Текст книги "Жизнь-река"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Но нельзя в деревне без дурака. И потому ни с того, ни с сего «съехал чердак» у сорокалетнего рабочего скотного двора Толи Козлова. Большой это был оригинал! В каждом населённом пункте есть такой гражданин, про которого говорят: «Он с мухами в голове… Он с гусями…У него крыша потекла». При этом обязательно повертят пальцем у виска, пришлёпнут ладонью по лбу и усмехнутся: «Ну, что с него взять? Пыльным мешком прихлопнутый!».

Но Толя Козлов превзошёл и Мишу–лётчика, и Лёньку Муравьёва. Каждому встречному–поперечному Толя объявлял, что он – Ленин! Вот так, ни больше, ни меньше. А что мелочиться?!

Лысый, небритый боровлянский «Ленин» ходил в брезентовом плаще, накинутом на голое тело, в стоптанных сапогах с оторванными подмётками, подвязанными проволокой.

Утро боровлянского «Ленина» начиналось с обхода улиц и окраин села. Он махал руками, указывал перстами влево, вправо, как бы планируя, где и что посеять, построить, «разрушить до основанья, а затем…»

Наметив «планов громадьё и размахов шаги саженьи», Козлов—Ленин шёл за деревню, где у него были шалаш и пень. Совсем как у Владимира Ильича в Разливе! Чашки, приносимые сердобольной матерью, Толя после еды не мыл, а забрасывал в кусты.

– Ленин посуду не моет, – важно отвечал матери Толя, уговаривающей сына–дурня не зашвыривать в траву тарелки и ложки.

Толя приходил в сельмаг, закладывал руку за отворот плаща, прохаживался вдоль прилавка и с озабоченным видом интересовался:

– Как с продуктами, товарищи, хорошо?

– С продуктами, товарищ Ленин, хорошо. А вот без них плохо нам, – смеясь, отвечали сельчане и сокрушённо вздыхали:

– Бедный мужик… Совсем чиканулся…

А вскоре такой номер Толя Козлов отколол – вся деревня тот финт обсуждала и в толк взять не могла: как такое могло случиться? Чудес не бывает. Однако, Толя опроверг это утверждение напрочь. Здесь я и подошёл в своём рассказе к той самой любопытной истории, о которой долго не стихали в деревне самые различные толки. Перемывая кости Козлова—Ленина и так, и эдак, и не находя объяснение его выходке, боровлянцы диву давались и плечами пожимали: надо же!

А было так…

Я ехал из Боровлянки в Тогучин на примерку к портному Морозову. Вместе со мной в кузове грузовика тряслись с узлами и кошёлками ещё десятка полтора боровлянцев. Автобусы междугородные тогда не ходили. Каждый добирался в райцентр на попутках. Чаще всего, в открытых кузовах машин.

Едем, стало быть, просёлочной дорогой. Прямушку проехали. До Шубкино рукой подать. Толю Козлова—Ленина обгоняем. Шофёр посигналил, притормозил. Дверцу открыл, весело крикнул:

– Садись, Ильич, до базара подвезу!

Толя правую руку тотчас за отворот плаща. Левую в карман:

– Верной дорогой идёте, товарищи! Но мы пойдём другим путём! Нам быстрей надо! Вперёд, к победе коммунизма!

Сказал – рубанул ладонью перед собой и зашагал по высокой траве, через кусты и кочкарник вправо от дороги, в сторону Вассино.

В кузове «газика» все засмеялись, за животы схватились.

– Как знаешь, тебе виднее, – гаркнул шофёр вслед страннику. Машина тронулась и покатила по пыльному тракту. Сельчане ещё немного посудачили, похохатывая о Толиных «задвижках», и думая о своём, скоро о нём забыли.

Вот и базар. Въезжаем в ворота рынка и кого видим в толпе? Правильно! Толю Козлова—Ленина! С невозмутимым видом небритый «вождь пролетариата» в драных сапогах, в плаще на голое тело праздно шатался среди зевак и покупателей. Челюсти у нас отвисли, глаза чуть не повылазили, глядя на Толю. А тот ходит по базару, семечки поплёвывает, глаза по–ленински щурит, цитату очередную перед мясным рядом выдаёт:

– Профсоюзы, товарищи – школа коммунизма!

Кто и на чём подвёз его? По какой дороге? Остаётся только гадать. Некоторые пытались выяснить это у него самого, но в ответ слышали одно:

– Шаг вперёд, два шага назад! Детская болезнь левизны в коммунизме! Учиться, учиться и ещё раз учиться!

Большой оригинал!

Я спрыгнул с машины и заторопился к портному Морозову. Пока я, прислонясь к дверям, ожидал примерки, Морозовы пили чай с круглыми карамельками. Отец семейства Морозов, его жена – толстенная морозиха и дети – четверо мордатых, упитанных поросят–морозят брали конфеты чайными ложками, обсасывали немного и складывали обратно в вазочку. На другой раз чай попить. Экономия!

Напившись чаю, Морозов–старший проходил в тесную каморку, где стояла швейная машина «Зингер». Раскладывал шитьё на столе и приглашал меня. Прикидывал выкройки, схваченные булавками, что–то вымеривал, высчитывал, помечал мелком.

И через пару недель выдал… «шедевр» швейного искусства! Широченные клёши фасона тридцатых годов! Ужасно короткие, с толстыми манжетами внизу. И двубортный пиджак с длинными узкими лацканами того же довоенного покроя! И брюки, и пиджак – чистая шерсть. Что ж хорошего в том? Сколь ни гладь – выглядят мятыми, будто жёванными телёнком. Сморщенные плечи, загнутые уголки лацканов, тёмно–синий стариковский цвет ткани.

Напялил я на себя это портновское «чудо» и разрыдался с горя. Но куда деваться? Деньги потрачены. Другого ничего нет. Вырядился в долгожданную обнову, разочаровавшую меня, на выпускной вечер пришёл. В костюме этом, сгорая от стыда, пел со сцены вместе с Галькой Дудоладовой дуэтом:

 
Тропинка первая моя
Лети от школьного порога.
Пройди все земли и моря
И стань счастливою дорогой…
 

Аккомпанировал на баяне военрук, бывший авиатор Михаил Ильич Лысенко. В зале, среди всех учеников и учителей школы сидела Тоня Борцова. Аплодировала громче всех, а после нашего выступления не то смеясь, не то серьёзно заметила:

– Ка–кой костю–юмчик! В плечиках не жмёт? На–астоящий мужчина!

На что намекала бойкая на язычок хохотушка? На то, что я струсил, испугался притворных слёз невинности и не овладел ею в ту пьянящую июньскую ночь, благоухающую цветущей черёмухой? Или я попросту смешон в этой пародии на костюм – незабываемом «творении» швейных дел мастера? Парни из нашего класса пришли на выпускной в узких брюках и серых клифтах – модных пиджаках из толстой ткани.

Проходя мимо большого зеркала в фойе школы, я глянул на себя в него и ужаснулся: в широченных коротких штанах, еле достающих до тупоносых дешёвых ботинок, я очень походил на Чарли Чаплина. Не хватало лишь котелка и тросточки! Стесняясь своего неказистого вида, я сбежал в тот вечер от Тони. И, как оказалось, навсегда.

Прощай, школа!

Каждую осень в хлопотах и заботах суетных дней я забывал послать в тогучинскую районную газету хотя бы небольшую заметку о моих учителях. Поздравить их с профессиональным праздником, пожелать здоровья, поблагодарить за огромное терпение, чуткость и внимание к одному из посредственных учащихся, каковым я был. За то, что выпустили меня из десятого класса с аттестатом о среднем образовании.

Незаметно пролетели годы. Я стал стар. И многих моих учителей давно нет в живых. Поздно спохватился благодарить. Поздно… Как говаривал мой товарищ по редакции Валентин Радченко: «Хорошая мысля всегда приходит опосля».

Сегодня своих дорогих учителей я назову поимённо, преклонив колено в память о них, как перед Знаменем.

Искры, устремляясь ввысь, с тихим треском летят в ночную мглу. Колышется пламя, отгоняя комаров. Огонь разгорается всё ярче, освещая палатку, плот–катамаран, ближние ёлки. В двух шагах от костра плещет на берег обская волна. Разноголосый, нестройный хор ночных кукушек вторит монотонному крику коростелей. И звонкое эхо моего голоса разносится над уснувшей рекой:

– Слушай, Земля–я–я! Слушай, Вселенная! Слушайте все! Благодарный ученик по прошествии многих лет отдаёт дань уважения своим учителям!

У одних помню лишь имена, у других только фамилии. Но не бежать же мне сейчас за тысячу вёрст в архив областного управления образования за справкой!

Валентина Николаевна и Августа Сергеевна из Тогучинской начальной школы 1949–1953 учебных годов!

Историк Пётр Иванович Захаров, географ Пётр Павлович Косов и учитель математики Нина Ивановна из Боровлянской семилетней школы 1954–1956 учебных годов!

Директор Вассинской средней школы Николай Иванович Смыков! Заведующая учебной частью, преподаватель химии Людмила Викторовна Кудрявцева! Военрук Михаил Ильич Лысенко! Физик Эдуард Владимирович Байрашевский, учительница английского языка Инесса Фёдоровна! Историк Исаак Абрамович! Преподаватель математики Тамара Евгеньевна! Географ Сальникова! Учитель русского языка и литературы Разгоняева! 1957–1960 учебных годов!

И все те, кого не помню ни по имени, ни по фамилии, зато помню их внешности, доброе ко мне отношение. Одной из таких была молоденькая, удивительно спокойная, интеллигентная и очень миловидная учительница русского языка и литературы. Когда я жил у бабы Анны, она рано утром заходила ко мне и поднимала с постели.

– Гена! Вставай! Пора в школу!

Жаль, ни имени её, ни фамилии не помню…

В полночный час, на таёжном берегу, за тысячу километров от Новосибирска, среди безлюдных обских просторов громко произношу я имена своих учителей! Не за юбилейным столом, не на учительской конференции в дежурном списке названы они. На диком плёсе, согреваясь чаем, с теплотой и любовью вспоминаю о вас, дорогие мои! Кто жив – тому здоровья и всех благ! Кто покинул беспокойный мир – тому земля пухом и светлая память! Спасибо вам! И если я в эти минуты сижу у костра, занятый благообразными мыслями, без дурных помыслов, с чистой совестью и спокойной душой – это ваша заслуга, дорогие учителя. Безмерная вам моя благодарность!

Моё благоговейное, трепетное отношение к учителям осталось на всю жизнь. Учитель для меня – человек не от мира сего. В школьные годы представить не мог, что он ест, пьёт, спит, ходит в туалет, моется в бане, ходит там нагишом. Он же – Учитель!

Уважение к школьным учителям не омрачила даже характеристика, выданная мне классным руководителем Людмилой Викторовной Кудрявцевой. Какую заслужил – такую и получил! Нечаянно ушибленная мною метательным диском «химоза» выдала мне характеристику, годную разве что в исправительно–трудовую колонию. Да и в ту, пожалуй, не приняли бы. «Не уравновешенный, не серьёзный, не усидчивый, не сдержанный, не аккуратный, не самостоятельный, не дисциплинированный, не добросовестный, не воспитанный, не искренний, не честный, не ответственный…».

Сколько злобы, ненависти, мщения в тех «не…». Получи, мерзавец, за больную грудь, ушибленную диском!

А я не обижаюсь. С годами–то дошло до меня, каково ей было!

Простите, Людмила Викторовна! Дурак был, глупый. Валентность так и не понял. Зато в жизни многое понял, потому и прошу простить меня. Ваша принципиально–объективная оценка моих моральных качеств повлияла на мою судьбу. А, стало быть, и на судьбы других людей. Ведь я уже говорил: всё взаимосвязано. От поступка одного человека меняется жизнь многих. Одни рождаются. Других, напротив, вообще может не быть. Так и тот тетрадный лист с вашей подписью и школьной печатью решил не только мою судьбу. Стал бы я офицером – и повлиял бы на чьи–то жизни. Не стал – всё у них по–другому пошло. Быть может, такой же невзрачный листок когда–то решил судьбы во всём мире. Родился враг человечества Гитлер. А мог и не родиться.

А у меня хватило ума после окончания десятилетки явиться с той характеристикой в военкомат!

– Хочу в военно–морское училище, – заявил я.

– Похвально, молодой человек, – принимая документы, сказал майор, неторопливо помешивая ложечкой чай в стакане. – Однако, где вы были раньше? И с какой печки упали? Кандидаты во все училища уже отправлены. Ещё с зимы парни в них готовились. Осталась заявка с Уссурийского автомобильного… Поедете?

Я пожал плечами. Прощай, море! Автомобильное никогда и в голову не приходило. Но так хочется быть офицером!

– А что делать? – вздохнул я горестно. Поеду.

– Проходи на медкомиссию.

Пока я раздевался, майор просматривал документы. Нахмурился, заглянув в аттестат, а когда стал читать характеристику, брови майора приподняли фуражку на лбу. Он поперхнулся чаем, откашлялся. Что–то прошептал председателю медкомиссии, разбиравшей на столе бумаги. Я пал духом: моя песенка спета. Мечта об офицерских погонах стала лёгким дымком, в один миг развеянным налетевшим ветерком.

– Приляг. Встань. Ещё приляг… Дыши… Не дыши. Присядь. Встань. На сердце не жалуетесь? Нет? Странно…

Повертела меня врач, послушала… Отводя глаза в сторону, объявила жестокий приговор:

– Шумы в сердце, недостаточность митрального клапана. Не годен к военной службе.

Слова врача обрушились на меня ударом грома в ясный день. Слёзы обильно полились из моих глаз. Майор не выдержал, растроганно посочувствовал:

– Ладно, не переживай… В военной службе мёду мало… Тем более, в автомобильной… В мороз минус тридцать в моторе копаться! И куда тебе с плохим здоровьем? И с такой характеристикой? С тройками в аттестате? Предлагаю в техникум по направлению военкомата. Поступление вне конкурса. В радиотехнический, радиосвязи, в сельхозмашиностроения. Ну, так как? Согласен?

Размазывая кулаками слёзы по лицу, я мотнул головой.

По своему недалёкому разумению размышлял так: «Математику знаю плохо, а в первых двух техникумах ещё и физика. В машиностроительном легче будет учиться».

Взял направление, поехал в Новосибирск. Мать дала двадцать пять рублей на дорогу. После реформы 1961‑го года – два рубля пятьдесят копеек. Применительно к нынешним временам – два доллара пятьдесят центов. Гроши, одним словом. Я решил сэкономить их и доехать до города на тормозной площадке товарного вагона. На станции Инская охранники сняли меня с поезда, привели в караулку, обыскали карманы, нашли четвертную.

– Плати штраф, а то в милицию сдадим, – пригрозили мне.

– Сколько?

– Двадцать пять!

– Дяденьки, а как мне целую неделю жить? – заканючил я.

– В милицию захотел? – схватился за телефон охранник.

– Не надо в милицию! Заберите деньги.

Отдал жлобам свои крохи и пешком поплёлся из Инской в Новосибирск. Подавитесь, гады, моими копейками! Чтоб несчастные гроши, взятые матерью в долг у соседей, встали бы вам, сволочам, поперёк глотки!

Издохли они давно. Сгнили. Не спасли их от червей мои деньги.

До площади Станиславского мне бы не дойти, если бы не закалка трёхлетней ходьбы в школу из Боровлянки в Васино.

На Коммунальном мосту собака–овчарка металась. Рослая, красивая, без намордника. От хозяина отбилась. Жаль мне её стало. Собьют машины или трамвай. Выдернул брючный ремень, взял овчарку на поводок. Веду по тротуару. Куда – сам не знаю. Перешли мост. На «Горской», справа от моста, какой–то пьяный мужчина в синей майке высунулся из ворот частного дома.

– Продай собаку, парень.

– Купи!

– Сколько просишь?

– Двадцать пять!

– Дорого! Да, ладно… Всё равно пропью, – отсчитывая смятые бумажки и шатаясь, бормотал мужчина. – Держи, приятель! Как звать пса? Тузик? Шарик? Дружок?

– Джульбарс! – с обидой за породистую собаку, ответил я, испытывая неприязнь к её новому хозяину, сожалея, что не могу оставить овчарку себе.

– Хорошая кличка… Пошли, Джульбарс! Теперь здесь твой дом.

Довольный, что не только спас собаку от голода и смерти под колёсами, но ещё и выручил за неё деньги, я, наконец–то, добрался до общежития техникума сельхозмашиностроения. В двухэтажном деревянном доме, тёмном и мрачном, на переулке Станиславского работала приёмная комиссия. Там же абитуриенты сдавали вступительные экзамены.

Первую ночь по прибытии в общежитие, я ночевал в пустой бытовке, в платяном шкафу, опрокинутом на пол. Улёгся в него, закрылся дверцами и тотчас заснул. Ранним утром в комнату вошли две женщины: комендант общежития и уборщица.

– Почему шифоньер на полу лежит? – удивилась комендант. Подошла, открыла дверцу. Увидела меня, лежащего со скрещенными руками да как завопит:

– Мертвец! Беги, Наталья, в милицию звони скорее!

– Не надо в милицию, – выкарабкиваясь из скрипучей фанерной рухляди, торопливо сказал я. – негде ночевать, вот и устроился в нём.

– Абитуриент?! – всё ещё глядя на меня как на покойника, испуганно спросила комендант.

– Да… Из деревни я…

– Оно и видно. А чего же не обратился ко мне? Я бы постельное выдала, в комнату определила…

– Поздно пришёл… Вас не было… Вот я и сподобился.

– Сподобился, – передразнила женщина. – Чуть удар не хватил из–за тебя, дурака деревенского. Пойдём, комнату укажу. Там и жить будешь, если поступишь в техникум.

Я поступил. Как сдавал математику письменно – это классика!

Дело в том, что в математике я настолько запущен, что «а» плюс «b» в квадрате для меня не просто тёмный лес – тайга дремучая! В алгебре, в тригонометрии я просто нуль. Но я наизусть знал все формулы и понимал как применять. А вот алгебраических и тригонометрических действий выполнить не мог. Задача моего варианта заключалась в том, чтобы найти объём усечённой пирамиды, вписанной в конус. Я решал её так: записывал свои рассуждения на экзаменационном листке. «Поскольку площадь прямоугольного треугольника равна половине основания, умноженного на высоту, – писал я, – находим, что сторона AB равна…». Тут я оборачивался к соседу и спрашивал потихоньку:

– Ты нашёл, чему равна АВ?

Записывал готовый ответ и рассуждал дальше: «Сторона, лежащая против острого угла…». Толкаю соседа впереди:

– Чему равна ВС?

Опять готовый ответ и новое рассуждение. И так – всю задачу. В конце последний вопрос к соседу:

– Чему равен объём пирамиды?

Сдал работу и на другой день явился узнать результат, не очень–то надеясь на положительную оценку.

– А кто Гусаченко? – поблескивая золотом очков и вставных зубов, спросила преподаватель.

Я сжался в комок: не сдал!

– Есть такой? – пристально вглядываясь в лица абитуриентов, повторила она вопрос.

Я встал, готовый услышать что–то ужасное. И не поверил ушам.

– Работа заслуживает пятёрки, но из–за помарок поставила четвёрку. Мне очень понравились ваши рассуждения в ходе решения задачи. К сожалению, написано второпях, небрежно, хотя и верно.

Эта самая преподавательница чуть ли не за голову схватилась, когда я сдавал ей математику устно. Списывать было не у кого. Ничего решить я не смог и стоял у доски истуканом.

– Чему равна сумма квадратов чисел?

Я без запинки ответил.

– Правильно! Ну, так решай!

Я стоял балда балдой, тупо глядя на уравнение.

– Чему равна длина окружности?

– Пи эр…

– Правильно! Ну, так решай! – теряя терпение, повышала голос преподавательница.

Я столбом торчал у доски, бессмысленно глядя на цифры, буквы, скобки, квадратные корни и прочую, не понятную мне белибердень. Преподавательница охала, ахала, качала от изумления головой. Удивлялась тому, как блестяще решил я задачу по математике письменно, и как плаваю сейчас. Развела руками:

– Тридцать лет преподаю, но такого вундеркинда впервые вижу! Все формулы знает назубок, понимает как их применить, а простую задачку решить не может! Ладно, поставлю троечку, но как учиться будешь – ума не приложу!

Диктант по русскому языку я написал на четыре балла.

Прощай, школа! Я стал студентом техникума сельхозмашиностроения. Меня зачислили по направлению военкомата на отделение холодной штамповки. Что ж? Буду учиться клепать сеялки–веялки, плуги–бороны, тяпки–грабли и так далее. Но при чём тут военкомат? Очень, даже, как выяснилось, при чём. «Сельхоз» – ширма! Гильзы патронные и снарядные штамповать, боеголовки ракетные! Вот чему меня здесь научат! Трудиться в поте лица на оборону страны. Дело нужное. Интересное. Ещё бы! Настоящие снаряды делать! Это, скажу вам, не халам–балам! Не каждому доверят!

Студент прохладной жизни.

8 июня. Пятница. Четыре часа утра.

Спал тревожным сном. Ночью с треском обламывались деревья. Тяжёлые сухие сучья с плеском падали в воду. Да ещё комары. Со всего мира слетелись в одну мою палатку! Мазь, накомарник, противомоскитная сетка – всё в ход пошло, но жужжания не полчищ – бесчисленных армий надоедливо снующих насекомых не давали уснуть.

Всю ночь с глухим стуком дизелей шли речные толкачи с баржами. И продолжают идти. Большое судоходство на реке. Отдаляться от берегов опасно. Неминуемо под баржу угодишь.

Освежил лицо холодной водой и без чая, без завтрака поскорее убрался из прибрежных таёжных зарослей, вплотную подступивших к реке. Ночёвка в шиповнике показалась мне нескончаемой.

В 05.30 оставил позади 1210‑й километр. На левом берегу какое–то большое село из серых деревянных домов. Навстречу один за другим, с шумом разводя волну, прошли катер «Надежда» и гидрологическое судно «Иволга». Включили сирену, приветствуя плот–катамаран одинокого путешественника.

Огибаю тальниковый мыс и передо мной открывается необъятная водная ширь. Слева и справа до горизонта нет очертаний берегов. Лишь кусты, деревья, торчащие из воды. Острова, закрывающие обзор. Куда плыть?

Разворачиваю карту, пытаюсь определить курс по компасу. Но для этого надо знать своё местонахождение.

Пока я нерешительно болтаю вёслами, соображая, какого направления держаться, меня обгоняет огромный топляк – толстый сучковатый ствол поваленного бурей либо подмытого течением тополя. Бревно, покачиваясь, корневищами вперёд, словно управляемое уверенным капитаном, ходко прошло мимо меня с парой чаек–пассажирок на борту. Вот мой навигатор! Его несёт течение, и непременно в нужную мне сторону. Налегаю на вёсла и не без усилий догоняю быстро удаляющееся бревно. Уцепился за него багорчиком и так, на буксире, следовал несколько часов, пока не приблизился к залитой водой берёзовой роще. Бревно с неимоверной силищей наехало на кусты, подмяло их, развернулось, угрожая придавить и плот. Багорчик застрял в коре топляка, я замешкался, выдёргивая его. Еле успел, схватившись за вёсла, отгрести от вершины бревна. Всей могучей массой топляк даванул на чахлые деревца, с треском пригнул их, застрял, найдя здесь своё последнее пристанище. И я поёжился от мысли, что было бы со мной, не уклонись я от своего плавучего поводыря.

В полдень впечатляющее зрелище предстало моим глазам. Гигантские вышки ЛЭП и низко нависшие над рекой провода! Прохожу под ними, испытывая успокоение от недавнего сомнения в правильности курса. Линия высоковольтной электропередачи обозначена на томской карте перед Колпашево. Беспокойство уступило блаженству плавания. Пью чай с пряниками. Загораю, прикрыв голову белой футболкой. Хорошо!

14.00. Вдали, на стволе высокой ветлы белеет щит. В бинокль вижу чёрные цифры на нём: «1240». До Колпашево ходу по реке приблизительно километров пятнадцать.

Заметно свежеет. Кучевые облака темнеют, становятся иссиня–чёрными. Ветрище вспучивает реку, ещё недавно баюкающую меня величавым покоем, лёгким бризом, серебристой рябью поверхности. Погромыхивает гром. Поблескивают молнии. Тучи заслоняют небо. Становится сумрачно, как поздним вечером. Ветер крепчает, раскачивает деревья и кусты. Седая пелена на небосклоне в северо–западной его части всё ближе. Проливного дождя не избежать.

Успеваю крепко подвязаться к черёмуховым кустам. Заматываюсь в непромокаемый плащ, в целлофановую плёнку и заваливаюсь на боковую. Пусть теперь льёт!

И хлынул ливень! С раскатами оглушающего грома, с ослепляющими молниями. Набежавшие на катамаран волны обдали брызгами шипящей пены. Сильная качка швыряла меня на скачущем на волнах плоту. Дождь со свистом хлестал струями по плёнке и плащу, под которыми укрылся я от грозы. Стало ещё темнее. Сверкавшие молнии на миг вспарывали нависшую надо мной тьму. Свирепый ветер, вырвавшись из неё, налетал на меня разъярённым зверем. Адские удары грома грохотом орудий главного калибра сотрясали всю поднебесную. Непрерывные оглушающие раскаты, заглушая рёв бури, блистая молниями, повергали в ужас. А дождь, не ослабевая, поливал косыми струями, буравил меня через одежду. Под ослепительным сверканием молний и громовыми ударами, от которых, казалось, раскалывалось небо, «Дик» подпрыгивал, вставал дыбом в разгулявшейся реке. Стоило трудов удержаться на дощатом настиле, цепляясь за мачту. Мгла сгущалась. Длинные зигзаги молний прорезывали небо. Между ними тысячами оттенков голубовато–красного света полыхали дрожащие всполохи. Отдельные яркие вспышки поминутно озаряли гребни волн, шумящие кусты, дико трепещущий, готовый разорваться в клочья флажок на мачте. Кругом трещало, вспыхивало, грохотало. И я был один среди беснующейся стихии. На маленьком плоту. В тесном, замкнутом пространстве. Сотрясаемый волнами. содрогаемый громом. Озаряемый молниями. Заливаемый проливным дождём.

И сказано о таком столпотворении небесном в Библии:

«Возгремел на небесах Господь, и Всевышний дал Глас свой, град и угли огненные. Пустил стрелы Свои и рассеял множество молний, и рассыпал их». Псалом Давида 17‑й, стих 14(15).

Буря унеслась так же быстро, как и налетела. «Дика» ещё несколько раз подняло на гребень волны, но уже не так сильно. Дождь прекратился, и хотя хмурое небо ещё висело надо мной, на западе уже вспыхнула золотая полоска. Край неба в той стороне светлел. И всё большая его часть, свободная от туч, голубела, прояснивалась. На востоке, куда быстро уносились тучи, ещё играли молнии и погромыхивал гром, а здесь уже сверкали лучи проглянувшего солнца.

После жестокой трёпки, заданной грозовой бурей, радуясь затишью, запели птицы. Выполз и я из–под целлофана, защитившего от обрушевшегося на меня водопада, осмотрелся. Волны не улеглись, но ветер ослабел, и флажок на мачте всё ещё трепетал в сторону кустов. Плот прибивало к ним.

С трудом пройдя вдоль тальников, я нашёл взгорок, и лишь перестал грести, как меня тотчас прибило к островку. Река успокаивалась. День клонился к вечеру. Идти в ночь не хотелось. Решил устроить отдых на этом крохотном пятачке с кучей мокрого песка на возвышении, покрытом худосочной травой.

Островок, открытый ветрам, хорошо обдувался, и ночёвка обещала быть без комаров. Плавника, свитков бересты валялось достаточно. Я быстро заготовил для костра большую кучу. Поставил палатку, расстелил постель, включил радио. Погонял бегунок туда–сюда по частотам и диапазонам, но кроме «тын–тыт–дын» ничего путного не нашёл. Такая, с позволения сказать, музыка, напоминает мне бесконечно скачущего по прерии ковбоя. «Тын–тыт–дын, тын–тыт–дын…». И так без конца. Наконец, мне удалось настроиться на волну «Радио России». Тотчас раздалось задорное, зажигающее, располагающее на приподнятое настроение:

 
Ах, Одесса! Жемчужина у моря!
Ах, Одесса, ты знала много горя.
Ах, Одесса, ты мой любимый край.
Живи, Одесса, живи и расцветай!
 

Да здравствует «Радио России»!

С кульком мармелада и новой бутылкой вишнёвого ликёра я ввалился в палатку. Плеснул в кружку крепкого напитка и, не торопясь, маленькими глотками, выпил. Благодать! Остатки ликёра вылил в походную фляжку и с удовольствием растянулся на постели.

 
Так, на чём я прошлый раз
Не закончил свой рассказ?
 

Наверно, после выпивки рифмовать начал. К концу плавания, глядишь, поэма получится. Рассказывал, насколько помню, как стал студентом Новосибирского техникума сельхозмашиностроения…

Весь первый курс первого сентября загрузили в поезд и отправили в райцентр Баган на сельхозработы. Есть такой населённый пункт в Кулундинской степи. Выйдешь в неё за ворота, приляжешь на выжженную солнцем траву и прутиком в норке пошурудишь. А оттуда лохматый ядовитый паучище – тарантул выбежит. На задние лапки встанет и смотрит на тебя, не моргая: «Чего надо? Идёшь – ну, и иди подобру–поздорову! Меня зачем потревожил?». Стоит паук на лохматых ножках, покачивается, убегать не собирается, не из пугливых. Попробуй, тронь его!

Меня определили на элеватор вручную разгружать автомобили с душистой, только что подвезённой от комбайнов пшеницей. Я влезал на грузовик, открывал боковой борт и плицей выгребал зерно из кузова. Водители–солдаты, заигрывая с девицами–весовщицами, не помогали мне. Я один разгружал за смену до тридцати машин. Уставал до того, что, спрыгивая с машины на кучу зерна, валился замертво. На отдых не оставалось даже минуты. Лишь отъезжала порожняя машина, как её место сразу занимала гружёная. Я взбирался на неё, махал плицей, а за мной стояли в очереди ещё десятки автомобилей.

– Что стоим? – кричали водители–солдаты, откомандированные из воинских частей на хлебоуборку. Они спешили к деревенским зазнобам на свидания, курили и нервничали от ожидания.

– Да вот студент прохладной жизни задерживает всех, не торопится, – отвечали ближние в очереди.

– Эй, студент! А ну, шевелись! – орали мне.

Я задыхался. «Ничего себе – студент прохладной жизни, – думал я, обливаясь потом, – упаду, не встану».

Иной солдат, торопясь на свидание к местной красавице, случалось, не выдерживал смотреть на паренька, еле держащегося на ногах, утонувших в пшенице. Запрыгивал в кузов, выхватывал из моих рук плицу, по–молодецки вымахивал зерно из кузова. Торопливо закрывал борт, вскакивал в кабину и давал по газам. Пока солдат работал, я падал на кучу зерна, успокаивал дыхание. Но лишь машина отъезжала, как тотчас раздавался насмешливый окрик:

– Эй, студент прохладной жизни! Хватит прохлаждаться! Бока отлежишь!

Не знаю, почему я там не послал всех далеко и ещё дальше, а продолжал надрываться. Совестно было бросить, убежать, когда машины подъезжали одна за другой. Я молотил плицей, а сердце бешено колотилось. Как на беговой дистанции, когда до финиша далеко, а ты уже скис, хрипло дышишь и думаешь, как бы не упасть на виду у всех.

Тот каторжный месяц я выдержал, питаясь жареной в кочегарке пшеницей, конопляными семенами и кукурузой, привозимой с поля солдатами.

В кассе элеватора мне выдали мизерную зарплату: двести семьдесят рублей. Я уже говорил: применительно к нынешнему курсу – двадцать семь долларов. Не сомневаюсь, что в бухгалтерии меня обдурили. К тому же, пьяница–мастер не добросовестно, а бы как, закрыл мои наряды на работу. Ведь, бухгалтер начисляет как: «Ага, написано в наряде: «выгрузка» – тариф такой–то». И всё. Больше ни копеечки не добавит. А мог мастер не полениться и сделать подробный расклад, как–то: «разгрузка автомобилей с перекидкой зерна, переброской от края кучи и перелопачиванием бурта, выметанием кузовов, открытием и закрытием бортов». Оно, глядишь, и набежало бы не только на зауженные брюки и лыжный костюм, которые я купил на эти гроши, заработанные в прямом смысле кровавыми ладонями и потом, но и на другие нужные мне вещи.

Да кому я нужен был на том баганском элеваторе?! Его начальнику? Бухгалтеру? Мастеру? Шоферам–солдатам? Надрывает пуп парнишка или с лёгкостью транспортёра опорожняет кузова – наплевать им на меня! Главное – бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!