Текст книги "Открыватели"

Автор книги: Геннадий Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Мы, Еремин, очень внимательно разберемся в фокусах с фауной, – сказал начальник экспедиции. – Открыл, понимаешь, геологическую академию. У рабочих головы помутились… Они сюда за рублем длинным пришли, а ты, Еремин, в них нехорошие инстинкты, пробуждаешь, тому учишь, на чем академики грыжи наживают.

Алексей Иваныч молчит.

– Молчишь? – повысил голос начальник экспедиции. – Хладнокровие свое проявляешь? Нервы мне испытываешь? Вернешься на базу, сдашь дела! Я те помолчу!

В общем, намылил Алексея Иваныча. Многое ему пришлось вынести из-за Рыжова, да и нам тоже. До того еще. Баламутил он всех, сволочился, пугнуть пытался Еремина. Тот отобрал у него нож, отвел в кусты и так отделал, что Рыжий, как светофор, ходил, разным цветом сигналы подавал. И не по себе нам было – какой-никакой Рыжий, а свой брат-сезонник. Эх, да расклевали вороны его косточки…

Вернулись в поселок, на базу экспедиции, поздно, по глубокому снегу. Смотрим, по экспедиции Рыжий ходит – борода до пупа, грива на плечах, на правую ногу чуток припадает. Думаю – мерещится мне, что ли.

– Гляди, ребята, Рыжий! Эй, Рыжий!

– Здорово, Гришка! – и хохочет, рот свой до ушей, как налим, раскрывает.

– Как ты здесь? Живой ты или мертвый?!

– Пощупайте! – отвечает. – Узнать захотел – бросают ли, нет, в геологии людей. Проверить решил! – смеется, сволочь рыжая, прямо аж трясет его. – Скушно мне стало… да! Как пошли, значит, фауну искать, взял в рюкзак продукты, молоток для защиты от зверей и ушел напрямки. Я человек гордый, больше всего волю ценю, так-то! Только плутал маленько, к охотникам вышел, а те вывели к мансийским рыбакам. Так и добирался от рыбаков к оленеводам.

– Так! – говорим. – Так, гад! Получай аванец, – и набили ему морду.

Вот какая фауна обитает в теплых и холодных человеческих слоях. Живая, горячая, дышит она, а считай уже – фауна. Ой и мно-о-го такой еще швали – тронь ее, а она каменная, слепая, из далеких геологических времен.

А я вернулся… Вернулся, хоть Антонина меня и не ждала, а Григорий Григорьич дичится. Потихоньку привыкает ко мне Антонина, но стена между нами еще крепкая, и я не лезу напролом. Все стало другим, а до этого казалось мне, что грязен мир и темен. А сам что делал – колесил по свету, денег искал да фарту. Работал, гулял, дрался и ведь считал то за свободу… Алексей Иваныч говорил мне на прощанье: «Не проси за себя слишком дорого, лучше тебя никто цены не знает».

А Григорь Григорьич, вот он, подбегает:

– Папка, да выходь ты скорей. Постой с клюшкой в воротах… Дадим дрозда этим устрицам! Держись, брахиподы!!!

Черт возьми, крепко он запомнил эти мои фауны. А ведь третий класс всего-то…

Гости

Иногда у нас бывают гости.

Первым заявился пес, утерявший породу и хозяина. Сирота такая, с расцарапанной мордой и прищуренными глазками. Над костром варился олень. Запах мяса заарканил пса и притащил волоком из-под хребта Минисей через гулкую речку Сэбэта.

Всем показалось, что пес поздоровался. Он внимательно поочередно всмотрелся в каждого, кивнул и, не дойдя до костра пяти шагов, остановился – неприступный и гордый.

Швырнул ему Еремин кость. Обгрыз пес мясо, пососал, почмокал и вновь приблизился – наверное, поблагодарить.

– Битте! – ответил ему Еремин.

В желтеньких глазках пса затаился юмор и цинизм бродяги, от него тащило дымами костров, тюленьим жиром; ветер дальних странствий вздыбил загривок, а из рыжих неприлизанных бакенбард торчали высохшие травинки. Не умывался, поди, сегодня – до чего жрать захотел.

– Президент Байдараты?! – поразился Еремин. – Иди-ка сюда, Бродяга! Садись рядом.

Бродяга кивнул – это точно его имя, обнюхал руки начальника и покойно улегся у его ног – огромная мохнатая псина не известной никому породы, без роду и без племени.

Гудит в ущелье река Кара, прокусывает черноту графитистых сланцев. Белая сова бесшумно кружит над палатками, оберегая прозрачную ночь. Оборванный клочкастый песец в притихшей полночи тявкнул из-за кочки на пожелтевшее солнце, прихрамывая, шмыгнул к костру и загремел, вылизывая банки. От сгущенки у него помутилось в голове, он обнаглел и потащил от костра тайменью голову. Бродяга пугнул его, бросился в погоню и отнял голову. Законную добычу пес пожирал с наслаждением, хрустел и сладострастно постанывал. Зубы Бродяги поистерлись, но он вроде бы не унывал над банкой молока.

– Диету соблюдает! – объясняет всем Еремин. – Вор-вегетарианец!

– А с кого брать?! – не унимается, переживает завхоз. – С кого вычитать по ведомости за эту псину?

Бродяга не ловил мышей, не гонялся за песцами, но выпугивал из кустов куропаток. «Бей же! – умолял его взгляд, медовый и азартный, и дрожала морда в яичной скорлупе. – Бей же!»

После завтрака он медленно, повесив хвост, волокся за Ереминым в маршрут, а поздно вечером мчался к ужину, сбивая с ног начальника. Он понимал все, что говорил ему Еремин, – кивал, соглашался, но делал все по-своему.

Потом в гости пришли «башкирцы» – молодые парни из соседней экспедиции. Они появились в горах на полмесяца позже нас, каким-то образом ухитрились зарости щетинами до бровей и ходили враскачку, как матросы в иностранном порту. Башкирцы в тундре впервые, все в кованых геологических сапогах, что одевают пижоны в кино или юбиляры на банкет в семидесятилетие. Ноги себе сбили и осторожно, на ощупь, ступают по кочкам, и мотает их, как балерин на бенефисе. Но по-бывалому помалкивают да посасывают из трубок табачок.

В июне они разбили стоянку у подножья лилового хребта Сянгур-Нырд у подошвы фиолетово отсвечивающей горы Минисей. Две головы у священной горы – разрубается она бездонным непромеренным озером Емын-Лор, где в лабиринтах скал, по поверью, захоронена Золотая Баба – великий идол Югры и Обдории. Чуть западнее – Константинов Камень, горушка с вершиной всего-то в четыреста девяносто два метра. Ненцы зовут гору Утос-Пэ – «Последний Камень». И это абсолютно точно – последний он Камень, потому что здесь обрывается Полярный Урал, а на север и на восток бескрайне распахнулась тундра – белесая, всхолмленная степь. В семидесяти километрах от Камня – Ледовитый океан, холодная, мокрая губа Байдарацкая. И нет вокруг оседлого населения, даже зверь и тот здесь бродячий.

Башкирцы живо завязали светскую беседу – о погоде – «Вот жара!», о гнусе – «Вот жрет!», о Бродяге – «Вот псина?! Наверно, вор?!». Поговорили об Европе – «Уфа – это Европа», – сообщили нам гости и оглянулись на Последний Камень, что тяжело тонул в тревожном тумане.

– Европа?! И у вас, поди, есть трамвай? – любезно спросил их Еремин, выхватывая из огня котел с хариусом.

Тут же выяснилось – да, в Уфе есть трамвай.

– Сюда его не возьмешь, – усмехнулся начальник.

Оживились соседи-башкирцы и серьезными голосами принялись объяснять: «У нас важная работа… и у нас есть все – энтузиазм… решимость… молотки, компаса, примуса… вот крючки рыболовные есть. Но нет… нету…» – споткнулись соседи, помялись.

– Дай вездеход, начальник! – и тонко так, дипломатически улыбнулись.

– Можно! – совершенно легко ответил Еремин. – Можно! Три мешка сухарей!

Во время чая предложили сыграть в подкидного. Что ж, соседи согласны. Еремин выиграл еще мешок.

Так с помощью гостей были установлены дружественные отношения с Европой.

В конце июля Ледовитый дунул ветром, дохнул снегом, приморозил маленько цветы и травы, вызвонил льдинкой в тихих ручьях. Снег падал мохнатый, с песцовую лапку, и плавился почти сразу на солнце. Из снега заискрилась, проросла радуга, и сквозь нее из серебряного ягельника подкатили в лагерь две оленьи упряжки. А быки-то белые, с алыми ноздрями…

– Травствуй, – крикнули ненцы. – Торово!

– Залезай в палатку! – Еремин выжимает брюки и рубаху, только что вернулся из маршрута. – Чай пить будем! Давай!

– Чай – это хорошо! – улыбаются ненцы, втискиваясь в палатку. – Чай – это человек! Давай, давай чай, начальник! Смотреть пришли – кто живет? В гости к тебе…

Тепло одеты ненцы, тепло и удобно. Малицы на них меховые, обувь меховая. Ничего им не страшно, ненцам, ни дождь, ни ветер, ни темная ночь. И тундра – мать-земля.

– Хорошие у вас олени! Вездеходные!

– Хорошие, хорошие. Иди, катайся давай! Олень тундру не портит. Не рвет он тундру, копыта у него – не железные клыки. Катайся!

Пили-пили ненцы чай. И мы с ними – жарко нам стало, хорошо. Они на нас смотрят, улыбаются, мы на них глядим – улыбаемся.

– Спасибо! – говорит старшой и кружку на бок кладет, а поверх сахарный огрызок. – Хороший чай, ёмас! Густой! Черный чай, сапоги можно мазать! Да! Работать к нам? – задымил «Севером» старшой. – Это хорошо! По камням прыгаешь, да? Руду нашел? Золото, поди, нашел? Здорово! Бурить-сверлить не будешь? Ага, не станешь… это хорошо. Не то кочевать, каслать отсель. Где бурят, там уже нет оленя. Меня Вылко зовут, бригадир я! – Ладонь у него твердая, рука крепкая и надежная. – В гости вас звать пришел, праздник у нас скоро. День оленевода – вот такой наш праздник!

– Спасибо! День оленевода – это здорово!

– О!.. Здорово-здорово, – закивали, заулыбались гости, шевельнулись в малицах. – На олешках бегать будем! Тынзян бросать будем! Через нарты прыгать, топор кидать, с тобой бороться станем. Знаешь ненецкую борьбу, начальник? Давай в гости к нам! Маленько винку скушаем…

– Беда у нас, – сказал Вылко-бригадир, потемнел лицом и глаза прищурил. – Беда!

– Волки? – насторожился Еремин. – Или копытка у оленей?

– Не-е, олешки круглый, жирный. Волков бьем маленько. Рация ломалась – вот беда! – сокрушается Вылко. – Беда, молчит, совсем немой! А как на праздник звать, скажи?!

– Тащи сюда рацию, – предлагает радист. – Сейчас мы ей операцию!

Повертел ручки радист, покрутил, достал из запасов своих лампу, пожалел ее маленько, подчистил проводки, подул в трубку – замигал, забегал зеленый огонек.

– Жи-вой! – горячо выдохнул Вылко. – Как мышка живой…

Долго и громко кричал в трубку Вылко-бригадир, вызывал то одно стадо, то другое.

– Все! – сказал он радисту. – Хороший ты человек. Возьми! Мы вам олешку привезли! Подарок наш!

Ну вот, теперь у нас бифштекс. А у Бродяги косточка.

А когда в маршрутах в ущельях, на склонах хребта замечали отбившихся оленей, то вечером радист Гоша вызывал Вылко и передавал ему названия ручьев.

– Я тебе грамоту свою подарю. У меня мно-о-го! – пообещал Вылко. – Нет, не грамоту. Я вот тебе волка живьем поймаю, хочешь? – по-дружески предложил Вылко, наматывая на пояс тынзян.

Ну, зачем волк? И так хорошо, что люди близко.

В середине августа, в первые утренние заморозки нанесла визит Петрова – научный сотрудник с берегов Невы. На зеленых мхах среди пушицы янтарно наливалась морошка, куропатки пьянели от нее и по ночам истошно орали из карликовых берез. Петрова, раскинув руки, бросилась в синий ветер и вернулась в лагерь с охапкой полярных маков.

Набросились мы на науку – хочется услышать нам свежее слово. Набросилась наука на нас – нужен науке горячий факт. Факты торчат вокруг на голых скалах – колотись! Хочешь, вулкан глыбами запихни в рюкзак – хватит для докторской. Хочешь – окатанными валунами нагрузись – для кандидатской, а желаешь – возьми один нужный образец – для рядовой геологической работы. Петрова выпытывала у нас весомый факт, ибо в маршруте выколупала из скалы камушек. Пятый год она пыталась соорудить площадочку для своего объяснения Полярного Урала.

– Вы – хорошие парни! – обаятельно улыбается она, и в ее глазах тонко дрожит едва уловимая усмешка. – Чу-дес-ные! Ну-ка, покажите мне вашу карту. Чем вы меня порадуете? – по-женски разгорается в улыбке Петрова. А когда женщине под тридцать и она одна на всю Байдарацкую тундру – устоять трудно. – Карта, наверное, такая же мощная и ясная, как и ты, Алеша. Ну, радуй!

– А вы прекрасно выглядите! Лучше, чем в прошлый сезон! – галантно поклонился Еремин. Прошлый год он снял Петрову со скалы, где она куковала двое суток, вымаливая у жестокого неба недожитые годы. Она истово клялась никогда больше не впрягаться в геологическую сбрую, обессилела, и Еремин вынес науку на руках. Она легонько, как одуванчик, опустила нежную головку на обнаженную ереминскую грудь, уловила гул сердца, его мощь и беззащитность, уловила и запомнила. И вот она появилась вновь – добыть весомый факт и добыть Еремина.

– Читал вашу статью и покорен стилем, вкусом, элегантностью и опрятностью мысли. Но вы изумительно нелогичны, – начал Еремин, и Петрова перестала улыбаться, затем побледнела, потом пыталась возмутиться.

Пять маршрутов колотилась Петрова в потухший вулкан. Чуть глаз себе не выбила, но не поддалась застывшая лава слабым, белым ее рукам. На одном ногте маникюр и вовсе слез.

Обиделась на нас Петрова.

– Вы – тяжелые люди! – заявила она, истратив улыбки, и ее глаза заледенели и стали такими крохотными, что в них трудно смотреть. – А ты… Еремин… Когда со скалы снимал, шептал: «Держись, милая, терпи, родненькая!» Ты зачем шептал, а? Припомню!

Вот дурочка – когда человека спасаешь, чего ему не наговоришь.

– У халтурщика морда всегда противная, – задумчиво протянул Еремин. – А ты ведь красивая…

В конце августа площадь работ пересекли туристы. Шестеро рослых, обугленных солнцем парней в красных ковбойках и синих джинсах, с огромными ножами и малюсенькой картой конца девятнадцатого века. Парни-москвичи шли по тому маршруту, где не ступала человеческая нога, снимали камерой каждый свой героический шаг и размашисто царапали на диких камнях: «Москва – Юра». Можно подумать, что по Уралу проходил сам Юрий Долгорукий. Два дня они штурмовали горушку в 1200 метров, запрятали там свой вымпел в консервной банке и скатились со склонов измученные, на дрожащих ногах. Пали на грудь, плашмя, у подошвы горы, растянулись и, задыхаясь, объявили: «Взята еще одна высота, черт побери!»

Таких горушек, куда заползали туристы, у геолога только в рабочем однодневном маршруте пять или шесть.

– Разве нужно себя так пугать?! – удивляется Еремин. – Что за спорт, когда сердце из ушей выпархивает?

Бродяга мельком осмотрел туристов и отошел гордо.

– Да вы знаете!.. – задрожали от обиды рослые парни-москвичи.

Туристы прожили у пас три дня, изнутри вглядывались в нашу жизнь, страшно волновались и завидовали: сходили в маршрут с Ереминым, чтобы войти с ним в экзотический кадр, на прощание подарили значки «Турист СССР».

Потом еще были гости – топограф заблудился, натолкнулся на палатки, упал у костра и шепчет: «Пить! Пить, братцы!» А рядом река гремит. До чего человек напугался.

– Топографы, геодезисты, картографы плутают чаще других, – удивляется Еремин.

– Без компаса и в туалет ни шагу! – поклялся топограф и погрузился в двухдневный сон.

В конце августа Еремин привел из ущелья Росомахи маленького и гордого человека с нервным лицом и горящими глазами. На капроновой леске, как на кукане, он тащил запряженного в нарты облезлого, изможденного оленя. В нартах два плоских брезентовых мешка, а сверху к ним приторочен ржавый панцирь или кольчуга. Позапрошлый год нашел начальник эти доспехи в Европе, за перевалом, притащил на стоянку, дал ребятам примерить, а затем зашвырнул на пирамидальную вершину Минисея. Словно язычник, принес Еремин жертву Золотой Бабе.

– Чья коль-чу-га?! – отчеканил маленький человек и откинул гордую голову. – Отве-чайте, не задумыва-ясь!

– Еремина! – ответили мы хором. – Он ее нашел!

– Я же говорил! – развел руками Еремин. – Убеждал вас, что не местная эта бутафория.

– Какого же вы черта заводите науку в заблуждение, – крикнул гневно маленький археолог. – Доспехи подтверждали мою гипотезу о забытом пути новгородцев. Я уже письменно, офи-ци-аль-но в июле уведомил Академию. Кольчуга-то двенадцатого века! Что теперь скажете?

– Ну?! – поразились мы, хотя ворочали глыбы в полмиллиарда лет. – Двенадцатого века?! Но как прекрасно сохранилась.

– Нет, это варварство… Дикость! – кипит археолог и укрупняется в росте. – Реликвию… музейную редкость… понимаешь…

Он освободил оленя, развязал мешки, вытащил сковородку, швырнул ее на костер, подошел к реке, вымыл руки и по локоть залез в мешок. Там у него хранилось кислое тесто, вязкое, как расплавленный асфальт. Археолог выдрал охолодевшее тесто, словно корень из мерзлоты, расшлепал его в тонких руках и соорудил лепешки.

– Угощайтесь! – щедро повел рукой археолог. Еремин надкусил раскаленное на голой сковороде печиво, давясь, как чайка, глотнул кусок и понял, почему столько гордости в этом маленьком человеке.

И тут в лагерь на взмокших оленях примчался Вылко-бригадир и с ним еще три упряжки. В нартах ребятишки.

– Беда! – выпрыгнул на ходу Вылко. – Спасай, начальник! Учительница появилась. Отнимает ребятишек в школу. Спасай!

– Темнота! – загремел начальник. – Стыд! Срам, Вылко! Ты же бригадир, руководитель! Ты пример должен показывать, чудо ямальское!

– Все равно спаси! – умоляет Вылко. – Учительница больно молодая, внучка старого Тусида, и совсем не наша стала: ногти – клюква, пахнет сладко. На голове волос серый, как ягель. Кого она из ребятишек сделает, начальник? Грамотный станет, в очках, а как он песца ловить будет, как он оленя каслать начнет? Помоги, начальник?

– Ды вы с ума посходили?! – возмутился археолог. – Детей в школу не пускать?

– Садись! – приказал оленеводам начальник. – Сейчас думать будем.

Закурили все, покашляли, замолчали. Еремин достал бинокль, вышел из палатки и долго осматривал перевалы. Прислушался – только ветер в камнях посвистывает да река гудит. Потом настроил рацию и вызвал экспедицию.

– Ждем вертолет третьи сутки, а он мимо гуляет. Пусть присядет на минутку… Да, жду!

Пока все думали, примчалась на нартах учительница. Сама оленей гонит, красным хореем помахивает. Двадцать два года ненке, только что из института, в ягушке она и в ленинградской шляпке. Из-под ягушки флагом макси-юбка бьется, а над счастливыми глазами и соболиными бровями седой паричок – смешались Азия и Европа.

– Попались! – заливается смехом от юности своей учительница и хлопает смуглыми ладошками. – Спрятаться хотел, Вылко? Игнат Петрович?! – вскрикнула учительница. – Как вы здесь очутились? – ярким румянцем вспыхнуло смуглое тонкое лицо, приподнялись скулы, а в глазах – ожидание тайны. И сама она дивная тайна.

– Я не кабинетный червь, и вы должны это помнить, Елена Тусида! – отрезал археолог.

Красивая учительница Елена. Глаз не оторвать. Строго стала она говорить по-ненецки, и голос ее зазвенел, и оглядывалась она украдкой на Еремина, разрумянилась, замерцала глазами, и старый Вылко опустил голову. Стыдно ему.

Из-за хребта вырвался вертолет, сделал круг над лагерем и присел.

– Давай грузи ребятню, – грустно говорит начальник учительнице, и видно, как не хочется ему отпускать ее. – Может, других каких половим? – с тайной надеждой предлагает Еремин. – Где-нибудь прячут, а у меня день свободный. – Распахнула глаза Елена Тусида, вытянулась, как важенка, затрепетала, не отрываясь, смотрит в ереминские глаза.

Погрузили ребятишек в вертолет, а они ничего не боятся, только глазенки черные горностаевые таращат. Ржавые доспехи и тощий брезентовый мешок затащил в вертолет археолог и грустно прощался с тундрой.

– Благодарю вас, – учительница одарила Еремина воздушным поцелуем. – Вы меня не замечали, а я вас помню, Еремин! – кричит Елена сквозь гул винтов. – Прилетай в гости! При-ле-тай!

– Ну и Еремин! – хохочут пилоты. – Поразил девчонку!

– Прилетай… тай… – донеслось до начальника. Чей это зов? Ветра… или лебединой стаи, что тянулась над долиной?

Тринадцатого сентября под осатанелым ветром поднялись оледенелые волны Карского моря, пригнали косяки льдин в губу Байдарацкую. Жестко, тяжело шевельнулся Ледовитый и ударил теми льдинами в мякоть песчаного берега, дыхнул, и цепенеющая дрожь остудила ягельники, ударила в Утос-Пэ, где среди скал прилепилась и стонала под ветром наша палатка.

Читает начальник «Демона». Про горы Кавказские, про то, как Терек зверем рычит в глухом ущелье. Скрипит, гудит барабаном обледенелая палатка. Уже Тереком гремит Сэбэта – речушка за Полярным кругом.

Вслух читает Еремин «Демона». Греется, что ли? Выдыхает пар, поднимает голову, спрашивает:

– Засохли? С чего это вы мер-р-зне-те?

Спрашивает, будто тепло ему, будто в палатке не стужа, не понимает словно, что окоченелыми кочерыжками вернулись мы из маршрута.

Отмерил Еремин по наперстку спирта – «по технике безопасности», зажег паяльную лампу, подкачал ее, словно примус, и черно-красное пламя ударило в пустую, как пещера, печку.

– Ну, тут Демон размышляет, – продолжает читать Еремин. И вскоре показалось всем, что молчат рядом кипарисы и голубой прибой громово бьет в розовые скалы.

Как здорово, что Лермонтов Михаил Юрьевич так неожиданно нанес нам визит. Приютился он в ящике из-под взрывчатки, в избранных произведениях. В ящик проникла вода, избранные замерзли, заледенели слоями, как вечная мерзлота. Пришлось подогревать на сковородке и раздирать кусками. Уцелел «Демон», «Валерик» и половина «Тамбовской казначейши».

Читает начальник «Демона». Мотается пламя свечи. Демон увидел Тамару.

– Вот сейчас он даст! – бормочет сквозь зыбкую полудрему уставший взрывник. – Даст он ей сейчас жару, бедняге. Ох ты, девонька…

Бритвой резанул сквозняк по ногам. Клянется Демон Тамаре огненными словами, обдает ее неземным дыханием. Дрожит Тамара. А у начальника – пар изо рта.

– Вз-звы-у-у, – взвыл белесый ветер. Перекатила в себе камни Сэбэта. Зашуршал оледенелый дождь.

– Любовь – она всегда трагедь. Даром то не кончится, – прошептал взрывник и крутанулся в спальнике. – Где ж она, такая слабая женщина, смогет выдержать демона?

Крепко замерз Лермонтов. Не гнутся пальцы у начальника, когда он раздирает страницы. Подышал на них, подержал у щеки, у губ. И демон принялся осторожно расправлять неземные крылья.

Читает Еремин «Демона», великую тоску о великом, мятежную мечту о свободе. Чуть не поет начальник и, наверно, запел бы. Пар валит – ладно, да вот палатка полощет, как парус, и басят натянутые струной веревки, да рычит, разбивая льдины, неукротимая Сэбэта.

– Берр-ре-гии-ис-сь! Спа-сай-й-си-и! – свистанул ветер, тоненько заскрипела палатка. Трепыхнулось пламя свечи и пригнулось под голосом Демона.

Обжег Демон Тамару. Умрет она сейчас от жгучего неземного прикосновения.

– Брехня! – вдруг заявил завхоз. – Никакой силы и хитрости нету против бабы. Вот возьми мою…

Сэбэта заворочалась, загремела, скребанула камнями и зарычала, словно услышала голос незнакомого, такого далекого Терека, будто признала голос Демона, так похожего на своего языческого идола. Толкнула воды свои Сэбэта и помчалась в Ледовитый.

Теплом дышит начальник в «Демона». Лермонтов отогрелся, оттаял, заскользила порывисто и страстно река Сэбэта, река, не желающая замерзать.

– Ежели он войдет, – прохрипел взрывник, – войдет в натуральном виде при усах и в бурке, ну нисколько не поражусь!

Свирепо прорычал Бродяга, ударился о стенку палатки и, скользя по обледенелому камню, бросился к реке.

– Тихо… тихо, пес! – уговаривает незнакомый голос.

Из белесой волчьей пурги в палатку вполз или впал белобрысый парень лет восемнадцати, длинноногий, с изумленными глазами.

– Вечер добрый! – разлепил губы парень. – Я – «Красный чум»! – За спиною у него рюкзак, где залегают газеты и журналы месячной давности. – С Кары я, – еле ворочает языком парень.

– «Красный чум»? – удивился Еремин.

– Да это раньше так называли, – махнул рукой парень. – Из культбригады я…

– Чума ты! – вылез из спальника взрывник. – Куды это власть смотрит?.. Околеешь!

– Не околею, – заулыбался парень и обнял печку. – Прочту вам лекцию, а? Вы, поди, совсем одичали.

– Ну и какую ты прочтешь? – поглядел на него сверху Еремин.

– Да какую хочешь! Религию, хочешь, садану?! – вдохновенно выпалил парень. – Или из цикла «Земля и вселенная»?

– Ух, ты! Земля… и понимаешь, вселенная? И международную атмосферу передашь? – усомнился Еремин.

– Нет, – вздохнул парень. – Месяц радио не слушал. Давай-ка я вам про религию катану. Архипом меня зовут.

– Давай, Архип! Поешь плотнее и… кати религию! – пробасил Еремин. – Все одно сиверит!

Пока Архип добирался до нас, все у него перепуталось – и мусульмане, и буддисты, и сектанты. Все это так у него интересно перепуталось, что мы слушали его без перерыва целых три часа. Хорошо!

Шаманит осень на заснеженных хребтах. Кружит белой совой над черными провалами озер, голодновато и хищно высвечивает звериным глазом. Ушла рыба в омута, солнце уже не будит птицу, уплыли на ветрах стаи. Волчий вой круто вскипает к отяжелевшим звездам и, не достигнув их, падает, распластавшись над тундрой.

Кто теперь заглянет – не знаю.

Как все-таки тепло, когда гости.