Текст книги "Открыватели"

Автор книги: Геннадий Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Рядом с деревянным особняком, украшенным кружевом резьбы, железным флюгером и вычурной печной трубой, притулилась, осев в землю по самые окна, ветхая развалюха и глядится уже не домом, а землянкой, вслед за ней домишко-ухарь с крышей набекрень. И снова особнячок, и балкон его вроде деревянного фонаря подпирают толстенные стояки. Ставни в домах закрыты наглухо, и ворота закрыты – не совсем проснулась еще Тюмень, дремлет, потягивается.

Принять или не принять город можно сразу, все зависит от твоего настроения – зачем ты сюда приехал, что ты ждешь от этого города, думаешь ли в нем обосноваться, каким ты его воображал. Но ведь и у города есть настроение – утром он глядится не так, как вечером, при солнце в мае или в октябре под дождем, в январские будни или в ноябрьские праздники, – есть у города настроение, если есть у него душа. А душа таится в каждом городе, если он не умирает или не собирается зачахнуть и захиреть. Но Тюмень казалась нам немного странной – зеленые мягкие улицы, словно совершенно не тронутые колесами машин, куры вон гребутся, и у каждого домика огород – грядки, а на задах сараюшки поднимаются, дровяники, вон сена копенка видна, корова мыкнула, тетка из колонки воду на коромысле понесла. Нет, конечно, город не узнаешь, если только пробежишься по закоулкам…

Спустились к пристани. Вот здесь народу больше, плотно, густо двигается сюда народ с узлами, мешками, чемоданами.

– Едва билеты достал, – сообщает нам Басков. – Через горком, а так не достать. В первый рейс уходим… вон он, наш «Усиевич».

– Когда уходим?

– Да сегодня к вечеру отчаливаем. Вещи сдадим в камеру, а сами в город тронемся. Здесь в тресте полно наших. Познакомимся, поговорим. Идет?

Камера забита, вещи не берут. И не собираются брать. Басков поторкался, повертелся, снял плащ, на человека стал походить, ткнулся в одну дверь, в другую, из третьей вышел с бумажкой: «Идем!» По бумажке пустили на пароход, поднялись мы в первый класс – там у начальника двухместная каюта. Сбросили вещи, по очереди умылись, галстуки завязали – приготовились нанести визит землякам.

– Куснуть бы чего? – проговорил Витька. – К примеру, порций пять пельменей, а? В Тюмени, я слышал, только пельменями кормят? Как, Николай Владимирович, напельменимся или нет?

Ну и базар, прямо посреди города – торжок. Вдоль забора десятка полтора пельменных и пивных, а пельмени хороши – сочные, вкусные, не как в Саратове. Жмешь на пельмени, а вокруг тебя базар – товар, деньги, товар. Всем торгуют, даже не подумаешь, что такое продается-покупается: и гвозди ржавые, и замки амбарные, и кожи, и шапки теплые, и кадушки, кролики, провода и черепица – чего только нет. Люблю бродить по базару просто так, не купишь ничего, но наглядишься досыта.

Басков мгновенно проглотил свои порции, опрокинул в себя пиво, заказал еще – холодного, свежего, пенистого. На него было приятно смотреть: он приподнимал кружку, слегка откидывал голову, и пиво обрушивалось в рот пенным темным потоком, бурлило водопадом и вливалось, он не сосал его, не втягивал – как-то поглощал и от удовольствия крякал.

С базара мы выбрались, когда солнце приподнялось над городом, высветило его, и улицы, умытые полуночным дождем, и деревья в выстиранной листве – все как-то подобрело, приблизилось, потеряло ту настороженность, что несет в себе незнакомое. Где находится геологический трест, нам никто не сумел толком объяснить, но заборы были оклеены объявлениями, и среди них мы отыскали адрес, хотя и не имели никакого представления, как туда добраться. Басков тоже не знал, хотя один раз побывал в тресте, но его везли на машине, и он не помнил, по каким улицам.

– Идите до кладбища, там найдете! – махнул рукой один из прохожих. И мы двинулись к такому заметному ориентиру, возле которого действительно увидели двухэтажные домики – трест.

Еще в Саратове мы наслышались о главном геологе треста Леониде Ивановиче, и представлял я его почему-то огромным, громобойным парнем с широкой улыбкой, а нам улыбался чуть грустно невысокий, плотный, уже начинающий полнеть сероглазый геолог, такой обыденный в небольшом своем кабинете, забитом картами, схемами и кусками керна. За его спиной на стене геологическая карта в синих и желтых пятнах с пунктирными линиями границ, что проведены чуть-чуть, словно тропинка, – первый след. Карта сама говорила, что работы идут на ощупь, нешироким фронтом, короткими перебежками, на прерывистом дыхании и огромная низменность остается белым пятном, таинственным и неожиданным. Я всегда волнуюсь, когда читаю геологическую карту, словно издалека, из далеких-далеких глубин проявляется физиономия района, его древний лик, и порой он страшен и дик в своей пустынности и заброшенности, ужасен в гуле вулканов, когда извержения стирают Следы прежних эпох, и тогда геологическая биография обрывочна, звучит косноязычно, словно бормотание глухонемого.

Леонид Иванович перехватил мой взгляд и сам вгляделся в карту, будто увидел впервые.

– Нравится?

– Прыжки какие-то, – ответил я – Нервная карта…

– Нервная, – засмеялся Леонид Иванович. – Это она с испугу. Видишь, какой район – почти десятая часть Союза. На нее тысяч пятьдесят работников напустить да сотни миллионов рублей. А сейчас карта, как Золушка… Ну как там Саратов?

Когда встречаешься с земляками, всегда задаются одни и те же вопросы – как там, стоит ли каштан в Липках, не уползла ли в Волгу набережная, не цепляет ли трамвай за угол общежития на Цыганской, кто сейчас деканом?

– Декан-то кто? – нетерпеливо спрашивает Леонид Иванович. И, получив ответ, вспоминает своего декана, Кирилла Владимировича, о нем до сих пор с курса на курс передают легенды.

– Раз ковырял Кирилл Владимирович карниз в карьере, кораллы там искали и морских ежей, на него сверху и рухнуло куба два песка. Оглянулись – нет декана! Главное, не крикнул! Ну, думаем, замечтался он и в овраг спустился – там великолепные белемниты – «чертовы пальцы» – из стенок торчат. Сбегали в овраг – нет его! Полчаса прошло, вернулись на старое место, смотрим – очки. Ну потом самого извлекли. А он первым делом: «Где зуб?» – «Какой зуб?» – Мы же видим: у него все зубы целы. – «Акулий зуб! Кархарадон!» – кричит на нас, отобрал очки, одел и принялся руками разгребать песок. Полкарьера перелопатили – не нашли.

«Тоже мне геологи», – презрительно так говорит, жалко ему до смерти акулий зуб, редкость же. А потом видим: он у него в кармане скалится. Перед тем как на него обрушилось, он каким-то образом успел зуб в карман затолкать…

– Его прошлый год, Леонид Иванович, Евгений завел, – Юрка кивнул в мою сторону. Он ужасно любит рассказывать про друзей какие-нибудь пакости – это его хобби. И дождется когда-нибудь за свой фольклор, точно дождется… – Раскопали они с Виктором в овраге лошадиную лопатку, точнее, ногу лошадиную, отчленили лопатку и облили ее кислотой, потом дня три-четыре держали в известке.

Басков, слушая Юрку, хохотнул, а тот скромненько, вроде бы застенчиво опустил глаза.

– Ну, вытащили из известки, опустили в щелочь, а потом засунули в костер. – Тут Леонид Иванович принялся улыбаться, а этот пижон и рад стараться. – Засунули в костер, подкоптили маленько, а кость уже по-древнему, ископаемо так трещинками пошла, и каждая трещинка солями – новообразованиями – выполнена, и вид у нее, естественно, допотопный. Кирилл Владимирович давно на Евгения ставку делал, все в свою палеонтологическую партию тянул, любит Женька с костями и ракушками возиться. Увидел он кость и замер. – Юрка вытянул шею, сжал плечи, прижал локти к груди и рот открыл. – Вот так рот открыл и молвит: «Где взял?» – «В мезозое!» – Женька отрубил, не глядя. «Есть там еще? – Вы бы только слышали, сколько мольбы и надежды! – Где то место?» – «В Глебучевом овраге!»– Женька-то честно говорит, откуда кость приволок. «Дашь?» – Кирилл Владимирович спрашивает и руку к кости тянет, а та вся в пузырях, в натеках, элегантная такая мистификация…

Леонид Иванович тоже шею вытянул, затаил дыхание.

«Дашь или не дашь?» – шепотом спрашивает. «Не дам! – отвечает. – Определять сам буду!» – «Сумеешь? – Кирилл Владимирович руку тянет, а Женька кость за спину прячет. – Не хватит у тебя силенок, понял!» – «На кость-то, на лошадиную?» – Женька на него смотрит и по-честному же говорит: «Плевать, кость-то лошадиная!» – «А вовсе она не лошадиная; странная, значит, та лошадь была, и тем более я ею должен заняться, а не ты. Дашь?!» – как рявкнет. «Не дам! Сам нашел, из целого скелета вытащил, а теперь отдай?!» – «Ага, проболтался! – прямо к потолку подпрыгнул Кирилл Владимирович. – Там и скелет, значит?» – «Значит, и скелет!» – «Продай! – взмолился Кирилл Владимирович. – Продай, век тебя не забуду!»

– Он уж точно не забудет, – смеется Леонид Иванович. – Сколько студентов включал в соавторы! А ты, Евгений, упомянут?

«Юрке морду набью», – решил я. Противно, когда незнакомому человеку, пусть даже земляку, всякую чешую про тебя треплют. Да и не только в этом дело. Я заметил еще прошлый год на практике, что Юрка старается всегда отираться поближе к начальству. Вопросы дурацкие свои задает, озабоченно поддакивает, сочувствует, вот что противно, словно он вместе с этим главным лямку тянет. На другой же день знает, как кого зовут по имени-отчеству, сколько детей и чем те хворают, да какие проблемы и тяготы у экспедиции. Говорит голосом утешителя, проникновенный, искренний такой голос, а сам дома в булочную не сходит и посуду не помоет…

– Так ты, Евгений, упомянут? – смеясь, спрашивает Леонид Иванович.

– За упокой! – влез Иван, тот тоже за Юркой тянется.

– Так вот он, Леонид Иванович, – продолжает Юрка, разрумянился, а голову гордо держит, профилем чеканным повернулся, чтобы главный запомнил римский его волевой профиль, – продай, говорит, век тебя не забуду, а Евгений ему: «Продавать неудобно. Стыдно мне с вас деньги брать!» – «Говори, сколько? – задышал профессор. – Ну?» – «А сколько вы думаете?» – «На», – сунул он ему деньги, схватил кость и убежал. Женька разжал руку, там пятьдесят рублей. Побежал, отнес Антонову: отдай, мол, ему, когда определит. Четыре дня раскланивался с ним Кирилл Владимирович, жал ручку, справлялся о здоровье. А на пятый молча прошел, потом вернулся и сказал:

– Больше я у вас ничего не куплю! Никогда и ничего! Это обыкновенная современная лошадь!

– Ведь определил! – восторгается Иван. – Вот специалист: четыре дня бился и определил!

И опять разговор растекается: как тот, как другой? Леонид Иванович очень рад видеть земляков с Волги.

– Леонид Иванович, – кашлянул в кулак Иван, отбросил назад волосы. – Я сам, да и все мы, – он оглянулся на нас, заполнивших тесный кабинетик, – все мы оказались в несколько, можно сказать, зыбкой ситуации. Николай Владимирович, – он кивнул в сторону Баскова, а у того раскалилось лицо, – увлек нас чересчур заманчивыми перспективами. Но Казанкин, вообще, стерилизует низменность, ваша карта тоже пока молчит…

– Кто молчит? – поморщился главный геолог.

– Мне лично важно знать, Леонид Иванович, – Иван упрямо уставился в стену, уперся в геологическую карту. – Даст ли нам Западно-Сибирская низменность достаточно материала для диплома? – Леонид Иванович нетерпеливо шевельнулся, зябко повел плечами. – Даст или проведем здесь время вхолостую, вытащим пустой бредень?..

– Хватит ли для диплома? – поднялся Леонид Иванович. – Ну, знаете ли, это уже не смешно. Тут вчера ваша Селезнева тоже все пугалась, что мало изучено… Мне на вас неудобно смотреть, честное слово. У нас пятеро кандидатские подготовили к защите. Вот-вот появятся свои доктора наук. Диплом? – фыркнул он. – Да здесь новый материк, новая нефтегазоносная провинция.

И Леонид Иванович коротко, скупо и так емко набросал выпуклую картину тюменской земли, ее геологии, перспектив, что она зримо надвинулась на нас, поглотила и заставила задрожать в нетерпении.

Особенно жадно слушали мы рассказ Леонида Ивановича о могучем газовом фонтане, что ударил на окраине Березова за три года до нашего приезда.

Многих маловеров нокаутировал Березовский фонтан, многих щелкнул, сбил с позиции, многие сменили мнения и подняли газовый факел, словно марафонцы, – «нас, мол, не видно было, но мы бежали по пустырям и ветроломам к этому финишу». Радостный то был фонтан, родился младень-богатырь в такой мерзлой дикой целине, да как ревет! Счастливый был тот фонтан, хотя и аварийный: не ждали его. А главное, был факт, факт нефтегазоносности северных широт, он окрылил всех, кто верил в сибирскую нефть, ибо был зрим, слышим, осязаем.

И вот мы едем туда, в Березово!

Глава вторая

Мы едва прорвались на свой пароход «Усиевич».

Капитан, крепкотелый татарин, молодой речной волк, вышел на мостик и, поправив усы, рявкнул в мегафон:

– Объявляю посадку. Подходить по одному! Спокойно предъявляйте билет! Зайцев выкину, обещаю всенародно! И чтоб порядок! – спустился капитан с мостика.

На дебаркадере гаркнули «ура» и лавиной хлынули на штурм. То была самая натуральная психическая атака, она рождалась нетерпением и управлялась страхом не оказаться на пароходе. Матросиков снесли первые ряды, второй вал уже прокатывался по брошенным мешкам, перевернутым многореберным ящикам и давленой картошке. У чемоданов отлетали ручки, у рюкзаков рвались ремни, лопались пуговицы, а сзади напирала сибирская сила, настолько могутная и неслабеющая, что людей выдавливало на верхнюю палубу или в трюм. Никто не стонал, не вопил, хотя расплющивали в камбалу, а все только крякали, пыхтели, стараясь удержаться на ногах в обнимку со своим мешком, да еще покрикивали:

– Давай, давай, раззява, чего раскорячился, колода, коряга уватская!

– Руку отдавай, ну чего ты носом мне в глаза клюешь, а? Убери свой клюв.

– Клюв?! – поражается горбоносый дядька. – Ну, ты погодь! Погодь, как усядемся, я тебя умою.

– Человек за бортом! Пал человек! – кто-то тоненько по-бабьи вскрикнул.

– Не кричи, – басит рыжий парень. – То баул упал, не утопнет, не боись, барахло там…

– А ну поддай, поддай – спереди!

– Мне в первый… в первый мне класс, товарищи, а вы меня в трюм увлекаете.

– Ты в трюм попади, а потом в первый всплывешь…

Покачивается старая калоша, колесник «Усиевич», столетний пароход. Стонет, поскрипывает, вздрагивает гулко, но широкий он, устойчивый и, как плот, медлительный – не перевернется, если и постараешься. Басков плечом раскидывает встречный поток, мы вежливо продираемся за ним в кильватер, но никакого третьего класса нам уже не досталось. Третий класс потонул, сгинул, закрылся человеческими телами, то был не класс, а развороченный муравейник. Узкими проходами пытались пробраться на корму – наткнулись на запруду. Откинулись назад, рубашки прилипли к спинам, оглохли, ничего не слышно в гуле толпы.

– Стой! – кричит Витька. – Клетка.

Точно – в стороне клетка, как в зоопарке, львиная клетка с прутьями в дюйм толщиной. Висит замок, а внутри клетки пусто, в уголке брошен куль полосатый, словно в тельняшке.

– Рвани, Женя!

Я попробовал замок, тронул, и тот неожиданно открылся.

– Давай, наше место!

– Ну и прекрасно! – обрадовался Басков. – На пол постелить спальники, вполне комфортабельно. Но даже если и гнать примутся, все равно не уходите.

Чудак он, Басков, да как же мы из такой клетки уйдем? Без боя не отдадим. Горбоносый дядька увидел нас в клетке и от зависти зашелся.

– Замок свернули, а? – прямо окрысился, когда увидел, как мы телогрейки на железном полу расстилаем. В клетке пол железный, клепаный и несколько болтов торчат. – Вы зачем башку замку свернули?

– У тебя документ есть? – спрашиваю дядьку.

– Какой документ? – встревожился тот.

– Билет есть у тебя? – напираю на него.

– Так бы и сказал сразу, что в клетку по билету, – буркнул горбоносый и поволок за собой чемодан, а тот бил острым углом по голенищу.

– Шикарно устроились! – Иван вытащил из рюкзака телогрейку, занял место у стены, там проходила широкая жестяная труба.

Три раза хрипло и как-то обреченно прокричал пароход, задрожал, как паралитик, дернулся и потихоньку зашлепал плицами по мутной, переполненной Туре, из трубы мохнато вырывался дым – набирал пары обский Россинант. Неважно, лишь бы дотащил нас до Березова.

– У него, поди, вся грудь в ракушках, – смеется Витька. – Давно колесника не встречал. Их же списать должны, а?

Россинант похрипывал и скрипел, глубоко в трюме работала машина, скорее всего современница Ползунова, мелко-мелко дрожал железный пол, но бесконечная эта вибрация успокаивала. Люди на мешках, ящиках в проходах мало-помалу притерлись, угомонились и вот уже потянулись с кружками, фляжками к бачку – за кипятком. А вскоре и буфет открылся, музыка бурная вскипает над палубой, и срывает ее ветер, относит к Тюмени. Толкаются люди, двигаются, осторожно, поднимая высоко ноги, но как ни берегутся, наступят на задремавшего пассажира…

– А прошлый год… ну, да… об эту пору, – бубнит кто-то. – На этом же «Усиевиче» добирался до Матлыма, и наступили мне на рожу. Слегка так. Пошел умываться, публика встречная ухмыляется и глядит в меня, как на чуду в перьях. В зеркало уставился – мать ты моя женщина! – так галошина рубчиками, подошвой своей и нарисовалась. Ну, печать тебе и печать. Крупный, видать, мужчина проходил, парни определили, что галошина сорок третьего номера.

– Не чуял, что ль, а? – выдохнул басок. – Как ты спать-то уважаешь, Егор? Морду тебе как помидорину давят, а ты и очи не откроешь – ну, куды так спать, просто непостижимо!

– Завсегда так усыпляюсь! – бодро ответил из угла Егор.

– Так у тебя бабу из кровати умыкнут, с такой-то охраной. Ну, гляди, рожу ему портят, а он дрыхнет? Уведут бабу-то!

– Чево?! – лениво удивился Егор. – Ее самое самолично бужу, когда сам просыпаюсь. Она беззаветно спит, радостно и без сновидениев… сладко…

– Не пугана! – объяснил третий голос. – Которая пугана, той путаный сон идет, словно она в сеть попадает. Только терпеть не могу, когда баба храпит. Ить как бабы храпят? Не по-мужичьи, а с издевкой, тоненько, как стружечку сдирают, и сон-то мутный, как молоко снятое. Не пугана она у тебя, – с сожалением протянул третий голос.

– А зачем ее пугать? – покойно прокряхтел Егор, переворачиваясь на спину. – То у девчушки, как на новой картошке, шкурка тоненькая, сама облезает, а бабы наши тя напугают – забудешь, что свою пугалку имеешь. Ну, теснота, – крутанулся Егор. – Едет… едет разный люд… чего ищут, чего потеряли – не знают…

– Год от году все прибывают, – поддержал его басок. – То дичь в борах да рыба в реках иссякают, али лес пожаром смахнет, а люди… всех мастей и разных кровей – все сюда… нашествием. Теснятся там в городах, грудятся, там не распросторничаешь – от девяти до шести неси службу и получай жалованье.

– А у нас иной закон? Тоже принялись поджимать: на реке – рыбнадзор, в тайге – егерь, – налился обидой третий голос. – Позапрошлые годы что? Лодка у меня – бударка, шестисилка, и она кормит меня, поит. Весной до путины бревна сплавляю – плоты вон как бьет, сколько безнадзорного леса плавится, и чей он, скажи? Ничей… его и ловим, срубы ставим или на доску гоним, на дрова. А прошлый год какая мода пошла: ловишь – лови, но сдай в гортоп, за денежку, конечно… Да какая там денежка – куб дров пиленых, колотых отдаем за шестьдесят пять, а я кубов до сотни полторы налавливал. Другие спят али баланду травят, а я после работы за этим бревном охочусь – где справедливость и зачем в гортоп?

– Много, много народностев сорвалось со своих земель, – раздается басок, – Украина и Белорусь, и казах едет, и татаре…

Тихо покачивается пароход, урчит машина, гремит музыка. Поднимаюсь на палубу, там свежо, просторно, река выплыла из берегов, затопила луга и покрыла пашни, огороды – слепит солнцем река. А у борта толкается «вербовка» – их человек двести, и чем-то они похожи друг на друга – не одеждой, нет, а каким то присматривающимся, прицеливающимся взглядом, в котором настороженность, недоверие и опыт, опыт бродяги-путешественника. Перекликается меж собой «вербовка» на своем жаргоне – кто брит, кто лохмат, но с перебитым носом, а третий голубоглаз, но впалая грудь, а у пятого грудь, как корыто, да глаз кривой. И они разбились на стайки, на группки, на компании. И в каждой из них – ядро: бывалый парняга, успевший сходить и в низовья Енисея и Оби, в Заполярье, и побывавший на лесосплаве или у геологов, а вокруг бывалого – ядра – на коротеньких орбитах кружат новички, кружат, как бабочки-однодневки вокруг фонаря, а фонарь – ядро – кружит над ними, туманит головы.

– Тура, что ли, река? Куда втекает?

– Втекает она в Тобол, а тот в Иртыш…

– Иртыш, поди, уж в Сибири, а? Тура вон как вспучилась, ярит на берег… смотри… смотри… халява, дом свалила. А вот, гляди, смехота!

У самого берега высятся огромные двухсаженные ворота, а вокруг них на цепи плавает дом. В окнах колыхаются розовые занавески, а к коньку крепко-накрепко прибит скворечник, и на ветке скворец перышки чистит. Почистил и принялся горлышко пробовать, только за шумом реки не слышно птичьей песни. Но у скворца и здесь такая же песня, как и на Волге.

– Двадцать второе мая сегодня, а здесь солнце чуток к земле притронулось. Трава-то ползет, вон как хлещет, а дерево голое.

– Сибирь! – отвечают ему. – Вон погоди, в Заполярье снег еще сугробится, по оврагам затаился, гад, до самой осени. Там, ребята, иногда в июле снег валит прямо на цветики-цветочки, мороза нет, а снег шпарит – околеть запросто можно…

А Тура ширится, топит берега, изгибается в широкие дуги, почти в кольцо и, прорывая его, оставляет тихую гладкую старицу. На корме парохода задумчиво жуют жвачку два быка и пестрая пугливая коровенка, рядом в клетке сонно похрюкивает свинья, а в ящиках вскрикивают куры, гоготнул гусь, взбрехнула собачонка. Ноев ковчег наш пароход, трудяга.

Выбравшись из тесной клетки и набившись в люксовую каюту, среди протертых ковров и зеркал, тринадцать разинутых ртов и почти три десятка ушей жадно вслушивались в Баскова, а тот, не иссякая, разворачивал одну за другой свои сибириады-шехерезады. И каждая басня была диковиннее другой. Ермака он называл запросто – «Василь Тимофеич», «Аленин», князя Меншикова – Данилычем, Сурикова – Василием, а своего начальника – Яковом Семенычем. Все у него затейливо перепуталось, когда он начинал рыбацкую быль о литом из серебра осетре, что вырвался у него из рук на Чемашевском песке и кончал нельмой, нельмушкой, которую мы никогда не видели. Медведи здесь бродят гурьбой, просто толпами, а среди них не только медведи-скотники, медведи-стервятники, а встречаются и каннибалы. У нас мурашки по спине, но Басков успокаивает, что волки летом в тайге не обретаются, они уходят за оленьими стадами – каслают, так сказать, совместно.

– Что значит кас-ла-ют? – спрашиваем начальника.

– Как пасут овец? – в упор спросил Басков.

– Да, как? Собьют в отару и перегоняют с места на место, от ручья к колодцу… – ответил Витька.

– Во-о, коче-во-е оленеводство! – начальник довольно рассмеялся, словно он сам оленевод, словно сам великий кочевник. – Олень – не овца, ясно. Ему пространства необходимы, тундра. Вот оленеводы и кочуют – каслают со стадами.

Мы чувствуем: Басков хочет одного – чтобы мы впустили в себя Сибирь, поселили ее в себе и сжились с ней, переплетая свои корни с ее корнями.

– Нет, ничего путного не создашь, пока ты приживальщик, пока ты работаешь по найму, по вербовке! – заявил он.

В его мягком, певучем волжском говоре появились какие-то твердые, остроугольные слова из иного мира. Кто-то совсем недавно, так же, как он сейчас, внедрялся в него и требовал впустить в себя Сибирь. Цепная реакция – кто-то завлек сюда Баскова, сейчас Басков завлекает нас, неужели завтра мы начнем завлекать других?

– А ты не вербуй! – огрызались мы, пристально вглядываясь в новый мир. А он весь – хвойно-зеленый, весь голубой от бездонного неба, в зелено-голубом, прозрачно-синем ветре. Мы рвемся на работу, рвемся к делу; только в нем мы можем выразить и утвердить себя, мы честолюбивы и только из здорового честолюбия нарождается мастер, а мы представляем себя только мастерами. Мы молоды и оттого категоричны, все в нас обострено до максимализма. Нам нужен весь мир, а Басков завлекает нас, как шаман своим камланием.

«Усиевич», фыркая, вошел в Тобол, река распахнулась, широко раздвинула берега.

Издалека перед нами открывался белокаменный кремль, и мы приближались к нему медленно; освещаемый солнцем то с одной, то с другой стороны, он словно парил в воздухе несказанно сказочный, удивительно неожиданный, как возникающая музыка. Мы огибали его, а кремль был словно осью, и на ней вращался и наш пароход, и катера, и лодки-неводники, и медлительные баржи – река упруго изгибалась в кольца.

Мы увидели древний Тобольск. Площадь у пристани медово желтела свежестругаными клавишами мостовой, мягко, по-особому клацали и отзванивали подковы. Тобольск обрадовал нас десятком церквей и рубленым теремком театра, изукрашенного причудливым деревянным кружевом, фронтонами старинных зданий и кремлем на иртышском крутоярье. Он обрадовал нас встречей с тишиной, какой-то грустной мелодией зарастающих улочек. Да, да, было чуточку грустно, что над гудящим, плещущим Иртышом тихо уходит в прошлое древний город. Мы, волжские парни, ничего не знаем о нем, о прошлом, лишь то, что «на диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой». Какие клады искал здесь Ермак, какие клады кроме воли и простора жаждала не закандаленная русская душа? Что она оставила здесь, что сотворила? Не здесь ли, на крутоярье Иртыша, Русь приобрела ту мощь и силу, что насквозь пробила азиатской материк и вошла в громовые раскаты Тихого океана? От дикого брега Иртыша на дикий брег океана…

Мы – часов пять, пока загружается наш «Усиевич», – бродим по дремотному кремлю, вдоль стен, под которыми вразброс, как на приступ, непролазно поднимаются лопухи и репейники. В них настоялась прошлогодняя сонь, пыльной ветошью свисает паутина. Трогаю ладонями эти неприступные литые стены, в которых спрессовались столетия России, и не пойму никак, кому отсюда грозил Петр, зачем заставил разбитых под Полтавой шведов возводить «Шведскую палату»? Может быть, нащупывал отсюда путь в Китай и в Индию? – «так смотрите же, иноземные купцы, какую мощь мы обрели».

Заглянули мы в церквушку, где негромко и задумчиво, в колеблющемся свете восковых свечей протекала всенощная.

То, что это всенощная, мы узнали от крепкотелой, налитой здоровьем темноглазой тобольчанки. Она размашисто осеняла себя крестными знаками, и столько в ней было плотского, женского, жизнелюбивого, что Басков удивленно спросил:

– Ты… ты в бога, что ли, веришь?

– Я?! – удивилась она. Открылись ровные белые зубы, и вздернулись в усмешке озорные губы. – Ребеночка мне надо… Ой-ой, как надо! На-до-о! – протянула, чуть гася смех, женщина и двинулась к церкви.

– Да разве у бога ребеночка просят? – выдохнул Басков. – Да в этой конторе сплошные миражи. Знай…

– Знаю! – озорно повела плечом смуглолицая сибирячка. – Ты же не полюбишь, забоисси… А вот тебя бы, – она толкнула Витьку плечом, – тебя бы, голубок, заласкала…

– По-го-ди! – протянул Басков.

– Некогда! – отрезала женщина.

– А мы – атеисты! – громко заявил Басков. – Ну, славяне, вперед! – И рванулся из кремля по булыжной мостовой.

На Иртыше нас слегка покачало, а на Оби разыгрался шторм. Нас вдруг обо что-то ударило, садануло наотмашь бортом. Но все крепко спали, и никого из пассажиров не обеспокоил крик и гвалт команды. Только с рассветом мы увидели себя в лесу. Прямо в лесу на полянке, среди огромных ветел и елей, и теснились они вокруг парохода, царапали ветками о палубу и дотрагивались мягкими лапами до иллюминаторов. Шторм загнал нас в тайгу. Весной Обь раскидывается в своей долине на двадцать – тридцать километров, а летом то, что было рекой, вновь станет лугами, полями, протоками, устьями рек и речушек.

Прошли мы мимо древних городов и крепостей, крохотных поселков, и чем дальше и глубже входили в Север, тем выше поднималось солнце, и почти не оставалось времени для ночи, а вскоре она и совсем исчезла. Над Обью, над тайгой тихо покоилась Белая Ночь, и я впервые почувствовал, что это Север, да, Север в незаходящем солнце, недосягаемо высоком, почти прозрачном небе, и это небо вбирает в себя все: потемневшие от зим срубы домов, изгороди вокруг деревенек и смоляно-черные лодки, что отдыхают на белом песке, и развешанные, словно уставшие, сети, и легкую дымку, что стелется над разбухшим болотом, и крик чаек над заросшими островами, тихие заводи проток, и утренние сырые туманы, что путаются и затихают в тальниках, и внезапно возникающий ветер, что врывается в сосняк и погудывает там, раскачивая стволы. Нет, я совсем не знаю Сибири и долго ее не узнаю не потому, что она велика, вовсе нет, просто здесь у людей другая осанка и твердая неторопливая походка, лица их покойны и дружелюбны, не суетятся они потому, что уверены в себе. Я еще не встретился с коренным до мозга сибиряком, мне так хотелось побыть с ним наедине, у старицы или у задремавшего озера, у костра после охоты или рыбалки, просто посмотреть, как он двигается, держит ружье или топор, весло или ложку. Бабка моя говорила, что она из Сибири, из-за Урала, а я никак не мог понять ее голодной тоски, того, что она до последних дней рвалась сюда, а почему? Она рассказывала мне, что Сибирь жестка, что она темна в самый светлый день, корява и молчалива, но она и добра, даже не добра, а щедра, и душа ее глубока и бездонна и никому не известна, что она оберегает в себе все русское, но не в кондовых избах из неохватных бревен, и не в медвежьей охоте, и не в деревянной, рубленой утвари то русское – нет! Моя темная бабка понимала начало начал – неистовую, языческую жажду земли, единоборства с нею, и эта жажда стоила и пота, и крови, и самой жизни, и была сладостна и горяча, ибо она созидаема. Я уже по-другому привыкаю к земле, и для меня она рождает хлеб и то, что должно охранять хлеб, – руды и нефть, топливо и камень, и во мне тоже разгорается неистовая жажда земли, только другой – не пахотной, а горной, подземельной, горячей и нутряной. Я знаю: то, что мы находим – мы отнимаем и никогда, никогда уже не возвращаем. Но от этого нам не грустно, это наша планета – дом, она нас породила, и мы должны сами сохранять себя. Только брать надо бережно и с умом, не выдирая, не разрывая на куски… Во мне невольно, незаметно, зарождается чувство простора, желание погрузиться в его глубины, но пока все это скупо во мне и сковано – я просто не принимаю людей, что враз приходят в восторг от нового места; просто оно должно растворяться во мне, так же, как я в нем.