Текст книги "Открыватели"

Автор книги: Геннадий Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Ничего нельзя было сделать? – спросил командир.

Я помотал головой.

– У, черт возьми, – взорвался командир. – Вы-то почему… вы… земные люди, почему расшибаетесь о землю?

Смогу ли ответить, если сам все время думаю об этом? Бьемся, как глиняные горшки, падаем, тонем и просто не добираемся до костра. Может быть, оттого, что рано выдаем себя за сильных и скрываем свою слабость; может, оттого, что мало бережем друг друга?

– Никого у него не было, у Ильи? – спросил вдруг командир.

– Нет. Не успел обрести свою женщину, – тихо отвечаю ему, а стюардесска вытянула шейку – слушает. – Ведь не у каждого она – своя. Ты понимаешь меня, старина?

– Да, – протянул летчик. – Не каждый признается – это моя женщина! Потому что не каждый ищет ее – свою женщину. Видишь ее одной, но она другая, и вдруг оказывается, что она-то как раз – твоя.

– Как?! – выдохнула стюардесса и сжала ротик. Вспыхнули маленькие уши, и ленивой волной колыхнулось тело – просторное, тугое и жаркое, как полуденный ромашковый луг в перепутанных травах. – Как?! А если любят друг друга, они что – не свои? Если полюбили – разве он еще не мой, а я не его? – она обернулась ко второму пилоту, ожидая помощи, но тот усмехнулся и промолчал. – Значит, этого мало… мало одной любви, чтобы навсегда остаться своей? Есть еще что-то, да?

– Пройдите в салон! – приказал ей командир. – Приготовьтесь к посадке!

У каждого из нас мать, родина, родимое дорогое место, работа, но каждый ли уверен в том, что близкая, может, даже любимая женщина есть та единственная, есть начало из начал, где ты полностью завершаешься? Чье сердце бьется в мое так, что отдается одним ударом, – ее вздох да мой выдох. Не знаю, не дошел еще до нее. А может, прошел мимо, может, все придумано об одной-единственной. Как же мы торопимся жить – неистово, бешено, раздвигая локтями, упираясь лбом и не оглядываясь…

– Идем на посадку! – выдохнул командир.

Вот сейчас залезу в ванну и надену белую рубашку.

– …К вам десять раз приходили девицы! – поджимает губы соседка. – Ваша почта! И пригласительный Гжлет. На вечер-бал!.. Гри-го-рий! – отчеканила соседка, усмехаясь потаенно и мстительно. – Вылазь из ванной – сосед объявился. Поворачивайся, можем опоздать на торжественное вручение твоей грамоты.

Ну вот, все нормально! Комната забита пылью, и в ней резвятся тараканы. Плевать, мне с ними не жить – не выдержат моего характера.

Ни одна весна не похожа на другую. И не потому, что в одной много ветра, а в другой радуг, третья была яростной, исполосовала себя молниями, а четвертая тянулась нудно, как зубная боль. Но любая из весен нестерпимо желанна, ибо таит в себе надежды. Но осени, сибирские осени, как обледенелые обозы – монотонно скрипучи, скупы и усыпляюще унылы. Поздние осени, как сегодняшняя, что раскинулась, разлапилась за окном – холодная, слизкая и какая-то пустая. ЧТО можно ждать в осени…

Из крана клокочет, шипит кипяток и обваривает тело, а меня охватывает озноб, встряхивает всего так, что дыбом поднимаются волосы на голове. Сегодня в главке – вечер полевика! Сегодня собираются парни от побережий Ледовитого океана до Барабинских степей, парни Полярного Урала и васюганских болот… а нужно ли идти? Идти… Со всех ветров, со всех румбов, от затерянных пока, еще неизвестных речушек и потаенных троп собираются мои товарищи, друзья, побратимы на встречу – увидеться и показаться. Чего они там вопят, соседи мои? Вечер, конечно, готовится загодя, основательно, как открытие музея или перекрытие плотины, и его стараются провести «традиционно», по сценарию, но все равно – это здорово! Народились сами собой – о, черт, как жжет вода, – сами собой народились сценаристы – тоже ведь талант! – и откуда-то они знают, что эти должны сесть здесь, а вот эти – там, а вот те – пусть под плакатами присядут, войдут отсюда, а выйдут туда. Сценаристы просеют нас через изобретенное ими же решето рангов, званий, величин – но кто-то им дал размеры зернышек и крупинок – почему одни в валуны идут, валунчики, а другие в крупную гальку, но тем же размером… Да чего они там вопят, соседи мои, снабженцы? Пойду на вечер – с корабля на бал – не сидеть же мне в этой дыре. Там все залито светом, колышется музыка и смех, в зале красивые и здоровые люди, что любят жизнь и знают, как ею распорядиться.

– Ты не мужик, а трепло! – голос у соседки вибрирует, переходит на ультразвук. – Дополз до начальника снабжения и надорвался! Строишь своему начальнику дачи и гаражи, пластаешься, а квартиру отдельную не выбьешь. Где отдельная ква-р-ти-ра? Может, у тебя хвост в чем замаран, что они помыкают тобой? Образование семилетнее? А твое начальство не образование имеет, а би-о-гра-фию и надежных друзей, чучело! Надевай галстук и идем!

По сценарию, мой сосед должен явиться получить грамоту. Может, не пойду, отдохну?.. В официальной части наше начальство сурово вычеканивает, словно на мраморе, достигнутые рубежи, успехи, намечает новые горизонты, отечески похлопывает победителей, их имена повторяются из года в год, и их не судят, а холку мылят все тем же, прошлогодним…

Мы здорово сработали в этом сезоне, до того здорово, что вырвались из рамок планов и смет, и это не двести каких-то, не триста процентов – мы подошли к открытию, а денег на него не заложили. Об открытии говорили давно, и планировали его, и отпущены были деньги, но только не в нашу партию, а в ту, где хоть расшибись, но ни черта не найдешь, за тысячу километров от нас. Но ту партию вели корифеи, и перерыли они всю площадь, как приусадебный свой огород. Но ни овоща, ни фрукта – медь-то у нас гнездилась. Так что теперь у корифеев на меня зуб – и за то, что вместо трех тысяч – вручную – вынул пять тысяч кубов земли, пробежал не полторы, а три тысячи километров маршрута, нашел медь не там, где ей положено быть по прогнозам. Мы не только нащупали, но отыскали доказательства того, что именно здесь, и только здесь, она должна находиться. Корифеи, что ухлопали денежки, конечно, докажут, что это другая, совсем другая медь, из другой она оперы и, может быть, никакого отношения к Большой Меди не имеет, а вот та, которую они ищут – вот это будет да!

Но главное – потерял Илью, не уберег… Выпал легонький сентябрьский снежок, ударил слабенький морозец, и он должен был исчезнуть, тот снег, и он потом исчез в ясном покое осенних дней. Камни обледенели, огладились, как паркет, с валунов свисали сосульки. Илья наступил на качающуюся глыбу, а та точно ждала – рухнула, запрокинулась и потащила за собой камни. Грохнули они, и эхо долго кружило по ущелью.

Наверно, я не должен был посылать геологов в тот маршрут, но так тепло грело солнце, и все вернулись, кроме Ильи…

Нужно ли идти… Нет, я все-таки пойду. Уже полной мерой пережил свою беду там, на берегах обледенелых рек. Иду… Засунул в карман три образца – хороши!

Белая рубашка так мягко и прохладно облекает тело.

Сколько народу! – рябит в глазах, гудят холлы, женщины вытекают из зала, как рыбки из аквариума – радужные вуалехвостки. Шуршат платья, блестят глаза, золотые браслеты на тонких руках, серьги в розовых ушах, и жемчуг на гибких шейках, господи, до чего же все красивы! Сверкают ордена, седины, баритоны гудят, улыбаются тебе и крепко пожимают руку. Все сдержанно веселы, еще не распахнуты, но мне почему-то чуть-чуть грустно. Торжественная часть окончилась. В толпе озабоченно зашныряли взмокшие сценаристы-постановщики – раздвигают людей, поворачивают за плечи, опознают по списку, наверное, замышляют что-то неожиданное – ищут затейника-конферансье и собирают в груду самодеятельность.

По толпе прокатилась легкая зыбь, раздвинулись люди, и передо мной – начальник главка. В полный рост. Не за столом, не за трибуной. В партиях рядом со мной работают академики и членкоры, спят рядом с тобой в спальнике, ползают по скалам в той же робе. А вот начальство свое почти не вижу – дела главка громкие, и начальник то в Москве заседает, то за границей.

– Кто таков?! – пробасил начальник. – Залез в бороду… Леший из дупла. Сейчас я тебя вспомню… стой… сейчас.

Главный геолог моей экспедиции так укоризненно смотрит на меня, покачивает головой осуждающе: «Эх, Алексей Еремин, какой ты все-таки тип, что тебя и вспомнить-то трудно».

– Ты откуда же такой, Еремин? – рокотнул начальник и пригасил смех – порадовался, что вспомнил. Сейчас в главке работает двадцать тысяч, из них три тысячи геологов, инженеров, но начальник главка помнит всех стариков, как маршал свою гвардию.

– Из поля, – отвечаю и сам радуюсь тому, что он знает меня и помнит. – Только что… Два часа назад.

– А где же твое поле?! – начальник вынул из кармана портсигар с малахитовой крышкой и повертел в тяжелых широких ладонях.

– Хребет Маленьких Богов, – подсказал главный геолог.

– Матум-Тахам-Тамья, – добавил я.

– Река, по которой съехал черт. Так, кажется, – перевел главный и расправил плоские плечи.

– Чертова речка! – уточнил начальник. – Так почему же ты, Еремин, только что вернулся? А мне две недели тому рапорт поступил, что все партии закончили сезон и камеральничают? Объясни!

– Да я сам задержался, – отвечаю бодренько.

– Для собственного, значит, удовольствия, – усмехнулся начальник. – Партия камеральничает. Горы снегом завалило, а ты соболей там промышляешь? – и он пронзительно всмотрелся в меня. – Деньги даром промотал?! Или нашел чего?

Из кармана я вытащил кусок породы в густой вкрапленности меди, с малахитовыми разводами по краям. Начальник молча взял руду, сдвинул брови, прищурился и принялся поворачивать ее к свету, Свита вытянула шеи. Вплотную окружила начальника и прищурилась, а тот молча протянул мне руку ладонью вверх. Я положил свинец, но ладонь не дрогнула, и к свинцу добавил я камешек потяжелее – самородок золота, вкрапленный в кварц, а ладонь у начальника – ого! – по должности.

– Так! Та-а-ак! – протянул начальник и повернул отяжелевшее лицо к главному моему геологу. – Асбест ты мне показывал, ниточки и волоконца. Хрусталь ты мне рассыпал-позванивал, а золотишко скрыл?..

– Я… понимаете, – начал главный. – Тут…

– Понимаю, – выдохнул начальник. – Отлично понимаю! Он его ведь только что нашел. Все выехали, а он остался и нашел. Так, что ли? – повернулся ко мне всем туловищем.

Мне неудобно подводить своего главного, знаю: все, что я скажу сейчас, потом расценится и поймется по-иному, предъявится мне уже не как начальнику поисковой партии, а как выскочке и выползню. Начальник главка крут, рубит сплеча, но если запомнит кого, то внимательно за ним следит, какую бы должность тот ни отнимал. Он гордится тем, что у него в друзьях ходят рабочие, каюры, доктора наук, помбуры и министры. Ну, а я не желаю, чтобы он меня выползнем заметил, и такие игрушки я не играю.

– В такие игрушки я не играю, – отвечаю начальнику.

– Ну?! – поднял он брови, опустил в один карман портсигар, в другой – свинец с золотом и подбросил кусочек медной руды. – Не желаешь? Для чего ты его выручаешь, я не знаю, – он повел глазом на главного. – Ты у него, поди, всю погоду испортил, а? Деньги израсходовал… – Он с удовольствием подбрасывал медь, ему приятно ощущать ее медную тяжесть. – Открыл, поди, не там, где ожидали? – начальник вдруг озорно и по-мальчишечьи подмигнул. Вот черт – все знает! – Ладно, – начальник запрятал и медь в карман. – Ладно. Премии. Через полмесяца, – он посмотрел для чего-то на часы, – через полмесяца доложишь лично, с картами и анализами. Только переоденься, – он дернул меня за бороду, хлопнул по плечу, хмыкнул и, раздвинув толпу, направился к выходу.

Ну вот, всегда в глубине души чувствовал, что сказки живут в нашем мире. Золушка попадает на бал, и ее замечает принц… Только вернутся сейчас сестры-братья и главный геолог, и начнется суматоха – начнут так примеривать свинцово-медный с позолотой башмачок, чтобы тот мне по размеру не подошел.

Просипел, прокашлялся динамик, взвыл и неожиданно заговорил человеческим голосом:

– Открывается неофициальная часть нашего вечера. Прошу в зал!

И все пошли в зал, смеясь, перекликаясь, поддерживая под руки или обняв за плечи друг друга. Мелькнул мой сосед – грамота торчала из кармана. Он видел, что со мной разговаривал начальник, но о чем, не сумел еще выяснить, и оттого тоскливо светились его глаза.

Девчонка пропищала со сцены: ты солнцу и ветру брат! Ты – солнечный брат, ты мой весь солнечный, – заклинает меня девчонка, – ты ветреный! Солнцу и ветру брат! – приказывает мне девчонка, уговаривает она меня: держись, геолог! Не поет, а тонет в сентиментальной своей песенке.

А ведь когда-то и сам я пел такие песенки: «Полярной звездою… поклялась в нашей верности я» – мне кажется, что это поет Антошка нежным и мягким голоском. Она всегда выговаривала – «по-ляр-ной звез-до-ю пок-ляла-сь в нашей вер-нос-ти я», – выговаривала, как молитву. Утверждала, что научилась отличать руду дорогую от породы пустой. И Илья верил… Антошка исчезла, и девчонку не стало слышно – зал запел хором, громоподобно и нестройно, словно выходя из маршрута.

Но вот уже со сцены двое завывают: «Глобус крутится, вертится». Поют так, будто сами, упираясь, раскручивают шар земной. Из зала потихоньку, на цыпочках, выскальзывает волосатая, гривастая молодежь. За ними, чуть смущаясь, возрастом постарше, плотные крепыши, а ветераны – по сценарию, как попали в передние ряды, так и сидят, замерли – не шелохнутся. Мой старший геолог обернулся, увидел меня, толкнул парней, те крутанули головами, поднялись. «Глобус крутится… вертится…» – а глобус всего лишь пустая картонка на оси. Скрипит ось, а Земля мчится себе по вычерченной навсегда орбите.

– Ну?! – выдохнул старший, когда мы вышли из зала. – Здорово! Как?! Хоть что-нибудь светит? Тлеет маленько?!

– Здорово светит! Работы лет на пять!

– На пять?! – всполошился старший. – Тебя снимать собрались, Алексей, ты слышишь? – суетится старший, высвечивая золотым зубом.

– По одному главный вызывает, – докладывают мне парни. – Каждому – вопросник! Как, зачем, почему, отчего, где и куда? Всю нашу партию прощупывают… Одним голосом отвечаем, но черт его знает, как все обернется. Вопросы уж больно с подтекстом. «Почему от Ильи ушла девушка и не ухаживал ли Еремин за нею?» «Все ли канавы проходились до указанной глубины или намного они мельче?»

– Так куда она девалась, медь? – тормошится старший. – Вы не отвлекайте его всякой ерундой! Куда девалось оруденение? Погрузилось оно или принялось воздыматься? Да не тяни ты душу!

– Кушать по-дано! – объявил самый громогласный и моих парней. – Встречаем вырвавшегося из леденящих объятий зимы! – завопил он, заталкивая ребят в буфет. – Садись! Глобус крутится, и он же, глобус, вертится.

Он, глобус, крутится, факт. И мне так хорошо, что мы все вместе, что мы живем одним – Полярным Уралом.

– Ну ладно! – поднялся старший геолог. – Поднимаю тост за тех, кто в поле!

За них всегда и везде поднимаем тост – за тех, кто в поле, ибо поле бесконечно и всегда населено нами, или на севере, или на юге.

– За землю, да не оскудеет она! – поднял бокал старший.

Когда я немного выпью, ко мне приближается земля и меня тянет распластаться на ней, обнять ее. Чуть кружится голова, за сезон отвыкаешь и от спиртного, и от вкусной еды, и от самого себя… Отвыкаешь по капле, возвращаешь глотком. Земля тоже имеет форму капли, самую совершенную форму живого. Капля – это дождина, что поит пустыню и маленький росток. Каплей надает пот, каплей сочится кровь. Материнская грудь – огромная живая капля. Накапливается по капле терпение, выдержка, по капле рождается стойкость и надежда. Вся жизнь – огромная капля. «Глобус крутится…»

– Ну хорошо… хорошо, – задвигался старший. – Понимаю, ты еще в другой системе… ты еще не пришел в себя… я сам неделю привыкаю к городским запахам. Ты мне ответь одно – убей или воскресни – где залегает медь? В протерозое? Нет?! В кембрии? Нет?! Тогда, может быть, она залегает… – Но тут он остановился, вспомнил, что он все-таки геолог, а не гадалка, что у него должна быть какая-никакая позиция, вспомнил, передернул плечами и выпалил то, что тревожило его лично – Там проходил чей-то маршрут?

– Да, – отвечаю ему. – То был маршрут Ильи. Не законченный Ильей маршрут.

– Ну вот, – едва слышно выдохнул старший. – Не могли, конечно, мы не могли пропустить ее. Жаль, что не поглядел сам…

А ко мне придвинулась моя вчерашняя ночь. Мерзлая палатка, фауна, от камней тащит угаром, колеблется пламя свечи, луна выпала из прорехи туч, и смрад от дыхания медведя.

– Жаль, что не поглядел, – отвечаю старшему.

– Пойдем взглянем на прекрасный пол, – предложили ребята.

Выбрались из буфета. Парни мои пошли к своим дамам, те давно уже оглядывались нетерпеливо и властно.

– Конец! – объявили со сцены, и все обрадованно захлопали.

Загремели стульями, принялись растаскивать скамейки по углам. Рявкнул джаз, и все хлынули в танцы. Оркестр импровизировал что-то невообразимое – мальчишки в черных бабочках вдохновенно дули в саксофоны, лупцевали наотмашь по гитарам, остервенело рвали аккордеоны, казалось, что они собирают паровоз из металлолома, и если их не остановить, то сдерут лакированную шкуру с рояля. Но ничего, главное, все воспринималось как надо – даешь праздник! И ощущение праздника нахлынуло на всех.

Мне, наверное, кажется, что оркестр ревет как полоумный, оттого что отвык – утончился слух в горах. Но упоение праздником охватило и меня, и резкий гвоздевой ритм ударника, и вскрик трубы – все это слилось с шуршанием платьев, шелка и капрона, и раскованными танцем движениями, и улыбками и блеском глаз. Незаметно возникло ощущение человеческой близости, – хотелось смеяться, нравиться, хотелось быть остроумным и красивым.

Передо мной томно проплыла нежная и трепетная аспирантка Дятлова. Она успела внушить всем, что я от нее без ума. Однажды на совещании заявил, что покорен изощренным орнаментом рассуждений Дятловой, подчеркнул парадоксальность ее мышления, а затем доказал всю несостоятельность ее гипотезы, но она приняла все за чистую монету, и мне пришлось провожать ее. С тех пор на всех заседаниях она садилась рядом со мной, интимным жестом поправляла мои волосы и несколько раз ухитрилась затащить меня к себе домой. Маме своей она так представила меня: «Вот он, Алексей! Тот, о ком я тебе столько говорила».

Вообще-то я был уже раз женат на красивой женщине, властной до абсолютизма. Она, может быть, и не замечала этого, потому что из пеленок подавала команды и научилась говорить только в повелительном наклонении. Вся родня подчинялась ей безропотно, и она помыкала не только отцом и матерью, но и дамским ателье, которым управляла. Жена отличалась безукоризненным вкусом и фигурой, была умна и честолюбива. Может быть, она и любила меня, но как-то царственно, по-императорски, и выстругивала, вытачивала из меня какую-то штуковину, до сих пор не пойму – какую именно. Ее голосом я так и не научился говорить. И вот теперь оберегаю свою независимость. Хочу оставаться самим собою.

– Ле-ша! Ле-ша! – позвал меня знакомый голос. – Алексей!

Она, Антошка! Раздвигает танцующих плечами, локтями, стремительная, резкая и словно светящаяся.

– Алеша! – она выбросила руки и откинула светлую, золотистую головку. – Боже мой, как я рада! Какой ты худющий, Алеша! Когда ты вернулся?

– Два часа назад. А ты откуда и давно ли?

– А мы, – засмеялась она ласково и счастливо, – а мы с Эдди из Академгородка… три часа. С лайнера и парикмахерскую. Как головка, скажи? Эдуард, иди сюда! Эдди!

Эдди из Академгородка, узкоплечий и тонкоспинный, осторожно, словно хрупкая водоросль, гибкая и длинная, выбирался из вспотевшей, уже взлохмаченной толпы, раздвигая ее руками, неуклюже наступая на ноги танцующим. Он казался бы высоким, если бы не сутулился и не прятался за выпуклыми очками, что прикрывали голубовато-серые рассеянные глаза.

– Эд-ди! – торопит Антошка, тонкими пальцами нетерпеливо перебирая ниточку жемчуга. – Алексей Еремин, – представила нас она, и я пожал его горячую сухую ладошку.

Эдди наклонил голову – в густой шевелюре обозначилась лысинка, и ее, наверное, в первый раз обнаружила Антошка. Эдди разглядывает меня спокойно, будто знает давным-давно и я не представляю уже никакого интереса, потому что известен ему до конца. Он улыбнулся, но от него тащило холодком.

– Алеша, это мой лучший друг. Да! – бросила она с вызовом.

– Антошка! Ми-лая Ан-тош-ка! – Она изменилась: вытянулась, что ли, приподнялась, наверное, освободилась от той грубоватости и угловатости, что поневоле приобретают на такой мужской работе, как геология. Она прекрасна, черт побери, только в огромных прозрачных глазах дрожит, не затихая, тревога. – Думал, что больше не увижу тебя такой…

– Какой?! – прошептала Антошка. – Какой, Алеша? – но тут она вспомнила о лучшем своем друге Эдди, и, передернув плечиками, вспыхнула застенчиво и нежно. – Эдуарда заинтересовали поиски меди в древних толщах, и он что-то хочет предложить тебе.

– Я – геохимик! – сообщает Эдди. – Защитил кандидатскую, работаю в вычислительном центре, имею несколько программ. – Он внимательно вгляделся в меня и добавил: – Умею программировать не только в геохимии.

Антошка напряженно всматривается в зал, в лица, нервно и резко оглядывается на всплески смеха и чуть вздрагивает, проводит рукой по вискам, словно отгоняя что-то.

– У меня собран значительный статистический материал по меденосным толщам Сибири, – четко разделяя слова, продолжал Эдуард. – Но у меня отрывочные сведения… о Полярном Урале и пока не создается единой системы…

– Он хотел бы предложить свои услуги, – защепила зубом нижнюю губку Антошка.

– Какие услуги? – не понял я.

– У тебя есть вакансия?! – в упор потребовала Антошка. – Возьми его программистом. Есть вакансия, Алеша?

У меня есть вакансия, я потерял Илью. Вначале Илья потерял Антошку, или она его, и теперь вместо Ильи мне предлагает Эдди, программиста из Академгородка. Как замыкаются круги!

– А как ты, Антошка? – я взял ее за руку и повернул ладошку кверху. На ней не было мозолей от молотка, розово светились ногти, а у кисти стерся шрамик. Три года назад она распорола руку обсидианом – острым осколком вулканического стекла, и я зашивал рану капроновой ниткой. – Идем! – мы прошли в буфет, тихо погудывающий приглушенными голосами, и присели под чахлой пальмой в огромной кадушке.

– Понял! – сверкнул очками Эдди и отошел к стойке, где буфетчица громко откупоривала вино.

– «Урал, наш кормилец, поилец ты наш, – потихоньку начал я песню Ильи, – хотя ты не больно высок; процентов, наверное, на пятьдесят здоровья ты нам сберег…»

– Где он? – прошептала Антошка. – Почему он не с тобой?

– Процентов, наверное, на пятьдесят здоровья ты ним сберег!..

– Прошу! – Эдди поставил на столик коньяк и небрежно швырнул шоколад.

– «Урал, наш поилец, кормилец ты наш!» – тихо протянула Антошка и не отрываясь смотрит на меня, словно пытается проникнуть в неспокойную и мутную мою душу.

– Самородные барды? – едва уловимо усмехнулся Эдди. – Вы знаете, Алексей, перед отъездом сюда она нею неделю напевала эту песенку. И еще «перекаты… перекаты».

И тут ее запели в дальнем углу буфета, запели тихо, хрипло и без бравады: «Все перекаты… все перекаты… послать бы их по адресу, на это мес-то уж не-ту кар-ты… бредем вперед по абрису».

Это тоже песня Ильи, он ее пел вслед за «Уралом-кормильцем». Бредем вперед по абрису… здоровья процентов на пятьдесят, обледенелая река, манси у костра, шквальный ветер.

– Где он? – дотронулась до плеча Антошка, и ее рука легка и нежна. – Он не пришел? Не захотел прийти? Ему некогда или он болен? – она сжимает мое плечо, а в глазах уже не тревога, а боль.

– Его нет, Антошка! – тихо снимаю с плеча ее руку. – Его больше никогда не будет. Вакансия!

Эдди взглянул в лицо Антошки, поднялся и незаметно вышел. Ревет джаз. Растекается чей-то счастливый смех. Может быть, он загасил тонкий Антошкин вскрик.

– Я не плачу… нет… не плачу, – голос ее бесцветен и ломается, как высохший ягель. – Я ведь ехала к нему, Алеша, – глаза прозрачно сухи. – Не успела. Я приду к тебе потом… когда найду силы. Иду…

– Иди! – Что я ей могу сказать? Откуда мне знать – каким в ней живет Илья? Сколько ему там обозначено жить? И на какой глубине он живет в ней… – Иди, Антошка!

– У кого же мне вымолить прощение? – выдохнула Антошка. – Он остался бы жив, если бы я была рядом…

– Брось! – кричу я ей в лицо. – Верить в изначальное зло – все равно что верить в дьявола. Брось, Антошка!

Я остался один в переполненном, гудящем буфете. Выключил себя – ничего не слышу, кроме гула, ничего не вижу, кроме толпы.

Здорово все-таки измотал этот сезон. Одиннадцать лет подряд каждую весну горы забирали меня, и я входил в них все глубже и глубже, в немой лабиринт, пугающий и радующий неожиданностями. И вот на двенадцатый год навалилась усталость и неприютность. Но разве дело в усталости?.. Я не могу сегодня веселиться со всеми, потому что рядом стоит Илья.

Мне нужно, мне необходимо еще раз все припомнить и ответить самому себе: могу ли руководить партией после всего, что произошло? Сейчас я во всем разберусь, только надо поглубже залезть в угол, под раскидистую эту пальму.