Текст книги "Жизнь-река"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Настало лето.

Тёплый ночной дождь умыл спящую тайгу. Ветер угнал облака. Пьянящий аромат буйно цветущей черёмухи плывёт по крутоярам и оврагам. Утренняя заря разгорелась багровым солнечным шаром. Травы, кусты, деревья, омытые дождём, засверкали росою. Высокие ели над моей палаткой разлапистыми ветвями ловят солнечные лучи, не пропускают вниз. У подножия их царит полумрак. Земля, прогретая за день солнцем, несмотря на прошедший дождь, не остыла. В палатке тепло и душно. Спал раздетый, не укрываясь.

Июнь – светозар, первый летний месяц, не скупится на горячее солнце. Щедро одаривает прохладой обских просторов. Наполняет неумолчной музыкой птичьего гомона, жужжанья насекомых, лягушачьего кваканья.

Июнь – червень. По–славянски – красный месяц. В древней Руси его называли – розанцвет. За яркое разноцветье лугов и полян. За обилие цветущего шиповника.

Зацвёл шиповник и в томской тайге. Стало быть, лето и сюда пришло. Скоро станет день велик. По сухой листве изредка пробегутся дождички. И горячий воздух весь долгий день будет обдавать зноем. Ночи станут коротки, зори сблизятся, светлые вечера, едва затухнув, вновь зарозовеют рассветом.

Вперёд, «Дик»! В этот благоприятный погодный месяц надо пройти по реке как можно больше. Хотя, как знать? Погода на реке переменчива и не только в любой день – в любой час можно ожидать от неё порывистого ветра с ливнем.

Июнь – разноцвет. От комаров отбоя нет. Всю ночь воевал с ними, бил кепкой, но они быстро набивались в палатку через щели в швах. Запрятался от них под сетку–москитку, тем и спасся. Противное нудение над лицом долго не давало уснуть. Летний молодой месяц поутру был виден через целлофановое окошко. Концы серпа острые – к ясной погоде. Бледное утреннее небо мерцало россыпью звёзд – не будет дождя. Пора вставать!

Солце палит. Жарища сегодня будет неимоверная. Заранее одеваю шляпу и рукавицы–верхонки. Нетерпеливо отталкиваюсь от невысокого обрывчика. Гладь реки, синь неба, теплынь манят поскорее отправиться в дальний путь.

В полдень надо мной пролетел вертолёт. Надо полагать, из Томска в Колпашево. Или в Парабель. А может, и в Каргасок. В те края, уж точно.

Жара. Приспособил зонтик над головой, подвесил на растяжке между мачтами. Тень под ним немного снизила накал палящего зноя. Вверх по реке идёт «РТ‑611». Следом за ним «РТ‑614». Вот и выйди, попробуй, на фарватер! Замнут моё слабоуправляемое плавсредство и даже не заметят этого.

В 14.45 прохожу слева большое село. Судя по карте – Жуково. А жара всё сильнее. Долгожданное лето началось.

…Лето 1958‑го тоже не забыть. Не походами в цирк, в зоопарк, в театр, не отдыхом у пионерского костра запомнилось оно мне. Представление о таких развлечениях я имел лишь из книжек и кино. Мои летние каникулы были совсем не киношными, не книжными. Всё та же работа на домашнем подворье, о которой я уже рассказывал. Поливка, прополка огородных гряд. Подвоз воды с речки. Кормление и поение скота. Пиление и колка дров. Чистка песком прокопчённых чашек и чугунов. Уборка навоза в сараях. Раннее вставание для привода лошади с выпаса и поздний отвод её на ночную пастьбу. И это не всё. Ещё приходилось бегать по требованию отца и матери в сельмаг за папиросами, спичками, солью. За семь километров ездить верхом на лошади в соседний совхоз «МВД» за кислым, сыроватым, ржаным хлебом. Вязать веники для бани. Собирать на полях клубнику. Последнее занятие казалось мне самым нудным и противным. Набрать по ягодке ведро клубники в жаркий день – сущее наказание подростку. С ватагой мальчишек, гремя пустым ведром, выходил за околицу села, с утра до вечера бродил по клубничнику. Выходил с поляны с тяжёлым ведром, доверху наполненным крупной, сладкой ягодой. Мать насушивала её в зиму целый мешок. Столько же дикой чёрной смородины и черёмухи, смолотой в муку. Варила кисели, пекла ягодные пироги и ватрушки. Я любил заглянуть в кладовую, сыпануть в карман несколько горстей сушёных ягод и сосать их вместо конфет. Иногда, правда, удавалось купить в сельмаге карамели на сданные бутылки из–под водки. Отец, пьяно ударяя кулаком по столу, подзывал, изъявлял родительскую ласку:

– Вкусные конфеты? О-от! А кабы отец не пил, на какие шиши сегодня купил бы их? Я пью, да ум не пропиваю. И вас не забываю.

Через несколько дней, выйдя из запоя, отец спохватывался, что упущено много ясных, горячих дней. Со злом навёрстывал потраченное в пьянках время. Доставалось всем нам. Отец матерился, психовал, грубо ругался с матерью, называл меня оболтусом, шалопаем, дармоедом. На любое его слово что–то подать, принести, сделать, я бросался сломя голову, боясь попасть ему под руку. Отец сгоряча мог огреть бичом, прутом или чем угодно. Избежать подзатыльника редко удавалось.

Буланая Волга, а позже её гнедая тёзка, приученные мною к ломтю хлеба с солью, завидев меня, подбегали, трепали карманы, требуя угощение. Я без труда надевал узду, садился на гладкую спину лошади и ехал домой. Отец, наоборот, с психу, часто бил лошадей. Сначала буланую. А когда той не стало, тумаки посыпались на её гнедую сменщицу. Из боязни лошадь переступала оглобли, не попадала в них. Это бесило отца. Он ударял её, бедную, дугой по голове. Крепко удерживая за узду, сажал на задницу. Жалкое зрелище: раскинув задние ноги, лошадь сидит на крупу, опираясь на передние, и трясёт головой. Несчастные страдалицы. Они всегда дрожали, когда отец запрягал их. И вот однажды…

И вспоминать бы не надо, но…

Так было…

Как всегда, рано утром, мать разбудила меня. Надев на голову шапку с овсом, запихнув в карман краюху хлеба, я отправился в лес на поиски гнедой Волги. От буланой предшественницы эта лошадь отличалась более крутым норовом, боязливостью и слабым чутьём. Зато была стройна, грациозна, быстра.

В то утро я второпях обошёл все луга и перелески, часто прислушивался: не звякнет ли где колокольчик. Но в тихом лесу пели птицы, надсадно нудели комары и нигде не было слышно знакомого звона. Солнце поднималось выше, жара, духота, гнус одолевали меня. Я останавливался и кричал:

– Волга! Волга! Волга!

В ответ шелест листьев, трескотня сорок и гудение шмеля. Заплетаясь в густой и высокой траве, спотыкаясь о пни, поднимаясь на косогоры и спускаясь в низины, бродил я по лесу, по лугам и полянам. И куда запропастилась чертовка окаянная?! Буланая, та, бывало, заслышав мой голос, заржёт и бежит навстречу. Любимица моя незабвенная! Умница! Не могу умолчать, как она жизнь матери спасла, когда с тяжёлым возом мокрого мха спускалась с пригорка в болотистый ручей. Мать, стоя на передке, натянула вожжи, сдерживая лошадь. Волга, скользя по грязи, упиралась ногами, но не смогла удержать телегу, и та ринулась вниз. Хомут полез лошади на уши. В ручье передние колёса ударились о настил из жердей. Мать слетела с передка под задние ноги лошади. Другой конь, почуяв, что увязает, рванулся бы, чтобы вырваться, придавил бы мать торчащим курком – железным шкворнем, соединяющим поворотные круги телеги. Другой бы конь – да. Но не буланая монголка Волга. Она мгновенно замерла на месте, терпеливо ожидая, пока мать выберется из–под оглобель.

Та, которую искал я в знойный полдень лета 1958‑го, была уже другая Волга – гнедая, тонконогая, высокая, длинноухая, резвая, молодая, горячая и, как говорил отец, бестолковая. Я проискал её в тот раз весь день. Устал и чуть живой приплёлся домой.

– Где шлялся так долго? – выхватил отец у меня узду и сам отправился на поиски лошади. К моему удивлению и несчастью он скоро нашёл её. Под вечер Волга вышла из кустов, где спасалась от жары, и начала пастись. Колокольчик зазвенел, отец пошёл на его звон и увидел пасущуюся лошадь. Не спутанная мною из жалости Волга не подпустила к себе хозяина, часто бившего её. Отец гоном пригнал кобылу во двор. Ошалелый от злости, начал бить несчастное животное под крышей сарая. Потом накинулся на меня. Несколько раз хлестанул уздой. Железные удила звякнули по моей голове. Спасла кепка с овсом, всё ещё остававшаяся на мне. Удила лишь оглушили, рассекли кожу на лбу. Выбежала мать, с криком бросилась на меня, прикрыла собой. Я вырвался, убежал на чердак, всю ночь проплакал, размазывая кровь и слёзы по лицу. Обида душила, дурные мысли застрелиться или повеситься обуревали меня. На ум тотчас приходили разные трагические случаи из деревенской жизни.

В соседнем селе Марковском парень застрелился из–за девки. Скинул сапог, приложил ствол к груди и пальцем ноги надавил на спуск. Он лежал возле речки Анчошки, и мы, пацаны, бегали смотреть самоубийцу, облепленного мухами.

Потом двое висельников было.

Рудик Маурер из совхоза МВД повесился на толстой корявой берёзе зимой. Нашли его летом. Ремешок, на котором болталось тело Рудика, оборвался. Труп упал на землю, и сквозь него проросла трава. То, что осталось от немецкого мальчика–семиклассника, соскребли лопатами в гроб вместе с землёй.

Восемнадцатилетний парень Шурка Кугоколо по прозвищу О-цэ повесился из–за моей двоюродной сестры – рыжей и конопатой Райки Гришенковой. А может, и не из–за неё.

Он пришёл в клуб в новой сатиновой рубахе и в новых кирзовых сапогах, жирно намазанных дёгтем. Шурка был хромой, ходил с палочкой и сох по Райке.

– Рая, о-цэ, можно с тобой поговорить? – припадая на левую ногу, опираясь на палку, подковылял Шурка к Райке.

– Ещё чего захотел! Хромай дальше! – хохотнула Райка, щелкая семечки.

– Шурка! Ишь, вырядился! Тебе, паршивец, кто позволял сапоги новые брать? Не тебе, а Витьке куплены. Пошто они тебе, калеке? А ну, пошёл домой! Жених, едрёна фени! – закричала на Шурку его мать, пришедшая к клубу с хворостиной.

Бедный парень, опозоренный при девчатах, при всей боровлянской молодёжи, столпившейся у клубного крыльца, а главное, при Райке, молча повернулся и куда–то захромал. Дней через пять Николай Останин, недавно вернувшийся со службы на границе, гнал поутру табун колхозных лошадей.

– Дядь Коль, моей Волги не видел? – спросил я его.

– Нет, но колокольчик бренчит во–он в той стороне, – махнул зелёной фуражкой бывший пограничник. – Да к тем кустам не ходи, – понизил он голос. – Шурка О-цэ висит там.

– Как висит? – испуганно переспросил я.

– Повешался…

Неодолимая внутренняя сила посмотреть на чужую смерть, познать её таинство увлекла меня к страшным кустам, указанным Николаем Останиным. Ещё издали заметил я чёрное пятно на тонкой берёзке, полусогнутой телом Шурки. Преодолевая страх, я приблизился к роковому деревцу, предназначенному сатанинскими силами сыграть зловещую роль в незавидной Шуркиной судьбе. В глаза мне сразу бросились босые ноги висельника. Сапоги стояли внизу. Лилово–синее лицо мёртвого горемыки–инвалида облепила мухота. Тошнотворный запах разлагающегося трупа отогнал меня прочь от страшного места насилия человека над собой.

Было всё странно и непонятно. Как так? Тёплое июньское солнце поднялось над лесом. Кукует кукушка. Оранжевые огоньки пламенеют в зелёной траве. Муравейник кишмя кишит тружениками–муравьями. Бабочка–лимонница весело порхает над лугом. Шмель сердито гудит на желтом цветке. Неподалеку позванивает колокольчик Волги. Жизнь! Кругом жизнь! Но уже нет в ней юмориста–шутника Шурки Кугоколо по прозвищу О-цэ. Странно…

Нет, вешаться последнее дело. Лучше погибнуть геройски как Лёшка–подводник в фильме «Добровольцы». Вот закончу школу, пойду служить на флот и тогда…

Забыв о синяках, оставленных удилами, я уже представлял себя в отсеке подводной лодки, на мостике корабля. Приятные грёзы на рассвете прервала мать своей противной жалостью.

– Геночка, сыночек, вставай… Такая роса, а я разбудила тебя ни свет, ни заря. И как только пойдёшь, вымокнешь ведь…

Пожалела, называется… А я ещё и глаз не сомкнул.

Выбродившись по мокрой траве, я приводил Волгу домой. Подносил к телеге хомут, седёлку и дугу, начинал запрягать лошадь. Отец, озабоченный предстоящей работой в поле или в лесу, с утра бывал не в духе, срывал зло на лошади. Выхватив у меня повод, сам брался за упряжь. Та, при виде его тряслась от страха и, перебирая ногами, не становилась в оглобли. Звезданув животное кулачищем в лоб, отец терял терпение, хватал кобылу под уздцы и так осаживал, что Волга, пятясь, садилась задом и жалобно ржала. От такого ужасного зрелища, нередко виденного по утрам, у меня наворачивались слёзы. Помнится, об этом я уже рассказывал, но не боюсь повторить: не бейте братьев наших меньших.

Последние, так называемые «летние каникулы», протекали как всегда в изнурительных работах в лесу, на сеноуборке, во дворе нашей лесниковской усадьбы.

Особых происшествий и приключений у меня не было. Если не считать падения с крыши в июне. Приземлился удачно, спиной на кучку мха, брошенную среди стружек и щепок.

Какое–то время лежал в обмороке после удара. Очнулся – не мог понять, где я, что со мной. Увидел недостроенный дом перед собой, вспомнил: толкался на срубе новой избы. Попятился в забывчивости, споткнулся о бревно, опрокинулся навзничь и улетел вниз, на моховую подстилку. В голове долго шумело, гудело, стучало. Упади я на полшага левее–правее на утоптанную плотниками землю – не подняться бы мне с неё.

Очень похожее состояние прочувствовал в июле, заполучив удар копытом по голове.

Перед тем как спутать лошадь, снял с головы старую кепку, намереваясь выбросить. Подумал: «Сколько можно носить эту рвань? Лето, жара, а я в кепке…» Размахнулся, приглядываясь, куда бы её зашвырнуть, и передумал: «Мамка заругается, как узнает… Да, может, сгодится ещё на хозяйстве…» Опять напялил на голову, присел возле левой передней ноги лошади, набросил волосяное путо ей на правую ногу, начал плести. Лошадь рывками щипала траву, отгоняя гнус хвостом. Слепень больно укусил её. Волга резко ударила левой задней ногой себя по животу, угодив копытом мне в правый висок.

Не кропать бы мне сейчас этих строк, если бы не потрёпанная, стёганая ватином, кепка. Она смягчила удар. Сколько пролежал без сознания – не известно. Очнулся – надо мной шумели берёзы. И поначалу не мог сообразить, почему лежу в траве. Приподнялся на локтях, увидел пасущуюся неподалеку лошадь в узде. Повод тащился подле неё. Чёрной блестящей гадюкой выстелилось на пригорке волосяное путо.

И память вернулась ко мне. Тупая боль в правом виске подсказала о том, что случилось со мной.

Ветка ивы, спасшая меня на глубоком пруду среди белых лилий.

Железный лом, прошедший за спиной между телом и ватником.

Вагонная скоба, за которую успел ухватиться перед поездом.

Варежка, упавшая с руки перед натянутой бечевой самострела…

Мох под спину при падении с крыши.

Кепка, ослабившая лошадиный удар копытом.

Ещё много в жизни будет со мной подобных происшествий. В каждом из них я был на волосок от смерти, но всякий раз находилась спасительная соломинка. Что это? Случайность? Или забота обо мне святого заступника? Я верю в последнее. И никто не переубедит меня в обратном. Ангел–хранитель уберёг от всех бед. Многое в жизни пришлось испытать, прежде чем я, убеждённый в молодости атеист, поверил в в Бога. Много раз пришлось сорваться с жизненной кручи, улететь в пропасть небытия и остаться невредимым, чтобы поверить в Спасителя.

«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Библия. Притча Соломона. Гл.15 (3).

На сенокосе отец не щадил никого. Ни мать, стоявшую на стогу, ни лошадь, таскавшую волокуши с копнами сена, ни меня, сидевшего на её потной спине. Доставалось и рабочим, помогавшим леснику в сенозаготовках. Не жалел и себя. Сильный, загорелый, облепленный сенной трухой, поднимал огромный навильник, чуть ли не за один раз забрасывал на стог подтащенную к нему копну. Семиметровой длины трёхрогие вилы выгибались дугой под её тяжестью. Отец подкидывал копну на стог, заваливая мать, стоящую наверху с граблями, немало не беспокоясь, устала ли она, никому не давая передышки.

– Генка, оболтус! Туды–т–твою мать! Шевелись поживей! Тучи собираются. Не успеем до дождя – намочим сено. Смотри у меня!

И огревал Волгу вилами по крупу.

Отъехав подальше, я соскакивал с неё, рвал пук травы и вытирал кровь с лошадиной груди, разъеденной слепнями, мошкой, комарами, оводами. Торопливо зацеплял ремнём копну и по много раз приглаженной травяной полосе волочил сено к стогу.

Во время одного такого заполошного стогометания случилось жуткое приключение, которое никогда не забудешь.

– Генка, воды! Быстро сгоняй к ручью, – кинул отец мне бидончик, тяжело дыша и с опаской поглядывая на сизую тучку, изредка поблескивающую далёкими вспышками молний.

Я схватил бидончик и побежал к лесной речушке, тихо журчащей в зарослях камыша и осоки. По узкой болотистой тропинке я пробирался между кочками к родниковой ямке. Что–то чёрное виднелось впереди на тропе. Я сделал несколько шагов и остановился в недоумении перед лежащей у моих ног бархатно– плюшевой кучей. Подумал, что кто–то забыл жакетку, модную по тем временам, предмет зависти деревенских женщин. Я обрадовался находке и наклонился, чтобы поднять дорогую и редкую вещь. Не успел протянуть к ней руки и оцепенел. «Жакетка» чуть заметно зашевелилась, издавая тонкий, еле уловимый слухом шипящий свист. Я в ужасе отшатнулся, вытаращив глаза. Маленькие змеиные головки настороженно следили за мной, готовые к мгновенному выпаду. «Жакетка» оказалась кучей гадюк, сплетённых в тесный клубок. Всё во мне похолодело. Не в силах сдвинуться с места, я стоял, обомлев, без движений. Потом рванулся и ошалело бросился назад, не разбирая тропы, напрямки, через камыши. Толстые, жирные гадюки лениво сваливались с кочек, шлёпались в болотную воду, быстро уползали под гнилые пни.

– Там змеи! – закричал я, подбегая к стогу с пустым бидончиком. – Целая куча на тропе! Не подойти к роднику.

– Что городишь? Яз–зи тебя! Какие ещё в манду змеи?! Я пить хочу, подыхаю без воды, а он змей каких–то удумал! – напустился на меня отец, хватаясь за берёзовый прут. – А ну, бегом! И чтоб без воды не приходил!

– Ты куда мальчишку гонишь? – закричала со стога мать. – Пусть Тимофей сходит с ним.

– Ладно, Тимофей, добеги, погляди, что там такое, – недовольно сказал отец рабочему, помогавшему метать стог. – Да не долго… Боюсь, дождь нас прихватит, загубим сено, если не завершим стог.

Рабочий подобрал короткие вилы, и как с винтовкой наперевес, побежал вслед за мной.

– Вон они! Сползлись, заразы, в одну кучу и шипят, пройти не дают, – прошептал я.

Подняв вилы над головой, Тимофей осторожно приблизился к бархатистой, медленно шевелящейся куче гадюк. Примерился, с силой шмякнул по ней. Потом ещё, ещё… Клубок задвигался, распался. В разные стороны, извиваясь, скручиваясь в кольца, стали расползаться чёрные и серые змеи. Тимофей наносил удары налево и направо, шлёпая вилами по кочкам, по осоке, по воде.

Убитых змей – мы насчитали девять штук – Тимофей наколол на вилы. Я набрал воды из родника, и мы двинулись к стогу. Последнюю, десятую гадюку, Тимофей прибил палкой возле тропы уже на выходе из кочкарника. Он закинул вилы на плечо и зашагал, насвистывая, словно шёл с удачной рыбалки. Метровой длины гадюки верёвками болтались у него за спиной.

– М–да–а, – мельком глянув на змей, покачал головой отец, жадно припадая к бидончику с водой. Перевёл взгляд на небо.

– Ветерок подул. Ох, натянет дождичек, испакостит сено. Да выбрось ты эту падаль, Тимофей! Змей никогда не видел что–ли?

Со змеями тем летом у меня случались и другие истории.

Перевернёшь для просушки валок скошенной травы, а гадюка под ним. Не успеешь граблями взмахнуть, чтобы прибить ядовитую тварь, как она, извиваясь, уже уползла. Захочешь спелой клубники сорвать, краснеющей вокруг толстого пня давно спиленной берёзы – глядь, а на нём разлеглась толстенная змеища, на солнцепёке греется. Метнёшься за палкой, а она – бряк с пня в густую траву.

Но одной змее, лениво млеющей на лесной дорожке в лучах заходящего солнца, не повезло. Я только что снял уздечку с лошади и смотал её, связав поводом, как вдруг увидел огромную гадюку, не пожелавшую уползти при моём приближении. Это сейчас я знаю, что убивать змей нельзя. Это сейчас я из бывшего истребителя пресмыкающихся, не повинных в своём происхождении, превратился в сторонника их защиты. Это сейчас я знаю, что они полезны в целях получения из их яда ценнейшего препарата – випраксина. А тогда я с маху врезал удилами по распластанной гадюке. Она скрутилась кольцами, обнажив омерзительное, желтовато–чешуйчатое брюхо, завертелась в пыли, но я несколькими ударами прикончил отвратительное животное. Это сейчас я знаю, что то была представитель рода Випера берус семейства Випепидаэ Бонапартэ, занесённого в Красную книгу Международного Союза Охраны Природы, за уничтожение которой в Англии предусмотрен штраф в две тысячи (!) фунтов стерлингов.

Был тихий и тёплый августовский вечер. Солнце, опускающееся за горизонт, убитая гадюка на мелкой траве лесной дороги. Трепетное ликование от проявленной смелости, жуткий, суеверный страх, боязнь быть укушенным ядовитыми зубами, отвращение от неприглядного вида змеи – все эти бурные чувства враз смешались во мне. Солнце вспыхнуло и погасло, спрятавшись за далёкий, неведомый горизонт. На лесной дороге осталась убитая змея. А я бежал, не смея оглянуться до самого дома.

– Ты чего так запыхался? – спросила мать.

– Змею… убил, – еле отдышавшись, ответил я. – Представляешь, мам, солнце заходит, смеркается, и такая большая чёрная гадюка развалилась на дороге. Испугался, ну, и давай лупцевать её уздой. А она крутится, вьётся… Насилу прибил…

– Повезло тебе, сынок, – торопясь к мычащей корове с подойником, сказала мать. – Убей змею на закате солнца и тебе будет отпущено сорок грехов. Так старые люди говорят.

Не знаю, простит ли меня Господь, когда предстану перед Его Судом. Слишком много недостойных поступков совершают люди, слишком часто нарушают они заповеди Иисуса Христа. Подумал о ком–то нехорошо – грех! Позавидовал – грех! Возгордился – грех! Злоупотребил чревоугодием, вином, курением – грех! Прелюбодействовал – грех! Покривил душой – грех! Не постился – грех! Работал в церковные праздники – грех! Все грехи – человеческие поступки, из которых, по сути дела и состоит вся жизнь. Не говоря уже о тяжких проступках и преступлениях, совершаемых нечестными, злыми, коварными людьми, готовыми ради денег, власти и корысти убить, ограбить, украсть, сжульничать, предать. Маловато будет одной гадюки, чтобы вымолить у Господа прощение за все неблаговидные дела и помыслы! Суеверие, невежество породили этот миф.

Гадюка – полезное для природы пресмыкающееся, неотъемлемой частью которой является. Сколько человеческих жизней спасено благодаря препаратам, лекарствам, сывороткам, снадобьям, приготовленным из яда гадюк. Не убивайте змей! На дорогах от автомобилей гибнут десятки, сотни тысяч людей. А от гадюк? Единицы! Автомобиль – враг человечества! Только за минувший год на дорогах России погибло 30 тысяч человек! В два раза больше, чем за десять лет войны в Афганистане!

Так почему вы не бросаетесь с кувалдой и ломом на лакированные чудовища на колёсах, смрадящие газом, таящие в себе смерть и мученические болезни, приносимые людям? Бейте, крушите их! Отливающие эмалью роскошные лимузины–убийцы намного страшнее и смертоноснее автоматов Калашникова! Какие бы после второй мировой войны не велись военные действия в разных странах, в них погибло меньше народу, чем на дорогах под колёсами автомобилей, в автокатастрофах. Так давайте дружно ударим молотками, камнями, палками – всем, что под руку попадётся, по сверкающим дорогим автомобилям – бездушным, подлым, алчным, не предсказуемым и безжалостным стальным врагам человечества! Что? Кишка тонка? Боитесь? У вас достаёт смелости ударить палкой лишь беззащитное животное? Или надеетесь, что костлявая старушка с косой на плече, сидящая незримо за рулём вашего автомобиля, пощадит вас? Многие так надеялись. Все дороги, каждый их километр политы кровью несчастных жертв автомобильных аварий. Вдоль трасс, на кладбищах стоят памятники тем, кто с любовью гладил полированный капот безмозглого железного монстра. А кабы знали они, что «примут смерть от коня своего», или задавят кого этим самым «конём» в сотню лошадиных сил, обошли бы его за версту, крестясь: «Свят, свят, свят! Сгинь, нечистая сила! Не хочу ни своей смерти, ни близких своих, ни других невинных людей!».

Задумайтесь над этим, садясь за руль своего красавца. Задумайтесь, прежде чем замахнуться палкой на змею, виноватую лишь в том, что природа наделила её ядовитыми зубами для умерщвления мышей и лягушек.

Подумать только! Двадцать первый век грянул! Компьютеры, лазеры, сотовые телефоны, цифровые фотоаппараты и видеокамеры, карманные телевизоры и микрокалькуляторы, космические корабли, атомные подводные лодки и ледоколы, говорящие роботы: всего не перечислить, что напридумывал человек. Самые смелые фантастические проекты давно воплощены в жизнь, стали реальностью сегодняшнего бытия, обычным явлением. А человечество, в основной своей массе, как было грубым, невоспитанным, бескультурным, жестоким, жадным, таковым и осталось. И ещё больше, с использованием технических достижений, стало губить природу. А, значит, себя, цивилизацию. Поистине беспримерное единство общей цели – сообща рубить засыхающий сук, на котором все сидят над пропастью! Уже наполовину сук подрублен. Немного осталось. Треснет сук, обломится. Полетят все в Преисподнюю!

Задумайтесь над этим, прежде чем поймать бабочку, прихлопнуть кузнечика, вымыть в ручье машину, развести огонь в лесу, нарвать букет полевых цветов, вырвать гриб, разворошить муравейник, разорить гнездо.

Задумайтесь, прежде чем драть икру из лосося, осетра, прежде чем нажать на спуск ружья, поставить капкан или сеть, слить в реку мазут, вывалить мусор на лужайку, срубить дерево.

Задумайтесь…