Текст книги "Открыватели"

Автор книги: Геннадий Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Баня

День над Уралом не засыпает, летом ему не заснуть. Ночь не покинула его, нет, просто она вошла в него, протекла, обернувшись тенями, запрятав луны свои и звездные поляны в солнечные потоки, отдавая вечерние зори свои рассветам. День в июле не засыпает – он бесконечен, это не день, а нестерпимо слепящий, вращающийся круг, где солнце втянуло в себя и небо, и горы. И никого здесь нет в июльском солнце, в его потоках, что обрушились на фиолетовые и лиловые хребты и призрачно стекают по склонам, оголяя каменья и заполняя сонные долины – нет никого. Раздувая ноздри, мотая головой, ушел в прохладную озерность тундры олень, унося на впалых боках спелых, как виноградина, слепней. Навстречу тугому ветру ушел лось; за ним, раскрыв горячую пасть, прокрался волк, и деловито шмыгнула потная мышь, и протявкал драный песец, и одни только мы в безлюдье – семь геологов, две белоснежки-геологини и каюр-манси. Прижарило, обуглило нас солнце. Пахнет горячим суглинком, сухим камнем, обмелевшим озером, в котором вскипают и беснуются голубые хариусы с яростно розовым плавником. От жара по-старушечьи сморщилась клюква, ломкий торф крошился в болоте, и куропатки, раскрыв клюз, молча чертят крылом по волокнистым мхам.

– У испанцев это зовется сиеста! – начальник отбил от скалы глыбу. – А у нас полевой сезон.

Третью неделю мы не выходим из маршрутов. Рубахи от соли гремят кольчугой и стоят торчком, как голенища сапог. Стонет тело, мается оно, просит пощады, но не сбросить одежду – гнус одолевает, гадкий гнусный гнус. Комары легкие, как пунктир, и остервенелые от своей уплощенности, от неутоленной жажды, а тело стонет, вялое оно, как снулая рыба.

– Гос-спо-о-ди-и! Опять солнце… – взмолилась палеонтолог Клара, разметавшись под пологом. – Как ты, Инка, можешь спать в трико?! Гос-спо-ди, а я… я плавлюсь.

Инна – геохимик, специалист по «редким землям», и Клара – фаунист прикомандированы к нам научно-исследовательским институтом, чтобы двойной тягой, стыком наук подправлять прогнозную карту Алексея Ивановича.

Но окаменелая фауна была редка и так же не расшифрована, как миры в космическом пространстве, «редкие земли» тоже почему-то не встречались, поэтому геологини молча, как призраки, брели за Алексеем Ивановичем и таинственно мерцали улыбками. Начальник замедлял ход, незаметно вздыхал и не вовремя объявлял привал.

– Господи! – постанывает Клара. – Да-да! Они правы! Сейчас я уверовала в эту гипотезу. Да, в конце: мезозоя на землю действительно упал раскаленный метеорит, выделил гигантскую тепловую энергию, и все динозавры передохли от жары. Я сама, – динозавр…

– Парни, а вот баню бы, а!.. Че-ево?! Баню?! Баню! – родилось неожиданно и у всех сразу и захватило, задрожало неверным огоньком. – Ох, ты… банька!

– Баньку бы – это да… Мама ты моя родная! Любушка, – простонал Алексей Иваныч так сладостно, что мурашки проморозили спину.

Солнце палит, ярится, а из Европы через перевал просунулся снежный метельный язычок и задрожал мелко и гибко, по-змеиному, заклубился в травах тяжелым туманом, притронулся к мать-мачехе, к огонькам-купавкам, к желтым макам, и тяжестью огрузло небо, заворочалось в грозе.

– Еще маршрут, парни… Давай, давай еще… Ну-ну, совсем немножко! – торопит Алексей Иванович, а сам уже на пределе, тронь – закипит. – Пока солнышко… А к дождю разобьем лагерь.

– Мама ты моя, мамонька, – всхлипывает тоненько Инна, обнимая горящие ноги. – За что? За что такая судьба… Во мне исчезла женщина… вся… вся слиняла… Я не чувствую ничего, кроме ног… Они растут из горла, из плечей… и стонут…

– Кончь, Алексей Иваныч, – выдохнули парни, когда на севере черной заслонкой приподнялась снеговая туча.

– Все! – сбросил рюкзак Алексей Иванович. – Здесь…

На речушке Нядокота, на тихой мансийской речушке, в смородинной заросли порешили соорудить баню – на самой крутой излучине реки, на крутом переломе погоды.

– Баня?! – поразились геологини и чутко оглянулись. – Где она? Среди скал? Кто ее здесь сотворил? – И, обведя вокруг взглядом, ничего не нашли, ничего не увидели. Только в недосягаемой высоте, распластав крылья, плавно и царственно кружил канюк.

– А мы и сотворим, – разлепил спекшиеся губы начальник. – Такую терму сотворим… Хоть русскую баню, хоть сауну, хоть Сандуны. Какую хочешь – с паром? – проскрипел Алексей Иванович, повернувшись к Инне и стаскивая с нее рюкзак. – Или с бассейном?

– С паром? – округлила глаза геологиня. – А вы не разыгрываете меня?

– С паром, – сладостно вздохнул начальник. – С паром, ванной и бассейном. Вот дадим!.. Девушкам поставь шалаш! – повелел он взрывнику.

– А вас, миленькие, начальник-то сам помоет, – пообещал взрывник Колготка, прикрывая тяжелые веки. – Ох, он вас прополощет… Собольком засветитесь. Вишь, шалаш!

– Как? – вздрогнула Инна. – Зачем?!

– Для повышения производительности, – подмигнул Колготка, тот самый взрывник Колготка, который ювелирно, как сейфы, вскрывал взрывчаткой «гнезда» и «дупла» хрусталя и твердо, непоколебимо был уверен, что в нем самородно живет тонкий юмор. – Это он специально баню задумал, – доверительно сообщил девушкам взрывник, затачивая топор на шершавом песчанике. – Навек ты, Инка, эту баньку запомнишь, навек!

Инна боялась засыпать по ночам, боялась покушения. И все знали, что она боится и что засыпает лишь под утро, перед подъемом. Это было не очень-то смешно и почему-то раздражало. Никому в голову не приходило – да разве придет, когда ходишь в геологической сбруе с четырехпудовым рюкзаком, – никому не приходило отнимать у Инны то, что она берегла, и было немножечко жалко ее и смешно, когда она залезала в спальник в шароварах, завязывая себя шнурками под корень. И никак она не могла понять, что никто не рискнет на такое покушение в четырехместной палатке, куда мы набивались, как шпроты в банку.

– У тебя парень-то – геолог? – неожиданно спросил взрывник, покрывая пихтой шалаш.

– Нет. Он архитектор.

– Архи-тек-тор? – протянул взрывник. – Ага, дизайнтер… понятно. Это тебе, девонька, крепко не повезло… – сочувственно вздохнул Колготка.

– Почему же?! – насторожилась Инна.

– Он же тебе такую форму придаст, так тебя, милую, изукрасит, что ты на него походить станешь! – пригрозил взрывник, вгляделся в излучину, где начальство размахивало руками и никак не могло окончательно откорректировать место. – Вот я у Алексея Иваныча только третий год, а уже мордой на него смахиваю. Вглядись… Но пусть он у тебя дизайнтер, все одно начальник тебе спинку помоет… помоет он тебе.

– Вот место! – доносится голос Алексея Ивановича.

– Наконец-то, – вздохнул взрывник, ногтем попробовал лезвие топора, подвигал челюстью и по-отечески присоветовал: – Так что, Инка, готовси…

– Пусть попробует! – задрожала Инна.

– Ну и дура же ты, – рассердилась Клара. – Да он на тебя и не глядит.

А место-то какое отыскали! На просторной пойме в разогретом розовом песке тонут зеленые гладкие валуны, на самом мыске, где река круто повернула и подмыла берег. Вот оно, место, – под тремя кедрами, высветленное и теплое, как подмышка. Здесь река погружается в холодный вскипающий зеленовато-голубой омут – не видно дна. Вверх по реке – перекат, внизу – водопад.

– Ванна! – решили согласно. – Аквариум!

Бросили мужчины веточку в течение, разом взглянули на часы, еще швырнули щепочку, и так трижды, а потом сложили и поделили в уме, и вот эти измерения дали среднюю скорость двадцать метров в секунду – курьерский поезд, а это значит, через три секунды – раз… два… три! – ты будешь выброшен на водопад, будто ты летучая рыбинка. Из бани прямо ласточкой, а хочешь – солдатиком, хочешь – матрацем, как хочешь бросай себя в омут.

– Чтоб не выкинуло – ныряй с камнем! – посоветовал прораб.

– На шее, что ли? – пытают новички. – И какой возможен исход, если на шее?

– Решено – привязать капроновый шнур, – смеется прораб. – И можешь болтаться себе на кукане.

Всемером, приподнимая ломами, подтащили широкую, как кузов, диабазовую глыбу, рядом уложили обломок поменьше, что под силу пятерым, а сверху водрузили гранитную плиту и возвели арку-свод. Гроссмейстеры бань – прораб и главный геолог – въедливо подбирают материал для такой деликатнейшей вещи, как каменка – осматривают породу в лупу, определяют структуру, текстуру, плотность и примерный удельный вес. Сюда, в каменку, идут гладкие, как черепа, круглые валуны из мелкозернистых диабазов, массивных кварцитов и габбро. Не дай бог засунуть сюда сланец, жильный кварц или фельзит – стекловатую породу.

Пирамидой, ячеистым конусом воздвигается из глыб стержень всей бани, лоно ее, душа – каменка. Под аркой разводится костер из сухой, как кость, листвянки, она медленно разгорается, но дает много жару, а по бокам и сверху на пирамиду уже укладываются стволины, сухостоины, смолье кореньев – лиственница, кедр, немного елки для пыла. И все это поджигается враз – снизу, с боков, сверху.

Костер принимается тихонько, крадучи разгораться упругим и упорным мальчишечьим дыханием, начинает о чем-то пришептывать и припевать. Вот огонек вскинулся в еловой стволинке, стрекотнул угольком, зверовато перепрыгнул на бересту, и та, морщась, набухает, закручивается туго, а пламя уже зализывает щели, входы и выходы, приподнимается на метр… на два… на три. Чуть-чуть, какой-то миг оно будто стоит на одной ножке, раскачивается, боясь оторваться, повисает и… прыгает – ух ты! Взвивается пламя, вздрагивает пятнистым звериным хвостом, мелко и нервно бьет по горячему крупу, взмывается раскидистым деревом, и вот его уже не видно – хрустнуло, ухнуло, оторвалось и умчалось, протянулось к солнцу, раскачав воздух… Теперь пламя погудывает баском, покойно, по-доброму, довольно прикашливает; оно затопляет все щели, трещинки и дырки, и костер уже не огненный куст, не деревце – это уже жерло, разверстая, оскаленная пасть, а вокруг пасти жесткие гривы, развевающие дымные космы, жадные, ненасытные языки. Пламя раскаляет себя, рождая в себе расщелину, в которую затягиваются все новые, едва поспевающие глыбы и лавины холодного воздуха. И те тают. К костру не подойти, в его ненасытную пасть швыряют Стволины, и он хватает их красно-рыжими лапами, накрывает собою, раздирает вдоль, обкусывает, причмокивает, хрустит, глотает целиком – и все это в реве, в подголосках, в треске дерева и камня. Камень лопается и облезает, как яичная скорлупа, шрапнелит осколками. Те, простреливая пламя, вычерчивая параболу, вспарывают воду. Пшик… шик… пшик…

Три, четыре часа прокаливается камень, темнеет, розовеет пятнами; становится малиновым, багровеет, желтеет вдруг и наконец белеет.

– Стоп! Хватит! Довольно! – кричит взмокший главбаня. – Гаси!

Кольями, жердями сбрасываются с каменки дымные, угарные головешки. Легонькими березками выметаются крупные угли, и перед тобой открывается потрескивающий, полыхающий камень. По нему, трассируя, проступая изнутри, пробегают черточками, звездами, лапчатыми пятнами, иглами синевато-прозрачные искры. Камень готов.

– Готов камень! – оповещает главбаня.

– Инна! – позвал начальник, та вздрогнула и отошла к кедру, вот-вот готова спрятаться за него. – Вон там смородина красная и малина…

– Нет! – прошептала Инна. – За ягодой – не ходок…

Но начальник не услышал.

– Вы с Кларой побольше наберите смородины, черемухи. Брусники наберите. Я вам потом…

– Нет! И потом не будет! – И она скрылась, словно растворилась за кедром. Как в шапке-невидимке.

– Что с ней? – удивился Алексей Иванович.

– Глаза-то!.. – выдохнул взрывник.

– Готов камень! – зовет главбаня.

И вот теперь мы, всемером, бородатые и полуголые, растягиваем на вытянутых руках, держим головой и плечами, напяливаем на колья брезент палатки, приподнимаем палатку все выше, чтобы не коснуться камня… миг – и все! Брезент твердеет, раскаляется, становится, как жестяной таз, горяче-чугунным, а палатку снаружи и изнутри обильно поливают водой – готово! Крепко Затянули на колья веревки, стенки укрепили камнем. На горячую парную землю на всю ширину палатки раскидывается мягкое ложе из лапника, из пихты, кедра, из молоденькой березы, багульника и можжевельника.

– Возлежать будем? – допытываются новички. – Древнеримские греки, да?

От близости, от жара каменки хвоя подсыхает, ее обдаешь кипятком, и пар, пахучий, несказанно свежий и густой, обволакивает тебя, наплывает волнами, сухими, колко горячими, вздрагиваешь от пара, как от озноба. Веники, охапки веников – из березы, из тала, из пихты, из крапивы – на любой вкус – уже готовы, подсыхают, подвяливаются у костра, что разгорается рядом с баней, Над костром в ведрах вскипает вода.

– За-ле-зай! – рявкает главбаня.

Залегли.

– Брэк! Открыть кингстоны!

Ой-ёй-ёёё-ё, ай-ля-яой-ёё… Ай да баня, ай да жар… Схватило дыхание, сжало горло, колоколом ударило в ребра набухшее сердце. Волосики на теле взъерошились, на колких муравьиных ножках по спине пробежал жар.

– Дегустируем, а? Пар-то дегустируем аль нет? – просит жалобно взрывник. – Плескани! Ну… Да не тяни ты, не тяни, проволока!

В сухом раскаленном воздухе клубами взорвался пар. Колыхнулась палатка, задрожала веревка, натянутая до предела.

– Под-дай атмо-сфер! – И главбаня хлестанул кипятком в грудь каменки, но кипяток будто не касается ее, будто не доносится, не дотрагивается до камня, а где-то на полпути, на зыбкой выпуклой дрожащей поверхности, на невидимой грани превращается в прозрачный невесомый пар. Вздрогнула палатка.

– Поддай атмосфер! Ат-мо-сфе-ер! – рявкают из угла. Поддали, плесканули, хлестанули. – Ой-ёё-ёй! – отзывается шелестящий, едва слышимый шепоток. – Ох ты… косточки ломать… ох ты, крылья расправлять…

– Отпусти! – взмолился каюр. – Зачем из меня уху… Что я худого делал, а?

Атмосферы не вмещаются в палатке, они взбесились, сцепились меж собой в яростно-упругом клубке, будто духи вечной стихии, что не обрела еще пределов и формы. Накинулись те духи на обнаженные тела, проникли до костей, и захрустели там, и принялись биться там меж собой, переливаться струями. О, добрые, свирепые, яростные духи раскаленного камня!

– Под-да-ай ат-мос-фер! – постанывают в палатке. – Закрыть кинг-стопы!

– Меня-то они за что? – шепчет каюр, изгибаясь, как налим, подползает к стенке.

– Гигиена! – крякает старший геолог, охлестывая себя и каюра кедровой лапой. – С тебя, Тасманов, даже при втором намыливании вода фиолетовая, как чернила, сбегала…

– Чернила? – удивился каюр Тасманов. – Я – охотник, а чернилой только в ведомости зарплату пишу… Это я, видно, в голубике спал на полянке.

– Да-вай атмосфер! – стонут из угла.

– Под-дай! – рявкает главбаня.

И пар наливался такой лютостью и мощью, что вышвыривал, катапультировал нас из палатки в омут. И мы низвергались вниз головой, ни черта не видя в розовой обжигающей тьме, оглоушенные, ослепшие в немом раздирающем крике.

– Под-да-ай атмо-сфе-ер! – тихонько доносится из угла. – Ты… ты… ты дашь пару… пару дашь али нет?

Из огня в пламя, из пара в омут, замирает душа, вода в омуте обваривает холодом, будто вскипает, и мы погружаемся до дна во льдисто-зеленоватые голубоватые струи, и кажется, что в омуте бьются огромные глазастые рыбины. А на глубине, у самого дна, тело видится перламутровым, как жемчужина, выпавшая нечаянно из раковины. Тебя выбрасывает, вскидывает со дна к водопаду, и ты весь в волнах, в пене, лохматый и вскудренный, как речное Чудовище. И вновь в пар, и вновь в хохот, в оханье, и клубятся вновь духи – духи огня, духи камня и духи тихой речушки Нядокота.

– Под-дай ат-мос-фер! – качнуло палатку, и со всех сторон из-под нее высунулись головы, темные, рыжие и русые, и зашептал кто-то: «Ой, ее-ей ты, мать ты моя… Крылышки растут… ну и грузу снял…»

День бесконечен, нетерпелив и беспокоен в плеске ветра, горит и не сгорает в солнце. И мы увидели день снова, сызнова, будто только что проснулись и едва узнали друг друга.

– Зови девчонок! – вынырнул из омута Алексей Иванович.

– Деевча-ты! Де-вонь-ки! – позвал взрывник, почти ползком добрел, добрался до кедра и прижался щекой к разогретой коре. – Де-вонь-ки!

– Инна! – позвал старший геолог.

– Давай, девки! – крикнул каюр Тасманов. – Хо-ро-са баня…

Вода клокотала в ведрах, горел, потрескивая, костер.

– Это возмутительно! – разметала волосы Инна. – Вас, Алексей Иванович, я считала самым порядочным человеком. А вы…

– Да что с тобой? – удивился начальник.

– Не поз-во-лю! – дрожащим голосом вскрикнула Инна.

– Чего же ты не позволишь? – расслабился начальник, сладко стонет тело, омытое паром, двигаться ему лень, и не хочет он ни о чем думать. – Ну чего?

– Спину себе мыть! – выкрикнула Инна. – Ни-ког-да!

– У нее парень ди-зайнтер, Лексей Иваныч! – подал голос взрывник и затрясся в беззвучном смехе. – Он враз заметит…

– Ну? – сдвинул брови начальник и обернулся к взрывнику. – Что ты там еще подорвал?

– Дак я… Лексей Иваныч… предложение, было, внес. Что, мол, вы ей…

Молчит начальник.

– Да что ты, совсем с ума?! – схватила Инну за руку Клара и потащила в баню. – Бог ты мой, как ты глупа…

– Совсем еще девчонки, – выдохнул взрывник и вслушался в плеск реки. – Ну возьми меня., гоняла меня жизнь клюшкой, как шайбу… Да ведь в чьей руке клюшка, Лексей Иваныч? И неужели я всю жизнь шайба?! Ох-хо-ох-ты, – вздохнул взрывник, бросая в кипящее ведро смородиновый побег в рубиновой ягоде, и черемуховую ветку, и шиповник. – Бегем… бегем… все вперед, без оглядки, а она, может, по кругу, а? Вон женщины геологини себе какую жизнь придумали… Первооткрыватели земных пространств…

– Они еще не женщины, – ответил начальник, раскинув руки по земле.

– Но изнанку-то они не видели? – взъерошился взрывник. – И, может, вовсе не узнают. Им, видишь, шалаш для раю…

– А что в том хорошего, когда изнанку вызнаешь? Ведь противно было, когда вызнал? – Начальник лежал на спине, смотрел в бездонное небо, а взрывник отчаянно замотал головой. – Девчонки придумали какой-то свой мир. За этот мир их любить надо, а ты – крученый, путаный – наизнанку все хочешь вывернуть?

– Да я что? – отвернулся взрывник и потер глаза, защипало, видно, от дыма. – Я-то что? Только и у меня была такая придумщица… Я целую, а она отскакивает!

– Зачем? – невнятно, переваливаясь по гальке, спросил Алексей Иванович. – Зачем ты целуешь, а она отскакивает?

– Да чтобы ловил ее, – пояснил взрывник. – Она отпрыгнет, а я за ней… «Лови!» – кричит. Я ловлю. Как кенгуру… Только комнатенка у нас два на два… Так она единожды прыгнула… тройным прыжком, что не поймал… Как-то я не больно поторопился.

– Зато свободен, – позавидовал главный геолог. – А свобода, браток, нынче дорого стоит.

– А на хрена она мне, такая свобода! – рассвирепел взрывник. – В этой свободе – я один! Один и голый, да наизнанку вывернутый. Для кого деньги зарабатываю? Сожрать, пропить, прогулять… Кто обо мне вспомянет?

– Ты знаешь, куда она выпрыгнула? – спросил Алексей Иванович, будто невзначай щелчком сбросил с камня пятнистую, как мухомор, козявку. – Место приземления?

– Так зова я ее не слышу, – прохрипел взрывник. – А она – рядом…

– Послезавтра придет вертолет, – приподнялся начальник. – Полетишь за взрывчаткой… и три дня даю зов услышать. Ну и хмыри… «Лови!» – и отскакивают, – усмехнулся Алексей Иваныч, и глаза его стали далекими и неожиданно печальными.

– Зачем вы, девочки, красивых любите… – пробивался сквозь плеск и гул реки тоненький голосок.

– Гляди-кось, запели, – удивился взрывник. – Неживые вошли, а какими выйдут…

– Карамболина… Карам-бо-летта, – рвался из бани голосок.

Первый раз за сезон Инна в легкой рубашонке провалилась в сон. Она утонула, погрузилась мгновенно, и закачало ее, затянуло в легкие, теплые волны, и она взмывала над ними, вырывалась из пены и замирала от своей легкости, от силы, от упорного бега крови. И сон был как явь. Из той яви к ней вдруг протянулась мужская рука и приподняла ее, и она целиком уместилась в ладони, и кто-то дохнул в нее так горячо, что она рванулась и проснулась. Над ней фыркнула лошадь и, звякнув удилами, отошла.

А под кедром, раскинув руки, храпели парни – их уносило в далекую даль. С северо-запада поднималась угольно-черная снежная туча, и разрывали ее стеблистые молнии.

Великий охотник Бахтияров

Тропа углубилась, отсырела, заметалась между кочек, уперлась в поваленную ель и, перешагнув через нее, расползлась и стерлась в болоте. Неширокое, но длинное, оно напоминало затаившуюся щуку, зеленовато-желтое, в тусклых чешуйках лужиц. Каюр Яков остановил караван, повел головой налево – километра полтора, посмотрел через правое плечо – километра два, перед собой – двести метров гиблой трясины.

– Кругом гулять начнем? – обернулся к геологу каюр. – Или прямиком спробуем?

– Спробуем, – ответил Еремин. – Эгей-ей! – И голос его прокатился по мякотине мхов, над торфяными бугорками, прокатился и потонул. Спешились, срубили палки и пошли на ощупь. Каюр впереди: полегче он, Еремин за ним. Качается зыбина, но держит, кровянится клюквой налитой – россыпи ее здесь, и свежа она, тугая, только что из-под снега.

– Гамак! – смеется Еремин и проваливается по пояс. – Вот черт!

Походили, покружили, вымокли, выпугнули пару глухарей и наткнулись на тропочку, извилистую, но четкую. Вдоль тропки веточки воткнуты, на кривулинах-березках – затески.

– Бахтияров! – сообщил каюр. – Скоро изба.

Провели караван, ни одну лошадь не пришлось перевьючивать, ходко прошли болото.

– Это что, Яков? – спрашивает геолог. – Не раз по дороге встречал.

– Знак Бахтиярова, – каюр тронул коня, почти вплотную подъехал к неохватной лиственнице.

С той стороны ствола, что обращена к тропе, с лиственницы сорвана кора, а на затесе грубо вырублена лосиная нога подлиннее метра, с утолщенной коленкой и расщепленным острым копытом. Над барельефом ноги высвечивает иероглиф в виде трезубца, где средний зубец пересечен диагональной чертой. Чуть повыше копыта – три поперечные зарубки, а у коленки, на сгибе, вырезаны еще две – параллельные.

– Летом бил лося по траве, с тремя собаками, видишь, три черты, и вдвоем он был, – Яков дотронулся плеткой до верхних зарубок. Прищурился, вгляделся в рисунок, подъехал к кострищу, осмотрелся. – Пять лет прошло, как они с Петькой Филимоновым зверя завалили. Ох и мас-те-ер же он сохатого бить. Но-о, трогай! – стеганул Яков коня.

Ручейки, неглубокие, но круто врезанные, проломились через ольховник, следом пихта клином прорубила осинник; тропа круче на взгорок пошла, но уже по песку. Сосняк распахнулся речушкой, светло и чисто открылась она в ивняке и рябинах.

– Гляди, – показал каюр, – изба. Ой, хорошее, больно хорошее место Бахтиярову досталось, – завистливо оглядывается Яков. – Лосиное место. И соболь богатый. А кому досталось? – и он покачал головой.

– Как досталось? – не понял Еремин и огляделся.

– Так и достается – дед его, отец, а теперь и сам он здесь охотится. У нас так – где деды охотились, теперь сами обретаемся.

Отворили дверь, припертую палкой. В оконце мутно просачивается свет, по углам мыши-пищухи натаскали травы, свили гнезда, на стенах ржавеют капканы, а на столе в опрокинутом ведре окаменела горелая гречка. В углу груда соли-лизунца, нары закрыты разноцветьем лоскутного одеяла.

– Лета три, наверное, не был. Жених, – и плюнул Яков на пол. – Такое место покинул, а?

Около избы поднимались грубо вытесанные топором деревянные фигуры.

– Гляди – лебедь?! – остановился Еремин. – Неужто топором? Смотри, какое изумительное лицо!

– То – баба его! – буркнул Яков. Долго вглядывался в тонкий лик Еремин.

Ночевали у костра, из избушки выгнал спертый, перекисший воздух: невмоготу. Укладываясь спать, подминая под собой пихтовый лапник, Яков посоветовал:

– Слышь, Алексей, возьми ты его каюром. Охотник-то он великий. Ой, и большой охотник. Везде караван проведет: места знает. Только лет пять назад будто спортили, кто-то глаз на него черный положил, что ли: совсем худо добывает. По всем поселкам бегает, баб ищет, тьфу ты!

– Да где здесь поселки? – согрелся и разомлел в спальнике Еремин.

– Как где? А Манья… а Толья, а Няксимволь, а Ивдель тебе..

– Так они двести – триста верст.

– А ему чего? Ружье за спину, на коня или в лодку – пошел. Бабы у него нет, – посочувствовал Яков, – бабы нет, а он хочет ее. Без бабы ему печаль, плачет, как собака скулит.

– Женился бы, – уже сквозь сон бормочет Еремин. – У вас же и вдовых полно, и девок.

– Так оно, – закуривает в спальнике Яков, ворочается, выбрасывая из-под себя кривую ветку. – Девки-то есть, да не идут за него. Боятся. Слышь, Алексей, у него ведь три жены было. И ни одной, понимаешь, не стало.

– Развелись, что ли?

– То у вас развод! Развод, – фыркнул презрительно Яков и крутанулся в мешке. – Как такое может? То собаки поживут один день и разбегутся. У нас – цыц! Померли они у него. Хлипкие, видать, попались. Тонких таких баб он брал, Осиновых. Чтоб песню пела, шкуры узорила, одежду чистую носила. А наша мансийская баба должна всякую работу работать: дрова рубить, сено ставить, рыбалить, шкуры выделывать, на гребях лодку подымать. Первую-то оставил одну в избе, а сам зверя добыл и – в поселок. Две недели, пока лося не съели, – все в поселке. Он, Бахтияров, ну совсем не жадный. На, бери, все отдаст. А жена сидела, сидела, ребятишку в себе носила, река встала, вот она берегом и пошла в поселок. И не дошла, замерзла. Плакал он. – Яков помолчал, вслушиваясь, далеко ли кони забрели. – Зачем красивых брать, а? А вторая потонула. В реке потонула, слышь? Когда рыбалила…

Еремин уснул, намотался за день в седле – полста километров прошли по камням да по буреломнику.

Через неделю Еремин вернулся в поселок – базу он выбрал, коней перегнал, людей отправил, чтоб зимовье да склады поставили, подготовил вертолетную площадку и теперь дожидался геологов из экспедиции.

Наступил июнь – самый разворот работ.

Ночью Еремина разбудили собаки стозевым лаем, с реки грохнули дуплетом, загомонили женщины, захохотали мужики. Яков поднялся:

– Охотник вернулся. Спи.

Весь день Еремин встречал людей, устраивал, кормил, принимал грузы, отправлял инструмент на участок. Только вечером он увидел Бахтиярова. Тот двигался сквозь поселок медленно, не двигался, а выступал, опираясь на плечи дружков, вернее не опирался, а удерживал их, чтоб те не пали. За ними галдела, орала песни растрепанная свита с гармошкой, балалайкой, какой-то тоненькой бренькающей штуковиной. По бокам мохнато клубились собаки, а над всем этим висела пыль. Позади брел каюр Яков. Он был счастлив, встретив друга своего Бахтиярова.

– Пасе, руми! – протягивает Бахтияров широкую жесткую лапу и сияет. На две головы вздымается он над толпой. – Здравствуй, друг, здравствуй, большой начальник – яны поэр!

– Здравствуй, Бахтияров, – улыбается Еремин и нажимает на ладонь Бахтиярова. – Здравствуй, руми!

– Знаешь? А? Меня ты знаешь, начальник? – заволновался Бахтияров, и на широком приятном лице приоткрылись глазки, и рот растянулся, приподнялся к ушам, и он быстро заговорил по-мансийски, принялся размахивать руками, весь охваченный жаром, пылко клясться и божиться, что его, Бахтиярова, знают все и везде. Потом согнал с лица улыбку, прищурился и серьезно, подняв палец, обратился к свите, сказав по-русски:

– Он знает Бахтиярова! Он узнал меня, еще не видя! Меня знают везде! – И все закивали, заулыбались, забренькали, загомонили.

Стоит Бахтияров, не качнется, на крупной круглой голове темно-синяя пилотская фуражка, плечи плотно обтянуты парадным солдатским мундиром в сверкающих пуговицах, а мундир перепоясан широким моряцким ремнем с горящей на солнце бляхой. В синих галифе стоит Бахтияров, в белых шерстяных носках и новеньких галошах. Сверкают эмблемы, высвечивают пуговицы, пряжка, сияют галоши, теплится улыбкой Бахтияров. Из-под ворота кителя будто невзначай выглядывает бруснично-красная рубаха.

– Меня знают все!

– Все, все тебя, Ляксей, знают, – загомонили друзья и родственники. Яков раскинул руки и шагнул к другу, но собака шмыгнула меж ног, и Яков пал.

– Я самый богатый! – заявил Бахтияров совершенно трезвым и густым голосом. Еремина неприятно покоробила эта похвальба. Но Бахтияров закончил: – Все, что добываю, ваше! Все, что имею, на всех. Хоть за столом у меня кушай, хоть домой бери! У меня – много! Идем ко мне в гости, яны поэр!

– Некогда мне, Алексей, некогда, тезка, – принялся отказываться Еремин, оглядываясь на геологов.

– А ты всех бери! Всех! Праздник у нас. Двух лосей добыл, печенку будем кушать, мясо, винку пить! – заликовал охотник. – Сам к тебе пришел. И музыку давай! Не обижай Бахтиярова!

– Ну, раз так – пошли!

И вся партия толпой с гитарами, аккордеоном, поющими «Спидолами» пошла через поселок на пир к великому охотнику Бахтиярову.

– Ой, боюсь я, боюсь, – чуть не плакал Бахтияров, садясь с геологами в вертолет. – Ни в жизнь не летал… ой, страшно, паду в землю… – Нисколько он не стыдился своего непонятного страха, ибо страх исходил от неуверенной, такой хрупкой машинки, которая сама не знает, на чем она держится да еще летит.

Из табуна отобрал Бахтияров для партии с десяток тощих кобылиц, в чем душа держится, но зубы здоровы, да меринков, что пошире в груди, сбил их в связку и через две недели гонял рысью, а спустя месяц поднимал в галоп.

Угодья, где всю жизнь охотился Бахтияров и по которым он вел сейчас каюром партию, были по площади чуть поменьше Кипра. И Еремину как-то пришло в голову, что Бахтияров, должно быть, ощущает здесь себя этаким таежным владыкой. Поднимаясь по распадкам, спускаясь с горушек, пересекая речки, Алексей Иванович все чаще и чаще натыкался на бахтияровские знаки, насчитал их больше сотни, сбился в своей арифметике, и почти везде, судя по знакам, охотник шел на зверя один, но с тремя-четырьмя собаками. Сначала Еремин не понял, почему лосиная нога поднята на трехметровую высоту и, чтоб разглядеть иероглиф, приходилось задирать голову, потом догадался – снега такие! Снега трехметровые, и в этих снегах – охотник.

– Сотня лосей, просто бред какой-то, – поражается Еремин и вглядывается в Бахтиярова, как в чудо непонятное, а тот улыбается дружелюбно, отсвечивая хитринкою глаз. – Космические масштабы. Я сотни глухарей не добыл вместе с рябчиками, если сложить… а тут лоси?! Ужас какой-то… Неужто съели? – допытывается он у охотника. – Это же горы мяса… съели?

– Съели, начисто съели, – хохочет Бахтияров, открывая широкий крупнозубый рот. – Да еще лисам на ферму добывал мясо. Тридцать копеек кило… Пропади они пропадом, жрут, как огонь. Наши бабы их не носят. А твоя мехом греется? Ладно, – решил Бахтияров, – дам тебе двух соболей. Подарок. Нет, дам трех, – сурово сказал он. – Дам трех, если ты меня отдаришь.