Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

– Направо пойдешь – крендель найдешь, налево пойдешь – пустая пекарня. Тут и сказке конец и повесили корец.

– Это ты про меня? – устало спросил Валерий Гаврилович.

– Нет, про райпекарню.

– А тебе думается: вот взял Фомушкин да испек, сколько захотел. Так, что ли? – нехотя отбивался председатель.

Они теперь шли рядом с Захаром Макарычем. Мы же втроем позади них. По дороге идти стало далеко лучше, легче. Петр Михайлович толкнул меня в бок легонько, кивнул на передних (дескать, что получится у них из такого разговора).

– Ох и шпилька! – воскликнул председатель, перекинув ружье на другое плечо. – Вас бы с Василием Кузьмичом вдвоем натравить на кого-нибудь – глаза на лоб вылезут.

– Ой, как здорово! – наконец-то подал голос и доцент. Он «отсочал» на гладкой дороге, к нему вернулся дар речи, а валенки уже не волочились, как у меня, грешного.

Захар Макарыч будто нарочно, будто пользуясь усталостью «советской власти на селе», докучал:

– Конечно, здорово! Вы пошлите нас с Кузьмичом на какой-нибудь областной пленум или к министру, допустим. Так мы…

Неожиданно Валерий Гаврилович стал как вкопанный. Мы тоже остановились. Он ударил себя по лбу и выпалил:

– Петр Михайлович! Я остолоп, – обратился он к Чумаку. – Ни единого пожилого колхозника не послали на областное совещание передовиков.

– А вы возьмите с собой Захара Макарыча и папашу, – предложил доцент. – Заслуживают ведь.

– Тоже, думаю, заслуживают. А сделать уже ничего нельзя. Список в райкоме утвердили – конец. Завтра с автобусом едут. А мы с Петром Михайловичем послезавтра утречком.

– А нельзя больше десяти мест для района отвоевать? – спросил Петр Михайлович.

– Поздно, черт возьми. Жаль. Прохлопали ушами, – сокрушался на ходу Фомушкин.

– Ну, мы с Кузьмичом в следующий раз поедем, – утешал его Захар Макарыч. – Чего волноваться! Тогда мы речи приготовим, отпечатаем на машинке – все честь по чести. А сейчас все равно не успеем. Шутка ли! «Давали, даем и будем давать! И да здравствует вопче!» Такого сразу не сообразишь сказать – надо долго думать.

– Да ты, Макарыч, или меня уложить хочешь тут вот, на дороге? – огрызнулся Фомушкин. – И без того сил нету – весь вышел.

– С шуткой легче топать, – мирно проговорил Захар Макарыч.

Он явно пожалел Фомушкина и не хотел его обижать, он уважал этого молодого по сравнению с ним председателя, простого в обхождении, совсем не похожего на своих предшественников, дотошного в сельском хозяйстве, да еще и охотника.

Чем ближе к Камышевцу, тем все труднее и труднее идти. Знаю: последние метры будут еще более тяжкими. Но идти надо. Зимняя охота, особенно тропление зайца, штука тяжелая.

Теперь впереди шли молодые – доцент, пред и зам, а мы, старики, плелись в хвосте, совсем не удручаясь таким положением на данный день. Они что-то там мурлыкали себе под нос, не разобрать, а мы же просто только дышали и заботились об одном: поднять чуть-чуть ногу вперед. А становилась она уже сама собой, как чугунная. Захар Макарыч тоже сдал, бедняга.

Все же я разобрал-таки отрывок их разговора: отпуск у доцента кончается, и он едет послезавтра с ними в область, в свой институт.

Мне тоже ведь надо ехать!

– Валерий Гаврилович! – окликнул я Фомушкина. – Постойте-ка. Дайте догоню. – А поравнявшись, спросил: – Меня возьмете в «козла»? Документ там один на пенсию надо оформить.

– Неужели на пенсию? – удивился Валерий Гаврилович. – Неужели шестьдесят? Никак нельзя поверить.

– Да… шестьдесят.

Когда я произнес это слово, то почувствовал, что устал до полусмерти. Как же так? Уже шестьдесят. Мне было грустно, несмотря на то, что за спиной висел заяц.

Но Захар Макарыч нарочито громко гаркнул:

– В нашем полку прибыло, товарищ председатель райисполкома!

Грусти моей как не бывало: я очень желал бы служить в том самом полку, где Захар Макарыч. «Мы еще повоюем», – думалось тогда. И главное – заяц за спиной!

– Возьмем, конечно, – сказал Петр Михайлович Фомушкину. – Ты, я, Иван Васильевич, Тихон Иванович – четверо. Сам Шмель – пятый. Как раз на «козла».

– Шмель! – воскликнул я. – Митяй Шмель?

– Да, – ответил Фомушкин. – Вот он подсунул. – И указал на Чумака. – Наш-то шофер ушел в ваш «полк», а этого взяли.

– Давно? – спросил я.

– С неделю назад. Временно пока. С начальником милиции советовались. «Попробуйте», говорит. Вот… пробуем.

– Ну и как он?

– Не верит. Работает. Молчит.

– Да он ни во что не верит… ни в кого, – вмешался в разговор Петр Михайлович. – А вас, Тихон Иванович, уважает. Знаю. Встречался с ним на охоте… Был в хуторе…

Да, я еще тогда, после пожара, понял, что Митяй мне теперь верит, он может верить. Мне не хотелось углублять этот разговор. Остальной путь, уже мимо безжизненных камышей под самым селом, мы прошли молча в сумерках. Каждый о чем-то думал сам по себе. Я тоже думал: «Зачем же советовались с начальником?» А в голове звучали слова Митяя: «За что? За что?»

Поднялся ветерок. Потянула легкая поземка. Камыши сухо зашелестели.

Мы расстались со словами «до послезавтра».

…В ночь ветер усилился. Дома, лежа на кровати, я слушал его довольно сердитую, скучную, однообразную и, казалось, бесконечную песню.

В трубе позвякивала вьюшка.

Ветер и ветер. Бесконечный ветер шарит по моему окну. Я прислушиваюсь к его нудному однообразию. Может быть, потому и мысли так отрывочны… Надо постараться не думать… Мне кажется, что уже не думаю… Но вновь я ткнулся, как слепой котенок в горячий чугунок: «Он ни во что и ни в кого уже не верит…» Мне стало больно.

Я не мог отбросить мысли куда-нибудь в дальний уголок.

Встал. Записал в тетрадку весь день зимней охоты с утра и до этой минуты.

А ветер уже настойчиво царапался в стекло.

Будет метель. Она уже начинается.

Декабрь снежный да холодный – год хлебородный.

Дуй, ветер! Больше снега – больше хлеба.

К утру нанесло сугробы.

Два снегоочистителя прошли на тракт, разваливая снег на обе стороны. Теперь от проезжающих машин виден только кузов.

К концу дня трактор поехал выручать автобус с передовиками сельского хозяйства, застрявший где-то на пути в область.

Но Валерий Гаврилович, когда я зашел к нему в кабинет, подтвердил:

– Едем обязательно. Собирайтесь к семи утра.

– Не застрянем?

– Не думаю. Ветер притих. Снегоочистители прошли дважды. А потом ведь – «козел»! Это тоже понимать надо.

В общем, он был в самом лучшем настроении. У него, впрочем, всегда хорошее настроение.

– Как ноги? После вчерашнего? – спросил он.

– Ноют. Но ведь я-то хоть зайчишку ухлопал.

– Я тоже убил: «Зайца и лису и ноги на весу».

Потом он говорил мне, что думает сменить ружье.

– Плохой бой? – недоумевал я.

– Хорошо бьет: с полки упало – семь горшков разбило. Приклад не по мне: бью по жене, а промахиваюсь. Если без шуток: низит оно у меня. С собой завтра прихвачу, сдам в комиссионный, а себе возьму штучную «ижевку». Хорошие ружья – никаких заграничных не надо.

…А утром следующего дня мы уже ехали в область.

Пока выбирались из камышей, было тихо и дорога была чистой.

Петр Михайлович сказал Митяю:

– А ты, Дмитрий Данилыч, сомневался. Видишь, дорога-то!

– Я что? Я хоть к черту на рога поеду, – спокойно ответил Митяй. – Только вот шофера говорят, под Боськином нанесло, а снегопахи отвалили две стены. Получился туннель выше грузовика. И узко – не разъехаться.

Мы выбрались в чистое поле. Здесь ветерок оказался порядочный. Тянула змейками поземка и курилась дымком над сугробами-стенками с обеих сторон дороги. То и дело начали попадаться переносы. Митяй в таких случаях сдавал автомобиль назад и с разгону пробивал сугробчик. Получалось у него ловко.

Километр за километром ехать становилось труднее. Поземка зализывала след «козла» тотчас же, заклеивала, как пластырем, затирала, заметала и разравнивала.

Снег течет и течет. И дымит. Течет и дымит.

Митяя вижу в спину: он будто прирос к баранке, волосы у него мокрые, шапка на затылке. Давно уже едем, часа полтора-два, а от него мы не слышали ничего, кроме того, что он сказал о «туннеле».

Встретился грузовик – нос к носу. Шоферы вышли друг другу навстречу. Поздоровались за руку.

– Далеко? – спросил Шмель.

– В Корневцы, – ответил встречный.

Они стояли по колено в поземке, как люди без ног.

– Как там дальше? – спросил опять Шмель.

– Табак. На «козлике»-то проскочишь, но… с парком. А ты куда?

– В область.

– Начальников везешь?

– Начальников.

– Ну, вези, – будто разрешил встречный. – Из Камышевца?

– Оттуда. А у тебя чего в кузове?

– Отходы. Свиньям.

– Это за сто пятьдесят километров?! – громко ужаснулся Шмель.

– И-и, не говори!.. За морем телушка – полушка, на рупь перевозу. Зерно вывезли, а за отходами… А ну их!.. Как будем разъезжаться? Кому ближе назад сдавать?

– Должно быть, мне, – оглянувшись, сказал Шмель.

– Давай. Крути «козлу» хвост.

– Ну, ты! – шутейно отозвался Митяй. – Ты лучше своей корове хвост подмажь – мухи докучать не будут.

Так шоферы, встретившись, за одну-две минуты узнают: куда, зачем, откуда, что и кого, да еще успеют обменяться шутками.

Митяй начинал жить по-человечески.

Он сдал «козла» назад, выбрал обочину с наименьшим отвалом снега и с разгону воткнулся в него передком. Встречный тихо, борт в борт прополз мимо нас. В десяти метрах позади он остановился. Наш автомобиль забуксовал – назад никак. Встречный подцепил его тросом и вытащил на дорогу. Было понятно, что оба шофера поездили свое в снегах.

– Ну, бывай! – сказал встречный.

– Добрый путь! – ответил Митяй.

Посмотрев назад, я увидел, как поземка принялась облизывать грузовик, и он, сразу посеревший, будто уплывал от нас, задернутый мутной живой пленкой.

Снег течет и течет. И дымит.

– Как это получается? – спросил Иван Васильевич у всех сразу. – Отвезти зерно, а за отходами – зимой, в такой холод, в такую дорогу? Ведь это же страшно дорого!

– Вот и получается, – заговорил Петр Михайлович. – В Корневецком районе выполнили полтора плана закупок, а скот «на бобах» остался. Падеж… Вот и возят. Весь автотранспорт гоняют. Люди мерзнут. Центнер отходов выходит им вдвое дороже центнера отборной пшеницы.

– Безобразие! – воскликнул доцент. – Чего же вы молчите? Вы, власть? – набросился он на Фомушкина и Чумака.

– А откуда вы знаете, что молчим? – отпарировал Фомушкин.

Доцент осекся: может, они и правда не молчат – почем знать, но все-таки задал вопрос:

– В самом деле, я серьезно: говорили вы лично где-нибудь об этом? Скажем, в областных верхах?

– Я тоже серьезно: говорили. Писали, – ответил за Фомушкина Чумак. – Мы-то выкладку дали в область точную. Потом ругались, спорили. А что сделаешь!.. В Корневцах заготовили кормов мало. Наш район им теперь пятьсот тонн сена взаймы дал – тоже зимой возят, мучают людей, рвут тракторы и автомобили.

– Дикость! – заключил Иван Васильевич. – Так почему же в Корневцах молчали раньше?

– Вот послали теперь в район «выправлять положение». Переметова направили… для пробы: вытянет – так, не вытянет – спета его песенка.

Митяй оглянулся на Чумака, внимательно посмотрел, но не произнес ни слова.

– Почему они молчали? – переспросил Фомушкин. – Скажу почему. Очень уж мне это самое в душу запало – все помню… Когда я был еще комсомольцем, один товарищ мне однажды сказал в своем кабинете так: «Ты, Фомушкин, много лишнего говоришь. Горяч, молод. Человек чаще страдает оттого, что „лишки“ высказывает, но он никогда не жалеет и не страдает оттого, что молчит. Запомни на всю жизнь, чтобы тебе шею не сломали. Подумай». Вот они и молчали.

– К слову сказать, Валерий, с твоим характером тебе в свое время шею скрутили бы как пить дать, – сказал будто между прочим Петр Михайлович.

Теперь Митяй оглядел Фомушкина и снова врос в сиденье, приклеился к беспокойной баранке руля. Автомобиль бросало из стороны в сторону: ехать становилось все труднее и труднее.

И вот по обе стороны пошли стены снега – они были выше «козла». Здесь поземка юрилась вверху, над стенами, и ровным слоем садилась вниз. Автомобиль пошел лучше, спокойнее. Митяй вытер рукавом пот, поправил шапку и откинулся на спинку сиденья: он отдыхал, пользуясь ровной дорогой.

Но неожиданно перед нами вырос автомобиль, груженный мешками.

– В чем дело? – крикнул Митяй, приоткрыв дверцу.

Ему никто не ответил. Тогда он вышел и направился туда. Мы тоже вылезли поразмяться и пошли за ним.

Из-под грузовика торчали валенки: справа – одна пара, серая; слева – другая, черная. Валенки были живыми: то царапались, упираясь пятками, то чуть уползали под машину.

– Кукуем? – спросил Митяй, присев на корточки и заглядывая под кузов.

– Кукуем, лопни оно надвое, – ответил озлобленный голос.

– Что стряслось, братва?

– Кардан рассыпался, лап его разлап! Снимаем.

Другой голос спросил:

– Тебе встречался наш, с мешками?

– Встречался один.

– Далеко?

– За Лопыревкой.

– Значит, выбрался наш Аким.

– Чего же он бросил-то вас? – спросил Митяй.

– Сами послали. Может, доедет – пусть трактор гусеничный гонят навстречу. Он же головным шел в колонне – вот его и послали.

– В какой колонне?

– А ты глянь вперед хорошенько.

Мы все посмотрели туда. Метрах в двадцати пяти от этого грузовика в змейках поземки стоял второй, за ним третий… Дальше, за поземкой, ничего не видно.

– Сколько вас тут? – уточнял Митяй.

– За мной еще девять. Заштопорил я их: ни объехать, ни выехать.

– А что ж мы – бросим тебя тут, середь поля? – пробурчал второй голос. – Чего зря плетешь… – Потом громко, со злобой: – Да ударь ты ее молотком! Ударь ее! Чего качаешь, как дите на коленках?

Послышался удар молотка. Потом опять голос:

– Ну вот и снялась. Вылупилась!

– Рассыпалась крестовина! Что делать? – проговорил второй под кузовом, добавив крепкое прилагательное.

Первый утешал:

– Есть у меня крестовина старенькая. Только проваландаемся тут часа два, если не больше. Пойдем к Сове.

Они вылезли из-под кузова – широкоплечие, сильные, вымазанные нигролом. Один из них, молодой совсем, лет двадцати трех, не больше, с чубом навылет, окинул всех нас одним взглядом и заключил:

– Райком с потолком.

– Ошибся, – сказал Фомушкин, – Сначала надо говорить «здравствуйте».

– Извиняюсь. Мое почтение! – сдался шофер, – Невоспитанный я. Исправлюсь и учту.

– Это уже другое дело, – одобрил Фомушкин шутку и подал ему руку. – Здорово!

Второй сам протянул ладонь, предварительно вытерев ее тряпкой, отчего она не стала чище.

– Значит, райком с потолком? – спросил Фомушкин. – Впервые слышу. Как это понять? Тоже шутка?

– Ясно, шутка. А что: не райком вы?

– Райисполком.

– А не все равно! – возразил парень. – Тоже с потолком. Выше потолка и вы не прыгнете… Мне-то все едино. Работаю с энтузиазмом – и хватит. Вот машину с отходами промораживаю для борьбы с вредителями и полной очистки от амбарных насекомых.

Второй поправил, ухмыляясь:

– Но воспитывать нас, конечно, надо.

Оба они были явно хитрецы, себе на уме.

– Ну, что будем делать, соколы? – спросил у них Митяй. – Как нам-то через вас перепрыгнуть?

Ответил чубатый:

– Копай «козлику» хатку в стене – утюжком делай. Загоняй его туда хворостиной, дай сенца и ложись спать. Как мы починим рыдван, так и проедем мимо хлевушка твоего, а ты побредешь дальше. Если заметет тебя, за хвост вытянем на дорогу. Только и делов. – В его тоне слышалось этакое пренебрежение шофера большой машины к легковой, к мелюзге, что всегда мешает на дорогах, путается под ногами.

– А нельзя сдать назад всем девяти? А мы бы тебя обкопали сбоку.

– Куда та-ам! Это же три километра всей колонне пятиться раком. Шутишь – по такому снегу!.. Пойдем к Сове – он скажет. – Но тотчас же поправился: – К Совкину… Старший колонны.

Но они пошли вдвоем. Митяй в раздумье проговорил:

– Задача… Козу, капусту и волка переправить на другой берег. Кто придумает? – спросил он у всех разом.

Иван Васильевич немедленно вытянул блокнот и стал «думать» на бумаге. Петр Михайлович чертил на снегу и рассуждал вдвоем с Фомушкиным. Митяй что-то прикидывал в уме около автомобиля, глядя на стену снега. Он воткнул в нее лопату раз-другой и заворчал себе под нос:

– Ну и утоптала поземка… Как прессом… За двое суток утолкла что твой каток.

Все пришли к заключению, что есть только два варианта: зарыться в хатку сбоку дороги и ждать, когда встречные отремонтируют головную машину; либо обкопать ее и просить колонну объехать «штопор», продвинуться вперед, а мы объедем по их следу.

Первый вариант отклонил Митяй:

– Сунуть автомобиль в снег и ждать, пока его заметет доверху? Не пойдет. Может, они до ночи будут ремонтировать.

Итак, требовалось обкопать грузовик, вырыть «в полутюжка» под «козлика», стронуть колонну. Легко сказать! Это же надо вынуть несколько кубометров снега. Если одной лопатой, то на целый день.

– Так, – сказал Митяй. – Идите, Валерий Гаврилович, к этой… Сове. Пусть дает людей с лопатами. Иначе нам тут загорать до ночи.

Мы пошли втроем: Петр Михайлович, Валерий Гаврилович и я. Митяй немедленно принялся копать снег.

– По очереди будем рыть, – говорил позади нас доцент Митяю.

Большинство кабин на нашем пути было пусто. В двух сидели шоферы и прогревали моторы, не давая застыть воде в радиаторах. Остальные подкопали себе затишек в снежной стенке, настелили соломы там и сидели на корточках, прислонившись спинами. В средине восседал, поджав под себя валенки, плотный широкий человек и держал в руках старую крестовину, задумавшись.

– Здравствуйте, механики! – приветствовал их Фомушкин. – Застряли?

– Здорово был, – нехотя ответил широкий и тут же, почти не обратив внимания на нас, сказал: – И эта не дойдет, Конек.

Конек – это, видимо, уже знакомый нам чубатый, потому что именно он возразил:

– Сколько пройдет, столько и пройдет – надо ставить.

– А потом? Опять опухать где-нибудь ночью? Видишь: ребята уж посинели. Ехать надо.

– Ну, Совкин… Не бросать же машину! – противился Конек.

– Совкин, Совкин… Что Совкин?

– А как же нам проехать, товарищ Совкин? – спросил Фомушкин. – Областное совещание у нас вечером начинается…

– Да погоди ты со своим совещанием! – огрызнулся тот. – Видишь – авария. А ты совеща-ание… Небось ничего не изменится, если и не будет совещания, – Совкин теперь поднял на нас глаза. Они у него широкие, почти круглые, напоминающие, и правда, совиные. Но тут же перевел взгляд на своих шоферов: – Амба! Разгружать машину Конька. Другую – отбавить наполовину, а к ней – Конька на буксир. Все. – И он встал: – Давай, братва. Серега! Мотор прогрей – чего пристыл?

Шоферы поднялись, казалось, нехотя, вполголоса поругиваясь. С машины Конька они взяли на плечи по мешку молотых отходов и унесли каждый на свою. В поземке они ходили синими тенями, не торопясь, медленно и вразвалку. Ясно: стоять нам тут придется долго.

– Не потеть! Не потеть! – прикрикнул Сова. – Запотеешь – загибнешь.

Сова был неприступен: он не желал слушать ни Фомушкина, ни Чумака. Наконец Валерий Гаврилович не выдержал и, чуть-чуть повысив голос, твердо сказал:

– Я председатель Камышевецкого райисполкома. Будем разговаривать или нет?

– Да по мне хоть облисполком, – ответил спокойно и невозмутимо Сова. – Вам ехать – и езжайте.

– Дай четырех ребят с лопатами. Обкопаем вашу головную сбоку, а ты протронь колонну.

Сова ничего не ответил. Он наблюдал, как разгружают автомашину.

– Ну так как же? – наседал Фомушкин.

– Никак. Ребят не дам… Строну колонну вперед – и поедете своей дорогой. Вам тридцать километров до города осталось, а мне больше сотни.

Делать нечего: мы ушли к своему «козлу». Нас встретил Митяй возгласом:

– Захрясли насовсем! Позади нас еще четыре грузовика.

Положение становилось критическим: две встречные колонны должны разъехаться в туннеле. Потом появился, как свалился с неба, в самом хвосте, тоже позади нас, еще «козел» (из него никто не вышел и не поинтересовался происходящим). Четверо же шоферов пришли к нам. А узнав, в чем дело, потопали к Сове. Там поднялся невообразимый шум и гвалт. Громче всех кричал Сова:

– А ну пошли к такой матери! Зарывайтесь в стенку – пропускай колонну!

– Да ты знаешь, сколько мы будем копать? Вместе давайте, чудо-кит, чертова бляха!

Потом все утихло. Те четверо наших попутчиков вернулись, разводя руками. Они теперь наши союзники. Один из них сказал:

– Знает ведь, что волей-неволей нам копать, а не поймет: если каждый сам по себе, то мы тут и в ночь присохнем. Кричит: «Пропускай колонну!» Это ли тебе не дурак?

– Подождите, ребята, не кипятитесь, – успокаивал их Петр Михайлович. – Может быть, он и не дурак. Видишь, разгружают машину? Управится с одним делом, а там уж… будем смотреть. Кажется, он совсем даже не дурак…

– А что ж: стоять будем? Ждать? – спросил у него Фомушкин, видимо стараясь понять Петра Михайловича.

Тот уточнил:

– Не стоит вмешиваться, Валерий, там, где люди лучше нас знают, что делать. Не может он из-за упрямства замерзнуть. Значит, у него есть какой-то план. С нами же просто не желает разговаривать… почему-то… Видать, твердый орешек… на него и камушек надо прочный.

Шофер-союзник внимательно слушал это, стоя рядом с нами.

Митяй спросил у него:

– Вы откуда, братва?

– Из Непаловки.

– Чего тащите?

– Мокрую кукурузу, на областной элеватор. Сушить негде – пропадает.

– Дак это ж от Корневцов сорок километров! – воскликнул наш доцент.

– Ну а что? – недоумевал союзник.

– Как «что»? Как «что»? – загорячился Иван Васильевич. – Вы кукурузу в область, а они – отходы из области. А живете рядом.

– Постой-ка, – остановил его тот союзник (другие пошли к своим автомобилям). – Постой-ка! – Он подошел к Ивану Васильевичу, высокий, сухолицый, в дубленом полушубке, ростом под стать доценту. – Ты-то сам кто?

– Я?.. Я доцент.

– Какой ты несмышленый, доцент. По-научному – наивный. Сразу видно – городской.

– Нет. Я родился и вырос в деревне! Это – дико! – уже кричал Иван Васильевич.

– Мало что! Не хотела ворона сыр ронять, да каркать надо. Писателя Крылова читал? То-то вот и оно… По мне так: есть путевой лист – а остальное меня не касается. Скажут: свали кукурузу в яр – свалю, только документ дай, чтоб все законно.

– А совесть?! – почти выкрикнул Фомушкин так, что у меня пробежали по спине мурашки.

– Совесть, совесть… – растерялся шофер. И вдруг вспыхнул: – А это тебе совесть: борт о борт навстречу везем на копейку, а тратим тыщи? Это тебе совесть? Да? Ты вот, видно, начальник. Молодой ты начальник, по-научному – наивный. Чего молчишь?! – крикнул он. – Где твоя совесть? А я тоже человек, я тоже есть хочу. Машина – мой хлеб. Дай путевой лист – кукурузу в пруд свалю, а ты запишешь: рыбам на откорм. Совесть! Много вас, учить-то… Совесть!.. Думаешь, не тяжко? Туда же: совесть!

Возражений он выслушивать не пожелал: повернулся и ушел.

– Этого голыми ладошками не сцапаешь, – сказал Митяй Фомушкину, указывая в спину союзника, и крикнул: – Эй ты! Елкина мать – воронья совесть! (Тот обернулся.) Ехать-то надо или не надо? Вернись-ка, устроим потолкуй.

Длинный пришагал-таки обратно:

– Ну?

– Вот тебе и ну. Что ж вы: пошли, побрехали вороны с какой-то совой и – в кабину? Как тебя зовут?

– Егор.

– «По-научному, ты наивный», Егор… Как по отцу?

– Ефремыч.

– Значит, Егор Ефремыч. Это хорошо, что ты Егор Ефремыч. Ехать надо?

– Надо.

– Что думаешь делать?

– Копать буду.

– Сколько дней?.. Ну копай один. Документ подпишу: копал. Машину-то они разгрузили?

– Кончают.

– Что ж вы сказали этой Сове?

– А что ему скажешь? И слушать не хочет.

– Ты бы ему сказал: вас десять гавриков, а нас четыре, «козлы» не в счет. Нам, мол, не к спеху – замерзайте или копайте сами на десять машин. Не сказал так?

– И ты учить? Что-то, я посмотрю, как ни легковая, так учителей полна, как бочка с огурцами.

– Да не учу я тебя, «по-научному, наивный». Ведь если их десять да вас четверо – четырнадцать сидорков! – возьметесь, то надо зарыть в стену-то только ваши четыре машины! Понял? Через час и поедем.

– Оно так. Слов нет. Приблизительно я и говорил ему почти то же самое. Но он уперся: «Пропускай колонну!» – и конец. Я таких знаю… Пойду копать.

– Ну иди… Иди, наивный Егор Ефремыч… Нет, постой! – Митяй изменил тон и заговорил так, что было понятно – возражений не требуется: – Слушай, Егор Ефремыч. Выбирайте там место, где поменьше стенка. Туда сдайте свои машины. Понял? И начинайте помаленьку зарываться шириной в полмашины. Ну, понимаешь? Чтобы около каждого был проезд. Делай. От вашей колонны ты уполномоченный.

– А вы все?

– Мы? Придем помогать. Все придем. Только командуй. Будешь командовать – придем, не будешь – не придем.

Егор Ефремович затопал дальше, даже заспешил.

– С чем мы придем к нему? С одной лопатой пятеро? – спросил доцент из «козла».

Они с Петром Михайловичем уже сидели в автомобиле, постукивая ногами: одеты были легче нас и, видно, успели продрогнуть.

Валерий Гаврилович спросил у Митяя:

– Дмитрий Данилыч! В самом деле, как же быть? Надо торопиться, а с этим Совкиным… Черт знает, что он за человек. Тут, в снегу, он царь и бог.

– Ладно… пойду и я, – загадочно проговорил Митяй. – Узнаем хоть, что он за птица.

Фомушкин не возражал. Мы втроем отправились, как мне показалось, на поклон.

Там уже пылал костер. Шоферы облили автолом солому и сидели вокруг огня кружком, греясь и переговариваясь неторопливо. Совкин явно выжидал: пусть сами копают! Он даже не обкапывал пока объезд, чтобы взять на буксир Конька. Пусть другие сделают, а он проедет с колонной. Так мне казалось. И я решил: пойду сейчас и скажу ему, что «ты, Совкин, самодур» и что «четырнадцать человек для четырех машин…»

Но я ничего не успел сказать, потому что Митяй еще в десятке метров от них запел надрывным блатным голосом песню, какую когда-то я уже слышал:

 
Ты меня ждешь…
 

Глаза шоферов вонзились в Митяя с интересом. Сова поворочал желваками, встал и спросил:

– Откуда ты… мальчик?

– От «Макара», папочка. От «Макара». За телятами ходил – зэкачами кормил.

– Урка, – заключил Совкин.

До сих пор Митяй ни на кого не взглянул – он смотрел мимо лиц или на огонь, но последнее слово как бы подбросило его: он вскинул рывком подбородок, глянул на Совкина, потом подошел тихо, медленно, стал вплотную к нему, в упор, и улыбался той самой, знакомой мне, угрожающей улыбкой.

– Э, да тут и Сова! – мило сказал он.

– А ты, мальчик, откуда меня знаешь? – спросил со злобой Совкин.

Я и впрямь подумал, что они знакомы, но, оказалось, Митяй просто определил точно, кто из них Сова. А тот, видимо, так и решил, что знает.

– Сову-то! – воскликнул Митяй, все так же улыбаясь.

Второй раз он назвал его по кличке. Это взбесило противника, и он неожиданно рявкнул:

– Пошел отсюда, каторжник, к… матери!

Митяй все так же мило спросил:

– Ка-атор-ж-жни-ик?!

И вдруг… ударил его кулаком, снизу вверх, под челюсть! Это был страшный удар! Совкин упал навзничь, как мешок, потом вскочил и замычал, кривясь от боли:

– Ты что? Ты что? Шутки не понимаешь? Ответишь! Ответишь!

В первые секунды все опешили, никто даже не стронулся с места – так внезапен был удар. Только уже после того как поднялся на ноги Совкин, мы с Фомушкиным рванулись к Митяю.

– Немедленно уходи! – крикнул ему вне себя Валерий Гаврилович.

– Митяй! Что ты делаешь? Что ты делаешь? – глупо спрашивал я.

А он повернулся к Фомушкину и сказал тихо и строго:

– Валерий Гаврилович, не вмешивайтесь в это дело. Вашей власти тут нету: видишь, метель начинается.

Первым вскочил Конек, – кажется, в ту же секунду, как рванулся Фомушкин. За ним все остальные шоферы. Они кричали наперебой:

– Нашего бить?

– А ну, братва! Дадим им всем на добрую память!

– Бери лопаты!

– Бей их, так их мать!

– Уходи, уходи! – настаивал Фомушкин, пятясь назад вместе со мной.

Что скрывать: не очень хотелось, чтобы кто-то огрел лопатой по голове, а такая возможность была. Однако наше замешательство было минутным. Мы увидели, как Конек, выпустив на лоб чуб, подскочил к Митяю петухом:

– Дать тебе?! Дать, гроб тебе?!

Митяй не стронулся с места. Он вынул из кармана кусок сала, отрезал финкой ломтик и спросил у Конька:

– Шамать хочешь, младенец? – И улыбался, увидев, как Конек сдал, а остальные присмирели. Затем он решительно шагнул к Совкину, что стоял у борта машины, зажав челюсть обеими руками.

Совкин попятился назад:

– Ты что? Ты что? – мычал он сквозь ладони.

Их было десять человек. А Митяй ходил среди них, подняв теперь голову. Совкину он сказал просто и даже снисходительно:

– Да ты не пяться раком. Значит, драться не будем?

– Пошел ты к черту! – И все-таки пятился.

– Не будем так не будем. – Митяй вплотную подошел к Совкину.

Тот перестал отступать и спросил с озлоблением:

– Ну, за что ударил?

– Это другой разговор! – воскликнул Митяй. – Это можно обсудить чин по чину. Блямбу я тебе прописал с точным адреском – за «каторжника».

– А сам как называл? – вспыхнул Совкин, чуть даже подскочив на месте.

– Э-э! Не-ет! Тут две вещи разные – «Сова» и «каторжник», – возражал ему Митяй уже мирным тоном.

Шоферы сгрудились у огня, и, как это ни странно, некоторые уже посмеивались.

– Не хочу быть каторжником, – сказал Митяй. – Ты это понимаешь? Восемь лет – понимаешь?

– Хватит! – заорал Совкин. – Сам пять лет проглотил. А ты, как сука… скорей бить!

– Да я и ударил-то в четверть силы. От такой блямбочки, если по-настоящему, челюсть расходится по компасу и салазки пополам. Не во всю же я силу… Значит, и ты зэк?.. Вот оно как. Сказать по правде, я догадался. Выходит, ты шкурку снял всю – чистый. Теперь выслуживаешься. «Пусть хоть подохни другой, а я колонну в обиду не дам». Служить служи, да на лапках не ходи… На Доску почета хочешь? Валяй на доску – не возражаю, я сам не против, но только не грызи соседа… я, кореш, за тем ведь и шел: поговорить как человек с человеком. А ты: «Ка-аторжник». Надулся барабаном: я – не я! Должен был я тебе резолюцию наложить или не должен? Как по-твоему?

– Да хватит тебе! Я сказал или не сказал?! – затопорщился Совкин.

– Ладно. Понял, – ответил Митяй и обратился уже к шоферам: – Вот что, мальчишки: лопатки в руки и – за мной. Нас тут четырнадцать. Та-ак… Четыре наших машины – вбок, отрыть объезд под буксир. Тут трех – хватит. Пятеро – к уполномоченному: спросите Егора Ефремыча. «Козла» своего мы почти спрятали. Так… Скоренько, скоренько! Шевелись, детский сад! За ручку и парочками! Чья аварийная? А! Твоя, чубатый петух? Ты и будешь за главного тут. С тобой буксирный. Кто? Ты? Вот вас и двое, а третьего выбирай сам. Остальные к уполномоченному. Так, Совкин?

– Пусть так.

– Марш-марш, браточки! Поддерживай порточки!

Мы пошли к своей машине.

Митяй еще некоторое время задержался после нас около Совкина. Мы не могли слышать, что там у них был за разговор. Через пять – десять минут прошли шоферы с лопатами, а Митяя все не было. Но вскоре он бегом нагнал их и пошел вместе.