Текст книги "Жизнь-река"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Кем быть?

Для жителей Боровлянки 1956‑й – год начала посадки соснового бора. Для населения всей страны – год ХХ партсъезда, пресловутой хрущёвской «оттепели», разрушения сталинских бюстов и «воссоединения» деревни с городом.

В 1956 году я успешно сдал экзамены за семь классов, получил свидетельство об окончании семилетней школы. После её окончания перед родителями встал вопрос, куда меня дальше определить. Кем быть мне?

К отцу из Тогучина часто наведывалось лесхозное начальство. Пили самогон, курили, нагружались салом и мясом из нашего погреба и отправлялись домой с чувством исполненного государственного долга. За обсуждением лесных дел в застольных беседах бывший директор Тогучинского лесхоза и лесного техникума Василий Кот, еле ворочая языком, бормотал:

– Как эт–то к-куда его? Ко мне, в те… В техникум… П-пусть учится… Как эт–то кем быть? Лесничим будет…

От такой жизненной перспективы я энтузиазма не испытывал. Мне тотчас вставали перед глазами пьяные, мятые лесничие, их помощники, объездчики, наезжавшие к нам по лесоустройству, падавшие небритыми мордами в тарелки с холодцом. Нет, в лесной я не хотел. Вот, если бы в мореходку или в речное училище!

Выбирать не приходилось. Усадил меня отец по осени на телегу, повёз в Тогучин, к своей сестре Полине Зиновьевне.

– Жить будешь у тётки Поли, – говорил по дороге отец. – Учись, сынка. Лесничим станешь. Знаешь, как они живут?! Как сыр в масле катаются! Лесом налево, направо заправляют. Блату у них – во! В любой деревне лесничему и стол, и дом!

– У тебя тоже лес, а денег у нас никогда нет… – несмело возразил я из–за спины отца.

– Э-эх, – обиженно протянул он и подстегнул Волгу. – Да разве твой отец взял хоть копейку с людей за лес? Выпить с ними – выпивал, а чтоб деньги взять – не-е! И что, мы плохо живём? Что, у нас хлеба нет, есть нечего? Или раздеты, разуты ходим? Лошадь у нас, хозяйство, огород. А что ещё надо? К тётке Поле не с пустыми руками едем… Вон, сколько везем сала, масла, муки, сметаны.

Лучше бы он ничего не говорил про хозяйство, про огород. Не известная ещё мне философская мудрость, что не хлебом единым жив человек, выражалась внутренним протестом против жизни ради живота. Душа рвалась в неизведанное, на широкий морской простор. Учиться в лесном техникуме ради того, чтобы потом «кататься как сыр в масле»? Но об этом я промолчал. Слабо возразил:

– Я экзамены в техникум не сдам…

– Экзамены?! – удивился отец, – подхлестнув лошадь. – А для чего же тогда Васька Кот столько у меня сала и мяса сожрал, самогонки вылакал не меряно?! Пусть попробует не взять! Если что – жми прямиком к нему, скажи, так, мол, и так. Напомни, что ты сын лесника из Боровлянки. Смотри у меня! – пригрозил отец. Сдал меня сестре со всеми пожитками и уехал.

Лесной техникум представлялся мне чем–то вроде парка или ботанического сада. Листочки там всякие, деревца изучать. Как сажать, как охранять. И даже думать не мог, что лесное учебное заведение – сплошь тригонометрия, теодолиты и буссоли, астролябии и нивелиры, логарифмические линейки и всё в этом роде. Математика голимая. А с наукой этой точной у меня не лады. Семилетку на «хорошо» я закончил с помощью школьного закадычного друга Витьки Медведева, решавшего за меня контрольные по алгебре. Да ещё благодаря берёзовым дровам, подвозимым отцом к школе и ко двору её директора Прохора Петровича Краснякова.

Витька Медведев тоже решил поступить в Тогучинский лесной техникум. Мы встретились с ним в аудитории на сдаче вступительного экзамена по математике «устно».

Рассадили нас за разными столами. Списать у друга нет никакой возможности. Лысоватый очкарик с явным пренебрежением к моей столь очевидной тупости вкатил мне два «шара». Саркастически засмеялся:

– И куда вас несёт, мил человек? С вашими познаниями в математике не в лесничие, а в пастухи надо идти! Быкам хвосты крутить!

В пастухи я не пошёл, а прямиком, как наказывал отец, в кабинет директора лесхоза и техникума. К Коту Василию. И не потому, что горел желанием учиться на лесничего, а попросту боялся получить взбучку от отца.

Робко открыл дверь кабинета с табличкой «Василий Васильевич Кот».

– Разрешите экзамен пересдать? – виновато спросил я, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты кто? – не очень дружелюбно, скорее, даже сердито посмотрел на меня Кот.

– Сын лесника…

Кот смерил меня пристальным взглядом, припоминая, где ел и пил на халяву. Не у одних же нас «обсуждал» дела лесные.

– У меня много лесников… Чей ты сын?

– Гусаченко Григория Зиновьевича.

Василий Кот поднял телефонную трубку, стал набирать номер. Нехотя промямлил:

– Примите экзамен у Гусаченко…

Положил трубку, принялся листать бумаги. Не глядя на меня, махнул рукой:

– Ступай…

Я снова предстал перед ехидным очкариком. Взял билет. «Доказать теорему… Решить уравнение…» Тёмный лес!

– Ну–ну, – со смешком закачалась лысая голова очкарика. – Троечку поставлю. Учиться – то, как будешь? По телефонному звонку? А работать потом? Тоже по звонку?

Я не знал, как буду учиться. Меня это совершенно не беспокоило. Не интересовало. Без восторга прочитал я на доске объявлений приказ о своем зачислении на первый курс.

На другой день я и Витька Медведев вместе с другими учащимися техникума лопатили зерно на Тогучинском элеваторе.

Старшим в группе оказался всё тот же лысый очкарик. Он предупредил:

– Кто будет филонить, опаздывать или прогуливать – будет отчислен из техникума. А тебя, блатного, – ткнул он в меня пальцем, – выгоню в первую очередь.

Это он, конечно, загнул насчет отчисления. Василий Кот так бы ему отчислил! Да откуда мне было знать, что очкарик, выражаясь языком нынешней молодежи, «понты гнул»?

На следующее утро я проснулся под шелест дождя на чердаке избёнки тётки Поли, где спал вместе с двоюродным братом Петькой.

– Спи, рано еще, – зевнул Петька. Натянул на себя рваную дерюгу и засопел. Я последовал его примеру. Руки, ноги еще ныли после вчерашней плицы, которой я перекидывал пшеницу с одной кучи в другую. Лопатить зерно – перебрасывать его с места на место, чтобы уберечь от самовозгорания предстояло весь сентябрь – месяц сельхозработ и удел первокурсников тех лет.

Дождь шуршал по крыше, а я лежал и раздумывал: идти–не идти, вставать–не вставать. На улице зябко, уныло, слякотно. Полежу ещё немного… И заснул опять.

Проснулись мы с Петькой в полдень.

Дождь перестал. Пасмурно, облака по небу плывут. Вдруг меня как огнём ожгло: элеватор! Я должен быть на работе!

В испуге вскочил. «Тебя, блатного, отчислю в первую очередь», – вспомнил язвительные слова очкарика–математика.

– Ай–яй! Проспали! Всё, Петька! Меня отчислили!

И я пошёл в техникум за документами.

Секретарша в учебной части, мало беспокоясь причиной ухода, не вступая в расспросы, отдала мне их.

Я сбежал домой, оставив тётке Поле туго набитые маслом стеклянные банки, сумки с мясом, салом, сахаром, крупой, мукой, картошкой и другими продуктами для моего проживания во время учёбы.

Дома я не сказал правду, сослался на трудный экзамен, на двойку по математике.

Отец долго ругался на Василия Кота.

– Столько лет поил, кормил этого болтуна…Обещал принять пацана в техникум… Ну, всё! Отошла коту масленица! – разорялся отец. А мать сокрушалась о продуктах:

– Столько масла, сметаны, мёда, яиц задарма отвезли! Сахар, мука, сало, мясо – всё пропало! Не забирать же назад у сестры!

А Виктор Медведев, одноклассник и друг детства, успешно окончил техникум и лесную академию.

Выходец из Боровлянки стал доктором исторических наук, профессором университета, научным работником в институте археологии новосибирского Академгородка. Наши с ним дороги с того самого дождливого дня моего ухода из техникума разошлись на полвека. Больше я его не видел. А так хотелось бы встретиться, поговорить, вспомнить мальчишеские мечты.

Судьбе было угодно, чтобы за день до моего ухода самосплавом по Оби, у меня в квартире зазвонил телефон. Да, это был он, Виктор Егорович Медведев!

Звонок из детства через пятьдесят лет!

Договорились встретиться. Вряд ли? Ведь у меня путь в один конец. Но мало ли что… Во всяком случае, Витёк, знай: часто вспоминаю нашу дружбу, помню тебя.

После моего побега из лесного техникума мать усадила меня на телегу и повезла в село Вассино, что в двадцати километрах от Боровлянки. В среднюю школу, в восьмой класс.

Лесничий из меня не получился. Кем быть? Ладно, будущее покажет. Душа рвалась в моряки.

Мать погоняла стройную, тонконогую гнедую, выменянную в соседнем совхозе «МВД» за буланую монголку, сданную на колбасу из–за старости. Отец гордился новой кобылой будёновской породы, грациозной красавицей. Пугливой, резвой, очень послушной в управлении. Чуть потянул повод правой рукой – вправо пошла. Несмотря на бездорожье, кювет, лужи. Слегка тронул левый повод – влево пошла – в грязь, на пахоту, куда угодно. Не знали мы, что такое послушание есть ценнейшее качество лошади для верховой езды.

В память о буланке гнедую тоже назвали Волгой. Мать, понукая лошадь, дёргала то одну вожжу, то другую. Бедное животное послушно поворачивало то влево, то вправо.

– Дура! Вот дура, а не лошадь! – возмущалась мать. – Дороги не видит, что ли? Но-о, слепошарая! И на кой чёрт он поменял буланую на эту дуру?

По той, буланой, я тосковал и плакал украдкой, но разве мог отец считаться с моими чувствами? Ему хотелось выхвальнуться беговой, породистой лошадью, запряжённой в резную кошёвку. Лихо прокатиться по селу с бубенцом на дуге.

Известно, время лечит. Но и полвека спустя я помню каждый мускул низкорослой, упрямой лошадки, её внимательные глаза в оправе длинных ресниц. Коротко остриженную чёрную гриву, мягкие губы.

Однажды, буланая Волга вольно гуляла в паре с агрономовским жеребцом в низине у боровлянского моста. Я приблизился к ней вплотную с намерением надеть узду. Поднял руки к голове лошади, не придав значения прижатым ушам – верному признаку недовольства. Волга вдруг встала на дыбы, поставила мне на грудь передние копыта и резко отпрыгнула в сторону. В какой–то миг я отшатнулся, не почувствовал толчка, но на белой майке остались два четких грязных отпечатка передних копыт. Как я сейчас понимаю, тем взбрыкиванием кобыла выразила протест, недовольство разлучения с жеребцом. Я не понял тогда и никогда не пойму: почему она сдержала удар, лишь коснувшись моей груди? Я близко стоял перед ней, и монголка могла сломать мне ребра, но не сделала этого.

Не буду дальше вспоминать мою любимицу. Слёзы наворачиваются…

Утрату буланки-Волги могу сравнить с гибелью пушистой остроухой собачонки, прибившейся ко мне по весне ещё как только мы приехали в Боровлянку. Пепельно–серый пёсик по сей день стоит в глазах. Он бегал за мной как привязанный. Куда я, туда и он. Ласковый, совсем не злой. Настоящий Дружок: так я его назвал. Недолго играл с ним. Забегаю в сарай, а Дружок мой висит вниз башкой. За ногу заднюю к потолочине привязан. Язык из пасти вывалился. И уж наполовину шкура с него содрана. Рядом отец с ножом в руке. Кровью перепачкан. Папироса в зубах. Щерится довольно:

– Шапка получится – закачайся!

Взвыл я в тоске горестной, в угол за печкой забился. Плакал долго и неутешно.

Столь же горько я давился слезами ещё дважды: когда умерли бультерьер Дик и шар–пей Чак.

Даже дети могут пожаловаться, где болит. Животные страдают молча. А ведь, им так же больно, как и людям. Не обижайте братьев наших меньших. Они такие беззащитные.

В детстве мне много чего довелось прочувствовать, прежде чем изменилось мое восприятие окружающего мира. Будучи мальчишкой, мне всегда хотелось держать дома какую–нибудь живность: птицу, зверюшку.

Поймал в лесу зайчонка. Притащил домой, посадил в ящик. На бутылку с молоком соску надел, сунул зайчонку. Тот пьёт, чмокает взахлёб, соску передними лапками теребит. Отниму бутылку – он лапками барабанит, ещё требует. Обкормил бедолагу. Раздулся он, дышал трудно. Под утро околел.

В дятла из ружья стрелял. Зачем? А спроси! Ранил его, крылышко перебил. В снегу подобрал, домой принёс. Дятел под кровать забился, крыло опустил. Сидит, пригорюнился. И я сижу такой же. Куда мне его теперь? Скоро и дятла постигла участь зайчонка.

Надолго пропала у меня охота в неволе держать зверей и птиц. До той поры, как мои дети стали подрастать, птичек запросили, рыбок, хомячков, собак, кошек. Сейчас во многих семьях держат разных животных.

А тогда, помню, наши деревенские пацаны Шурка и Толька Горячевы над котами издевались. Обольют несчастному хвост бензином и подожгут. Кот с бешеным «мя-я» как даст стрекача! Пацаны со смеху угорают. Доигрались. Один кот с горящим хвостом в чей–то сарай сиганул. А там пакля, солома. Пых! Пламя выше крыши! Сарайки как не бывало!

Собакам эти изверги к хвостам консервные банки привязывали. Те аж дурели от страха. С визгом метались по улице. Пойманным голубям братья Горячевы лапки связывали и отпускали.

Не собираюсь заканчивать главу рассказом о мучителях бессловесных тварей.

Непроходящая боль по четвероногим друзьям, воспоминание о монголке Волге – буланой лошади породы Пржевальского из пустыни Джунгарии, отвлекли меня от темы.

Вернусь мысленно опять к тому осеннему дню, когда гнедая наследница её клички резво бежала по степной дороге, увозя меня в Вассино. Навстречу новой судьбе, новым мечтам и свершениям.

Однако, я вынужден прервать рассказ.

Справа, на берегу открылись зелёные поляны с высокими буграми, поросшими крапивой, с пологими спусками к воде. Лучшего места для причаливания не сыскать.

Пора позаботиться о ночлеге, о костре и вечернем чае.

Приюти, пустынный берег, одинокого странника, покинувшего мир страстей и пороков, алчности и коварства, стань прибежищем в безвестном скитании по необъятным речным просторам, услади душу покоем и тишиной.

«Укажи мне, Господи, пути твои, и научи меня стезям твоим… Возненавидел я сборище злонамеренных и с нечестивыми не сяду». Псалом Давида 24 (4), 25 (5).

Тетрадь вторая. Море зовёт.

«В важных делах жизни всегда надо спешить так, как будто бы от потери одной минуты должно было всё погибнуть».

(В. Г. Белинский. «Литературные мечтания», 1834 г.)

Никита – «кукурузник»

Сегодня банный день. Вскипятил воду в ведре над костром. Вымыл голову и тело. Непривычная растительность на лице в виде отрастающей бороды, седая и редкая, так и просится под бритву. Чешется, зудит, колется, мешает отмыть лицо. Приходится терпеть, коли дал зарок не бриться до окончания плавания.

Пока занимался гигиеной, завтраком и укладкой вещей на плот, за мной с высокого тополя зорко наблюдал ястреб–тетеревятник. Лесной разбойник терпеливо ждал ухода человека, чтобы поживиться остатками трапезы. Видимо, не впервой ему лакомиться отбросами на привалах рыбаков и охотников. Я вознаградил красивого пернатого хищника за пристальное внимание к моей скромной персоне, выложил на пень кусочки говяжьей тушёнки, колбасы и сала.

Закончив приготовления к отплытию, собрался отдать швартовы, но передумал. Ветер, порывистый, северный поднял на реке большие волны. Взбивая шапки пены, они с шумом накатывались на берег, отмеченный в дневнике как «Тополь коршуна».

К полудню ветер стих, река успокоилась. Отвязываю капроновый линь от дерева, сматываю на бегу и прыгаю на плот, подхваченный течением. Вниз по Оби меня обходит правым бортом «РТ‑999». Навстречу движется танкер «СГГБ‑616». В 16.25 прохожу километровую отметку «1040». Очень жарко. Ещё встречный буксир «Орёл». Шмели с гудением проносятся над водой.

День я ходко плыл без приключений, но на исходе его пережил стресс от неожиданной встречи с разбухшим трупом мужчины. Утопленник в камуфляжной куртке, без штанов, босой, растопырив руки, плавно покачивался в прибрежных кустах вверх спиной. Обезображенное рыбами лицо скрывала мутная вода. Сначала я принял его за кучу грязно–белой пены, набившейся в густые заросли тонкого тальника. Проплывая мимо этой бесформенной массы речного хлама, шевелящейся, хлюпающей, пузырящейся, я вдруг разглядел в ней человеческое тело. Оно колыхалось, шевелило иссиня–белыми ногами, пряталось в комьях пены, всплывало, обнажая оголённую спину. В первые мгновения я даже подумал, что живой человек барахтается в волнах. Запутался в тальнике и пытается выплыть. Но волна подбросила тело, голова утопленника мотнулась, и я увидел изъеденное, источенное, ободранное нечто ужасное – всё, что осталось от лица.

Страшно потрясенный увиденным, я бросил вёсла, не зная, что предпринять. Беспомощно оглядывался, ища кого–то на помощь. Но река была пустынна, тальник стеной стоял вдоль берега, делая его недоступным. Я не мог бы точно указать место последнего пристанища этого несчастного при всем желании. Однообразный тальник тянулся на километр, плот быстро удалялся, и уже невозможно было определить кусты, в которых застряло тело погибшего. Скоро я осознал это и взялся за вёсла. До ближайшего населённого пункта – Кривошеино – ещё далеко. Приставать там к берегу не входит в мои планы. Да и что я скажу? Видел труп? Где? Не знаю… В тальниковых зарослях на правом берегу!

Кто он, этот неизвестный человек, костям которого суждено покоиться под речным мусором? Ему сейчас всё равно, где лежать. Но остались родственники, друзья. Пропавшего ищут, надеются найти живым. Пусть дольше живёт в них эта надежда.

Неприятное зрелище так и стоит в глазах, не выходя из головы.

Вечером я причалил к правому берегу широкой протоки Старая Обь. Чуть не устроил лесной пожар, неосторожно разводя костер в зарослях сухой осоки. Пал быстро побежал кругом. Я бросился затаптывать горящую траву, но дым и пламя отогнали меня. Сообразил: наломал цветущей черемухи и принялся захлестывать огонь веником из душистых ветвей. Погасив пал, я еще некоторое время бегал к реке с ведром, заливал водой тлеющие корни, хворостинки, корье. Мокрый от пота, с трудом отдышался, поставил палатку, устроил постель. Даже в минуты борьбы с огнём, подготовки к ночлегу отвратительное видение утопленника не покидало меня. Пропало желание ужинать. Лежать в палатке тоже не хотелось.

Делать было нечего. Я отправился гулять по холмистой долине, окружённой высокими кудрявыми вязами. Повсюду чернели ямы, поросшие крапивой, полынью, лебедой, репейником. Валялись сгнившие столбы изгородей, краснели в бурьяне железяки от сельхозмашин. Развалины погребов, колодцев, кузницы, мастерских напоминали о себе мшистыми брёвнами, обломками кирпичей, обручами от бочек, ржавыми болтами, гайками и прочим хламом. Нетрудно понять, что здесь была приобская деревня, стояли в ряд добротные избы, срубленные первыми поселенцами. В них жили трудолюбивые крестьяне. Во дворах слышались мычанье коров, лай собак, кудахтанье кур, гоготанье гусей, хрюканье свиней. На полянах играли дети. На улицах тарахтели тракторы, мотоциклы, гудели автомобили. Возле реки допоздна заливалась гармонь.

И ничего и никого не стало. Ни домов, ни людей, ни собак, ни кошек. Улетели отсюда даже вездесущие воробьи. Ураганные смерчи так не сносят деревни, как смели их с обжитых мест разглагольствования Никиты Хрущева об укрупнении колхозов. О смычке города и села. О кукурузе, возведенной в ранг главной сельхозкультуры. Вся необъятная наша страна представлялась Никите Сергеевичу единым початком. От края и до края, с севера на юг, с запада на восток засеянная кукурузой. В хрущевские времена на зданиях госучреждений висели плакаты и стенды с изображением ядреного кукурузного початка. Обязаловка кукурузного сева коснулась и этой, исчезнувшей ныне деревни. Силосные траншеи с обвалившимися краями буграми глины рыжели на бывшей ее окраине – свидетельство той кукурузной эйфории.

Я вернулся в палатку, зарылся в постель, но как ни силился заснуть, сон не одолевал. Мерещился утопленник, шевелимый волнами, словно живой. Я никак не мог отделаться от кошмара, потрясшего меня зрелищем трупа. Стоило лишь на миг закрыть глаза, как в сознании тотчас возникал полуобнаженный мертвец в шапках взбитой пены. К тому же нестерпимо горели, дёргали трещинки на кончиках пальцев, вынуждая часто прибегать к помощи облепихового крема и вазелина. И если в первые дни ранки не особенно беспокоили, то теперь крепко дали знать о себе. Стараясь унять боль, куда я только не совал пальцы: подмышку, в рот, держал между ног и сжимал в другой ладони, распаривал в горячей воде, подсыпая в неё марганцовку, опускал в холодную воду реки. Ничто не помогало: нарывы дёргали, пальцы горели огнём. Предстояла скверная ночь.

Я смотрел через приоткрытый полог на раскидистый толстый вяз. И тогда чудились мнимые голоса жителей деревни, давно покинутой ими. Казалось невероятным, что здесь гуляли парни и девки, целовались, миловались, объяснялись в любви. А может, влюблённые сидели в лодке вон там, чуть дальше «Дика». И над рекой, освещённой полночной луной лилась чистая, звонкая песня:

 
Над широкой Обью
Бор шумит высокий,
Над широкой Обью
Чайки день– деньской.
В стороне сибирской
Песни Волго—Дона
Породнились с песней
О волне обской…
 

Куда всё ушло, сгинуло безвозвратно? Под этими величавыми вязами замерла на полуслове песня о волне обской. Чванливые, зажравшиеся партсоветские бонзы оборвали песню. Указами, постановлениями, решениями не разрешать в личных хозяйствах содержать более одной головы скота. Задавили село налогами, заставили сеять теплолюбивую кукурузу на заболоченных лугах, прибиваемых туманами и заморозками. И опустело село. Старики в землю полегли. Молодёжь в города за красивой жизнью потянулась. Такая вот смычка города и деревни получилась!

Сколько сейчас по России скособоченных изб с заколоченными окнами, заброшенных погостов, заросших бурьяном церковных папертей! И всё это – результат «политики партии и правительства», проводимой под руководством Никиты Хрущёва. Избрание политического болтуна на главную актёрскую роль в партийном спектакле «Эксперимент над народом», китайцы по радио прокомментировали так: «Клоун вышел на сцену». Когда другой партийный деятель – Генсек ЦК КПСС Брежнев, известный в народе как «Лёня», спихнул Никитку с поста, занял его кресло, китайцы сообщили миру об этом событии так: «Клоун ушёл со сцены».

Наломал Никита дров через колено. Ох, наломал…

В прошлый раз, помнится, я рассказывал, как мать везла меня в Вассино, в школу. В восьмой класс. Коротая время, что–то рассказывала, но мне запомнилось лишь, как она с надеждой в голосе сказала:

– Скоро при коммунизме жить будем.

– Это как?

– Всего много будет. Все будут жить хорошо. Всё бесплатно будет. Наедимся и яблок, и конфет щиколадных, и морожинного.

– А что это такое – морожинное?

– Ну, это такая сметана сладкая, замороженная на палочке.

– Здорово! А долго ждать?

– Хрущёв заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Не долго, стало быть, осталось. А потом бери, что хочешь. Каждому по потребности… Говорят, так и пообещал…

– Я возьму себе новый велик, фонарик китайский и фотоаппарат «ФЭД». И ещё радиоприёмник карманный, на батарейке.

– Но-о, Волга! Поедем побыстрее. Чёрт-и с ним, с техникумом этим. В Вассино десять классов закончишь, в сельхозинститут пойдешь. Агрономом станешь. Как Мелентик … В пролётке ездишь будешь…

– Я в мореходку хочу…

– На кой чёрт тебе эта мореходка? Она где?

– Во Владивостоке.

– У-у… Ничего дурней не придумал? А ехать туды на какие шиши? Нет, уж, давай тут, к нам ближе. Но-о, Волга!

– Не хочу в агрономы. Кукурузу сеять?!

– А хошь бы и кукурузу. Об этом сейчас по радио каждый день трандычат. Программу коммунизма выполнять – такую задачу Хрущёв поставил. Поскорее бы начали выполнять. Житуха будет у людей – помирать не надо!

Эх, мать! Не знала ты, как не знали и миллионы таких же обманутых хрущёвской пропагандой людей. Не коммунизма то была программа, а «лапшизма». С высоких трибун им «вешали лапшу на уши», а они верили.

В 1956‑м ХХ-й партсъезд состоялся. С него–то хрущёвская «оттепель» и началась.

Первым делом дорвавшийся до власти Никита вылил ушат помоев на «отца всех времён и народов» Сталина – Джугашвили. Разделал Иосифа Виссарионовича под «орех». Развенчал все заслуги диктатора. Культ личности ему пришил. Во всех смертных грехах обвинил. Мстил за сына, военного лётчика, старшего лейтенанта Леонида Хрущёва, застрелившего в пьяном кураже друга–офицера. Леонид пропал без вести в воздушном бою над вражеской территорией, и даже подозревался в сдаче в плен немцам. Полетели вырванные из учебников листы с портретами ещё недавно всесильного грузина. В печках вместо дров запылали многотомные сочинения Иосифа Виссарионовича. Загремели с пьедесталов бюсты вождя. На свалку истории Никита Хрущёв отправил товарища Сталина и в прямом смысле этого слова – выдворил его набальзамированное тело из мавзолея.

Понеслись по городам и весям хрущёвские указы и указания, приказы и приказания. Укрупнять колхозы и совхозы. Стирать грань между городом и селом. Запретить содержание скота в личном подворье больше одной головы. И повсеместно сеять кукурузу! Где родит или не родит, а только сеять её везде и баста! За то и прозвали Никиту Хрущёва – «кукурузником».

Отправлял он Юрия Гагарина в космос и встречал на ковровой дорожке после полёта. На международной трибуне башмаком потрясал, угрожая империалистам. На межконтинентальные наши ракеты с ядерными боеголовками намекал:

– Если на нас капнете – мы вас обольём!

Целину поднимал, залежные земли распахивал. Элеваторами урожай не обеспечил, большую часть зерна сгноил. Гидроэлектростанции возводил на сибирских реках, заилил берега водохранилищ. Панельные дома – «хрущёвки» с комнатушками–клетушками строил. «Оттепелью» «обогрел». Позволил на Сталина грязь лить, всем моськам на дохлого льва лаять. В литературе, в искусстве, в спорте «знатоком» себя показал:

– Эта книга – чепуха! То не картина – мазня! Что это за спорт – шахматы? Давайте ещё в домино будем соревнования устраивать.

«Смычку» города с деревней проводил. Разбежались из многих сёл люди, не захотели «смыкаться». Из Вооружённых сил миллион двести тысяч офицеров сократил. В 1963‑м году великую злачную державу – СССР без хлеба умудрился оставить. «Стратега» из себя воображал:

– Зачем нам авианосцы? Пусть их дураки–американцы строят!

В сельском хозяйстве Никита вообще «дока»: запросто мог сказать учёным, кто из них умный, а кто балда.

– Академик Лысенко? Умный! Мальцев – деревенщина!

И так обо всём, обо всех: категорично, безаппеляционно, самоуверенно и самонадеянно.

Много ещё чего начудил Хрущёв, но в памяти народа запомнился как Никита – «кукурузник».

Анекдоты бессчётно про него рассказывали. Такой, например:

Попал Хрущёв на тот свет. Идёт с чертом. Навстречу Карл Маркс. На груди автора «Капитала» значок «ТК».

Спрашивает Хрущёв у черта:

– Что это у него такое – ТК?

– Теоретик коммунизма, – отвечает чёрт.

Идут дальше. Видят Ленина. У него значок «ТК».

– А у этого что?

– Творец коммунизма.

Дальше идут. Сталина повстречали. «ТК» и у него.

– А у этого что?

– Тиран коммунизма, – объяснил чёрт и Хрущёву прилепил «ТК».

– А я кто?

– Тварь кукурузная! – засмеялся чёрт. Сгреб Никитку в охапку и в котел с кипящей смолой бросил.

Или такой анекдот.

Специалист–экстрасенс с завязанными глазами пытается определить наличие ума у Хрущёва, ощупывает его, говорит удивлённо–озадаченно:

– Не пойму… Если это голова, то где здесь ум? А если это задница, то где здесь всё остальное?

Маленький, толстый мужичишка без признаков волос на голове, с бородавкой на лице, розовощёкий, жирненький, похожий на поросёнка, напрочь убил в людях веру в лучшую жизнь. Демагогией, бескультурьем, бросанием высокопарных, но пустых слов на ветер, невыполнением данных обещаний клоун политической арены лишил народ последней надежды выбраться из нужды. Вся хрущёвская «программа построения коммунизма через двадцать лет», – блеф, болтовня, враньё, трепатня, пустозвонство, брехня, ложь. Этот набор синонимов можно заменить всего одним словом – одурачивание.

Вот и получается: трепло он кукурузное и ничего больше.

Так было…

Мать натянула вожжи, и Волга остановилась у серого, приземистого дома столетней давности.

– Вот здесь, сынок, будешь жить, – подвязывая повод к забору, сказала мать.

Я осмотрелся. Вассино – старинное село. Дома покосились. Резьба на их карнизах и наличниках потрескалась, обломалась. У прогнивших, готовых упасть заборов, крапива, полынь, роются свиньи. Грязная, в глубоких колеях проезжая часть улицы. Мрачно. Уныло. Скучно.

Мать договорилась с хозяевами о цене за мое проживание и поспешила уехать.

Хозяин – высокий старик, участник первой мировой войны. На стене его фотография: бравый солдат в папахе и с шашкой облокотился на круглый столик. На дверном косяке в хозяйском доме висит обшарпанный фонарик – военный трофей с австрийского фронта. Дед сидел на лавке с самокруткой и весь день дымил самосадом. Кашлял, плевал на пол и растирал плевок ногой.

Хозяйка – тощая, шустрая бабка в замызганном сатиновом платье непонятного цвета. На голове небрежно намотанная шаль. На босых, грязных ногах дырявые калоши. Бабка шныряла по дому, громко сморкаясь в передник, измазанный сажей, отчего и лицо, и руки её тоже были в саже. Выходила за дверь с помойными вёдрами и выплескивала нечистоты прямо с крыльца.

Хозяйская внучка Люба – нескладная дылда–десятиклассница. В коричневом форменном платье с черным сарафаном, с белыми манжетами на рукавах и белым вышитым воротничком. Неразговорчивая, необщительная. Молча погромыхивала тяжёлым утюгом, наполненным раскаленными углями, гладила атласную ленту и вплетала её в косу. На верёвочке, натянутой под потолком, висели синие трусы Любы с плохо отстиранными на них бурыми пятнами.

Хозяева со мной говорили мало. Так, несколько незначительных слов, нехотя брошенных через плечо:

– Ну, чё, квартирант, как дела?

– Нормально.

– Ну–ну…

Вот и весь разговор.

Люба на меня вообще внимания не обращала. Как будто стул, на котором я делал уроки с ней за одним столом, был пустым. Когда хозяева ужинали, пили чай с конфетами и печеньем, меня к столу не приглашали. Ел я или нет – это их не интересовало. В комнатушке Любы, где мне дозволялось делать уроки, я потихоньку развязывал сумку, доставал всегда одно и то же: зачерствелую буханку испечённого матерью в русской печи хлеба, шмат сала и банку с домашним коровьим маслом. Всухомятку набивал живот классической «гарной» пищей. Но мечта любого хохла – сало опротивело мне настолько, что и теперь оно не очень мне к душе. Сало скоро осклизло, а масло прогоркло. И то, и другое я выбросил. Грыз хлеб. Тем и жил.

Неприветливые хозяева для ночлега определили мне полати – настил из досок под потолком в прихожей. Спать там было жарко, душно и пыльно. В щелях шуршали тараканы. Я раздевался догола и просыпался от бегающих по мне гадких, отвратительных насекомых.