Текст книги "Открыватели"

Автор книги: Геннадий Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Чем же я могу отдарить? – удивился Еремин.

– Давай бинокль, мне больно надо!

– Это один… столько добывает, а сколько же по всей тайге? – задумался Алексей Иванович, и ему стало не по себе. – Лисы… понимаешь? Да лучше их свининой кормить, черт возьми!

– Свинина вкусна, да, – облизнулся Бахтияров. – Раза два ел…

Молодые, еще не обтертые камнем геологи уходят и маршрут, увешанные оружием – за плечами двустволка или «Белка», на поясе нож, – дорвался город до простора. Тайга нетронутая, безлюдье, зверь непуганый, жирует себе покойно – глаза горят, а за плечами ружье…

– Отбери ты ружья у них, яны поэр, – взмолился Бахтияров. – Мышей ведь бьют, а? Сколько надо мяса – добуду, только скажи! Птица станет на крыло – бей! А эту… – и кинул под ноги Еремину окровавленный комочек в перьях. – А мышку почто бьют? Мышка – соболю, кунице корм… Это город делает людей такими?

– Нет, то не город виною, – отвечает ему Еремин. – Понимаешь, они что-то растеряли на большой шумной дороге. Ты понимаешь меня, руми?

– Всю жизнь, а мне… сорок… – грустно проступает голос Бахтиярова. – Всю жизнь я бил тропу к большой дороге. Маленькая тропа погубит на большой дороге, а?..

Еремину не совсем понятен Бахтияров, и, часто вглядываясь в него, он спрашивает себя, почему Алексей оставил в избушке ту, что носила в себе его ребенка, ту, с тонким лицом лесной богини. Три года уже не приходил он в свое угодье, бродит по ничейным речушкам, по бесхозным чащобам. А вот пойти к нему каюром согласился сразу, как будто давно того ожидал.

– Ты сбежал? – спрашивает его Еремин. – Тебе страшно или стыдно?

– Худо мне, – ответил охотник, – не я погубил… не выбирал ее погибели, ушел, не думая, в поселок… А сейчас живое развожу, как в жертву ей. Примет ли?..

Бахтияров вставал с зарей, с зарей ложился, в дожди спал, как шмель, а в солнечные дни он беззаботнее бурундука, кричит криком, ликует, захлебывается от возбуждения – ну, дите тебе. Проснется в утреннем тумане, стряхнет росою сон, раскинет костер, поднимет повариху и бежит проверить коней, и вот уже лагерь загомонил, загремел, заскрежетал, заплескался, и каюр толкается среди всех, интересуется здоровьем и протягивает жесткую широкую руку.

Он всматривается, как наливается цветом геологическая карта, глядит внимательно, приоткрыв рот, на необычную картину, на зеленоватые массивы габбро, на красные пятна гранитов, смотрит и, хлопнув себя по бедрам, восхищенно произносит:

– Мастер. Ма-ас-те-ер ты… Мас-те-ер!

Потом торопится к костру, уложит поудобнее полено, попробует у поварихи суп:

– Mac-тер ты!

Подойдет к горняку, что правит ножом пиратскую бороду, округлит глаза, громко изумится: «Мастер… Mac-тер ты бороду шкурить!»

– Дай закурить! – просит Бахтияров, а сам смотрит, как геолог изучает образец. – Рудку ищешь? Железку ищешь? И золото маленько есть? Ишь ты… мастер…

Девчонки постирали ковбойки, развесили по кустам, подошел, помял пальцами, понюхал.

– Мас-тер!

Он понимает, что каждый где-то в чем-то должен быть мастером. Да и сам он мастер. Вся округа знает, что Бахтияров великий охотник, следопыт, вызнавший тайну следа, повадку, хитрость и ум и силу зверей.

– Горносталь? А… горносталь… хитрый он, как рыба. Мастер он следы путать. Бьем, бьем маленько… Соболь бьем и куницу бьем. Нам можно!

– И лося бьем? – подначивают парни. – Давай сейчас убьем?!

Бахтияров оглядывается вокруг.

– Где лось? А?! – смеется. – Обманул меня. Можно и лося, нам все можно… Наша тайга – моя, твоя… его.

– Лосей ведь нельзя бить без лицензии, – говорят ему.

– Нельзя! – твердо отвечает Бахтияров. – Нельзя! Около поселка нельзя, там много больно глаз закон берегут. Но маленько можно… Два… Три… А зачем больше? – зажигаются азартом его глазки. – Поел сам, другому дал, и хватит. Потом еще можно. Лось, он еще себе родит. Лось – он ма-ас-тер! Он волку редко когда на клык попадет, ой… редко…

И лось у него мастер. И собаки у него мастер. Летом он их не кормит. «Пускай так себе живут, зайцы есть, мышка… Это им вку-с-но!»

Отдыхая, Бахтияров беседует с собаками по-мансийски, толкует им о чем-то важно, но мягко. И собаки, словно загипнотизированные его взглядом, негромким голосом, падают перед ним на грудь, подползают к нему на брюхе, молотят по земле хвостами, и преданной медовостью наливаются их глазки. Мастер он с собаками толковать. Собаки ведь понимают, что хозяин говорит им о дичи, о лосе и медведе, о бескрайности тайги и жизни, о том, что скоро наступит их пора. Нагулялся: зверь, наплодился, выспел – хватит пестовать, тех, кто послабее, выбирать: пора. Зверь, как и человек, слабеет от сытости.

К концу сезона Бахтияров не казался уже грузным и неуклюжим от силы, лицо его стало тоньше, тверже, он как бы обуглился на солнце. В лагере он почти не бывал, а в короткий отдых, развалившись у костра, оставался молчаливым, погруженным в себя.

Однажды Еремин углядел у него маленькую странную карту, сработанную химическим карандашом на книжной обложке. Бахтияров долго сопел, мусолил карандаш, расфиолетил губы, разбрасывая по картонке полные таинственности значки. В скупых, но удивительно точных штрихах угадывались очертания хребтов, перевалы, ложа долин, в которых ветвились знакомые реки, обозначались массивы тайги с плешинами горельников и размазывались лишаи болот. По карте, точнее, то был рисунок-план, разбросаны треугольники, крестики, кружочки, и они, эти значки, собирались в непонятный экзотический орнамент и являли собой еще не оконченную, но постоянно наполняющуюся картину.

Увидев Еремина, Бахтияров засмущался, раскраснелся, вспотел, принялся отворачиваться в сторону и прятать глаза.

– Интересный рисунок, – Еремин ткнул пальцем в цепочку тонюсеньких крестиков. – Что это такое, Алексей?

Бахтияров долго молчал, отирал пот, чесал за ухом, расстегнул ворот, наконец разлепил рот:

– Все… все места приметил, знаки поставил, ой охота будет богатая! А потом в стада уйду, оленей, каслать, не хочу больше жизни зверя лишать!

Вот и ясно стало Еремину, почему несколько лет Бахтияров не приходил в урочище, оберегал, не пугал жировавшего зверя, давал, ему время прийти в себя, расплодиться, а сейчас устраивал какие-то кормушки, в соболиных местах подбивал и оставлял на деревьях глухарей, сшибал ястреба, чтоб кунице больше дичи досталось. На просеках, что вели к водопоям, он рассыпал соль, и Еремин вспомнил, почему ее все время не хватало, – потихоньку, исподволь подманивал Бахтияров зверя, а тот сбегался в эти места, чуя, что здесь не тронут. В памяти своей Алексей застолбил каждое дупло, пусть даже беличье, сюда в жестокий мороз придет соболь и задавит здесь белку, насытится ею. Приметил он в реке и выдру, и горностаевы норы, и мышиные гнезда, запомнил, где хоронится сова и разгребает корни медведь. Он готовил свою охоту. Готовился собрать урожай, не портя корня.

В дремотное октябрьское утро Алексея Ивановича разбудил звон топора. Топор врезался в дерево сочно и легко, и слышалось, как падала кора и упруго ложилась щепка на остывшую землю. Еремин вышел из палатки. Лес мохнатился и курчавился инеем, тускло отсвечивал снежинками, гляделся в темную стремнину реки, пробивающейся сквозь пар. В оголенную рябину опустились снегири, а в ельнике елозили клесты, заячий след печатался по берегу ручья. Бахтияров, скинув телогрейку, махал топором – вырубал лосиную ногу. Вот он расщепил копыто, вырубил свой знак – трезубец и закурил. От его спины, от жестких прямых волос поднимался легкий пар, а пот заливал лицо, но оно было довольным и подобревшим.

– А лося-то нет? – удивился Еремин. – Ведь не валил?

– Не валил! – радостно чему-то своему улыбается Бахтияров. – Не валил, а знак ставлю, чтоб знали – у Бахтиярова зверь не выводится! Чтобы помнили? Бахтияров – великий охотник. Нарочно… нарочно я знаки ставлю, знак никого в угодье не пустит, а лось, мастер он, пусть гуляет. Пусть маленько живет… Сильный, больно хороший зверь!

Озера у подножья гор

Тихо-тихо в волнах своих покачивается Тур-Ват, а гора Ялпинг-Нер, что отражается в нем, кажется зыбкой.

– Как человек он, да? – кивает на озеро старый манси. – Когда светлый – добрый, то совсем темный – сердитый. Стареть он задумал – трава его душит. Слабо совсем дышит, слышишь?

– Да, – отвечает Алексей старому манси. – Слышу, Илья Провыч.

Они вслушиваются, как у западного обрыва засыпает Тур-Ват – сложив крылья чаек, спрятав под берегом утиные стаи. Волна его ленива, покойно-медлительна, мягко наплывает снами на берега, на жесткую осоку, на купавки и белыми лилиями касается камней – убаюкивает себя Тур-Ват шорохом трав. В озеро падает цвет черемух, золотисто пылит верба – у уснувшего Тур-Вата на берегах остается мягкая пена, словно смятая постель.

– Видишь? – спрашивает манси, Илья Провыч.

Они всматриваются, как с востока просыпается Тур-Ват – огромное озеро. Над ним розовато протаивает пар, клубится он, нависает мохнато, но легко и прозрачно опускается лентами, невесомо струится, и чудится, что озеро поднимается из берегов, открывается в тихом дыхании… Неслышно просыпается Тур-Ват у подножья Урала.

Прошло две недели, как Алексей высадился с отрядом в верховьях Большой Сосьвы, на берегу озера, неподалеку от избы манси Самбиндалова. Илья подошел, когда они разбили лагерь, и тихо поздоровался: «Пасе!» Не робость, а настороженность, какая-то печаль в его взгляде, скованность в движениях и осанке. Седые волосы скомканно падают на смуглый лоб, прикрывая раскосые глаза.

– Что с тобой, Илья Провыч? Заболел? – Еремин отбросил топор и протянул руку манси.

– Плохо жить стали, – ответил тот и прикрыл глаза. – Совсем ничего не жалко. Кто из ваших петли ставил? – У его ног прилегли собаки, повернули к нему тяжелые свои морды и насторожились, а Илья Провыч поднимался среди стаи, сухонький и щуплый, словно хвоинка. – Зверует какой-то волк – петли ставит.

– Нет, наши не ставят, Бахтияров с нами, – возразил Алексей. – Да и прибыли только что, еще костер не раскинули.

– Идем! – Илья Провыч отвернулся и медленно побрел, окруженный собаками, такими же молчаливыми и чуткими, как и хозяин. Он неслышно ступал по мокрой тропе, потемневший и скорбный, и собаки не рвались вперед, а плелись сзади.

Он привел Еремина к речушке Саклинг, что пробирается среди мхов, огибая болотные кочки, выползая из сырых ельников, и здесь, на звериной тропе, в звенящем гуле гнуса, в петлях дотлевали два лосиных скелета. Такие петли из гибкого троса, с упругим узлом, ставит лишь Кравец из сейсмоотряда. Семь смертей настороженно таились в кустах, в мерцании болотца, распахнув пасти.

– Поймал одного – кушай! – сокрушался старый манси. – Кушай сам, людей корми. Губить-то зачем, будто не человек, а волк?

Петля захлестнулась на рогах девятилетнего сохатого и не Выпустила. Обезумевший зверь разметал валежины, расщепил, измочалил пихту и раскорчевал мелкий ельник, в радиусе десятка метров разворотив землю.

Лось долго умирал.

– Стыдно мне! – Илья Провыч стоял отяжелевший, словно кедрач перед грозой. Ему паскудно, непонятно и оттого горько. – Ты знаешь того, с петлями? Увидишь, спроси, почему жрет больше волка?

Тихо-тихо раскачивается Тур-Ват… Алексей видел его в дождь – тогда все было зыбким, низкие тучи цеплялись за носатые, гривастые волны, тревожно бились чайки, и кричали утки, и свистел, погуливая по озеру, ветер. Озеро выбрасывалось из берегов, рушило их, и падали шумно в озеро кедры. Еремин видел, как тонут в Тур-Вате закаты, как Тур-Ват прячет в себя солнце, как дремлет в лунном мерцании и открывается навстречу заре, высвечивая устье реки Ялбынья.

– Старики говорили, что бог наш – Торум – послал на землю трех богов, – покойно покуривает Илья Провыч. – Одного в Ивдель, другого в Пелым, а третьего – сюда. Так старики говорили…

– Куда «сюда»? – вгляделся Еремин.

– Сюда, в Тур-Ват, – кивнул на озеро Илья Провыч. – Святое оно… Видишь, гора Ялпинг-Нер – шаманья, святая. И река Ялбынья, во-он впадает – тоже святая. Потаенная река.

Изба, что отмечена на карте, и все вокруг – озеро, тропа, в темном кедраче, где жирует соболь, перекат перед омутом, где затаился таймень, хребет Ялпинг-Нер – это дом, храм, мастерская, академия и клад старого манси Ильи Провыча Самбиндалова. Эти горы и река, кедрач и щука из озера, глухарь из березняка, россыпи брусники, клюквенное болото, где пьянеют косачи, устье Ялбыньи, где поселились бобры и плещутся ондатры, – его бытие, его земля, от которой он никогда не отделял себя.

– Но разве боги сохраняют землю? – раздумывает старый манси. – Затянет все болото, если откроется в нас пустота…

Звонко, на все озеро прокричал лебедь, ему откликнулся другой, упруго плеснула щука, тревожно взвилась чайка.

В середине августа Еремину позарез понадобились данные геофизиков. Он сговорился с ними по рации, узнал, где они разбили лагерь, и отправился.

Сорок километров продирался целый день. На пути два заболоченных тягуна-перевала, два десятка речушек с топкими бродами, а спуск пролег зигзагом сквозь старый горельник, что пророс молодым березняком, шиповником и стлаником. Палит солнце, гудит, не смолкая, гнус, слепни-пауты впиваются в шею, лошадь едва переставляет ноги, не перепрыгивает, а как-то переползает через поваленные стволины. Алексей тащит ее за повод, лошаденка нервно шарахается, диковато косит глазом в непролазный горельник – тревожат, пугают ее запахи зверя. В горельнике, среди мелких камней и щебня, раньше выспевает ягода, на ягоду идет птица, за дичью крадется хищник.

В шестом часу опухший от гнуса Алексей услышал взрывы, потом пролетел вертолет, через полчаса он вернулся, снова грохнул взрыв, но уже ближе, и Алексей встревожился: стоянка геофизиков должна быть намного восточнее. Лошадь дернула за повод, ветка хлестанула по лицу, он потянул ее на себя, под ногами взорвалось, хрустнуло, лошадь шарахнулась боком – из-под ноги жестко взметнулся глухарь – только треск пошел по кедрачу. Проступила тропинка, влилась в другую, поглубже, вильнула – и впереди зарокотал мотор. Рокот возник неожиданно, но уже совсем близко, просто Алексей принимал его раньше за рокот и гул реки, к которой добирался, – значит, геофизики близко. Появился просвет. Он оказался широкой шестиметровой просекой, а по просеке ходила и лязгала странная диковатая машина, похожая на рычащий утюг. Вот он неуклюже и медленно развернулся, будто переступая гусеницами, – ух ты, какая громила, словно допотопное чудище! На лобовой его части, впереди, был приварен нож или клык потяжелее, чем у бульдозера, и утюг крушил им тайгу, как камыши. Пихта ломалась стеблем подсолнуха, казалось, что не деревья валит машина, а осоку, и под ней, под ее тяжелым брюхом, неподатливо пружинила лишь береза, а сосны, осины и лиственницы как-то сухо и легко ломались и потрескивали лучиной. Нож не срезал дерево, а тупо ударял, гулко и тупо переламывал ствол, спускал чулком шкуру-кору, задирая ее. Дерево клонилось, дрожало, беззащитно моталась его макушка, а нож задирал тонкую кожу от комля и выше и выше, пока неломкое, гибкое дерево не падало, и обнажалось что-то до бесконечности стыдливое в молчаливой застенчивости ствола. Сосенки падали недоуменно, растопырив корни, и сыпалась, сухо струилась супесь, рушились оземь кедры, осины и ольха, а машина ползала и лязгала в крошеве стволов, листьев и хвои, обрызганная и заляпанная соком, елозила и рычала остервенело, оставляя за собой рваный шрам, так похожий на фронтовую искромсанную дорогу.

Когда чудище остановилось, из люка по плечи высунулся головастый, белозубый водитель. Темные кудри падали на выпуклый лоб, и ярко голубели глаза. Увидев Еремина, он замахал руками, что-то крича, показывая на лес, на месиво земли и зелени, похлопывая по корпусу машины, поднимал кверху большой палец и хохотал, откидывая голову. Кравец вылез по пояс, раскинул руки и загоготал на весь лес – столько в нем силы и так остро и жадно он смаковал всесилие своей работы.

– Эй! – кричал он Еремину. – Догоняй, Чингисхан! Ну-ка, спробуй, геолог, на клячонке своей спробуй!

Клыкастый утюг залязгал, заскрежетал железом о железо, окутался дымом, рванулся с места, прыгнул, покатил вниз, по просеке, задрав кверху тускло отсвечивающий нож, с которого свисали перекрученные волосинки корешков.

– Догоняй, Чингисхан! – орал Кравец, перекрывая рев мотора.

А под Алексеем потрюхивала как раз та лошаденка, что попала в стальную петлю, настороженную Кравцом, как раз та лошаденка, что едва не подохла на глухой лосиной тропе.

Под затухающий рев машины Алексей не расслышал вертолета – он низко пролетел над сосняком, сделал круг, второй. И присел где-то совсем близко. Еремин повернул коня, и через километр распахнулось озеро в виде подковы. На берегу его пятеро мужчин, торопясь, бегом, погружаясь по щиколотку в болотце, таскали в вертолет тяжелые мокрые мешки. Вертолет подпрыгнул, чуть пробежал по песчаной косе и, отяжелело накренившись, взлетел, взяв курс на юго-восток, в сторону Неделя. Из рыбаков Алексей узнал только Степана Терентьева, техника-геофизика. Он сидел на гладкой коряге мокрый, потный, с ног до головы в чешуе, от остальных остро тянуло запахом тины, болота и травы. Возбужденные и усталые, они искоса посмотрели на Еремина, прыгнули на зыбкие плотики, кое-как слепленные из сухих елок, и, упираясь шестами, поплыли.

– К нам, что ли, добираешься? – устало и как-то недоверчиво поинтересовался Степан. – Лагерь-то километрах в пяти… в сторону…

– Как рыбка-то? – спросил Алексей.

Степан ничего не ответил, отжимая на себе рубашку.

– Рыбка-то как?

– Да как? Первый улов, считай. Кто ее здесь когда ловил… Окунь да щука… глянь, друг друга едят.

На берегу щука уложена поленницей, ровная такая, нагулянная, молочнобрюхая и сероспинная. Окунь навален колючей шершавой кучей, таращился сотнями вспученных глаз, алея хвостами и перьями плавников. Отдельной грудой на пихтовом нежно-зеленом лапнике краснели таймени, и у каждого башка – с ведро!

– Гляди – налим! – кричат с озера. – Налима брать, что ли, а? Не слышу… брать скользуна-то?

– Бери! – откликаются с другого плота. – За-ради максы бери… Вкуснятина…

– Он утоплых жрет! – подает голос первый плот. – У, харя противная. Мразь мерзкая… утоплых жрешь, да?

– Кому рыбу заготовляете? – спросил Еремин. Степан на корточках потрошит тайменя, нарезая тонко нежные розовые ломтики. – Подрядились, что ли, зверосовхозу в рабочее время, а? Зверям, что ли, заготовляете, Степан?

– Зверям? – удивился Степан. – Ты что, Алексей, заработался? Себе на зиму взять маленько решили – гибель ее здесь. Выбьем шурфик до мерзлоты и замаринуем ее вкрутую, по-зырянски. Кушай всю зиму!

– Ух ты, харя мокрогубая, утоплых жрать, а? – доносится с плота.

– За-ради максы бери. Бери, здеся нету утоплых вовек… – отдается сочный басок. – Здесь люди не обитают – тайга! Берегут себя люди – не идут сюда. За-ради максы бери – вкусна печеночка…

– А в вертолете кому дарили? – поинтересовался Алексей, глядя, как ловко Степан крупной солью осыпает распластанного тайменя.

– В каком таком вертолете? – удивленно переспросил Степан и поднял тяжелое чистое лицо… – На каком вертолете, Алексей Иваныч?

– На свердловском, – спокойно ответил Еремин. – На том, что в Ивдель пошел… Не для жратвы озеро ограбили, а на барыш!

– А чье оно, а? Чье озеро, ответь? – поднялся Степан, мокрая рубашка повисла до колен, лицо все залеплено чешуей и сукровицей. – Совхоз сюда сроду не заходит, вишь, нету дорог. А местный мансиец зимой только заглядывает – зачем ему окунь? И но угодьям оно ничейное… Дареное природой оно!

– Ух ты, падла! – кричит первый плот. – Сука склизкая, с такой мордой утоплых жрать, да?

– За-ради максы бери, – успокаивает его сочный басок.

– Сгубили озеро, Степан! Начисто сгубили… Натаскали бы сетью – зачем рвали, а? Молодь-то…

– Ничейное озеро, Алексей Иваныч, честное тебе слово! Куриков у нас, ну знаешь, из братьев Куриковых, ну Ефим, тот говорил, что деды только брали, да и to, когда ордой шли на промысел.

Плоты ткнулись в песчаную косу, парни принялись стаскивать рыбу. Среди окуней и щук вместе с тайменем и налимом попадались хариус, сырок, язь. Богатое, видно, озеро – редкое. Степан старался не смотреть на Еремина.

– Сколь, Степан, нам эти хмыри отвалили?! – подсол к костру тот парень, что «за-ради максы» вытаскивал налимов. Он дрожал от холодной августовской воды, от осени темного озера. – Завсегда на рыбалке у меня колотун… – объяснил он Алексею и опять повернулся к Степану: – Сколь, спрашиваю, спиртяги подкинули эти жлобы?

Степан молча поднялся, отошел в тальник, вынес оттуда пару бутылок. Холодно и прозрачно отсвечивали они в опускающемся солнце.

– Примешь, Алексей Иваныч? – несмело предложил Степан, когда Еремин заседлал свою лошаденку и подтягивал подпругу.

– Он чего, тебя виноватит? – подбежал посиневший парень. – Эй ты, друг? Ты чо – мильтон? Ты чо – рыбнадзор или сельсовет? Кого ты нос суешь, куда мой хобот не лезет, а?

– Отойди, Сунцов! Не дергайся. Жалко, конечно, Алексей Иваныч, что взрывом взяли – поторопились! Озеро, понимаешь, на безлюдье, словно брошенное, – принялся оправдываться Степан. – Увидели, что рыбы тьма, и голова закружилась.

– Мы геологи, понял? – напирает Сунцов и пугает, закатывая глаза. – У нас лицензия есть, понял? А я счас у тебя документ потребую, а то бродит здеся, как диверсант, с постной мордой. Рыбки тебе жалко, а? Вон, гляди, голяком налим – он утоплых жрет, понял, нет?

– Сейчас он тебя попробует, – пообещал Еремин Сунцову. – Он таких психованных, с душком, особо уважает. Слюни вытри, а то морда у тебя квашеная. – И словно нехотя, без замаха ткнул кулаком. Сунцов сел в болотину.

– Ты чо? Ты чо, а? – залепетал Сунцов. – Ты чо лезешь на рога, а? Я иду своей стороной, ты – своей. Рыбки хочешь – бери. Вон максу бери – вкуснятина!..

Из озера выбегало несколько речушек, и по берегу одной торопилась проторенная, подновленная тропа, вихлястая и кособокая, в зигзагах и петлях. Только подкарауливать на такой тропе, а не на охоту ходить… У Алексея не выходило из головы загубленное озеро, парни, поленницами складывавшие рыбу на берегу. Приходят такие на сезон в тайгу – словно возвращаются в каменный век, хотя у себя дома лишний раз не кашлянут, не закурят, где не положено, чтобы не нарваться на штраф или на осуждение окружающих. А здесь дичь, тайга, – значит, по-дикому и рвать ее?..

Темнеет. Лошаденка устало пофыркивает, за спиной густеют сумерки, вершины сосен еще светлеют, а в ельнике тропа едва угадывается, но лагерь уже слышен – гремит «Спидола».

Посреди лагеря полыхает костер из саженных бревен, освещает пять десятиместных палаток, тент над столом из неошкуренных берез и громаду машины. Музыка разрушает вечернюю тишину, забивая шорохи и голоса леса, а ближе к реке потрескивает небольшой костерок, над которым тяжело повисли ведра. Из них поднимается запах ухи, лаврушки, перца. Вокруг костра толпятся бородатые парни, держа над огнем прутики и палки с насаженной рыбой.

– Здорово! – улыбается начальник геофизиков Машин. – А мы тебя к обеду ждали… Дорога скверная?

– Лошаденка слаба, – ответил Алексей. – О каждый пень спотыкается, через кочку падает…

– Ах ты волчья сыть, травяной мешок! Да ее на мыло пора, – вынес приговор Машин, обжаривая щуренка.

– Что с нее возьмешь, из петли вытащил. Не дышала.

– Самоубийством, что ли, кончала, а? – улыбается Машин, протягивая Алексею кружку с чаем. Кравец рядом хохотнул, откинув голову, высветился белозубо. – Истощение нервной системы или на любовной основе? Как же она петлю соорудила, Алексей?

– В вашу, Кирюша, попалась, – отхлебывая чай, Еремин искоса поглядывает на Кравца. А тому хоть бы что – хохочет.

– Как – «в вашу»?! – удивленно переломил брови Кирилл. – Что значит – «в вашу»?

– А то, что петли на тропах пооставляли, – сообщает ему Еремин. – Насторожили петли и ушли.

– Ну и что же? – снова удивляется начальник. – Кравец мой лосей отлавливал…

– Как отлавливал?

– Так и отлавливал, – спокойно отвечает Машин, отдирая запекшуюся корочку от щуренка, и чмокает—> до чего же вкусна! – По закону отлавливал, по моему приказу. Лицензии у нас оформлены на трех лосей. А стрелять некому, бегать за ними некогда. У нас работа, Алексей, а у него четыре, понимаешь, четыре ноги.

– Четыре – это я понимаю…

– Ну слава богу, хоть дошло… – задышал над щуренком Машин и потянулся за чаем. – А то всегда обижаетесь, что геофизики заумно геологам карты объясняют.

– Трех-то добыли? – Чай такой горячий, губы не терпят.

– Сверхпланово работаем, – спокойно проглотил щуренка Машин, – четырех или пятерых, не помню. Не бросать же, если залез.

Кравец черпанул из ведра и поднес начальнику ухи в кружке.

– А два скелета и посейчас тлеют. Да семь петель еще сняли с Ильей. Это в его угодьях ты браконьерствуешь.

Неосторожно хватанул ушицы Машин, обжегся, бросил в сторону кружку.

– Черт возьми, не уха, а пламя. Насовали перца – пожар! Ты что, Алексей, браконьерство лепишь? Как тебя понимать?

– Ты лицензию реализовал, а каким способом – без разницы?

– Разумеется! – горячо откликнулся Машин. – Сорок человек у меня орава – кормить надо.

– Куда денешься – надо, – соглашается Алексей. – Только петель твой Кравец насторожил на десяток… У тебя, поди, и порубочный билет в порядке?

Машин подозрительно всмотрелся в Еремина, прищурил глаза и прицокнул.

– Ну, ну в порядке… Гоним просеки, а лес трещит… За рационализацию премию отхватил. – Гляди! – И махнул рукой на железное чудище. – Луноход, гром-амфибия… Клык-то у него просто золото.

– Золото, – протянул Алексей, и будто наяву перед ним лопается шкурка сосен и ломко, беззащитно падают пихты.

– Ни у кого голова не сварила, – засветился Машин, поднялся и закурил, закружил вокруг костра. – Списали тягач, направили в главк, а что делать с ним – никто не знает. Куда его? В болотах тонет, в горах траки летят… А по лесу, если с ножом? За бесценок достался. Говорю: «Дайте мне, я на нем дрова возить буду!» Гляди – план мне на лето пятьсот километров, а я уже к двум тысячам подхожу!

– Так у тебя по билету трехметровая просека, а от твоей махины – все шесть…

– Нет в тебе размаха, Алексей, – пожурил Кирилл. – А нам над осинками вздыхать некогда. По мне, работать – так уж на полных оборотах.

– Правильно, – согласился Алексей. – Рванул пять раз – и погубил озеро до дна…

С разбега, будто в стену, влепился Машин, остановился. К костру подходили мокрые, измученные рыбаки. Степан бросил на траву брезентовый мешок.

– Макса!

– Какое озеро погубил? – переспросил Машин, и серые глаза его позеленели.

– Он, Кирилла Ваныч, мильтон, – подал голос подоспевший Сунцов. – Он, Кирилла Ваныч, накапать запросто может, чтобы выслужиться.

– Так что, я, выходит, со всех сторон браконьер? – удивился Машин, оглядывая всех у костра. – Петли ставил, озеро погубил, лес валю, так, что ли?

– Он, наверное, у манси меха скупает, – влез Кравец. – В доверие к ним вошел, меха у них забирает, а нас чернит. Мы ему прямо в кон попали, Кирилл Ваныч.

«Стыдно мне! – говорил манси Илья Провыч. – Ты знаешь того, с петлями? Увидишь, спроси – почему жрет больше волка?»

– Пойми, мы работаем, Алексей! – растолковывает Машин. – Работаем так, чтобы видеть результат, а не гипотезу. Мы не можем позволить себе такой роскоши, геофизика – конкретна! Остальное – мелочь, плюнь и разотри! Документы у нас в порядке: у лесхоза – порубочный билет, у охотников – лицензия. В порядке, не бойся! Никто не может быть в претензии. Потому что у нас есть документ.

Да, многое можно прикрыть бумагой. Но чем прикроешь дотлевающих в петле лосей, и раздавленный лес, и мертвую воду, еще недавно вскипавшую от рыбьих всплесков? Нет, Кирилл Машин, зря ты надеешься, что все будет шито-крыто, что Еремин будет молчать.

Тихо-тихо в волнах своих покачивается Тур-Ват – огромное озеро.

– Как человек он, да? – кивает на озеро старый манси. – Когда светлый – добрый, то совсем темный – сердитый. Стареть он стал – трава его душит. Слабо совсем дышит, слышишь?

– Да, – отвечает Алексей старому манси. – Слышу, Илья Провыч.

– Бобер завелся, пришел, – доверяет Илья тайну озера. – А бобриху я из-за Урала принес. Пусть у ник детишки станут. И не умрет тогда Тур-Ват. Говорят же старики, что Торум бросил сюда маленького бога. Но разве боги сохранят землю, если в душах у людей откроется пустота?

Тихо-тихо в волнах своих покачивается Тур-Ват под шаманьей горой Ялпинг-Нер.

– Как человек он, да? – говорит старый манси. – Живой совсем…