Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3."
Автор книги: Гавриил Троепольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
Лапкин(замогильным голосом). Опять… по-не-дель-ник. (Остолбенел, замер.)
Бояров (злорадно). И Лапкин лопнул!..
Миша выходит в прихожую.
…(Бояров, увидев его, в страхе закрывает дверь на ключ и держит ее за ручку.) Сейчас ко мне!
Миша уходит.
Бояров, настороженный, садится за стол, прислушивается, оглядывается на окно. Входит Махоткин с небольшой коробочкой в руках.
Махоткин(в прихожей). Куда она делась? Скажу ей последнее прощальное слово и – на станцию. А коробочку отдам ей – пусть передаст Иванову. (Идет к Лапкину, смотрит на «статую», обходит его вокруг.) Столбняк, что ли? (Потряс Лапкина.) За ветеринарным врачом сходить?
Лапкин. Ох… Стоячий удар. (В изнеможении садится.)
Махоткин (приоткрывает коробку). Суслик твой. Видишь? Жив остался. Трояк дашь – отдам без последствий: деньги нужны на длинную дорогу. Не дашь – в газету заметку «Сообщения с мест»: суслика из норы водой выливали, а потом ловили кибернетикой.
Лапкин. Почести?
Махоткин. Без обмана.
Лапкин(дает трешку). Придуши.
Махоткин. Псих! (Выпускает суслика за окно.) Пусть живет на свободе. Значит, так: когда я вылил его из норы, ты мне дал полтинник, сейчас – трояк, итого – три пятьдесят. Вполне допустимо. (Выходит в прихожую, и задумчиво, горько.) А мне… мне вовсе не смешно. Эх, Анюта, Анюта! Что ты со мной сделала? Куда я теперь себя дену, если не посадят?.. (Идет к Боярову, и тепло.) Трудно?
Бояров(в смятении). Трудно.
Махоткин. Мне тоже. (Садится на стул.) Ты вот хотел, чтобы и волки сыты и овцы целы, а получилось – «соглашатель». Понятно. И за то тебя могут снять: вроде бы ты – двурушник образовался. Это они тебе там придумают… Конечно, горе. Вот ты и сидишь один, кукуешь. Понятно. А у меня хуже – девушку отняли! Эх! Несчастные мы с тобой, товарищ Боярин.
Бояров. Несчастные… Я – не Боярин, я – Бояров…
Махоткин. А Свищ – паскуда.
Бояров(с опаской). А Иванов?
Махоткин. Иванов… Не-ет, Иванов – человек. Ему можно сказать в глаза все. Расправился бы я с ним, – и хотел! – но не могу: он – человек! А я – слабак оказался, полчеловека. Ведь как она меня любила! А вот видишь: значит, не за что. Зачем такому жить на белом свете? Как ты думаешь?
Бояров. Я об этом… никогда не думал.
Махоткин. А кто же за тебя думает? Э, не надо про то… Хочешь, я тебе на прощанье добро сделаю: отвезу на станцию? Ты – постоялец лишний, – чего тебе зря тут и маяться? А мне по пути. Уезжаю.
Бояров. На чем?
Махоткин. На тракторе. У гаража Мишкин трактор стоит, ДТ-54, – через пять минут заведу.
Бояров. А где сядем?
Махоткин. На прицеп, в тележку. Хуже, конечно, чем на «Волге», но – можно. Двигаться будем медленно, но верно. Пятерку дашь через три часа на станции. Пусть потом председатель подает в суд – угнал трактор. (Скрутил пятерней рубашку на груди.) За Анюту…
Бояров дает пятерку.
Лапкин, помаявшись, бредет уныло из своего номера к Боярову.
Лапкин (покаянно). Аким Карпыч… обидел я вас спросонья… (Падает на колени.) Черт попутал… Простите!..
Бояров(растроганно). Встаньте, встаньте, мой добрый Михей Харитоныч. Пусть это был сон. Встаньте.
Лапкин(вставая). Не могу без вас жить…
Бояров(обнимая). Нельзя нам друг без друга. Такова жизнь. Начнем все снова…
Лапкин. Начнем. Вот так, рядом, и пойдем в коммунизм.
Бояров (Махоткину бодро). Заводи трактор. Ставь Фасул на прицеп!
Махоткин(наблюдавший сцену прощения, решительно). Не повезу я вас. (Боярову.) На твою пятерку! (Лапкину.) На и твой трояк!.. Четверть-человеки… (Выходит в прихожую, нечаянно оставив дверь полуоткрытой, задумался.)
Бояров и Лапкин опешили: смотрят друг на друга, держа кредитки кончиками пальцев. Короткая пауза. Каждый прячет деньги в карман.
Бояров. А?
Лапкин. Вы – о чем?
Бояров. Где же правда?
Лапкин. В дружбе, Аким Карпыч.
Бояров. А что дальше?
Лапкин(пальцем вверх). Надо пробиваться!
Махоткин(все слышит). Что бы мне с ними за это сотворить?
Бояров. Именно пробиваться.
Лапкин. Но вперед не забегать, сзади не отставать и в середке не толпиться. Не удивляйтесь мудрости жизни: сбоку, сбоку, Аким Карпыч, сбоку все видно – куда идти и куда поворачивать.
Махоткин, резко повернувшись, идет в номер Лапкина, смотрит под стол, под койки.
Бояров. Да вы… вы – гений! Да ведь это же – линия жизни! Не уходите. Будем вместе. Кто его знает, что он задумал, Махоткин. Вот диванчик свободный.
Лапкин. Пойду, возьму чемодан. (Идет к себе.)
Махоткин (берет из-под кровати чемодан и указку). На прощанье повешу на скворешню для обозрения. (Встречается лицом к лицу с Лапкиным.)
Лапкин (растерянно). Позвольте, позвольте…
Махоткин. Твой? А я откуда знал? Раз твой – возьми. (Передает.) Постой. Скажи председателю, что я – вор. Скажи, не бойся. Пусть – вор! Нет, погоди… (Преграждает путь.) Звони 0–34, милиционеру. (Теснит Лапкина к телефону.) Бери трубку и говори: Махоткин украл чемодан. А я тут еще кое-что прихвачу.
Лапкин. Замнем?
Махоткин. Ну! Уж!..
Лапкин (набирает номер, и в трубку). Товарищ милиционер?.. Махоткин украл чемодан… Лапкин… Да, да… Тут, тут… (Кладет трубку, вскакивает к Боярову.) Ложитесь! (Запирает дверь ключом.) Он грабит гостиницу!
Моментально ложатся: Бояров на кровать, Лапкин на диван.
Пауза. За окном дождь, сильный ветер.
Махоткин (тоскливо). Нет мне без тебя места на земле…
Входит Анюта, смотрит на Махоткина в спину.
…Все постыло. Теперь насовсем прописан в хулиганах. Конец. Загубила ты меня, Анютка – голубые глаза. (Резко обернувшись.) Ты?!
Анюта(смущенно). Мама послала… все ли тут в порядке…
Махоткин(мрачно). Теперь будет так: где Иван – там «порядок».
Анюта (тепло). Ты куда убежал-то? Зачем? Махоткин. Сама знаешь. Чего и спрашивать? Анюта. Я боялась. Ты ведь – вон какой… Еще и беды наделаешь. Я ведь тебя… Разбойник ты мой… Боль моя…
Махоткин. Анюта! (Обнимает, целует.)
Анюта. Ваня… Ты – хороший… Я знаю. Но только надо бы тебе…
Быстро входит милиционер.
Милиционер. Чемодан брал?
Махоткин. Брал.
Милиционер. Теперь-то ты, братец мой, не увильнешь. Где чемодан?
Махоткин. Отдал обратно. Отняли…
Милиционер. Как так – обратно? Ты же мне нутро вытянул, а посадить не за что! Ну, что делать?
Махоткин. Работать надо, честно трудиться на посту, соблюдать дисциплину.
Милиционер. Следуй за мной, ненормальный.
Махоткин. Нет, погоди. Запишешь в акт, что буду рассказывать про постояльцев? Если нет – не пойду: волоки за ноги – отвечать будешь.
Милиционер. Никакого акта. Сигнал поступил, ущерба нет – обязан взять с тебя объяснение и с потерпевшего. Потом видно будет.
Махоткин. А Иванов на меня заявлял?
Милиционер. Ничего не заявлял.
Махоткин. А копию объяснения моего дашь?
Милиционер. Ладно. Дам.
Махоткин. Теперь можешь даже бить – не пикну. Я сам, лично, повезу объяснение на самого себя в Москву: как жил и до чего докатился. Повезу сам! И еще добавлю: дайте в морду разрушителям лесов и рек! Дайте нам культуру, а не поделки ее. И мы останемся тут навечно. Мы жить хотим, а не только работать! К чертям мне – большие заработки, если у меня душа пустеет!.. И про постояльцев в нашей жизни расскажу. Все расскажу!
Милиционер. Мне тоже от иных постояльцев – одна морока… Ну, ты вот что: ночь с тобой канителиться неохота, а завтра к девяти утра – в участок. И без никаких выкрутасов. Я – один на два села, а вас… Да нет – уж немного осталось. (Вздыхает.) Уезжают… и уезжают. За этот год и была только одна свадьба. Э! (Уходит.)
Анюта. А правда, он – хороший человек.
Махоткин. Ну, примерно, такой, как и я. (Обнимает.)
Входит Иванов.
Иванов (слегка выпивши, увидев Анюту и Махоткина, деланно весело.) Ах-ах! Вечер добрый, дорогие товарищи! Не думал, что вы рядышком, как воробушки, – перышко к перышку. Чик-чирик вам! (Резко сменив выражение, с тоской.) Эх! М-м-м… (Медленно идет на Махоткина, и зло.) Так кто же кому наступил на душу: я – тебе, или ты – мне?
Махоткин. Леонид Петрович… беру трактор обратно. Могу обязательство подписать на двадцать пять лет.
Иванов. Не верю я тебе ни на грош.
Анюта. А я… верю.
Иванов. Веришь?.. А мне, значит, не веришь… Что ж, Иван, трактор бери. (Идет к выходу.) Подумай, Анюта, куда суешь свою голову.
Анюта. Леонид Петрович… Не уходите!..
Иванов, вздрогнув, резко останавливается, не оборачиваясь.
…Нет, нет. (Обнимает Махоткина и тревожно, сквозь слезы.) Я тебя, только тебя одного буду любить, погибель ты моя…
Махоткин(глядя на Иванова, Анюте). Не надо так. Чего ты? Твердо говорю: на всю жизнь!
Анюта и Махоткин уходят.
Иванов(вслед, задумчиво). Вот тебе и озорная, и недоступная: вся сникла, вся подалась… И страшная, и радостная, и тяжкая эта штука – любовь… «На всю жизнь»?.. (Твердо и решительно.) Это мы еще посмотрим!..
Пауза. Светает. Прокричали петухи. Вслед за ними трактор потревожил послегрозовую тишину. Приближается и удаляется звук автомобиля. Ритмично, как часы, и настойчиво застучал двигатель. Звонко заржал жеребенок, и ему ответила кобылица. Застучал в кузнице молот. Дневные звуки нарастают все требовательнее. Они зовут.
…Вот уже и утро. Новый день настает. Дни идут за днями – беспокойные дни. Годы уходят за годами – тревожные годы. Люди, маленькие и большие, приходят и уходят. А жизнь все равно идет.
Входит Силков.
…Она стучится в сердце каждого. И только глухие сердца остаются глухими. (Кладет руку на плечо Силкову.) А сейчас… Сейчас мне снова некогда: я – в поле. И снова я буду требовать от всех. Мне нужны все!.. Но нужен ли я кому-нибудь?
Силков. Нужен, Леонид Петрович, нужен! Всем нужен.
Иванов. Спасибо, Тарас Палыч. За все спасибо. (Уходит.)
Силков(один). Вот те и на! Тарасу – Тарасу! – сказано «спасибо». Ведь это только подумать! (К публике у авансцены.) А при чем тут Тарас! Рассудите сами, добрые люди.
Занавес.
КОНЕЦ
ЗЕМЛЯ И ЛЮДИ
Киносценарий
Поле в конце марта. Еще лежит снег, ослепительно отражая лучи солнца, но кое-где на гребнях пашни видны пятна земли. Под снегом, где-то внутри, журчит тонкий ручеек, выбившийся на поверхность у самой дороги.
Поле широкое-широкое. Уже почерневшая зимняя дорога уходит к горизонту. На дороге первые вестники весны – грачи. Вдали на белом фоне чернеют лесные полосы.
По дороге идет девушка. Зимнее пальто на ней распахнулось, шарф на плечах, в руках чемоданчик. Она остановилась, окинула взглядом поле, глубоко вздохнула, улыбнулась:
– Здравствуйте, грачи!
Ветерок слегка шевелит волосы девушки. Лицо у нее веселое и беззаботное. Увидев близ дороги малюсенький ручеек, присела на чемоданчик.
Показалась подвода. Девушка встала. Шустрая лошаденка, запряженная в сани, бежит мимо.
– Товарищ! – кричит девушка.
Ездовой останавливается. Он развалился в санях. Треух сдвинут набок, добротный полушубок расстегнут. Это Григорий Хватов – Гришка Хват.
– Ну, чего там? – высокомерно спрашивает он.
– Вы – не в колхоз «Новая жизнь»?
– Туда. А что?
– Подвезите, пожалуйста…
– А чего тебе там делать?
– Я из института. На практику.
– Хы! – ухмыляется Хват. – Практиканша. Тебя как зовут?
– Тося.
– Хы! Тося! Антиресно! Значит, если ты Тося, то я тебя вези за так? Хы! – Он стегает коня. – Четвертной гони – подвезу!
Тося опять одна. На глазах у нее слезы.
Вскоре снова показывается лошадь. В санках Евсеич и агроном Петр Кузьмич Шуров. У Шурова на коленях пухлая полевая сумка. Едут шагом.
– Смотри, Кузьмич, девушка вроде бы идет?
Петр Кузьмич смотрит, приподнявшись.
– А ну, догоним, Евсеич.
Тот помахал кнутом и натянул вожжи.
– Тпр-ру-у! Ишь ты, какой горячий… Здрасте вам! – кланяется Евсеич. – Садитесь, девушка, подвезем!
Тося в нерешительности мнется.
– Садитесь, – приглашает Шуров.
– А сколько вы с меня возьмете?
– Какие там деньги! – говорит Евсеич.
Шуров внимательно смотрит на Тосю. Она садится в сани.
– Вам далеко? – спрашивает Евсеич.
– В колхоз «Новая жизнь».
– Это по какому делу? Иль родичи есть? – допытывается он.
– Я на практику.
– На какую практику? – спрашивает Шуров.
– В колхоз. Я кончаю сельхозинститут. Меня прикрепили к агроному Шурову Петру Кузьмичу.
– Ага, понятно… Молодая агрономша, значит, – говорит Евсеич.
– Еду вот и не знаю, к кому еду, – говорит Тося. – Один колхозник спросил с меня двадцать пять рублей, чтобы подвезти.
– Не может того быть! – восклицает Евсеич. – Какой он из себя?
– Такой: треух на боку, губы – так, нос – так… – Тося очень похоже изображает Хвата.
– Гришка Хват! – говорит Евсеич, качая головой. – А ты не сокрушайся, девушка, – успокаивает он. – Как тебя зовут-то?
– Тося.
– Я тебе скажу, Тосенька, так: во всяком чину по сукину сыну. Есть и у нас в колхозе тихие хлюсты. Есть, девушка.
– Но таких единицы, – поправляет Шуров.
– Ясно дело, вроде чирья на неудобном месте: и прыщ-то небольшой, а беспокоит.
– Нам, агрономам, приходится заниматься и этими нарывами.
– Вы агроном? – удивленно спрашивает Тося.
– Агроном.
– Так вы небось знаете и Шурова Петра Кузьмича?
– Я и есть Шуров Петр Кузьмич.
Тося от неожиданности рывком привстает в санях. Евсеич кричит «тпру-ру-у» – и сани останавливаются.
– Что же мне делать? – растерянно спрашивает Тося.
– Продолжать практику. Мы уже ее начали, – говорит Петр Кузьмич.
– Ельникова Тося! – Она в смущении подает ему руку.
– Евсеич – сторож зернохранилища колхоза «Новая жизнь», – весьма официально представляется Евсеич и тоже протягивает руку. – Эй, ты, орел! – обращается он к Ершу. – А ну, давай рыси!
Сани въезжают в село. На обочине вывеска – «Колхоз „Новая жизнь“». Здесь на солнцепеке капает капель с крыши, кричат грачи, бежит ручеек, поет петух. Сани проезжают мимо школы, клуба, электростанции и въезжают в центр села. Здесь оживление. Уже прибыл тракторный отряд. Трактористы опробуют тракторы, хлопочут у тракторных сеялок и плугов. Около гаража ремонтируют автомашины. Колхозники везут сено в колхозный двор. Из двора вывозят навоз.
Около зернохранилища триеруют зерно. Приближение весны ощущается в озабоченности, хлопотах людей, в ручейках и проталинах. Слышится первая трель жаворонка.
– Тпр-ру-у! Слышь, Кузьмич, жаворонок! – говорит Евсеич.
Все трое смотрят вверх, остановившись почти рядом с тракторной сеялкой. Около сеялки стоят Терентий Петрович с гаечным ключом в руках и тракторист Костя Клюев. Они тоже подняли вверх головы в поисках первого жаворонка.
– Во-он! Видишь? – показал Терентий Петрович пальцем в небо.
– Во-он! – подтверждает Костя. – И птица же! Кроха, а не птица!
Небо. Просторное, глубокое, голубое-голубое, с белыми облачками-барашками. Много света, много солнца.
– Ни один человек не обидит такую птичку. Ласковая птичка, веселая! Точно, Костя! Такая птичка незаменимая в сельском хозяйстве. И поет-то она только днем, когда человек работает.
– Весна, – говорит Шуров.
Терентий Петрович поворачивается к нему.
– Петру Кузьмичу! Заждались. Где вы там запропали?
– Совещание было, Терентий Петрович. Три дня совещались.
– И это в самые горячие дни?
– Ничего не поделаешь.
– Да-а-а, – задумчиво произносит Терентий Петрович. – Разве ж мыслимо – три дня! Точно говорю, немыслимо.
– У вас что-то случилось?
Терентий Петрович достает из ящика шестеренку от сеялки.
– Вот, старую, бракованную поставили. А потом скажут: прицепщик Терентий Петрович виноват – плохо посеял.
– Безобразие! – возмущается Шуров.
– Вот и я говорю – безобразие! А Самоваров и в ус не дует.
– Надо сейчас же послать верхового в МТС и заменить деталь. – Шуров что-то записывает в книжку. К нему подходит Настя Бокова.
– Петр Кузьмич! Второй день мучаемся: триер много гонит во второй сорт.
– Чего же не остановите?
– Самоваров запретил: «все в одну точку», говорит. Вот и гоним все зерно «в одну точку».
– Пошли, – говорит Шуров и шагает с Настей через площадь.
– Петр Кузьмич! – кричит бригадир Катков.
Шуров остановился.
– Привет, Митрофан Андреевич! Что случилось?
– Да то случилось, что план сева, который мы с вами составили по бригаде, Самоваров переделал.
– Как переделал?
– Негоден, говорит.
– Тьфу! – плюет Шуров и идет дальше вместе с Катковым и Настей.
Около саней, на том же месте, где они остановились, стоят Тося и Евсеич. Тося загрустила: Шуров забыл о ней. Она смотрит ему вслед и говорит:
– А куда же мне?
– А ты за ним, девушка, – говорит добродушно Евсеич, – куда он, туда и ты. Вот и будешь присматриваться, прислушиваться, подучаться. Ей-бо! Он ведь теперь до ночи пошел. Три дня не побудет в колхозе, так они его окруженяют теперь: тому то, тому это, там не так, там не эдак.
– Он же сам пошел, – нерешительно возражает Тося.
– То-то вот и сам… Ни ухождать за ним некому, ни приголубить.
Тося смотрит на Евсеича.
– Он одинок? – спрашивает она.
– Один. Отца убили на фронте. Мать померла… Не дождалась сына с войны.
Тень грусти легла на лицо Тоси. Она неожиданно для Евсеича быстро пошла к Шурову, к группе колхозников и трактористов, собравшихся вокруг него у зернохранилища. Евсеич один остается у саней.
– Добрая, видать, девушка. Их дело молодое. Ну, пущай… Поедем, Ерш, на конюшню, поедем!
Тося идет к зернохранилищу. Ее обгоняет на коне Алеша Пшеничкин. Он оглядывается на нее и круто осаживает коня вплотную около Тоси.
– О! Чья же это такая?
– Чужая, – отвечает Тося и задерживает наезжающего на нее коня под уздцы.
– У нас чужих нет, все свои! – парирует Пшеничкин.
Тося недоверчиво смотрит на него, так же, как на Хвата в поле.
– Жаворонок! – вдруг произносит Алеша, подняв голову.
– Жаворонок! – подтверждает Тося. – Я второй раз слышу.
– Весна пришла! – пытается продолжить Алеша неудачно начавшийся разговор.
– Весна… – говорит Тося. – И хорошо… и…
– Что «и»?..
– Не знаю.
Они подходят к зернохранилищу рядом, беспечно разговаривая. Шуров видит их и приветливо говорит:
– Что, уже познакомились?
Слышится дружный смех и голос Насти:
– Игнат опять отказался!
При этом возгласе Пшеничкин бросается к двери, у которой стоит Игнат Ушкин, опершись на деревянную лопату.
– Ты что, Игнат? Или и эта работа не по нраву?
– А ты попробуй сам выгребать зерно из закрома.
– Знаю, пробовал не меньше тебя.
– Вот и хорошо.
– Что хорошо?
– Не буду выгребать зерно, – невозмутимо говорит Игнат, – пылища там, как в аду: дых сперло. И рука развилась. Давай другую работу.
– Тьфу! – плюет Пшеничкин. – Не дам никакой работы!
– Ну и ладно. Пойду домой.
Под общий смех Игнат медленно и лениво пошел домой, волоча за собой лопату.
– Дых сперло, – повторил он. – Я тоже человек, а не противогаз.
– Игнат Прокофьевич! – окликнул его Шуров.
– Ну? – обернулся тот.
– А кто же будет работать за тебя? Зерно-то надо выгребать?
– Надо.
– Весна дружная – через недельку-другую сеять будем. Семена для прогрева приготовить надо?
– Надо.
– Кто же будет работать? Ты не хочешь пыли. Другой не захочет…
– Да, да… Плохо, плохо…
Шуров спокойно убеждает:
– Может, сегодня поработаешь, а на завтра подумаем? Весна. Сев. Понимаешь?
Игнат медленно-медленно возвращается, глядя под ноги. Он нагнулся на проталине, внимательно посмотрел и вдруг торжественно заявил, показывая в двух пальцах сорванную зеленую травинку:
– Травинка! Снег еще не сошел, а травинка!
Все улыбаются: Игнат умеет «заговаривать зубы». Он принялся за работу, но работает «шаляй-валяй». Тося, указывая на Игната, спрашивает Пшеничкина:
– Он в вашей бригаде?
– Горе мне с ним! Ни на одной работе не удержишь.
Игнат прислушивается к их разговору, лениво шевеля лопатой. К нему подходит Никишка Болтушок:
– Товарищ Ушкин! Поскольку ты приступил к работе, постольку ты должон работать, а не шевелить лопатой, как вол хвостом. Что есть лопата? Лопата есть орудие для рук человеческих, которая может и должна оказать помощь в подготовке к нашей дорогой посевной кампании.
Игнат делает блаженное лицо, изображая, что он слушает знаменитого оратора. Он чуть приоткрыл рот, снял шапку, облокотился на лопату. Весь он – сплошная молчаливая ирония по отношению к Болтушку.
– Дорогой посевной кампании, – повторяет он за Болтушком.
– Товарищи женщины! – обращается Болтушок к работающим женщинам и развертывает блокнот, видимо, с намерением говорить «речь».
– Кто это? – спрашивает Тося.
– Никифор Пяткин, – отвечает Алеша.
– Никишка Болтушок, – поясняет Евсеич, появившийся снова невесть откуда. – Яйцо такое бывает бесполезное – болтушок.
– Товарищ Пяткин! – окликает Шуров, перебивая Болтушка.
– Некогда, – отвечает за Пяткина Игнат. – Сейчас «углублять» будет и «глянет внутрь».
Но Никишка услышал Шурова, оторвался от блокнота и произнес:
– Перервусь на несколько минут.
Никишка важно подходит к Шурову и другим:
– Агрономическому персоналу, борцам за семь-восемь миллиардов – пламенный привет! – говорит он серьезно, шмыгая конопатым, как перепелиное яичко, носом. – Какой вопрос будем дебатировать? – И бесцеремонно садится на штабель мешков, выше всех. Закуривает, сосредоточенно курит, сплевывая в сторону.
– Дело вот в чем, – говорит Шуров. – Забронированного к весне сена оказалось меньше, чем числится по сводкам. Вы были в комиссии по обмеру стогов. Не можете сказать мне данные обмера? Надо вновь подсчитать.
– Значит, дебатировать вопрос насчет сена. – Болтушок вздохнул, взялся двумя пальцами за подбородок, потупил взгляд в землю и продолжал: – Та-ак! Все эти вопросы мы с вами оследовать имеем полный цикл возможности, тем более, я, как член комиссии, имел присутствие при обмере и освещение вопроса могу произвести.
Тося и Пшеничкин, отвернувшись, фыркнули в ладони, глядя друг на друга. Евсеич, потряхивая кнутовищем, глядит то на кнут, то на Болтушка.
– Да не дебатировать нам надо, – говорит Шуров. – Есть ли у вас записи обмера?
– Как?..
– Записи обмера.
– Та-ак!.. Обмеры сдали в правление, а вопросительно качества – знаю, уточнить надо и согласовать надо… Надо на заседании правления – обсудить в корне…
– У меня дел много – некогда «дебатировать». Люди работают, а вы дебатировать собираетесь.
Болтушок обиделся. Морщинки на лбу прыгнули вниз. Игнат зашел позади штабеля, на котором сидит Болтушок.
– Не-ет! Пойдемте в правление, сядем честь по чести и продебатируем согласно формы. Что есть форма, товарищи!.. Не нами придумано – не нам и отдумывать назад. Мы должны со всей силой…
Но в этот момент Игнат вытащил мешок с противоположной стороны штабеля. Штабель развалился, и Болтушок, при последних словах, покатился вместе с мешками вниз.
– Да ты не падай! – «поддержал» его Игнат. – Разве ж можно на штабель садиться? Ай-яй-яй! Только начал «уточнять», и вот тебе раз: «всей силой» рюхнулся. Беда-то какая.
Он говорит невозмутимо, будто ничего не случилось, и начинает шевелить лопатой зерно.
Смеются в зернохранилище, смеются у триера, смеются Шуров и Пшеничкин. Тося смеется от души. Но Игнат не двинул и бровью. Болтушок отряхнулся, залез за шиворот пальцем, покрутил шеей.
– Ты что ржешь? – обратился он к Тосе. – Слыхал – агрономша. Ученый человек не должон уметь смеяться. А ты! За что мы вам и деньги платим?!
Тося смущена и обижена.
Болтушок важно уходит.
Шуров, Пшеничкин и Тося идут в правление. Тося в середине.
– Вы не обращайте внимания на Болтушка, – говорит Алеша.
– Нельзя не обращать внимания, – перебивает Шуров. – Надо проникнуть в самую суть человека.
Тося недоуменно смотрит на Шурова.
– А это что – входит в обязанности агронома?.. А Я думала так: главное – агротехника, урожай… Практика…
– Самая необходимая практика, Тося, – научиться узнавать людей. Будет вам и агротехника, и урожай. Все будет. А сейчас пока устроим вам квартиру, – говорит Шуров.
– Обратимся к Прохору семнадцатому, – загадочно говорит Алеша. Он пробует улыбнуться, но с досадой произносит: – Эх!
– А кто такой «Прохор семнадцатый»?
– Тс-с… – предупреждает Шуров Алешу и объясняет Тосе тихо: – Семнадцатый председатель, начиная с организации колхоза. Было даже так: два председателя за один год сменилось.
– А Самоваров давно в колхозе?
– С месяц всего-навсего, – отвечает Шуров.
– В артели жестянщиков его прозвали «королем», дополнил Алеша.
– Да-а, – многозначительно произнес Шуров. – Ну! – сразу весело заговорил он. – К Самоварову насчет квартиры.
Правление. Большая комната. Счетовод Херувимов приветствует вошедших и подает поочередно руку.
– Дома? – спрашивает Шуров, указывая кивком на дверь с табличкой «Председатель колхоза тов. Самоваров П. П.».
Шуров легонько стучит в дверь.
– Кто? – вопрошает зычный бас.
– Можно?
– Кто, спрашиваю?
– Шуров.
– Подождешь. Занят.
Все трое садятся на лавку.
– Что это значит? – спрашивает Тося.
– Обычное явление, – отвечает Шуров.
Входит Катков Митрофан Андреевич со свертком в руке. Знакомится с Тосей. Развертывает сверток на столе.
– Вот, Петр Кузьмич, – говорит он тихо. – В этом поле велит сеять свеклу по весновспашке, а вику переносит на зябь. И картофелище велит пахать на тридцать сантиметров – не мельче – под овес. А ваш план – фьюить!
– Интересно, – говорит Шуров.
Все присутствующие наклонились над планом. Алеша спрашивает:
– А как вы думаете, Петр Кузьмич?
– Думаю так, чтобы урожай был больше. Понятно?
– Воевать придется? – вопросительно говорит Катков, указывая на табличку на двери председательского кабинета.
– Да, – отвечает Шуров.
– Война так война! – горячо говорит Катков и стучит в дверь: – Можно?
– Кто? – тем же тоном спрашивает Самоваров.
– Катков.
– Подождешь. Занят.
Снова все сели.
– Сидеть нам некогда, товарищи, – говорит Шуров и встает. Он решительно открывает дверь в кабинет и приглашает жестом присутствующих.
Самоваров сидит за письменным столом в кресле. Сбоку от него, на стене, на трех гвоздиках навешаны бумаги, инструкции и распоряжения. На столе толстый справочник. Самоваров накалывает на гвоздь последнюю бумагу и говорит входящим:
– Занят, говорю. Ну и люди! Прутся безо всякого резону. Никак не приучишь к порядку.
– Некогда. Посевная на носу, Прохор Палыч, – возражает Шуров.
– А мне – не посевная? Голова раздулась от мышления – во! – И Самоваров показывает, как у него раздулась голова.
– Чем же вы сейчас были заняты, простите за нескромный вопрос? – спрашивает Шуров.
– Мозговал… Прикидывал, подсчитывал, ну и… плановал. Я, брат, если сказал – дам по двадцать пять центнеров с гектара, – так и будет. Я полагаю – будет.
– Это хорошо! Очень хорошо, – с оттенком иронии говорит Шуров.
– Во-от… Так и будет. Все в одну точку! Ну, давайте – что у вас там… так и быть, приму без очереди, как руксостав колхоза… Это кто? – указывает он на Тосю.
Тося подает руку.
– Тося.
– Ишь ты! Тося. Здорово! Это не ты звонила со станции вчера насчет подводы?
– Я.
– Не мог, не мог. Лошадям дела – по глотку, людей не хватает. Некого, некого послать, дорогая. Автомашины нельзя – дорога вот-вот ухнет. Я полагал, дойдешь пешком. Вот и дошла. Если я сказал – дойдешь, значит, дойдешь!
– Мне квартиру надо.
– Квартир нету – гостиницу еще не построил. Вот построю – милости просим! Коечку, душ и тому подобное. Здорово, а?
– По договору с институтом колхоз обеспечивает квартирой, – говорит Шуров, обращаясь к Самоварову.
– А где тот договор?
– Вы же его читали и наложили резолюцию «утвердить».
– Писал резолюцию?
– Писал.
– Ишь ты! Забыл. А может, не писал?
– Нет, писал.
– А может, и писал. Тут голова идет кругом… – Херувимов подкладывает Самоварову на подпись бумажки. – Тому подпиши, тому дай, этому резолюцию… М-да-а… Раз писал, то… (думает), то пущай к Григорию Егорычу Хватову станет. Хозяин хороший, хозяйка – во! Граммофон есть. Патреты разные висят.
– Это тот, что сегодня ехал со станции? – спрашивает Тося.
Шуров утвердительно кивает головой.
– Я к нему не пойду, – решительно говорит Тося.
– По какой такой причине? – спрашивает Самоваров.
– Не хочу.
– Та-ак… – Самоваров продолжает подписывать бумажки. – Ну, ночуй пока в правлении, на столе. Разрешаю.
– Ка-ак? – недоуменно спрашивает Тося.
– В правлении, – отвечает Самоваров. – Солдат в окопах ночует, и то ничего.
Шуров возмущенно:
– Прохор Палыч!
– Я сказал. Давай следующий. У тебя что? – тычет он в Каткова.
– У нас у всех одно дело: насчет плана сева. Не согласны с вашим изменением, – говорит Шуров.
– Что-о?! Это не я изменил, а ты… Ты и яровую пшеницу хочешь сократить – против районного плана идешь. И бригадиров подстроил! Ну, смотри, Шуров! Я не таким рога скручивал. Я полагаю, ты на вредный путь тянешь колхоз.
– Рога крутить – дело нехитрое, – говорит Шуров. – А «вредный путь» надо еще доказать.
– Я не буду сеять свеклу по весновспашке! – крикнул Алеша.
– Да и я, наверно, картофелище пахать не буду под овес, – спокойно говорит Катков. – Там уже была глубокая пахота.
– Ух ты! Раскричались! – Самоваров в упор смотрит на Шурова.
Тот спокойно выдерживает его взгляд и говорит:
– Весна предполагается сухая: глубокой весновспашкой мы высушим почву и можем погубить урожай.
Самоваров резко встает, сдергивает бумажку с гвоздика и бросает ее Шурову на край стола:
– А это что? Инструкция о весеннем севе. – Сдергивает бумажку с другого гвоздика. – А это что? Директива райисполкома о глубокой весновспашке. А это что? – сует книжку Шурову. – Спра-авош-ни-ик?! Та же инструкция… Эх ты! Агроном! – иронически продолжает он. – Ни черта ты не смыслишь в руководящем деле. Да и насчет агротехники – того… – он крутит пальцем перед своим лбом и смеется.
Шуров подошел вплотную к Самоварову:
– Вы понимаете, что значит – жить только по инструкции?
– Пятнадцать лет живу – понимаю. Ишь ты!
– Вы понимаете, что мы имеем дело с живыми растениями, а не с кирпичами?
– А ты понимаешь, что мы имеем дело с… начальством? – И указывает на стену с гвоздиками, увешанными бумажками.
Катков во время этого разговора внимательно следит за Самоваровым и Шуровым, как бы оценивая противников.
Шуров что-то сообразил, о чем-то догадался: он раскусил, с кем имеет дело, и это выразилось в том, как он покачал головой, как безнадежно махнул рукой и многозначительно заключил, отвечая на вопрос Самоварова:
– Теперь понимаю… Говорить нам не о чем.
Самоваров стучит ладонью по столу:
– И не надо! Работать надо, а не говорить!
– Да, – отрывисто сказал Шуров и тоже, пристукнув ладонью о край стола, решительно вышел.
Алеша, посмотрев на Самоварова и на спину уходящего Шурова, толкнул Тосю, и они вышли за Шуровым.
Катков смотрит на Самоварова. Самоваров сухо:
– Интеллигенция! Нервы-маневры! Подумаешь!
Катков Самоварову:
– Так нельзя. Шуров – опытный агроном. И он отвечает за агротехнику в колхозе.
– И ты на меня, секретарь парторганизации? Валяй, валяй! Это называется – поддержал авторитет… Знаешь что, Катков?
– Что?
– Пошел бы ты к такой бабушке! У меня инструкции точные.
– Ну что ж, – спокойно говорит Катков, – посмотрим, как жизнь покажет.
По селу идут Шуров и Тося. Заходит солнце. Небо чистое.
– Завтра день будет хороший, – заботливо говорит Шуров. – Сгонит снег. Спешить надо, спешить…
