Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3."
Автор книги: Гавриил Троепольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)
Самоваров кладет трубку и говорит сам с собой:
– Так-то вот, товарищ Самоваров. Побеждаешь, значит. Ну, побеждай, побеждай. Давай на высоту. Глядишь, и в райисполком выберут. А там, глядишь, и отдел доверят… Хе-хе-хе! Ей-боженьки, хорошо!
Стук в дверь.
– Давай, заходи, кто угодно! Всех приму.
Входит Шуров. Самоваров сразу меняется в лице: он напустил чванливый вид, стучит пальцем по стеклу, откидывается на спинку кресла и произносит:
– Гм… Да-а…
– Во-от, – протянул и Шуров садясь.
– Значит, пришел? Гм…
– Да, пришел.
– Вопрос?
– Вопрос.
– Существо вопроса?
– Обыкновенное: хотел просить вас…
– Ну-у? – удивляется Самоваров, не меняя позы.
– Хотел просить, чтобы Пшеничкин не разбазаривал людей.
– Это как?
– Хочет Игната Ушкина из бригады переводить на пожарку. А люди в поле нужны.
– Гм… О чем просит! Я тебя просил подчиняться мне? Просил. Не подчинился? Нет. Не могу и я твою просьбу уважить. Все! Я говорю: Игнат Ушкин будет на пожарке. Сказал – крышка!
– Ну, как хотите… Ошибку допускаете, – говорит, улыбаясь, Шуров, вполне удовлетворенный исходом дела.
А на следующий день…
В доме Игната.
Босые ноги свисают с кровати и чешут одна другую. Ворот рубахи у Игната расстегнут. Он только что проснулся. Домна Васильевна стоит у печки, уже готовая идти на работу. В хате все прибрано. Мальчик сидит на скамейке, играет, гремя коробкой.
– Ты что ж ни за что не берешься? – говорит Домна. – Крыша течет, печь надо переложить, полы перемостить, а ты…
– А я гармонью новую куплю, – отговаривается незлобиво Игнат, – кордион куплю.
Входит Шуров.
– О чем спор?
Игнат отвечает:
– Обвиняет меня супружница в неправильном подходе к личному хозяйству. Я ей говорю: личное теперь – тьфу! При коммунизме не надо будет ни дома, ни коровы: надо молока – на, бери! – Он сложил пальцы так, будто держит банку и кому-то подает ее. – Надо тебе квартиру – на, бери! Надо, скажем, тебе гитару тальянскую о двенадцати струнах – на гитару, бери, только играй, пожалуйста! – Игнат делает вид, что уже играет на гитаре о «двенадцати струнах».
– Хочет с раскрытой крышей до коммунизма дожить! – восклицает Домна. – Кто тебя туда пустит! Горе ты мое!
– Пуговку вынь! – спокойно говорит Игнат.
– Что?
– Пуговку Ленька заглотнул – вынь!
– Да что ж ты сидишь-то, вынул бы раньше! – кинулась Домна к ребенку и вытаскивает у него изо рта пуговицу.
– Твое дело за ребенком смотреть.
– А если проглотил бы?
– Ничего ему не подеется. Телок на ферме целый пояс заглонул, ничего не сотворилось – жив и по сей день! – Игнат не изменил позы, но во всех его словах что-то тонкое, насмешливое.
Шуров во время этого разговора внимательно смотрит на Игната. Он будто хочет заглянуть ему в душу. И Игнат чувствует этот взгляд: он как-то не находит места своему взгляду, изредка смотрит на Шурова и, покачивая головой, вновь отворачивается.
– Ты и меня-то срамишь! – говорит возбужденно Домна. – У меня, у женщины, триста трудодней, а у тебя – сто сорок… А ну! Одевайся на работу! – Она легко сдергивает его с кровати.
– От, чертова баба! – говорит Игнат, обращаясь к Шурову и будто желая показать, что он и без этого давно бы встал.
– Постойте, Домна Васильевна! – останавливает ее Шуров. – Тут у нас с ним другое дело. На работу ему вряд ли придется ходить.
– Аль исключили из колхоза? – всплескивает Домна руками.
– Ну, что вы! Такого человека… А что бы и вправду вам, Игнат Прокофьич, на пожарку стать? Семьдесят пять соток ежедневно. Сиди да следи, чтобы не горело. А?
– Семьдесят пять соток?
– Да.
– Это сколько в месяц? – Он считает в уме. – Двадцать два и пятьдесят соток. – Думает.
– Пойдет! – заключает Домна.
– Я что? У меня семейство. Баба не возражает. Оно и верно, – вспыхнул он радостно, – семьдесят пять соток, и никакая гайка. Что Игнату больше надо? Ничего не надо.
Вечереет. Игнат сидит верхом на пожарной бочке в пожарном сарае. В руках у него балалайка. Изредка отмахивается от мух. Лицо грустное-грустное. Он, тихонько потренькивая струнами, склонил голову набок и запел:
Ах, где вы сокрылись,
Ах, кари глазы-ыки…
– Нет, не так! – Оборвал и запел снова, встряхивая головой при ударе по струнам:
Ах, где вы сокрылись…
– Нет, не так! – Он ловко почесал спину углом балалайки, схватил горстью муху, посмотрел на нее в двух пальцах, бросил в бочку и наблюдает за рябью. Потом неожиданно еще раз пробует тот же куплет и замолкает. Ставит балалайку между коленями, опирается подбородком о гриф и задумчиво говорит: – Вот это попал! Шесть тысяч имущества на мне… Зато Игнату доверили! Игнат не украдет, Игнат будет беречь… Да. И пожары тушить будем.
Подходит Хват:
– Здорово!
– А-а! Здорово! Садись на бочку, пока пожару нету.
Однако Игнат соскочил с бочки и, украдкой оглядываясь на Хвата, спрятал под себя сбрую и сел на нее, прислонившись спиной к бочке.
– Ну и заловили тебя, Игнат Прокофьич. Куда попал! Шесть тысяч имущества. И все Шуров. Он ведь и Самоварова обманул: напротив ему сказал о тебе. Прохор Палыч как узнал, так – ой! – и стучал кулаком! Тебе весь резон на Шурова подписать. Вот, принес теперь линованную бумагу.
Игнат бренчит на балалайке.
– Ну, что ж ты меня гоняешь целый месяц? – уже озлобился Хват. – Завтра да послезавтра, да бумага не та, да не линованная. Вот скажу Прохор Палычу – «не подписывает», – он тебе пропишет!
Вдруг лицо Игната преобразилось. Он будто испугался и говорит:
– Не говори, пожалуйста! Христом-богом прошу! Он меня тогда… Ух! Давай бумагу-то! – Берет бумагу из рук Хвата и читает бормоча. После прочтения лицо изменяется на обычное, равнодушное. – Ну, давай подпишу.
– Подписывай, подписывай.
– А ручку принес?
– Что-о?
– Ручку, говорю, и… чернила.
– Да что я, писатель – с собой ручку носить!
– А я тебе кто, счетовод – при себе ручку иметь? Вона! Выдумает тоже! Иль у тебя рассужденья нету?
– Тьфу! – плюет Хват и бежит за ручкой. – Сейчас принесу.
Пауза.
– Принес? – спрашивает Игнат.
– На, подписывайся тут, – тычет пальцем Хват.
– Сюда? – спрашивает Игнат.
– Сюда.
– Нет, не сюда, а вот сюда! – и Игнат комкает бумагу, бросает в бочку и быстро садится на горловину бочки, – Тут она! – постучал он ладонью по бочке.
Хват вытаращил глаза. А Игнат достал блокнотик, вечную ручку, отряхнул ее заправски и говорит:
– Тут у меня записаны все, у кого трубы не чищены; есть еще и чистые листки. Ты не волнуйся, Григорий Егорович, я свое напишу, как и полагается.
Хват недоумевает. Игнат пишет и подает Хвату листок.
«Порочить честного человека Игнат Прокофьевич Ушкин не будет. К сему – Ушкин».
Хват читает. Злобно смотрит на Игната и цедит сквозь зубы:
– В ихней шайке! Ну, смотри, разболтаешь – будешь тушить пожар на своей хате.
– А мне какое дело, – невозмутимо говорит Игнат. – Где ни тушить – все равно тушить… Иди-ка ты, Гришка, домой! Ты мне наблюдать мешаешь.
Гришка удаляется, рубя рукой воздух. Скрывается за углом.
Из-за угла пожарного сарая выглядывает Петя, затем Терентий Петрович.
– Ушел? – спрашивает Петя.
– Ушел, – отвечает Игнат улыбаясь.
– Бумага-то у тебя?
– Тут. – Игнат достает ком мокрой бумаги, разворачивает и заключает: – Сам черт не разберет – расплылось все. Не туда сунул.
– А случаем пожар у тебя, то мы свидетели. Все слыхали… Ладно. Теперь давай, Петруха, манифест, – говорит Терентий Петрович.
Петя достает цветной лист бумаги. Они все втроем читают.
– Не! Тут не так, – говорит Терентий Петрович. – Цари так не писали заглавие.
– А как? – спрашивает Игнат. – Мы же тогда не родились?
– Я и сам не помню. Неграмотный был. Откуда же мне знать? Ты, Петруха, заочно на агронома учишься – должон знать.
– Пойду, у дедушки спрошу! – вскакивает Петя и бежит.
Евсеич в хате набивает патроны. Над столом портреты двух сыновей Евсеича, погибших на фронте. На одного из них, как копия, похож Петя. Тося сидит за столиком и пишет.
Евсеич говорит:
– А Петр Кузьмич, скажу я тебе, Тося, такой человек, что весь колхоз за него станет. Оно, конечно, и твоя жалоба в райком пользительна будет.
– Новый секретарь райкома – умный человек, – говорит Тося.
– Да к, как он тебе сказал-то, когда ты была в райкоме?
– Говорит – разберусь.
– То-то вот и оно: ясно дело, разберется. На то он и поставлен к своему посту, чтобы разбираться. Не может же колхоз быть без председателя… А ты уж сочинила жалобу-то?
Вбегает Петя. Тося к нему:
– Петя! Твою контрольную проверила. Что-то она хуже предыдущей.
– Тут дело посерьезней, Таисия Михайловна… Контрольную переделаю… А тут… Дедушка! Как цари писали манифесты?
– А на кой ляд они тебе сдались – цари?
– Для истории, дедушка…
– Ну, для истории – валяй… Значит, так… Погоди, вспомню… Значит, так. «Богом данной мне властью… Мы». Не я, а мы… Чуешь – «мы».
– Чую.
– «Мы, царь польскай и князь финляндскай и проча, и проча, и проча».
– А не писали: «И тому подобно?»
– Нет, не писали. Писали – «и проча».
Петя уже выбегает из хаты, но за ним выбегает и Тося:
– Петя, скажи, что затеял?.. Я о чем-то догадываюсь!
Петя шепчет Тосе на ухо, оглядываясь по сторонам. Тося сначала серьезна, потом смеется все больше и больше, до слез. Петя убегает и на бегу кричит Тосе:
– Заседание правления и сегодня будет!
Комната Шурова. Шуров один. На листе бумаги:
«Секретарю райкома партии товарищу Попову И. И.
От члена партии Шурова П. К.
Заявление…»
Входит Катков. Он стал у притолоки и смотрит на Шурова. Шуров пишет, не замечая вошедшего. Катков тихо говорит:
– Петр Кузьмич! Опять заседание правления.
– Опять? – спрашивает Шуров.
– Пропали не спавши! Кружится голова… Одному сторожу Евсеичу только и покой ночью, не трогает пока.
– Что ж, надо идти… Там глаз да глаз нужен…
– Ну, пойдем.
Шуров собирает бумаги со стола и спрашивает:
– Решение парторганизации не отсылал в райком?
– Нет еще.
– Тогда возьми и мое заявление и вместе отошли. Дальше мы терпеть Самоварова не можем.
Катков запечатывает конверт, куда предварительно положил и заявление Шурова.
– С надежным человеком надо послать, – говорит он.
– Евсеичу отдай сегодня, а утречком отвезет с попутной машиной… Ну, пошли на ночное бденье…
Улица вечером. Шуров и Катков идут молча: каждый думает. Так идут люди, у которых многое переговорено, которые понимают друг друга с полуслова.
У палисадника стоят Тося и Алеша. Алеша, волнуясь, говорит:
– Тося! – В его дальнейшей прерывающейся речи слышится и горячая любовь, и грусть, и в одно и то же время чувство достоинства человека большой души. – Для меня Петр Кузьмич – больше чем родной брат… Даже помог мне заочно кончить техникум… И я знаю, вы его любите. Как Же мне быть?! Я – уеду отсюда. – И Алеша смотрит на Тосю вопросительно, поняла ли она? Те ли слова он сказал? И вдруг безнадежно говорит: – Не поймете…
– Алешенька! Какой же вы…
– Тося! – благодарно восклицает Алеша, не отрывая от нее глаз.
Последние слова Тоси слышат Шуров и Катков.
– Обойдем их, Петр Кузьмич, – говорит Катков.
– Обойдем, – как эхо, отзывается тот.
Тося видит отходящих Петра Кузьмича и Каткова. Дальнейшего разговора Тоси и Алеши Шуров и Катков не слышат.
– Алеша! Не быть мне с Петром Кузьмичом – не любит он меня, – говорит Тося.
Идут Шуров и Катков.
– Э-э, Петр Кузьмич! – говорит Катков.
Шуров идет молча. Он смотрит вперед. Катков положил ему руку на плечо и продолжает:
– А ну, постой. – Они остановились. – Любишь?
Шуров не отвечает.
– Любишь? – повторяет Катков..
Шуров смотрит вперед неподвижно и отвечает Каткову:
– Нет.
– Не верю. Промолчал – не верю.
– Слушай, Митрофан. – Шуров волнуется внутренне, но говорит тихо, сдержанно, душевно. Он взял Каткова за пуговицу, теребит ее. – Как быть? Они любят друг друга… И я… Мне… Ведь Алешу я воспитал: он мне как родной.
– Понимаю: Алеша… Трудно, Петр?
– Трудно, – почти неслышно отвечает Петр Кузьмич.
Слышен звонок в правлении.
– Пойдем, Митрофан, уже начинается…
Звук звонка продолжается. Комната правления колхоза. Самоваров звонит. Стоят скамейки в несколько рядов. Стол накрыт красным. Графин с водой. Самоваров выкладывает заявления из карманов и даже из фуражки и говорит:
– Заявлений накопилось… Тому дай, того отвези, того привези. Вот еще… одно…
Херувимов сидит сбоку стола, принимает от Самоварова заявления и, разглаживая их, складывает в стопку. Люди входят, но избегают садиться на скамейки, а больше – вдоль стен на корточки, на окна. Здесь уже Терентий Петрович, Петя, Домна, Игнат Ушкин, пожилые люди и старики…
– Кажись, все целы, – говорит Самоваров. Обводит взглядом присутствующих, берет колокольчик и оглушительно звонит, хотя разговор совсем тихий.
Игнат, сидя на окне, говорит тихо:
– Поехали-и!
Самоваров объявляет:
– Расширенное заседание правления совместно с руксоставом колхоза считаю открытым…
Херувимов во время речи Самоварова встает, открывает форточку, а Петя, облокотившись на стол, незаметно для других поднял верхний лист заявлений и подложил под него свою цветную бумагу. Затем Петя спокойно сел рядом с Терентием Петровичем в уголке. Они переглянулись.
– По первому вопросу, – продолжает Самоваров, – слово предоставляется мне, то есть по вопросу ведения…
Входят Шуров и Катков.
– Запиши этим двум за дисциплину по выговору, – обращается Самоваров к Херувимову. – Та-ак… Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые.
Первым разберем заявление от Матрены Чуркиной. Женщина просит подводу – подвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! – обращается он к Херувимову.
– Чего там читать! – говорит Алеша. – Телушка месяц как скончалась!
– Как так? – спросил Самоваров.
– Да так – подохла, – отвечает Терентий Петрович вежливо, – покончилась – и все! Не дождалась указания.
– Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того…
– Не Матрена, а телушка, – вмешался ленивым голосом Игнат.
На лице Самоварова мелькнула догадка: надо поправиться. И он заговорил:
– Ясно, телушка, товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка. Как только она перестанет быть телушкой, она уже не телушка…
Тося засмеялась и толкнула Алешу. Но при последующих словах Самоварова лицо ее меняется: она серьезнеет, сдвигает брови и, наконец, вся в негодовании.
– Поскольку телушка скончалась без намерения скоропостижной смертью, – продолжает Самоваров, – предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так, сочувствуем.
– Как вам не стыдно! – кричит Тося. – Черствый вы человек!
– К чертям, – кричит Алеша. – Матрене надо телку дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!
Самоваров строго и зло, глядя на Тосю:
– Без санкции тов. Недошлепкина не могу дать телки…
– Жаловаться в райком будем, – кричит Алеша.
– Жаловаться в райком! – кричат все.
– Жаловаться в райком! – вопит Игнат.
Самоваров тоже кричит:
– Жалуйтесь! Скажу товарищу Недошлепкину: «Вашей санкции не имел на телушку». Все! Этим меня не возьмешь… Читай заявление! – скомандовал он Херувимову.
Тот взял цветной лист, что подложил Петя, и встал.
Петя толкает Терентия Петровича локтем, и оба они делают вид, что засыпают. Херувимов приспособился читать, но вдруг прыснул смехом, как мальчишка:
– Извиняюсь! Нельзя читать. Невозможно. Сначала сами прочитайте.
– Приказываю, чи-итай! – Самоваров откинулся в своем кресле и досадливо проговорил в публику тихо: – И слушать не буду: пусть сами разбираются. Еще и передерутся без руководства. – Он ухмыльнулся и не стал вслушиваться нарочито. Херувимов читает возвышенным тоном:
– «Ко всему колхозу!
Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий и тому подобно, подобно, подобно, богом данной нам властью и проча, и проча, и проча, растранжирили кладовую в следующем количестве: ко-ко – две тысячи, бе-бе – десять голово-дней, и при всем прочем четыре свинорыла недочета. И призываем всех помогать мне на рукработе в руксоставе. Кто перечит, из того дух вон! И проча, и проча, и проча…»
– Сто-о-ой!!! – кричит Самоваров.
Колокол звонит. Все встают в недоумении. Шум, гвалт.
– Что случилось? – спросил Терентий Петрович.
– Где горит? – кричит Игнат.
Самоваров рванул послание из рук Херувимова.
– Кто подписал?! Дайте мне этого врага!!!
– Вы, вы… сами подписали! Ваша подпись, – с наигранным испугом говорит Херувимов, – Я же вас предупреждал, но вы приказали. У вас так: сказал – крышка.
Самоваров остолбенел, глядя на послание.
– Кто подсунул на подпись? – орет он на Херувимова.
Херувимов пожимает плечами. Самоваров махнул рукой, чтобы все уходили. Все дружно и охотно выходят. Только Терентий Петрович и Петя сидят, якобы спят, посматривая одним оком друг на друга.
– Ну! Вы! – кричит на них Самоваров.
Оба вскакивают, будто спросонья, вытирают глаза и медленно выходят. На улице они громко рассмеялись.
Утро. Евсеич у зернохранилища с ружьем. Он собирается, уходить с поста, ощупывает замки, и‘разговаривает сам с собой:
– Вот и ночь кончилась. Соснуть, что ли, малость? Или прямо в райком пакет везти? – Достает из-за пазухи пакет, гладит ладонью. Чуть подумал и решил: – Сейчас и повезу в район.
Все слова Евсеича слышит Гришка Хват. Он стоит за углом зернохранилища с коромыслом на плечах – подслушивает, ожидая ухода сторожа, чтобы что-нибудь стащить. При последних словах Евсеича Хват быстро удаляется, предварительно обойдя зернохранилище, чтобы не попасться на глаза Евсеичу. В руках у Хвата колесо от плуга с номерком.
Шум мотора. Подъезжает «Победа». В автомашине Иван Иванович Попов. Он издали видит Евсеича. Но Евсеич не видит машины. Попов выходит из машины, говорит шоферу:
– Стань где-нибудь в укромном местечке. К правлению не подъезжай. Я похожу по колхозу. – Он идет к Евсеичу.
Тот увидел Попова, приложил ладонь к козырьку, вглядываясь, и говорит про себя:
– Что за человек в такую рань! Чужой, видать.
– Здравствуйте, – приветствует Попов подходя.
– Здоровеньки были! – Евсеич оглядывает Попова и снимает с плеча ружье – на всякий случай. – Из района или из области?
– Из района.
– А-а… А какая же у вас должность будет?
Попов подумал и сказал:
– Есть и должность…
– Видать, небольшая должностишка… Пешком ходишь… – сказал Евсеич, осматривая Попова.
– Ну, как у вас дела в колхозе?
– Дела? Плохо.
– А что так?
– Председатель – дрянь… И-и-х! Что ворочает, что ворочает! Беда! Прямо скажу – беда! – Иван Иванович достает записную книжку и ручку. – Записывать будешь – не буду говорить.
– Почему?
– А почем я знаю – правильно ли ты запишешь или нет. У меня тут пакет лежит: в нем все правильно. Больше ничего добавлять не надо. И мне доверили везти пакет к самому секретарю райкома Попову Ивану Ивановичу.
– Что же ты рассказываешь такое, о чем, может быть, не велено говорить?!
– Э! Батенька мой! Мы не в прятки играем. Да я самому Прохору скажу – хоть меня в морду бей. Я тоже за колхоз несу ответственность. – Он с грустью опустил глаза. – У меня… Два сына погибли на войне… Лучшие были колхозники. Ясно дело, отвечаю тоже.
– А с кем же вы живете?
– Старуха у меня, Марковна, значит. Петя, внучек, комсомол, на заочном учится. Так вот и живем, не гневим бога. Тося у меня на квартире, агрономша молодая.
– Ельникова?
– Она.
– Так это она о вас мне рассказывала? Вы – Евсеич?
– Ясно дело, – Евсеич. Я самый.
– Ну, вот и хорошо. Давайте мне ваш пакет.
– Э-э, нет! Как это так я отдам пакет? Кому велели, тому и отдам в руки.
– Так я же и есть секретарь райкома Попов… Пошли к вам в хату – побеседуем, поговорим.
Евсеич насторожился:
– Куда?
– В хату.
– Не секретарь ты райкома, – говорит он уверенно. – Чтобы секретарь райкома да пошел по хатам! Не бывает. Ишь ты, жук какой!
Пауза. Попов улыбается. Он поднимает лицо к Евсеичу и говорит душевно:
– Мне очень хочется побывать у вас. Пойдемте.
– Голос у тебя душевный… Если секретарь, то…
Иван Иванович подает документ. Евсеич достает очки, надевает их, читает шепотком и вдруг растерялся:
– Да как же это я, старый хрен?! А? Ты ж меня прости, Иван Иванович. Не знают еще тебя колхозники – новый ты человек.
– Не ваша вина – моя. Уже два месяца в районе.
– Вона-а! У нас был секретарь райкома три года, а видел его я один-единственный раз. А тебя, вишь, за два месяца увидал. Этак вполне выносимо… Ах я, старый хрыч!.. Милости прошу, гостем будешь!
Они пошли рядом, как заправские друзья, оба жестикулируя руками при разговоре.
Квартира Самоварова. Он спит в пуховиках. На столе пустая бутылка из-под водки, стакан и луковица. Быстро входит Хват. Он трясет Самоварова.
– Вставай!
Самоваров мычит. Хват трясет еще сильнее.
– Прохор Палыч! Беда!
– Кто? Что?
– Пакет! Евсеич пакет повез в райком: про вас написано.
– К телефону-у! – гаркнул Самоваров, вскочив с постели.
В хате Евсеича. Тося сидит перед планом поля и помечает карандашом. Она встает и говорит Марковне:
– Я поехала в поле. Завтракать приеду.
Входят Евсеич и Иван Иванович. Тося радостно:
– Иван Иванович! Как я рада! А я сегодня еще раз хотела к вам ехать. Невозможно больше так: Самоваров – это чья-то большая ошибка. Смотрите, он даже севооборот хочет уродовать. – Она подходит к карте. – Ну, хорошо. Шуров не даст ему портить в поле, но… но… сколько это стоит Шурову! Я не могу смотреть равнодушно… Петр Кузьмич… – Она замялась, смутилась.
Попов смотрит то на карту, то на Тосю, догадываясь о чем-то.
Евсеич Марковне тихо у двери:
– Секретарь райкома Иван Иванович Попов. Сам пришел. Чуешь?
– Партейный?
– Иль уж ты совсем без понятия? – разводит руками Евсеич. – Э, вот нету у тебя развития настоящего, старуха. Нет, да и только.
Марковна пытается возразить.
– Тсс… Видишь? Думает. – Он тихо подходит, кладет пакет перед Иваном Ивановичем, тихо, на цыпочках, уходит, маня за собой Марковну: – Не мешать… Видишь, в рассуждение входит.
Иван Иванович и Тося остались вдвоем. Он говорит:
– Шурова я знаю немного. Но… много о нем слышал: новатор.
– Он весь принадлежит полю… колхозу…
Попов думает. Потом говорит:
– Я пойду, товарищ Ельникова, по колхозу. Прошу вас пока не говорить о том, что секретарь райкома в колхозе! Вы идите на свое дело. Мы еще потолкуем сегодня.
Игнат в пожарном сарае чистит лошадь. Лошадь пытается брыкнуть ногой.
– Ну? Что еще выдумываешь? Моя обязанность такая, чтобы ты была в готовности. Вроде и умная животная, а без рассудка.
Подходит Попов:
– Здравствуйте!
– Здравствуйте! – приветствует Игнат, не бросая работы.
– Хорошая у вас пожарка, хорошая.
– А кто пожарник? – спрашивает Игнат и сам отвечает: – Игнат Ушкин. Он навел порядок. Тпр-ру-у!
– А кто это – Ушкин?
– Здорово был! Я и есть Ушкин, – отвлекается от работы Игнат.
– А-а… Интересно. Здорово!
– Факт, здорово. Я, брат, каждую трубу проверил. Тушить-то и дурак потушит, а вот не допустить пожара – дело посложнее.
– Да-а, это поважнее…
Игнат доволен похвалой. Он говорит с оттенком бахвальства:
– Мне сам секретарь райкома товарищ Попов Иван Иванович сказал: «А ну-ка, Ушкин, проверь комбайны в поле насчет огнетушителей».
– Ну-у! И как же вы?
– Собираюсь с этого дня взять под контроль всех комбайнеров. Я им пропишу! Игнат если взялся, то… извини, подвинься!
– А вы, значит, с секретарем беседовали?
– У-у! Сила. Душевный человек.
– Да ну-у!
– Раз народ говорит – хороший, значит, хороший секретарь. Ты и сам должон понимать – народ не ошибается.
– А насчет председателя Самоварова как народ говорит?
Игнат смотрит на Попова. И отвечает:
– Дым густой, а борщ пустой. Я вот, если увижу еще секретаря Ивана Ивановича Попова, я ему все выложу: и как меня подбивали на Петра Кузьмича подписать кляузу, и как он с Гришкой Хватом баранов режет. Я все выложу… И пьет водку без просыпу. Я, брат, с секретарем райкома – душа в душу… Постой! А ты кто есть?
– Вот и выкладывайте мне, товарищ Ушкин. Я Попов, – улыбнулся Иван Иванович.
Игнат не растерялся, он всегда спокоен.
– Значит, я засыпался? Влип?
– Ничего не засыпался. Я так и говорю: противопожарные меры на комбайнах надо взять под контроль. Я так и думал. Только жалею, что не сказал вам этого раньше.
– Значит, у меня понятие правильное?
– Абсолютно. Ну, рассказывайте о председателе.
Они садятся на оглобле пожарного насоса.
– Значит, так… – говорит Игнат.
Кабинет Самоварова. Он у телефона. Хват стоит рядом. Самоваров вызывает:
– Райком. Райком. Райком?.. Попов у себя? Не-ету? А где? В район уехал? – кладет трубку, – За Пяткиным ходил? – спрашивает он у Хвата.
– Ходил.
– Ну что?
– Сказал «не пойду»… Мне, говорит, от народа глаза деть некуда.
– Что-о?
– Так и сказал.
– Предал. Вот черт! – берет трубку. – Прокурора!.. Товарищ прокурор! Как со следствием по делу Шурова? Извиняюсь… На днях следователь выедет? Так, так. – Кладет трубку и снова берет ее: – Председателя райисполкома! Что? Нету? А где он? В область, говоришь, вызвали? Фу, ччеррт!! – кладет трубку и говорит: – Ну, куда? – и разводит руками, глядя в упор на Хвата.
Хват молчит. Стук в дверь.
Комната правления, где сидит Херувимов. Попов стучит в дверь кабинета Самоварова. Херувимов хитро посматривает на Попова.
– Кто? – зло спрашивает Самоваров. – Кого там черти носят безо времени?
– Тракторист, – отвечает Попов.
– Подождешь – занят!
Иван Иванович садится на скамейку, осматривает комнату и спрашивает у Херувимова тихо:
– Правда ли, что у вас десяти овец недосчитывается и трех тысяч яиц?
– Правда.
– Как это могло случиться?
– Вот, – выкладывает папку Херувимов, – тут все записки Самоварова. По ним можно установить, кому растранжирено. Я все вам писал по документам. Одному Хватову – три овцы и три тысячи яиц. Он у Хвата и гуляет: туда и баранинку, туда и яички…
– Пьет?
Херувимов утвердительно кивает. Попов снова стучит к Самоварову.
– Кого там носит? – вопрошает Самоваров.
– Колхозник, – отвечает Попов, изменив голос.
– Время не знаешь? Придешь завтра, после пяти.
Попов тихо выходит, кланяясь Херувимову. После ухода Попова к Херувимову входит следователь, – юркий, узколицый молодой блондин, – с весьма толстым портфелем, и скороговоркой обращается к Херувимову:
– Здрс-с!.. Следователь. – Здороваются. – По делу Шурова. Где председатель?
Херувимов молча указывает пальцем на дверь.
В кабинете Самоварова. Самоваров трясет ладонь следователя:
– Ну вот! Во-от… Наконец-то!
– Прямо и – за дело. – Следователь разгружает портфель на стол, на стулья и с очень важным видом, не идущим к его комплекции, начинает следствие: – Итак, ваш материал подходит под действие статьи сто девятой, глава третья. Преступление по должности.
– Именно! – восклицает Самоваров. – Я и сам так думаю. Даже и крупнее бы ему статью надо: двести девятую ему!
– Нет такой статьи. На двести пятой кончается кодекс.
– А жалко. Ей-богу, жалко! Ну, валяй по сто девятой!
– Первым вызвать Хватова Григория Егоровича.
– Я! – отвечает молчавший до сих пор Хват.
– Прошу освободить комнату, – обращается следователь к Самоварову.
– Понимаю: закон! – улыбается Самоваров и выходит.
– Та-ак… Фамилия?
– Хватов!
– Имя и отчество?
– Григорий Егорович!
– Вы лично видели и можете подтвердить, что: а) по приказанию Шурова посеяли по непаханой; б) Шуров сам присутствовал при выполнении данного преступления другими лицами, подчиненными ему по должности?
Херувимов из соседней комнаты прислушивается к разговору. Качает головой. Ухмыляется.
Поле. Буйный овес. Попов, Шуров и Тося у овса.
– Хорош! – восхищается Попов. – Он самый?
– Тот, что по непаханой, – отвечает Шуров.
– Значит, ты вспахал глубоко под картофель в прошлом году?
– В позапрошлом – под зябь.
– А в этом году уже не пахал?
– Да.
– Ой, как это здорово! И засуха не повредила.
– Очень хорошо! – восхищается и Тося.
– Поклонница твоего метода? – спрашивает Попов, указывая на Тосю.
– Поклонница – это не то… – отвечает Шуров.
Тося смущена. Она вопросительно смотрит на Шурова.
– Ты, Шуров, сделай-ка докладик на партактиве о своем методе. А? – обращается Попов.
– С удовольствием, – соглашается Шуров.
Они идут по полю овса. Потом – среди пшеницы. Попов говорит:
– Мне еще надо увидеться с Пшеничкиным.
– А что у вас к нему?
– Заявление его у меня: просит отпустить учиться в институт. Он заочно окончил первый курс, а теперь хочет на очном. Что он за человек?
– Замечательный, – отвечают оба сразу.
И вдруг Шуров мрачнеет. Тося грустнеет. Оба молчат.
– Что с вами стряслось сразу? – удивляется Попов. – Или что с Пшеничкиным не так?
– Я… расскажу все. Потом. Его, кажется, надо оставить здесь. Кончит заочно.
– Ну, я что-то ничего не пойму, – говорит Попов.
Тося посмотрела на Петра Кузьмича и сказала:
– Я пойду… – и ушла.
Попов смотрит ей вслед удивленно. Шуров отвернулся.
Поле. У лесной полосы. Попов садится на траву и говорит:
– Садись, Петр Кузьмич, рассказывай.
Шуров садится рядом с Поповым и говорит:
– Алеша любит Тосю всем сердцем. Но хочет убежать от нее… Он жертвует собой ради одного человека.
– Кого? – настойчиво спрашивает Попов.
Шуров молчит, глядя перед собой.
– Ну, выкладывай. Тут судьба молодого коммуниста Пшеничкина.
– Он… – медленно говорит Шуров, – делает это ради меня.
– Ты любишь?
– Да.
– И оба хотите стать жертвой друг для друга?
– Я не имею права…
– Любить?
– Нет, разрушать чужую любовь.
– Да. Если они любят друг друга, то… – Попов задумывается. – Как должен поступить коммунист?. – спрашивает он не то у самого себя, не то у Шурова.
В хате Евсеича. Тося укладывает в чемодан вещи.
– Что же ты до сроку едешь? – спрашивает Марковна. – Говорила – до сентября, а сама целого месяца не дожила.
– Надо ехать, – говорит Тося. – Буду писать дипломную. Отзыв о практике попрошу выслать письмом. Я… обязана ехать.
– Да что ж такое стряслось-то, детка моя?
Входит Шуров. Тося не обернулась, но она почувствовала вошедшего и замерла с каким-то платьем в руке. Она рада приходу Шурова и не понимает цели его прихода, но какая-то затаенная надежда искрится и ее глазах.
Марковна выходит.
– Тося! – произносит Шуров.
– А? – вздрогнула та и обернулась к Шурову.
– Почему вы уезжаете?
– Дипломную буду писать… И…
– Неужели вы не знаете, что одному человеку будет тяжело?
– Кому? – спрашивает, волнуясь, Тося.
– Ему.
Тося, не глядя, опускает в чемодан платье, поджимает его коленом и накрывает крышку, что-то похожее на жест безнадежности в этом ее движении.
– Неправильно вы поступаете, Тося…
– А вы уверены в этом?
– Да.
– Ничего-то вы не понимаете!
Входит Алеша говоря:
– Подвода подана.
Попов садится в автомашину на том же месте, где он утром вышел из нее. К автомашине подбегает следователь:
– Здр-с-с! Имею просьбу, товарищ секретарь райкома: не подвезете? Дело срочное – к прокурору.
– А что за срочность?
– По делу агронома Шурова: преступление по должности – сто девятая.
– А-а!.. Ну и как?
– Во! – постучал следователь по портфелю. – Явное.
