Текст книги "Жизнь-река"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Семестр первый. И последний.

Возвратились мы с хлебоуборки, и началась учёба. Техникум располагался на территории своего базового предприятия – завода «Сибсельмаш». Нам выдали пропуска. Каждое утро в огромном потоке заводчан шагал я по длинному переходному мосту через железнодорожные пути. Но до этого моста, одним концом упиравшегося в вокзал станции Новосибирск—Западный, а другим – в проходную завода, добраться ранним утром было не просто.

В морозной предрассветной дымке, постукивая нога об ногу, прыгал я на трамвайной остановке, коченея в куцем пальтишке и безуспешно пытаясь влезть в переполненный транспорт. Платить за проезд не помышлял. Цеплялся сзади за лесенку, ведущую на крышу трамвая, и, стоя на бампере, висел на ней. Такой вид передвижения назывался «ехать на колбасе». От площади Станиславского, вниз под гору, к Оби, к вышеупомянутому переходному мосту.

В тесных, но жарко натопленных аудиториях техникума было светло и уютно. Всем, кроме, наверно, меня одного. Такого стыда и позора натерпелся там – жуть! В этом учебном заведении машиностроения с приставкой «сельхоз» оказалось столько математики и физики, что я сдулся уже на первых лекциях. Теоретическая механика, технология металлов, сопротивление материалов и другие предметы высшей математики дали понять, что мне здесь делать нечего. Ошибся адресом. Не по Сеньке шапка.

Преподавательница в золотых очках и с золотыми зубами писала на доске непостижимые для моего ума интегральные исчисления, выражения, уравнения и, как нарочно, вызывала меня к ней. Я стоял перед насмешливыми лицами однокурсников своей группы. Некоторую часть в ней составляли прехорошенькие студенточки. Сгорая от стыда, я потел, краснел, выглядел в их глазах посмешищем и тупицей с понуро опущенной головой. Каждый такой выход к доске заканчивался неизменной двойкой в журнале. Поигрывая янтарным кулоном на золотой цепочке, преподавательница улыбчиво говорила:

– Ставлю вам ещё одну двоечку. Каждой твари по паре. Как в Ноевом ковчеге. Ловко вы провели меня на вступительных экзаменах! Надеялись, что и здесь вам номер пройдёт?

Ей, видимо, доставляло огромное удовольствие выставлять перед всей аудиторией затрапезного вида юношу. В неглаженных – по причине отсутствия в общежитии утюга, брюках. В стоптанных на хлебоуборке башмаках. В вельветке с вырванными из карманов «молниями». Зная, что деревенский парнишка не решит и простейшего примера из алгебры, она требовала от него решения сложной задачи с интегралами! Ну, не садистка ли?!

Под язвительные насмешки я проходил на своё место, прятался за спину впереди сидящего. Краска постепенно отливала от лица, прикрытого ладонями. И если бы преподавательница приложила ухо к ним, она услышала бы шипящий сквозь зубы шёпот:

– Да пошла ты… со своими интегралами! Видал я тебя в гробу в белых тапочках! Тоже мне, Софья Ковалевская выискалась. И ещё эти ехидные уроды! Подумаешь – Евклиды, Эйлеры, Пифагоры! Лобачевские задолбанные! Да положил я на вас с прибором! Забил я болт на ваш занюханный техникум! Что это, мореходная школа? Эка невидаль – мастеришкой зачуханным на заводе всю жизнь мантулить! От гудка до гудка за колючей проволокой, как в зоне. А дальние страны? Где Сингапур, пальмы, бананы, обезьяны? Где синее море с белым парусом вдали? Всю жизнь штамповать шайбы, гильзы и всякую хрень? Нет уж, увольте. Не для тупых это заумное дело. Пусть им одарённые математики занимаются.

Такие мысли одолевали меня, пока я, в ожидании звонка на перерыв, понуро сидел, вжав голову в плечи.

После занятий, доехав на «колбасе» до общежития, мы ужинали. Мы – семеро вчерашних десятиклассников из разных уголков Советского Союза. Володя Парфёнов из Долинска на Сахалине. Володя Шкаранда из Красноярска. Лёша Ишутченко с Алтая. Саша Геращенко с Урала. Коля Ивакин и Лёва Смирнов из Воронежа. И я.

В небольшой комнате с одним столом и узким проходом между вплотную сдвинутыми койками скучать не приходилось. Нынешней молодёжи трудно представить себе жизнь без компьютеров, видеоплейеров, сотовых телефонов, цифровых фото и видеокамер, без музыкальных центров, ноутбуков, домашних кинотеатров. Мы таких вещей не только не имели – предположить не могли в будущем их существования. Не знали, что такое наркотики, казино и другая дурь, которой страдает нынешняя молодёжь.

По вечерам, всей компанией дружно шли в секцию классической борьбы, в струнный оркестр, на каток или на стадион.

Ещё развлекались, подшучивая друг над другом. Сейчас это называется «прикалываться». Просыпаешься утром и угораешь со смеху над спящим товарищем, которому кто–то подрисовал тушью усы. Тот открывает глаза и начинает хохотать надо мной. Смотрю на себя в зеркало – и у меня усы! Вовка Парфёнов так крепко спал, что хоть из пушки стреляй – не проснётся. Ишутченко и Шкаранда не преминули этим воспользоваться. Стянули трусы с Вовки, выкрасили чернилами его хозяйство. Трясясь, как в лихорадке от душащего их смеха, прикрыли Вовку одеялом. Любитель поспать, помеченный столь неординарным способом, встал раньше всех. Сделал физзарядку, почистил зубы, сбегал к титану с чайником за кипятком. Всё как обычно. Никаких эмоций. Мы даже испытали разочарование от ночной проделки: со скуки умереть можно. Вовка, однако, парень не простак. Обнаружил свои гениталии покрашенными, но виду не подал. Через несколько дней подсунул свои запашистые башмаки дружкам под их простыни. Проснулись шкодники, обнаружили в своих постелях грязную обувку и, не раздумывая запустили ими в предполагаемых заподлянщиков.

Что потом было! В таких случаях самое надёжное – зарыться под одеяло, накрыть голову подушкой и не высовываться. Ботинки начинают летать в самых непредсказуемых направлениях и, того гляди, угодят по башке.

В другой раз мы тихо вынесли всё того же засоню Парфёнова вместе с железной кроватью из комнаты. Спустили со второго этажа на первый и оставили досыпать сном младенца в женском туалете. Причём, когда тащили вниз по лестнице, не удержали, кровать наклонили, и Парфёнов съехал по ней до половины. Ноги Вовки просунулись между прутьями железной спинки, но это не мешало ему дрыхнуть, причмокивая губами. Утром девицы подняли вой и визг в туалете. Парфёнов продрал глаза, вскочил, не сразу сообразив, где он. Поняв, что над ним прибалдели, завернулся в одеяло, как в тогу, и бегом на второй этаж, в свою комнату.

Ещё был забавный случай с парнем из Якутии. Имя у него было – без бутылки не выговоришь! А тем более, не запомнишь. Что–то типа Ы–ы–кыныльтынги.

– Давай, – говорим ему, – назовём тебя другим именем. Ванькой, например, или Васькой.

– Не-е, – отвечает. – Моя не люби Ванькой. И Васькой тоже моя не хоти. Моя надо шибко красиво называй.

– Писуар, – подсказал хохмач Шкаранда. – Звучит?

– Пи–су–а-ар, – нараспев повторил посланец алмазной республики. – Моя шибко нравится.

Так он стал Писуаром. Скоро узнал, что означает сие, да поздно: прилипло прозвище банным листом.

То был год хрущёвского дурогонства – претворения в жизнь программы построения коммунизма. Во всех столовых сделали хлеб бесплатным. Официантки, повара, буфетчицы еле успевали наполнять нарезанным хлебом вазы, тарелки и выставлять их на обеденные столы. Мы всей компанией покупали по два–три стакана чая и усаживались завтракать. Ели вдосталь хлеб и запивали сладкой водой, подкрашенной пережжённой морковью. Такими были и обед, и ужин. Каждый день.

Однообразное «меню» вылезло заболеванием кожи – золотухой. Я перестал ходить на занятия. Облепленный болячками, бродил по вокзалам, магазинам. Катался в электричках без цели, без надобности. Без билетов. Просто так, убивая время, спасаясь в тёплых вагонах от стужи. Или находил убежище в читальном зале библиотеки, где проглотил немалое количество любовных и приключенческих романов, ещё больше подогревших страсть к морю и путешествиям, распаливших моё неуёмное воображение.

В одно из таких праздных шатаний я катил в центр на задней площадке трамвая. Толпа притиснула меня к двум девушкам–блондинкам, оживлённо беседующим на непонятном мне языке. Одна, в шляпке, не смотря на январь, чуть выше меня ростом, смеялась, обнажая дёсны и кривые до безобразия передние зубы. Другая, в шапочке, ниже меня, с прямыми, цвета соломы, волосами, курносая, застенчиво улыбалась, показывая ровные белые зубки. Она была очаровательна! Из тех прекрасных цветов, на которые природа не пожалела привлекательных красок. Забыв про болячки в виде оспинок на щеках и на лбу, я уставился на соломенно–волосую, испытывая волнение от близости её лица, пушистого воротника и приятного парфюмерного запаха. Кривозубая, бойче курносой, кокетничая, обратилась ко мне:

– Что смотришь? Познакомиться хочешь? Я – Лида, а она – Оля.

– Гена, – теряясь, назвал я себя.

– Скажи, Гена–полено, отчего у тебя вся физия зелёнкой раскрашена? Прямо кузнечик, в траве не разглядеть.

– В секретной лаборатории опыты проводил, ожоги получил. Неосторожное обращение с ракетным топливом. Взрыв, брызги… В общем, нарушение техники безопасности. Начальству досталось… Меня тоже чуть не уволили, выговор влепили, – быстро сочинил я небылицу. Девушки перестали иронично улыбаться. Серьёзно, с уважением посмотрели на мои крапинки.

– Опасная у вас работа, Гена. Так недолго и глаз лишиться. Сильно болит? – с сочувствием спросила Лида.

– Ничего, уже заживает. Нельзя только сладкое есть. Врачи не разрешают. Да, ерунда, у нас на «чкаловском» и не такое бывает… Заочно учусь в техникуме, – не моргнув глазом, соврал я.

Кто бы мог подумать, что эта встреча не будет последней?!

– Кстати, Гена, мы в театр «Красный факел» едем. У нас билет лишний есть. Поедем с нами! – предложила Лида.

– Это так неожиданно, девчата. Я с работы еду, не для театра одет, понимаете…

– Совсем не плохо. Пошли!

Двери трамвая распахнулись, и Лида вытолкнула меня на мостовую, подхватила под руку. И мы двинулись в «Красный факел».

– Что там сегодня в репертуаре? – тоном знатока и завсегдатая спектаклей осведомился я.

– «Лиса и виноград» Эзопа. Смотрел? – тараторила Лида. Ольга всю дорогу молчала, прикрывая лицо от ветра краем воротника.

– Нет. На «Лебединое озеро» ходил. В театр оперы и балета.

– Здорово! Повезло тебе, – воскликнула Лида. – В оперном был!

– Да я случайно в него попал, – признался я. И рассказал незнакомкам свою историю посещения знаменитого балета.

А было так…

В Тогучинском райкоме комсомола мне выдали путёвку на областной слёт выпускников, якобы пожелавших остаться после окончания школы в сельском хозяйстве. Учителя, тянувшие меня за шею из болота двоек на аттестат, видимо, рассудили так: «Куда ему с его знаниями соваться в институт или хотя бы в техникум! Одна дорога – быкам хвосты в колхозе крутить!». И порекомендовали на слёт делегатов–добровольцев работать на селе. Я от путёвки на слёт не отказался. Почему не «полетать»? На всём бесплатном. А там будем посмотреть, куда двинуть стопы.

Делегаты слёта будущих работников сельского хозяйства и я в их числе прошли колонной по Красному проспекту и собрались в театре оперы и балета. Здесь перед нами выступил с речью Никита Хрущёв. В те дни главный «кукурузник» страны принимал участие в работе пленума Новосибирского обкома КПСС. Потрепавшись с высокой трибуны перед умудрёнными жизнью мужами, Никита Сергеевич не упустил случая «проехать по ушам» молодых. Поднавешал юношам и девушкам «лапши» всё на те же оттопыренные уши, заморочил им головы бредовыми идеями утопической программы «светлого будущего» через двадцать лет. Что балаболил Никита в тот день – пересказать нельзя при большом желании, как нельзя наполнить пустой сосуд, наливая в него из порожнего. Да и кого из нас интересовала трепатня лысого, низкорослого мужичишки, похожего на упитанного, сытого поросёнка? Мы с нетерпением ждали начала спектакля. Но вот, наконец, зал взорвался бурными аплодисментами. То ли от радости окончания хрущёвской болтовни. То ли выражая восторг зазвучавшей музыкой Петра Ильича Чайковского.

Сказочно–необыкновенное зрелище захватило и покорило меня. «Лебединое озеро» я смотрел, затаив дыхание, зачарованный яркими красками разноцветной подсветки сцены, волшебными звуками оркестра, изящными, грациозными, белоснежными лебедями–балеринами. Первый раз в жизни видел такое чудо. И, наверно, последний. Нынешней зимой вознамерился вновь посетить театр оперы и балета. Однако, узнал цену билетов и успокоился: не по карману мне билет!

На другой день делегатам слёта дали концерт моряки ансамбля песни и пляски Тихоокеанского флота.

Тогда не употребляли в разговоре модных ныне терминов и слов. Нынешние молодые представители «гомо сапиенс» выражают восторг и эмоции словами: «полный отпад, потрясно, прикольно, вообще в тему, реально, клёво, обалденно, круто», Мы выражали восхищение так: «шедеврально, бесподобно, классно, великолепно, неподражаемо, кайфно, чудесно»..

Я с жадностью разглядывал моряков, любовался формой. Толкал в бок сидящего рядом земляка–тогучинца:

– Во дают! Классно, да?

– Шедеврально, – соглашался тот.

– Я тоже буду моряком!

– А что? Кайфно!

О тех приятных событиях я в нескольких словах рассказал попутчицам по дороге в театр.

– Здорово, Гена, просто великолепно! Смотрел балет! Чудесно! А где ты живёшь? – вдруг сменила тему Лида. Ей бы лучше молчать: с закрытым ртом и сжатыми губами она была привлекательна.

– В общаге, недалеко от площади Станиславского, – ответил я.

– А мы на Каменке, на 5‑й Кирпичной горке. Проводишь нас после спектакля? – спросила Лида, повиснув на моей руке.

«Вот так номер! – подумал я, – ехать совсем в другую сторону. А как обратно добираться? Денег ни копейки в кармане. И это Лида хочет, чтобы я проводил их. А мне она совсем не нравится. Вот если бы Оля предложила…».

Ничего не оставалось, как наигранно непринуждённо и бодро ответить:

– Провожу, конечно.

Я искал глазами взгляд Ольги, прятавшей лицо в песцовый воротник. Из–под ворса синели глаза с прищуром, обрамлённые подкрашенными тушью ресницами. Кажется, ей было всё равно: пойду я с ними на Каменку после спектакля или нет. Откуда мне было знать, что лишний билет не случайно у белокурых подружек оказался? На другого куплен был. Но тот, другой, не пришёл.

В «Красном факеле» мне понравилось. В фойе играл джаз–оркестр, работал буфет. Кавалеры угощали дам пирожными, мороженым, прохладительными напитками, конфетами в коробках, шуршали шоколадными обёртками. Пригласившие меня девушки, возможно, ждали от меня угощения, но в моих карманах не завалялось и медного пятака. Я с подчёркнутым интересом разглядывал портреты актёров, изображал из себя страстного ценителя джазовой музыки, стараясь держаться подальше от буфета.

При свете круглых матовых фонарей возвращались мы из театра. Я взял девушек под руки. На тротуаре, скользком от гололёда, уехал ногами вперёд, увлекая их за собой. Вся троица опрокинулась навзничь. Я с маху треснулся затылком о стылый асфальт. В голове блеснуло пламя, загудело, зашумело, заломило. Девушки подняли меня, поставили на ноги. От сотрясения я кое–как оправился, проклиная себя за неловкость. Немодное полупальто, лицо в зелёнке, падение – как глубоко и остро я чувствовал свою неполноценность перед симпатичной, немногословной Ольгой.

Я проводил их до барака в узком переулке под названием 5‑я Кирпичная горка – одной из многих в трущобах Каменки тех лет. Где–то здесь меня, младенца, потеряла зимним вечером мать. С санок выронила, да не суждено было мне замёрзнуть. Нашла.

Подруги снимали угол в квартире приветливой хозяйки по имени Настя, работницы завода со странным названием «Почтовый ящик». Напротив остановки «Поселковая» в Дзержинском районе был такой. Может, и сейчас есть.

Девушки постучали, хозяйка открыла.

– О, да у вас провожатый! – выглянув на улицу, удивлённо воскликнула она. – Проходите, молодой человек. Ноги замёрзли, наверно, в туфельках? Разувайтесь! Сейчас будем чай пить.

За всю жизнь я не встретил ни одной Насти с плохим характером, некрасивой или недоброй. Эта Настя не была исключением. Миловидная женщина средних лет, гостеприимная, заботливая, внимательная. У неё был сынишка лет десяти, муж–алкоголик и беспросветная жизнь в двух барачных клетушках. Мои новые знакомые работали фрезеровщицами в «Почтовом ящике» вместе с Настей.

– На каком языке вы говорили в трамвае? – спросил я у Лиды, подставляя к печке задубевшие на морозе ботинки.

– На эстонском.

– Красивый язык! Вот бы мне тоже научиться по–эстонски с вами говорить…

– Приходи, учить будем, – рассмеялась Лида, выказывая ужасный частокол во рту. У деревенского пьяницы–забулдыги изгородь вокруг хибары ровнее, чем зубы весёлой, не унывающей Лиды.

Ольга застенчиво улыбнулась.

Подруги приехали из Мариинска. В этот старинный таёжный город Красноярского края выслали из Эстонии их родителей в начале Великой Отечественной войны. В Новосибирске девушки надеялись найти своё счастье, устроить жизнь.

Согревшись чаем с клубничным вареньем, я с удовольствием обулся в подогретые в духовке ботинки, одел «москвичку» – полупальто, шапку, поблагодарил Настю за угощение и взялся за дверную ручку.

– До свидания.

– До свидания, Гена, – в один голос попрощались со мной Настя и Лида. Последняя, видя мою расположенность к Ольге, разочарованно вздохнула и подтолкнула подругу к выходу.

– Проводи парня!

Ольга накинула пальто, вышла вслед за мной.

– До свидания. Ну, я пошла…

Я придержал её за руку.

– Ты мне… очень… нравишься, – набравшись смелости, робко выдавил я из себя. Она не высвободила руку. Я слегка приобнял её, привлёк к себе, но поцеловать не удалось. Ольга уткнулась в мою «москвичку», и я мог лишь утонуть лицом в пушистом песце, прикасаться губами к рассыпанным по плечам волосам, пахнущим туалетным мылом «Земляника».

– Ну, всё, я пошла, – тихо сказала она и ушла.

Я приезжал к ней часто, и всякий раз повторялось одно и то же: мы подолгу и молча стояли на морозе. Она – прижавшись к моей груди. Я – зарывшись лицом в её песцовый воротник. Стыли ноги, коченели руки, озноб пробирал тело. Я держал Ольгу в объятиях, сцепив немеющие пальцы у неё за спиной, не думая ни о чём другом, как только о том, чтобы не разжать их. Когда терпеть становилось невмочь, она отстранялась. Я пытался поцеловать её на прощание, обнимал, прижимал к себе, но Ольга уклонялась, сухо говорила:

– Ну, всё, я пошла.

Дорого бы я дал, чтобы войти следом за ней в барачную дверь, устроиться вдвоём у горячей печки и сидеть, обнявшись, всю ночь. Последним трамваем добирался «зайцем» до общежития. Ребята уже спали. Я тихо раздевался, падал в постель. Голодный, замёрзший, глубоко несчастный от безответной любви. Поутру поднимался раньше всех, быстро одевался и торопливо уходил. Мне было стыдно встречаться с товарищами, которые нормально учатся, а я пропускаю занятия. Да разве есть в том моя вина? Непонятные, а потому ненавистные мне интегралы и логарифмы, синусы и косинусы, тангенсы и котангенсы – причина тех прогулов. Я добросовестно списывал у товарищей домашние задания, но это не помогало: блистая золотом зубов и украшений, преподавательница выставляла меня перед всей аудиторией круглым идиотом, не забывая ехидно заметить:

– Мы в восторге от ваших математических способностей.

Однажды Ольга сказала, чтобы я больше не приходил. Болячки с моего лица сошли, на улице пахло оттепелью, а мне от ворот поворот. Почему? На все приставания объяснить отставку, Ольга упрямо молчала. Смотрела в сторону, на звёздное небо. Вот уж характер! Истинно прибалтийский! Стойкий, сдержанный, не многословный. Слова не вытянешь! Известно: эстонцы! Крепкий народ! Гордый. Знает себе цену. Всё это я потом понял. А тогда…

Из гарнизонного клуба доносилась песня:

 
А ночка лунная,
Девчонка юная,
Из–за тебя погибнет, кажется, студент.
 

Я брёл по 5‑й Кирпичной горке, всхлипывая, страдая от неразделённой любви. Жизнь, молодая, полная радужных надежд, теряла смысл и прелесть. Иногда в памяти всплывало простодушное лицо Тони, её ласковая улыбка. Оно расплывалось, исчезало, вытесненное нордическим профилем замкнуто–молчаливой, недоступной Ольги. Обонянием я пытался сохранить, запомнить, унести с собой запах её песцового воротника, земляничного мыла, соломенных волос и ещё чего–то необъяснимо приятного, исходящего от лица горделивой дочери балтийского рыбака Рихарда Саар.

В последний раз ноги сами притащили меня на 5‑ю Кирпичную горку. Ольгу я дома не застал. Как я узнал, ушла с каким–то хмырём на танцы в гарнизонный клуб.

– Да плюнь на неё и разотри… С Пашкой патлатым – стилягой сопливым волындается она, – укладывая сынишку спать, призналась Настя. И посоветовала:

– В городе полно хороших девчонок. Найди себе другую подружку. Ты симпатичный, добрый, серьёзный парень. Не то, что мой алкаш. И этот её ухажёр Пашка из таких же. Она, дурёха, не понимает, что счастье своё упускает. Поймёт – сама прибежит, да поздно будет.

– Не любит она меня, Настя…

– Ладно плакать–то. Распустил нюни: не лю–юбит. Сейчас не любит – потом полюбит. Настойчивей надо быть. Пашка, он что? Горсть вони! И ничего больше. И против тебя – тьфу! Рыжий, конопатый, от горшка два вершка, никудышный, а поди ж ты – модный! Папаха у него «пирожок», брючки – «дудочки», до того узкие, что с мылом их впору натягивать. А ботинки – срам сущий! На такой толстенной подошве – смехота одна! Вот она, глупая, и втюрилась в паршивца. А ты не уступай… Морду набей ему! Дождись и набей!

Дожидаться Ольгу, чтобы дать в рыло её стиляжному ухажёру, я не стал. Надо же! Целуется с сопливым недоноском! Да пошла она!

Больше в тот год я на Каменку не приходил. Я был настроен решительно: «Посмотрим, что потом скажешь, Ольга Саар!».

Пошёл на почту и отправил письмо в книжный магазин Таллина с просьбой прислать словарь и самоучитель эстонского языка.

Мы ещё будем посмотреть! Чтобы какой–то «рыжий, пыжий, конопатый, убил бабушку лопатой..!» Погоди, недоделок длинноволосый! Потеряешься в тумане, как дерьмо в океане! Стану моряком, вернусь из плавания, встречу бледнолицую гордячку балтийских холодных кровей и по–эстонски ей:

– Здравствуй, Оля Саар! Чайка белокрылая! Счастлива ли со своим рыжим шалапутом Пашкой?

Форма на мне сияет, горит золотыми шевронами. И медаль на груди сверкает. Ну, она, конечно, восхищена, с сожалением руки ломает: «Ах, дура, я дура».

– Прощай, дорогая, – опять по–эстонски ей. – Желаю счастья!

Учебники я получил. Одно слово выучил: саар. Остров, значит. Фамилия Ольги по–русски звучала бы Островнова или Островская. На этом изучение эстонского закончилось. Куда делись те учебники, не припомню. Не до них стало. Быть или не быть в техникуме? Такой гамлетовский вопрос назрел, и пришла пора дать на него ответ. Первый семестр закончился, но для меня он был и последним. Немыслимой фантастикой казалась сдача зачётов и экзаменов. Выход представлялся один: бросить запущенную учёбу в техникуме, искать работу, ждать призыва на военную службу. С таким пораженческим настроением вошёл я в кабинет директора техникума. Подал заявление с просьбой на отчисление. Седой интеллигентный человек в очках мельком глянул на тетрадный листок, сердито спросил:

– Почему уходите?

– Экзамены не сдам.

– Что за чепуху вы несёте? И это всё? Идите и учитесь!

– Как учиться? У меня одни двойки по сопромату и теоретической механике. Не сдам экзамены по этим предметам.

– Посещайте лекции и занятия – всё, что от вас требуется. Остальное – не ваша забота. Заберите, молодой человек, ваше заявление и ступайте в аудиторию.

– Нет, не сдам экзамены… Разрешите забрать документы, – заканючил я, удивляясь непонятливости директора. Не представляет, какой я тупой в математических дисциплинах!

– Вы что, издеваетесь надо мной?! – начиная выходить из себя, повысил голос директор. – Сдавайте экзамены и непременно сдадите. Не вы первый такой! И не последний, к сожалению. Всё, ступайте…

– Всё равно меня отчислят за неуспеваемость. Я же ничего не соображаю в математике… – не унимался я. Нет, не сдам экзамены, – отрицательно помотал я головой. – Уж лучше сразу уйти.

– Никто не собирается вас отчислять, – теряя всякое терпение, вскочил из–за стола директор. – Вы втемяшили себе в голову сущую ерунду и попусту отнимаете у меня время. Идите и учитесь.

– Ну, пожалуйста, подпишите заявление…

Не мог я рассказать ему, как краснел у доски, сгорая от стыда за свой внешний вид, Как преподавательница выставляла меня идиотом под смешки группы. Как из–за неё не мог я после прогулов возвратиться в аудиторию. Откуда мне было знать, что директор был обязан обеспечить выпуск в оборонную промышленность определённое количество дипломированных специалистов. Ему бы по–доброму намекнуть мне: «Иди, студент, не переживай, что ни фига не петришь в точных науках. Построжится преподаватель, а потом промеж двоек наставит троек. И на экзамене «международную» выставит. Обещаю. Иди, студент, не переживай. Не отчислим. Главное, не бросай, ходи на лекции регулярно». Так нет же! Ногами затопал, руками замахал:

– Я сколько буду уговаривать? Не хочешь учиться – так и скажи, а не ищи причину. Проваливай! На все четыре стороны. Эльза Карловна! – окликнул он секретаря в приёмной. – Отдайте этому твёрдолобому обалдую его документы и пусть катится ко всем чертям! Скатертью дорога, мил человек!

Так, вопреки воле директора, не желавшего терять контингент учащихся, я вылетел из техникума по собственной дурости. Но что ни случается – к лучшему. Разве не так?