Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

– Так-так. А ну-ка, поедемте вместе прямо в ваше учреждение: допросите по этому делу еще… меня.

– Вас?! – И он растерянно делает шаг назад от машины.

– Ну, чего вы так смотрите? Разве секретари райкомов не могут быть свидетелями?

– Да. Конечно. То есть как так? Вас?!

– Меня. Да садитесь же! Дело-то у вас «срочное»…

– Ну!

Следователь ныряет в дверцу машины.

В автомашине. Попов, повернувшись к следователю и будто заканчивая какой-то разговор, говорит:

– Вот видите, как оно получается?.. То-то и оно! Молоды вы еще! Молоды… Поможем.

Следователь вздыхает.

Вечер. Комната Шурова. Та же обстановка. Но на тумбочке, кроме портрета матери, портрет Тоси. Шуров смотрит на портреты и говорит:

– Не так все, не так это… Все не так.

Он берет гитару и поет песню Тоси.

Он кончил песню. Сидит, глядя в пол. Входят Алеша и Катков.

– Добрый вечер! – приветствуют оба.

Шуров приветливо улыбается:

– Здравствуйте, пятый раз сегодня!

– Зашли посоветоваться, – говорит Катков, – Завтра совещание передовиков сельского хозяйства.

– Знаю, – говорит Шуров.

– Получил отношение: от колхоза должен выступить передовик. Подписано Недошлепкиным. Велено того человека прислать к нему.

Шуров думает. Вдруг его осеняет какая-то мысль, и он восклицает:

– Терентия Петровича! Он пропишет!

– Идет! – поддерживают оба собеседника.

Районный городок. Здание райисполкома. Съезжаются автомашины, тачанки, дрожки. Среди приехавших передовиков и руководителей колхозов стоит Попов. Его окружили колхозники. Он весел и о чем-то горячо беседует. Подъезжает автомашина колхоза «Новая жизнь». Петр Кузьмич машет рукой Попову. Тот отвечает таким же приветствием и говорит:

– И Терентий Петрович приехал! Вот хорошо! – Он подходит к автомашине колхоза «Новая жизнь», оставив окружающих его.

Все оставшиеся удивлены и следят за Поповым: какой же это большой начальник приехал, если сам секретарь райкома встречает.

Самоваров вышел из кабины. Он видит идущего к нему Попова и приготовился поздороваться. Он важно оглядел присутствующих, – дескать, сам секретарь приметил его, – но Попов проходит мимо него. Подходит к кузову машины и жмет руку первому Терентию Петровичу.

– Здравствуйте, здравствуйте, Терентий Петрович! Я качеством вашего сева прямо-таки восхищен. Замена тельно!

– Не я один – нас много, – обводит рукой Терентий Петрович собравшихся.

Кабинет Недошлепкина. Недошлепкин в кресле, Стол завален отпечатанными на машинке листами. Терентий Петрович подошел к столу.

– Гм… Ты?! – удивился Недошлепкин.

– Ну, давай, делай. Вот тебе речь. Тут все написано, только фамилии проставишь там, где точки. Никакой отсебятины.

– Да я сам-то, может, лучше надумал!

– Но-но! – пристукнул легонько Недошлепкин ладонью. – Чтоб без запинки! Все написано. Активность совещания тоже надо организовать по плану. Соображаешь?

Терентий Петрович свернул речь вчетверо, сунул в боковой карман и только после этого ответил:

– Нет, не соображаю. Речь читать не буду. Как это так – и в публику смотри и читай? Не способен.

– А ты не лупи сразу глаза на народ. Настоящий оратор сперва должен прочитать все, а потом уж глянуть в публику. Все! Установку получил – выполняй.

Терентий Петрович выходит, в недоумении разводя руками.

Фойе. Дверь в зал открыта. Слышен легкий гул собравшихся. Около двери делегация колхоза «Новая жизнь»: оба бригадира, Шуров, Костя, Петя, Домна Ушкина. Они ждут Терентия Петровича. Тот подходит угрюмый, вздыхает.

– Ну? – спрашивает Шуров.

– Вот, – подает он речь. – Велел читать.

Шуров читает и улыбается. Все наклонились над бумагой, кроме Терентия Петровича.

– Не буду читать, – говорит он так же угрюмо.

Шуров что-то шепчет ему на ухо. Лицо Терентия Петровича светлеет и веселеет по мере того, как Шуров все энергичнее шепчет ему. И вот Терентий Петрович уже совсем весело говорит:

– Э, мать честная! Буду речь читать!

Костя отвел Терентия Петровича к буфету и говорит:

– Иди-ка, чего скажу.

У буфета.

– По сто? – спросил Костя.

– Можно, – подтвердил Терентий Петрович, но сразу почему-то стал скучным. Он угрюмо взял стопку, чокнулся с Костей, но вдруг задумался и не стал пить.

Костя опрокинул свою стопку, воткнул вилку в сардельку и недоуменно спросил:

– Ты что ж, Терентий Петрович?

Терентий Петрович ничего не ответил. Он стоит в раздумье и слушает духовой оркестр.

– Что с тобой? – участливо спрашивает Костя и тихо шепчет на ухо: – Ты ж хотел, как на «обходе»… Пей!

– Нет, Костя, пить не буду.

– Для смелости долбани чуть…

– Не буду. Чую в себе силу и без водки…

Зал. Совещание передовиков. Над сценой призыв: «Привет передовикам сельского хозяйства»; на сцене президиум: Попов, Недошлепкин, Шуров, Катков и другие. Председательствует Попов. Он нажал звонок. Стало тихо. Попов объявляет:

– Продолжаем совещание. Слово предоставляется лучшему прицепщику района товарищу Климцову Терентию Петровичу.

Аплодисменты.

Терентий Петрович стал сбоку трибуны, держа перед собой «речь». Он начал читать унылым голосом, совсем на него не похоже.

– Товарищи передовики района! Товарищи руководители района! Исходя из соответствующих установок высших организаций и на основе развернутого во всю ширь соревнования, а также под руководством районных организаций и председателя колхоза… Тут точки… Мы одержали громадный успех в деле выполнения и перевыполнения весеннего сева на высоком уровне развития полевых работ и образовали фундамент будущею урожая как основу нашей настоящей жизни в стремлении вперед на преодоление трудностей и… Ох! – вздохнул он и посмотрел в публику. Он потерял строчку, но не смутился, а честно объявил: – Потерял, товарищи. Ну, пущай, ладно… Я с другой строчки пойду… Мы, передовики колхоза… точки!.. под напором энтузиазма закончили сев в пять дней… Ага! Вот она – нашел! Та-ак… В пять дней… И мы, передовики колхоза, многоточие, обязуемся вывести все прополочные мероприятия в передовые ряды нашей славной агротехники и на этом не останавливаться, а идти дальше к уборочной кампании в том же разрезе высших темпов. И мы, передовики колхоза, опять точки, призываем вас последовать нашим стопам в упорном труде. – Он неожиданно прервал чтение, посмотрел в публику и сказал: – И тому подобное, товарищи. А теперь я скажу от себя.

Самоваров зашипел. Терентий Петрович посмотрел на него. Попов нажал звонок и говорит:

– Продолжайте.

– Товарищи! – начал снова Терентий Петрович. – У нас совещание лучших людей. Мы приехали поделиться опытом и отметить недостатки. Я сперва дам наводные вопросы и буду на них отвечать. Я спрашиваю, зачем нам понаписали вот эти шпаргалки? – Он потряс «речью». – Ведь все читаем готовое, всем понаписали. Или мы маломысленные люди? Это ж обидно, товарищи! (Зал гудит одобрительно.) Мне надо говорить о качестве сева, а меня заставляют читать «последовать нашим стопам». Да на что они мне сдались, эти «стопы», прости господи?! Отставить такую моду, товарищи. Это раз. Еще наводной вопрос к самому товарищу Недошлепкину: может ли председатель райисполкома нарушать агротехнику и заставлять сеять по грязи?

Зал гудит, волнуется. Недошлепкин потянулся к звонку, но Попов придвинул звонок к себе.

– …Отвечаю, – продолжает Терентий Петрович. – Не может! А вы, товарищ Недошлепкин, лезли к агрегату по грязи, даже калошку свою утеряли и вынесли ее, несчастную, на руках. Вы что ж думаете, мы сеяли после вас? Да нет же, не сеяли. И вы думаете, меня накажете? Нет, точно вам говорю. С работы меня снять невозможно: я с поля не пойду. А я спрашиваю, когда мы перестанем для сводки нарушать агротехнику и понижать урожай? Это же делается без соображения. Точно вам говорю, товарищи, без со-обра-же-ния!

Бурные аплодисменты. Терентий Петрович поднял руку. В зале тихо.

– …Каждый из нас, товарищи, – хозяин своего дела. Я, прицепщик, хозяин, а почему Недошлепкин не хозяин своего дела, а всю нашу жизнь хочет превратить в сводку? Почему он болтается по колхозам, как пустая сумка? Нельзя так, товарищи, нельзя! Партия от нас требует, народ требует отдать все силы на строительство коммунизма.

Гром аплодисментов то затихает, то усиливается вновь. Попов восторженно аплодирует. Недошлепкин отодвинулся со стулом назад и в сторону и таким манером скрылся от взглядов публики. С него пот ручьями. Он тоже аплодирует, но ладони не соприкасаются.

Терентий Петрович спустился по ступенькам. Зал притих. Попов говорит:

– На вопросы, поставленные товарищем Климцовым, постараюсь ответить в конце совещания. Его выступление – свидетельство глубокого понимания и поддержки народом решений нашей партии. Терентий Петрович поставил чрезвычайно важные вопросы. Но сейчас скажу от имени райкома партии одно: спасибо вам, Терентий Петрович! За правду спасибо! Райком партии вас поддержит. Мы решительно будем освобождаться от бюрократов в агротехнике.

Кабинет Попова. Попов за столом. Перед ним, съежившись, Недошлепкин. Попов говорит:

– Вы потеряли чувство ответственности. Изображали из себя районного бога, безгрешного и всемогущего… Да-а… Да что теперь говорить! Вот ваши документы. Решение бюро состоялось, новый председатель исполкома избран на сессии. Прощайте! – Он встал.

– Разгоните настоящие кадры, товарищ секретарь! – проговорил Недошлепкин вставая.

– Настоящие не разгоним.

Вдруг Недошлепкин изменился и гордо пошел к двери. Там, остановившись, он оборачивается к Попову и говорит:

– Я этого дела так не оставлю. Напишу в Москву – как вы подрываете авторитет руководящего состава.

Попов покачал головой.

– Эх-хе-хе! Ничему-то вы не научились.

В кабинет Попова входит Самоваров.

– А-а! – произносит Попов.

Не понимает этого восклицания Самоваров. Смущается. Достает «послание», кладет перед Иваном Ивановичем и говорит:

– Вот он… «манифест»!

Иван Иванович все время внимательно смотрит на Самоварова. Но когда начинает читать «послание», неожиданно хохочет до слез.

Самоваров в сторону, тихо:

– Либо умом рехнулся, либо тронулся мозгами. Чего смешного?

– И подпись-то, подпись-то ваша! – в изнеможении хохочет Иван Иванович. Наконец он успокаивается. Отходит к окну. Помрачнел. Спрашивает: – С этим и пришли?

– Да. Один подрыв. Мошенники и жулики оба бригадира. А подлей всех Шуров. Этот и под землей обманет. Снимать надо. Всех снимать! Согласовать пришел, поскольку товарища Недошлепкина… того…

Иван Иванович сел в кресло. Смотрит в середину стола и говорит, перебивая Самоварова:

– Нам колхозники доверяют всей душой. А мы? И как это вас рекомендовали, Самоваров, в председатели? Я здесь новый человек. Как? Кто?

– Недошлепкин… Признаю! – заныл Самоваров, почувствовав момент для признания. – Тяжело сознавать вину. Допустил ошибку! Каюсь!

– В который раз?

Самоваров жует губами. Попов продолжает:

– Видимо, столько было покаяний, сколько раз снимали?

– Гм… – произносит Самоваров.

– На вас насчитала ревизия три тысячи рублей. Растрата. Такие-то дела, Самоваров… Собрание завтра будем проводить… Будем рекомендовать… Шурова…

– Ка-ак? Агроном – председатель?! – встрепенулся Самоваров.

– Да, – отвечает Попов. – О вас же будем решать вопрос на бюро. Хорошего не предвижу. Видимо, будет суд.

Поле. Лесная полоса. Шуров и Евсеич идут вдоль полос. Шуров смотрит на буйные хлеба. Евсеич весело говорит:

– Хлеба-то, хлеба-то какие! И сушь нипочем!

Шуров восхищенно смотрит в поле, на лесную полосу и говорит:

– Семнадцать лет полосе-то. Хороша!

– С самого начала помню. Вот такусенькая была! – показывает ладонью от земли Евсеич.

Оба входят в лес.

– И лес Не тот, и люди не те стали, – говорит Шуров. Осматривает деревья. – Растут и растут все выше.

Вдруг лицо Евсеича резко меняется. Он остановился как вкопанный, снял кепку, мнет ее в руках и восклицает в тоске:

– Петр Кузьмич!

Мы видим два пня от свежесрубленных деревьев. Евсеич как-то сразу постарел, морщинки обозначились четко. Два пня сиротливо белеют среди полосы. Потянул легкий ветерок, ветви слегка зашуршали, будто жалуясь… И мы видим: капли сока, как слезы, текут из пня.

– Сук-кин сын! – произносит Евсеич в негодовании.

– Его работа, – мрачно говорит Шуров, – Больше некому.

Шуров стучит в калитку Хвата. Алеша рядом с ним. Залаяла собака, захлебываясь и надрываясь. Кто-то цыкнул на нее во дворе. Калитка открылась, и перед пришедшими стоит Гришка Хват. Он в недоумении переводит взгляд с одного на другого.

– Милости просим! – наконец говорит он, пропуская их во двор.

Огромный пес, такой же рыжий, как и хозяин, оскалив пасть, бегает вдоль протянутой через двор проволоки, на рыскале цепи.

– Уйми ты его, Хватов! – просит Шуров.

На крыльцо выходит Матильда и говорит:

– Здравствуйте! – но это звучит, как «уходите». – Чего же в хату не зовешь начальников? – Голос ее стал чуть приветливее: – Небось в хате и поговорить лучше. Заходите!

Во дворе колесо плужка с номерком и свежее сено люцерны. Шуров и Алеша обмениваются взглядами и всходят на крыльцо.

В хате Хват говорит жене:

– Собери закусить.

Та выходит в сени, а Хват за ней.

– Ну? – спрашивает тихонько Алеша.

– Подождем, что дальше будет, – шепчет Шуров. – Не бойся! По стопам Прохора Палыча в бутылку не полезу. У меня план.

Входит Хват. Он уже улыбается. Тяжело ступая и сотрясая телесами, вошла Матильда и засуетилась:

– Заведи пока патефон, Григорий Егорович! Выбери, какую покультурней.

Гришка заводит патефон, который сначала зашипел, а потом мы слышим романс в исполнении Леонида Утесова:

 
Луч луны упал на ваш портрет,
Милый друг давно забытых лет,
И во мгле… гле… гле… гле… гле… гле…
 

Игла запала в одной строке. Матильда стукнула по мембране деревянной ложкой, и игла проскочила дальше.

На столе – колбаса, огурцы и крупные ломти хлеба. Хват достает из-под кровати литровую посудину, заткнутую кукурузным початком, ставит ее на стол и садится сам, пододвинув стакан к себе.

– Самогон. Купил? – говорит Шуров, нюхая бутылку.

– Эти дела, как бы сказать, не покупаются, – почти равнодушно отвечает Хват.

– Своего изделия? – спрашивает Алеша.

Хват кивает головой.

– Крепкий? – спрашивает Шуров.

– Хорош! – улыбается деревянной улыбкой Хват.

– С выпивкой – потом. Сейчас давай, Григорий Егорович, поговорим о деле и… поставим точку. – Он ставит точку ручкой вилки на столе.

– Дак мы ж еще ни о каком деле не говорили, – возражает Хват.

– И стоит вам о пустяках разговаривать! – вмешивается Матильда, – Мы вечные труженики, а на него всякую мараль наводят. Пустяк какой-нибудь – бутылку рассыпанной пшеницы подберешь на дороге, а шуму на весь район. Да что это такое за мараль на нас такая! И всем колхозом, всем колхозом донимают! При старом председателе, при Прохоре Палыче, еще туда-сюда, а вас обвели всякие подхалимы, наклеветали на нас, и получается гольный прынцип друг на дружку. – Матильда входит в азарт и уже частит без передыху: – Мы только одни тут и культурные, а то все – темнота. Машка, кладовщица, со старым председателем путалась, Федорка за второго мужа вышла, Аниська сама сумасшедшая и дочь сумасшедшая, Акулька Культяпкина молоко с фермы таскала, а на нас мараль да прынцип, мараль да прынцип. Я ему сколько раз говорила, – указывает она на мужа, – сколько раз говорила: законы знаешь? Чего ты пугаешь статьями зря, без толку? Напиши в суд. В милиции у тебя знакомые есть, чего терпишь?

Шуров не выдерживает и перебивает ее:

– Послушайте, хозяйка! Дайте нам о деле поговорить!

Матильда в недоумении смотрит на него, но не сбавляет прыти:

– Вот вы все такие, все так: «Женщине – свободу, женщине – свободу», а как женщина в дело, так вы и слова не даете сказать. Извиняюсь! Женщина может сказать, что захочет и где захочет. Что? Только одной Домне и говорить можно? Скажи пожалуйста! – разводит она руками. – Член правления, акти-ив!

– Ну, нельзя же вам одной только и говорить, – не вытерпел и Алеша. – Вы вот высказались, а теперь наша очередь: так и будем по порядку, по-культурному.

Скрестив руки, Матильда прислонилась к припечку и замолчала.

– Итак, о деле, Григорий Егорович, – заторопился Шуров, – о деле…

– О каком таком деле? – недоверчиво спрашивает Хват.

Как из ушата холодной водой, Шуров окатил Хвата.

– Вот о каком: первое – люцерну, что накосил незаконно, привези в колхозный двор!

Гришка встает.

– Ай! – взвизгнула Матильда.

– Цыц! – обернулся к ней муж и задал вопрос Шурову: – Еще что?

– Колеса с плужков и ясепьки принеси в мастерскую.

– Еще что? – с озлоблением прохрипел Хват.

– А бутылку возьмем с собой, – заключает Шуров. – Придется ответить!

Гришка вышел из-за стола. Лицо приняло прежнее, внешне спокойное выражение, и только бровь чуть-чуть вздрагивает.

– Ну так как же? – говорит с усмешкой Шуров.

– Ничего такого не будет: не повезу. А бутылку возьмете – грабеж… Вас угощают, а вы… Эх вы! – он машет рукой и прислоняется к рекламе ТЭЖЭ. Люцерну – не докажете, ясеньки – не докажете, не пойманный – не вор. Купил – и все. Докажите!

– Хорошо, – вмешивается Алеша. Люцерну докажем очень просто. Только в одном нашем колхозе – желтая люцерна «степная». Как агроном, он может точно подтвердить, а как председатель – составит акт.

Гришка вздрагивает. Тень страха пробегает во взгляде.

– Понятно? – поддержал Шуров. – А колесико с плуга – номерок имеет. Видишь, оно какое дело, Григорий Егорович.

Гришка опускает голову, не возражая, и рассматривает носки своих сапог. А Шуров добавляет:

– Ты пойми, Хватов! За самогонку – не меньше года. За люцерну – тоже… А? Жалко мне тебя, Григорий Егорович! Ей-право, жалко, а то не пришел бы. – Шуров методично добивает Гришку. – Привык ты, Григорий Егорович, не тем заниматься, чем следует, а остановить было некому… Оторвался от народа, ушел в сторону и стал единоличником внутри колхоза… Может быть, хочешь остаться единоличником по-настоящему? Так мы можем это сделать, и есть к тому все основания. Как, а?

Хватов уже беспомощно и жалобно, хрипло говорит:

– Исключить, значит… Ну… убивайте! – Он неуверенно делает несколько шагов и садится на лавку.

– Позора боишься? – спрашивает Шуров. – Не надо до этого допускать.

– Вы… меня теперь все равно… – Он не договорил и махнул безнадежно рукой.

Шуров подходит и садится с ним рядом. Закуривает. Примирительно говорит, пуская дымок вверх:

– Ну, хватит нам ругаться… Пиши заявление!

– Куда? – спрашивает Хватов не глядя.

– В правление, куда ж больше?

– Тюрьму, что ли, себе написать? – угрюмо бросает Хватов.

– Зачем тюрьму? Колхозную честь соблюсти. Напиши, что просишь принять излишки сена. Ну и… – Он подумал. – Ну и напиши, что хочешь в кузницу молотобойцем. По ремонту инвентаря будешь работать: руки у тебя золотые, силенка есть… А плужки пусть на твоей совести останутся.

– Через все село везти сено! У всех на глазах! – неожиданно закричал Хватов. – Не повезу!

– Тогда… обижайся сам на себя. Я сказал все. – Шуров заткнул литровку тем же початком, поставил ее на окно и встал. – Значит, не напишешь?

– Подумаю, – произносит Хватов после паузы.

– Подумай хорошенько, Григорий Егорович. Мы к тебе с добром приходили… Хорошенько подумай! – повторяет Шуров и обращается к Матильде: – До свиданья, Матильда Сидоровна!

Алеша элегантно протягивает руку Матильде и говорит с нарочито подчеркнутой вежливостью:

– До свиданья, Матильда Сидоровна!

Воскресный день. Где-то поют, где-то пляшут. На бревнах сидят группой колхозники Терентий Петрович, Евсеич, Катков, Настя и другие. Среди них Игнат играет на балалайке, Евсеич следит за калиткой Хвата. Шуров и Алеша вышли из калитки. Евсеич зовет их, помахивая рукой. Они подходят и садятся на бревна. Колхозники сразу же окружают Шурова.

– Никишка-то Болтушок против Самоварова поднял руку на собрании! – сообщает Евсеич.

– Все за вас подняли! – восхищается Терентий Петрович.

А Игнат задумался и говорит:

– Эх-хе-хе! Тося-то уехала… Зря. Ей-бо, зря…

Все притихли. Евсеич толкает Игната с одной стороны, Домна – с другой. Игнат смотрит на того и другого и говорит:

– Ну? Что? Ну, вспомнил. Жалко же такого агронома.

– А правда, кто же у нас теперь агрономом будет? – спрашивает Петя. – Вот Тосю бы…

Шуров мрачен. Алеша отходит в сторону. Настя поднимается и подходит к нему.

Ночь. В хате Терентия Петровича. Петя пишет письмо. Терентий Петрович диктует:

– Так и пиши: «Дорогая, значит, Тося! Шлю нам поклон от себя и от Терентия Петровича, и…»

– Поклоны после. Сначала письмо пишется.

– Чудак ты! Сроду так: сперва поклоны.

– Ну ладно; пусть по-вашему.

– Да не по-моему, а как полагается… «И от Алеши, и…»

Ночь. Игнат на пожарке. Выражение лица у него тоскливое. Он оперся подбородком о кулак и смотрит в темноту говоря:

– Вот, сиди – жди пожару… Уйду! Пусть Алешка другую работу дает – по нраву. Мне Петр Кузьмич какую хошь работу теперь даст. А это что? – осматривает он сарай.

Снова в хате Терентия Петровича. Петя продолжает писать и повторяет написанное вслух:

– «А Игнат Прокофьевич Ушкин о вас часто вспоминает. Он – все на пожарке. И уже не летает с одной работы на другую. – Терентий Петрович слушает Петю молча, – А председателем у нас теперь Петр Кузьмич… А кто будет агрономом – еще ничего неизвестно».

– Как так неизвестно? Пропиши: пущай едет в колхоз.

– Нельзя.

– Нельзя, – подтверждает и Терентий Петрович, покачивая головой. – Ну пропиши, что сушь у нас стоит страшная. Но хлеба хорошие. Тут и ваше, мол, радение есть… Эх-хе-хе! Когда же дожди-то будут!

– «Бабушка моя Марковна посылает вам поклон. А Петр Кузьмич все по ночам сидит в правлении и пишет, а днем в поле. Только плохо ему: один он».

– Пропиши: жениться бы надо, – вставляет Терентий Петрович.

– Нельзя, – возражает Петя.

– Нельзя, – соглашается Терентий Петрович, так же покачивая головой. – Вот, бывало, мы женились – просто. Точно говорю – просто. Матвеевна! – обращается он к жене, которая вяжет чулок. – Как мы с тобой женились-то, помнишь?

– А как же, ты сперва подрался с моим батькой, а на другой день я к тебе и ушла.

– Ну, ну! – осаживает ее Терентий Петрович.

– А венчались-то уже недели через три.

– Да хватит! – перебивает Терентий Петрович.

– Чего хватит? Какой ты был, таким и остался. Чего хватит? – ворчит она. – Не перебивай Петю.

Утро. Почтовый ящик. Петя опускает письмо.

Город. Тося сидит на скамеечке в парке и читает письмо, быстро пробегая глазами.

«Только плохо ему: один он». Тося подпирает ладонями лицо и задумывается. Потом говорит:

– Какие там хорошие люди!.. А ехать нельзя… – Читает снова, но уже вслух: – «Гришку Хвата Петр Кузьмич прижал здорово, а чем это кончится, еще не знаем»… – Тося мрачнеет и снова задумывается.

Гришка Хват выглядывает из калитки своего дома. На улице пустынно. Он отворяет ворота и выводит под уздцы лошадь, запряженную в воз люцерны. У калитки всхлипывает Матильда. Гришка идет сбоку воза, оглядываясь по сторонам. Из куста сирени выглядывают Терентий Петрович и Петя. Терентий Петрович говорит восторженно:

– Дошел Кузьмич Хвата!

Из калитки вышла Настя Бокова. Она смотрит в упор на Хвата. Он не выдерживает ее взгляда и переходит на другую сторону воза. Но из-за углов хат смотрят на него несколько человек молодежи. Гришка пытается перейти на другую сторону воза, но частушка Насти хлестнула его.

Хват понял, что ему не уйти от этих презрительных взглядов. И он, опустив голову и понукая лошадь, даже не ударяет кнутом.

А поле торжествует! Хлеб шумит, шумит…

Комбайн убирает пшеницу. В кабине трактора Костя. За штурвалом комбайна молодой комбайнер, покрытый половой и пылью, в засаленном комбинезоне.

Игнат идет с палочкой вдоль покоса, навстречу комбайну. Он останавливается, поджидая комбайн. Подходит комбайн. Игнат входит на трап, постучал пальцами по огнетушителю, сходит с трапа вниз, забегает вперед комбайна, останавливается и поднимает руку. Комбайнер машет ему рукой и кричит:

– Сойди, говорю!

Костя грозит Игнату кулаком из дверцы и показывает жестом, как он раздавит его в лепешку.

Игнат стоит невозмутимо. Стал и весь агрегат. Комбайнер и Костя подбегают к Игнату, оба рослые, сильные. Комбайнер сует огромный гаечный ключ к носу Игната и кричит:

– Остановить агрегат – преступление! Ты понимаешь – хлеб!

Игнат садится на землю, опасаясь, что его столкнут с дороги. Он говорит:

– Садитесь!

Те оба дружно плюнули. Костя лезет в кабину и включает скорость. Трактор едет прямо на Игната.

Игнат лежит, опершись на локоть, и ковыряет соломинкой в зубах. Гусеницы едут на Игната и замирают в метре от него: агрегат стал. Игнат манит пальцем комбайнера.

– Все равно пойдешь. Через человека не поедешь.

Комбайнер и Костя подходят. Игнат говорит:

– Огнетушитель для чего? Для безопасности от огня. Видишь: сушь. Заряди!

– Да вечером. Вечером, говорю! Не могу допустить простой!

– Вода есть, заряды есть – заряди!

– В райком пожалуемся!

– Что-о-о? Да мне сам Иван Иванович Попов сказал: «Прижми комбайнеров! Распустились!» Как инструкция гласит? Без огнетушителя не смей косить! Вот как гласит инструкция. А ты? – Игнат встал, отряхиваясь. – Давай заряды. Умеешь?

– Учили… Знаю, – буркнул комбайнер.

Комбайнер и Костя спеша заряжают огнетушитель.

Игнат машет им фуражкой, уходя от комбайна.

Где-то вдали тревожный сигнал комбайна. Этот сигнал все беспокойнее и беспокойнее. Он тревожит, зовет на помощь. В этот жуткий звук вмешивается голос:

– Пожа-а-ар! Пожа-а-ар!!

Этот крик доносится до двора колхоза, где Гришка Хват складывает последний навильник люцерны. Над селом навис набат, и двор мгновенно опустел. Гришка стоит один. Лицо его вначале растерянно, затем он неожиданно для нас распрягает лошадь, хватает попавшуюся под руку косу и верхом скачет в поле.

Крики вдалеке. Дым. Горит хлеб! Бегут женщины. Одна из них вопит:

– И хлебушек наш ми-ила-ай!

Тревожно гудят все комбайны. Костя остановил комбайн и вместе с комбайнером смотрит на пожар. Дальний угол поля горит, мчатся машины, бегут люди. Едут Шуров и Катков на грузовой машине. Шуров стоит в кузове. Они обгоняют бегущих людей. Шуров кричит:

– Сто-ой! Куда! Назад! Косы, косы с собой! Косы-ы!!

А по полю слышится передача этого слова: косы! косы! Люди хватают косы, вскакивают в машину и едут к пожару.

Игнат на дороге. Машина наезжает почти на него, но он ни с места. Это не тот Игнат, которого мы знаем! Это волевой человек. И шофер, вначале злобно останавливающий машину, уже подчиняется взгляду Игната. Игнат говорит:

– Из какого колхоза?

– Маленкова.

– Мобилизую! Пожар. По комбайнам! Собрать огнетушители! – командует Игнат и садится в кабину.

Бешено мчится машина по стерне, по высокому хлебу, по полевой дороге. Подъезжает к комбайну. Игнат выскакивает из кабины, хватает огнетушитель и приказывает комбайнеру:

– Отогнать комбайн от хлеба на километр! Стоять! – и уезжает.

Пожар. Дым. Огонь. Крики. Косари впереди огня обкашивают косами горящий участок. Катков и Шуров почти у огня. Катков командует:

– Шире прокос! Шире!

Но пламя обжигает лица косарей. Язык огня вклинился в пшеницу: вот-вот он прорвется – и пропало все поле! Кажется, что спасти хлеб уже невозможно.

Шуров бросается к косарям:

– За мной! – Он выхватывает у женщины косу к забегает к клину огня. Он почти в огне косит, сваливая пшеницу в огонь. За ним ряд косарей, и среди них Гришка Хват. Женщины руками бросают скошенный хлеб ближе к огню. Катков косит, косит. Люди выбиваются из сил. И вдруг… Подъезжает автомашина. Игнат выскакивает из кузова, показывая огнетушитель, держит его высоко, кричит истошно:

– Огнетушители-и-и!

Катков хватает огнетушитель. Игнат хватает огнетушитель. Костя хватает огнетушитель. Игнат приказывает Каткову:

– Сбивай внизу. Клин сбивай! Какого черта! Вот так! Дава-ай! – Он оглядывается, видит – стоят косари и вне себя кричит: – Коси-ить! Коси-ить! Лентяи!

Фельдшер Семен Васильевич тоже косит, но у него получается плохо – хлеб не ложится в ряд, а путается, коса застревает. Терентий Петрович косит рядом с фельдшером, он видит неудачные старания фельдшера и показывает ему, как надо косить:

– Локоть за спину заноси! Локоть! И сбрасывай крюком! Вот так!.. Ага! Так, так!

У фельдшера уже немножко получается, и он благодарно оглянулся на Терентия Петровича.

Шуров косит, ведя за собой строй косарей. Огонь близко. Но… Порыв пламени! Шурова с двумя другими косарями окружает огонь. Те двое успевают выскочить, но Шуров еще и еще раз размахнул косой, поперхнулся, оглянулся, и… мы его не видим.

– Пропал!

– Пропа-ал!

– Петр Кузьмич!

– Петр Кузьмич пропал!

Все в растерянности. Ужас охватил людей: погиб человек – надежда колхоза!

Игнат добивает огнетушителем опасный клин огня. Он слышит возгласы – крики и вопли. Он бросил огнетушитель. Секунду соображает, бросается к брезенту, моментально набрасывает его на себя, закутавшись с головы до ног, и… исчезает в огне, там, где остался Шуров.

Наступила гробовая тишина. Все стоят как завороженные, освещенные пламенем. Только и слышен зловещий треск огня. И в этой жуткой тишине – вопль Домны:

– Игнатушка-а!

– Пропал Игнат! – схватился за голову Терентий Петрович, выпустив косу из рук.

Все снова кричат. Косари перехватили язык пламени: дальше хлеб уже не будет гореть.

– Пе-етр Кузьми-ич! – зовет Алеша.

Нет отклика. Дым застлал все. Женщины плачут.

В полосе догорающего пламени, в клубе дыма, возникает что-то бесформенное, но живое, завернутое брезентом: оно идет к нам. Брезент развертывается – это Игнат вышел из огня, прижав к себе Шурова. Все бросились к нему.

Одежда Шурова тлеет в нескольких местах. Он кашляет и ложится на солому навзничь. Семен Васильевич окатил Шурова водой из ведра. Шуров, тяжело дыша, поднимает голову и смотрит в сторону. С его точки зрения видно: «язык» пожара сбит. Огонь обкошен. Хлеб спасен!

Около Шурова – Алеша, Катков, Игнат и другие. Семен Васильевич слушает сердце Шурова. Игнат щиплет обгоревший край брови и говорит:

– Ишь ты! Прихватило бровку-то маненько.

Шуров вновь открывает глаза и обращается к Игнату:

– Игнат Прокофьевич!

– А?

– Спасибо…

И Катков говорит Игнату:

– Спасибо! От всего колхоза спасибо!

– Может, я и виноват-то: недоглядел, – отвечает Игнат скромно и в то же время с глубоким огорчением.

Шуров в больнице на койке, забинтован.

У входа в коридор больницы – Катков, Алеша, Евсеич, Терентий Петрович. Перед ними врач. Катков спрашивает у врача:

– Как?

– Не скрою, ожоги серьезные, – отвечает врач, – Посетить может только кто-то один – всех не пущу.

Все трое, кроме Алеши, переглядываются: кому идти? Алеша смотрит в пол. Катков обводит всех взглядом и говорит:

– Иди, Алеша. Мы подождем здесь.

Алеша тихо идет по коридору.

– Ну, проживет? – спрашивает Евсеич.

Врач разводит руками и отворачивается.

Палата. Шуров лежит в том же положении, закрыв глаза. Входит Алеша. Он остановился в дверях и не решается беспокоить. Но вот он уже у кровати. Шуров открыл глаза. Мы видим его лицо. Они смотрят друг на друга. Алеша осторожно присаживается на край кровати, не сводя глаз с Шурова. Шуров будто говорит глазами: «Вот, брат, дело-то какое получилось…» И Алеша с ободряющей улыбкой смотрит на Шурова и будто хочет сказать: «Ничего, брат, ничего»… Он положил руку на плечо Шурова, и тот ласково и благодарно положил свою ладонь на Алешину руку.