Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Тося задумчиво:

– Трудно вам, Петр Кузьмич, мешают… Да и со мной приходится возиться…

– Где трудно, там жить горячо.

– А мне пока жить негде, – говорит Тося улыбаясь.

– Ничего, между небом и землей не будете. Хороших людей-то больше.

Хата Евсеича. На пороге Евсеич с собакой Найдой. Шуров и Тося подходят к хате.

– Э, знакомые люди! – приветливо встречает Евсеич. – А ну, Найда, здоровайся с гостями.

Собака поочередно подает лапу пришедшим.

– К вам, Евсеич. Квартирантку возьмете?

– Да батюшки мои! А почему и не взять? Возьмем.

– Ну, я пойду, Тося, – говорит Шуров. – Мне надо еще к Каткову в бригаду попасть.

Шуров подает Тосе руку. Она задерживает его руку в своей и говорит:

– Правда, хороших людей здесь больше.

Шуров уходит. Тося смотрит ему вслед.

Евсеич уходит в хату. Тося одна. Багровый закат. Тишина.

Шуров идет по улице. Ему встречается Алеша.

– Бегаешь? – спрашивает Шуров.

– Бегаю: на завтра наряд даю.

– Дал?

– Дал.

– Куда же теперь?

– Тосю не видели?

– А что?

– Квартиру ей нашел. Катков не возражает – к себе.

– У Евсеича устроилась.

– А-а… Ну, побегу, узнаю, как устроилась. Может, чего надо помочь.

Алеша быстро уходит. Шуров смотрит ему вслед и говорит:

– Ну и хорошо…

А весна входила в свои права…

Снег сошел. Река разлилась. Ребятишки устанавливают скворешню. Воскресный день. По улице идут девушки и парни. Поют песни. На крыльце у Евсеича – Тося, Алеша, Петя. Евсеич выходит на крыльцо и говорит:

– Денька через два начнем сеять. Кажись, все готово: семена, трактора, кони…

Мимо крыльца идет Терентий Петрович. Он остановился перед крыльцом. Он чуть-чуть подвыпивши.

– Мое вам почтение, хорошие люди! – обратился он к стоящим на крыльце. – С последним воскресеньем перед севом! Желаю вам добро отдохнуть!

– А ведь он чуть выпивши. Обязательно «в обход» пойдет! – восклицает Петя тихо, но весело.

Терентий Петрович удаляется.

– В какой «обход»? – спрашивает Тося.

– Бывает у него это раз в год, – отвечает за Петю Евсеич. – Так-то – человек не пьющий, но если выпьет, то держись! Тогда в «обход».

– Но! Будет дело! – кричит Петя и бежит в сторону Терентия Петровича.

– Пошли, Тося! – увлекает ее Алеша.

– Пошли! – весело говорит она.

Кто-то из молодежи крикнул:

– Терентий Петрович в обход пошел!

Молодежь бежит. Спешат и пожилые, и поодиночке.

Хата Гришки Хвата. Крепкие ворота на засове. По двору, на рыскале, бегает рыжий пес. Забор. Окна с наличниками. Видимо, хозяин живет богато. Терентий Петрович стоит против хаты. На отшибе от него группа колхозников, молодежи, ребятишек. Среди них Тося, Алеша Пшеничкин, Петя, Евсеич, Костя Клюев.

– Товарищи! – начал Терентий Петрович, обратившись к собравшимся. – Не такой уж я хороший человек и не такой уж вовсе плохой. Точно. Смелости не хватает у меня. Но когда выпью, то тогда… – он поднял палец вверх, покрутил им над головой. – Только тогда, товарищи, у меня ясность мысли и трезвость ума. Точно говорю! – Он снова повернулся лицом к хате и продолжает: – Здесь живет Григорий Егорович Хватов. Слухай, Гришка!

Двор Хвата. К забору прижался Хват. Лицо у него злобное. Слышится голос Терентия Петровича:

– Слухай, что скажу! Тебе поручили резать корову на общественное питание к посевной.

Гришка вздрогнул.

Терентий Петрович продолжает:

– А куда ты дел голову и ноги? Унес. Украл! Ты думаешь, голова и ноги пустяк? Три котла студня можно наварить для бригады, а ты слопал сам.

Все слушают с улыбкой. Только Евсеич и Шуров, стоящие в сторонке, серьезны и сосредоточены.

– Нет в тебе правды ни на грош. Точно говорю! Если ты понимаешь жизнь, ненасытная твоя утроба, то ты не должен тронуть ни единой колхозной соломинки, потому;– там общее достояние. А ты весь студень спер, рыжий леший. Бессовестный!

В группе молодежи смех. Шуров и Евсеич серьезны.

– Подлец Хват, – произносит Евсеич.

– Да… Одно слово – «хват», – говорит Шуров.

– Давно я хотел до тебя дойти, Гришка, да все недосуг. Слухай, что буду говорить дальше, – продолжает Терентий Петрович.

При этих словах Гришка выходит из калитки.

– Здорово, веселые люди! – говорит он угрюмо. – Что это Терентий стал тут?

– А кто его знает, – отвечает сразу несколько голосов.

– Выпил человек – спросу нет, – подтверждает Костя.

Терентий Петрович даже не оборачивается к Гришке, а продолжает стоять против хаты и говорить в ораторском тоне:

– У тебя, Гришка, корова-симменталка дает двенадцать кувшинов молока. Хоть и говоришь «пером не мажу, а лью под блин масло из чайника», но, промежду прочим, на твои двенадцать кувшинов плевать я хотел «с высоты востока, господи, слава тебе!», как поется у попа, – Терентий Петрович передохнул маленько. – Та-ак! А где ты такую породу схапал?

Гришка решительно шагает к Терентию Петровичу и, останавливаясь перед ним, говорит зло:

– Уйди! Плохо будет!

Из группы молодежи выходят Костя Клюев и Петя. Костя стал спиной к Терентию Петровичу, а лицом к Гришке. Он повел могучим плечом и говорит басовито:

– Не замай, Григорий Егорович. Выпил человек – спросу нет.

Гришка меряет взглядом Костю, оглядывается на Петю, пристально и зло смотрит на Шурова и Евсеича и, убедившись в своем бессилии, плюет и уходит, хлопнув калиткой.

– Правильно, Костя, – обращается Терентий Петрович к Косте. – Действуем, Петя, дальше!.. Нет, Гришка, ты будешь слухать. Так. Ты взял из колхоза корову, а отдал в обмен свою. Это точно: в колхоз – дохлятину, а себе – породу. Ты за что поишь Прохора Палыча Самоварова коньячком «три свеклочки»? За корову! Нет, Гришка, не пройдет! Этим самым мы колхозную породу переведем. У нас и так недодой молока, а ты махинируешь. Мошенник ты, Гришка, после этого. Точно говорю, товарищи! – заканчивает он и идет дальше.

Терентий Петрович стоит возле дома фельдшера; на крыльце – сам фельдшер Семен Васильевич.

– Здравствуйте, Семен Васильевич, – кланяется Терентий Петрович.

– Здорово, Терентий Петрович.

– Живем-то как?

– Помаленьку… Ничего себе.

– Ну как? Мухам теперь – гроб?

– Гибель. Смерть мухам! – серьезно отвечает Семен Васильевич, а сам нетерпеливо то закладывает пальцы за пояс, то вынимает их.

– Вот я и говорю, если ты есть врач-муходав, то это очень хорошо. Муха – она враг народного здоровья: где муха, там бескультурье. Точно. Муходав – это хорошо, но только зачем же ты кота отравил, Семен Васильевич? А? Кот – животное полезное для домашнего хозяйства. Вы ж сами читали лекцию, что кот – враг мышей, а мышь несет в себе… ту-ля-ре-мию. Так я сказал? Так. А сам кота отравил мышиным порошком. Нет, так нельзя.

– Так то ж случайно. Есть, конечно, вина и наша, неосторожность… На кошкину пищу попала повышенная дозировка.

– А кота-то у меня теперь нет! – восклицает Терентий Петрович. – Сам-то я ловить мышей не способен!

Семен Васильевич, видимо, обрадовался, что дальше кота дело не пошло. Он даже облегченно вздохнул и делает шаг по направлению к Терентию Петровичу.

– Не обижайтесь, Семен Васильевич! Человек выпивший, словам удержу нет. А что касается того, что вы лично с Матрены Щетинкиной взяли петуха, а с Акулины Степановны – окорок, а с Васильевны – гуся, жирного-прежирного, а Матрена Егоровна принесла вам за женские болезни миску сливочного масла, то об этом говорить не будем. В писании у попа так и записано два лозунга: «Дающая рука не оскудеет» и «Отруби себе ту руку, которая себе не прочит». Бабы действуют по первому лозунгу, а вы, значит, по второму. Прошу извинения, Семен Васильевич!.. Не будем об этом говорить. Бывайте здоровеньки!

Семен Васильевич пятится задом к двери, шевелит усами. А Терентий Петрович идет дальше.

Тося и Шуров идут по улице. Позади Алеша и Петя.

– Что за странный человек Терентий Петрович? – недоумевает Тося.

– Честнейший из всех, – говорит Шуров. – Трудолюбив до бесконечности. Он теперь обойдет те дворы, которые заслуживают общественного порицания. Но вот беда: как бы сделать, чтобы смелость приходила к нему трезвому? Я давно об этом думаю.

– И вы обязательно придумаете. Все придумаете! Вы всех насквозь видите.

– Нет, Тося. Я вот и самого себя, кажется, еще не вижу.

Петя толкает Алешу в бок:

– Давай уйдем. Видишь, разговорились.

Алеша стоит потупясь. Петя отходит, по Алеша смотрит вслед Тосе и не двигается с места.

– Ты что, окаменел? Пойдем! – зовет Петя. Он снова возвращается к Алеше. Смотрит на его лицо, сдвигает фуражку на глаза, смотрит вслед Шурову и Тосе.

Маленький, крытый железом, уютный домик Шурова. Палисадничек. Небольшая клумба разбита для посадки цветов.

Шуров и Тося подошли к палисадничку.

– Так. Завтра начинаются напряженные дни – сев. Давайте отдыхать, – Он подает руку Тосе.

Тося опускает глаза. Ей не хочется уходить. Но Шуров не замечает этого. Он пожимает ее руку и говорит:

– До завтра… Думаю закрепить вас на посевную в первую бригаду Пшеничкина. Он самый молодой из бригадиров – ему нужна постоянная агрономическая помощь.

– Вы так заботитесь о нем.

– Алеша вырос на моих глазах… Был в моей роте на фронте… Алеша хороший. Вам с ним будет хорошо.

– А я думала… – Тося запнулась. – Да… Алеша хороший.

Тося смотрит на домик Шурова и спрашивает:

– Может быть, вам моя помощь потребуется? Я бы…

– Не стоит, Тося… Я привык… До свиданья!

Тося уходит. Уже вечереет. Шуров один на том же месте.

У телеграфного столба стоит Терентий Петрович. Он прицеливается на следующий столб, мотает головой, еще раз прицеливается и говорит:

– Дойду. Точно дойду. Ну, Терентий Петрович, смелее! И-их! – И он, выписывая кривую, идет к следующему столбу.

У следующего столба повторяется то же самое. Против Шурова он останавливается. Тот все стоит у палисадника. Терентий Петрович пристально смотрит на него и поворачивает к нему от столба приговаривая:

– Прямо, прямо, на Петра Кузьмича! – Но «прямо» у него не выходит, и он той же кривой подходит к Шурову. – Петр Кузьмич! Дорогой мой! Сказать тебе правду?

– Скажите, Терентий Петрович.

– Любим мы тебя все. Ты человек справедливый. За то и любим. Точно. Трезвый я не позволил бы так сказать, а пьяный сказал. Смелый я сейчас до бесконца. Во! Что в душе есть, то и скажу. Все скажу! Точно говорю.

– Выходит, смелая-то водка, а не вы!

– Но?! – вопросительно восклицает Терентий Петрович.

– Пьяный человек – всегда… по-лу-ум-ный, – говорит отчетливо Шуров.

Терентий Петрович поправляет картуз, сдвигая козырек с уха в надлежащее положение, и уже в полном удивлении ужасается:

– Полоу-у-умн-а-ай! – Он даже чуть протрезвел, отдаленно понял, что Шуров прочел ему своеобразную нотацию так же, как «на обходе» делал Терентий Петрович другим.

– Вам помочь дойти, Терентий Петрович? – с оттенком теплой иронии спрашивает Шуров.

– Не-не-не! Я сам! С помощью-то и полоумный дойдет… Поше-ел!

Он несколько шагов делает прямо, стараясь не казаться пьяным, но не выдерживает и кривляет снова, выбравшись, однако, на самую надежную «дорогу» – линию столбов.

Вечер. Тени от деревьев и хат. Слышна гармошка. Издали – частушки. Где-то пляшут. Настя среди девушек и парней поет частушку:

 
Я любила, ты отбила,
Я не суперечила
Ты Алешу захватила
Только на два вечера.
 

Эту частушку слышит Тося. Слышит Алеша. Шуров прислушивается к частушке Насти.

Шуров один. Он идет за село, в поле. Останавливается, щупает пашню. Смотрит на горизонт. Небо чистое. Появилась вечерняя звезда. Он идет дальше… Вдали тракторный отряд. Около будки копошатся трактористы.

Бригадир тракторного отряда Федулов Василий Васильевич встречает Шурова.

– Добрый вечер!

– Добрый вечер! – отвечает Шуров.

– Не вытерпели всего выходного? – спрашивает Костя.

– Как и ты, – отвечает Шуров.

Костя улыбается. Он уже в комбинезоне; вместо праздничной фуражки на нем треух.

– Давай еще раз посоветуемся, Василий Васильевич, – говорит Шуров.

В тракторной будке стоит рация, плакаты, койки в два яруса. За столом Шуров, Костя, Федулов.

– Завтра сев, – говорит Шуров. – У тебя два маршрута: тот, что мы вместе с бригадирами составляли, и второй – самоваровский.

Трещит мотоцикл и останавливается около будки. Входит Катков.

– Так и знал: Петр Кузьмич здесь! Вот хорошо.

– Обсуждаем «варианты», – говорит Федулов.

Все думают. Шуров говорит решительно:

– Отменяю сумасбродный план Самоварова. Свеклу сей по зяби, вику оставь в том же поле, где указано в нашем плане. О картофелище скажу завтра – посмотрю, подумаю.

– Надо думать, – говорит Катков и вдруг неожиданно спрашивает: – Петр Кузьмич! А ты уверен в своей правоте?

И Шуров, глядя удивленно на Каткова, медленно встает. Взоры присутствующих сосредоточены на Шурове. Это он должен ответить на вопрос, волнующий всех каждую весну: «Будет хлеб или нет?» Шуров отвел глаза от Каткова, Он смотрит в окошко будки и говорит:

– Хлеб. Нам нужен хлеб. Много хлеба.

И окошко будки раздвигается. Мы видим бескрайние поля, ожидающие посева.

– Для этого нам – нужна вода. Самая богатая почва без воды не даст урожая. Воды очень много на земном шаре, но у нас, в степи, дорога каждая ее капля. Вспомните прошлое лето. Но где вода? Только в почве. Экономить воду – вот в чем задача агротехники в степной зоне. Можем ли мы, имеем ли мы право – на двадцать пять сантиметров иссушить почву весновспашкой на картофелище?! Это… это… растрата!

Костя встал. А Шуров продолжает:

– Если кто-нибудь растратит тысячу рублей – его будут судить по закону. А растрата миллионов центнеров зерна «узаконена» «агроправилами», действующими, как устаревший шаблон, как «надежда» на дождь. За такую агротехнику держатся самоваровы!

Костя стукнул кулаком о стол.

– Факт!

– Если кто-нибудь вздумает на каком-либо заводе вдвое уменьшить выход продукции, его будут судить, – уже вне себя говорит Шуров. – Но нам дают в посев яровую пшеницу, которая никогда у нас не родит. Можем ли мы обо всем этом молчать?.. Можем ли мы допустить посев свеклы по весновспашке, где она при сухой весне даже и не прорастет?

Катков воодушевлен. Он смотрит в лицо Шурова. Шуров говорит настолько горячо, что начинает сбиваться:

– Хлеб! Он не только нужен нам, колхозникам. Хлеб – это рабочие заводов, хлеб – это армия, хлеб – это… это… – он чуть смутился того, что будто бы говорит прописные истины. – Это… жизнь страны… И каждый из нас отвечает за то, чтобы хлеба было много.

– Это значит? – спрашивает Катков.

– Это значит – нужна новая агротехника, применительно к условиям каждого сельскохозяйственного района.

– Значит, замахнулись?

– Да… А ты еще сомневаешься, – с сожалением говорит Шуров.

И Катков тепло кладет руку на плечо Шурову, говоря:

– Да разве ж я поэтому задал вопрос-то?.. Хотел знать: крепок ли ты сам, Петр Кузьмич!..

– Веришь? – спрашивает Шуров у Каткова.

– Я иду по вашему маршруту! – твердо говорит Федулов.

– Факт, – поддерживает Костя и после паузы продолжает: – Только вот такое дело: шел я сюда по улице, а в хате сидят Самоваров с Хватом и еще кто-то.

– Ну и что же? – спрашивает Шуров.

– Съест он вас, Петр Кузьмич, – качает головой Костя.

– Подавиться может, – спокойно говорит Шуров.

Ночь. Квартира Самоварова. Он держит блокнот в руке. Хват сидит перед ним. Рядом с Хватом Болтушок. Самоваров думает и будто про себя говорит:

– Та-ак… Свеклу надо – около села: полоть женщинам ближе.

– Обязательно, – подтверждает Хват. – И полоть ближе, и убирать ближе.

– Все сплановали: план до тех пор план, пока он план; как только он перестает быть планом, он уже не план, – рассуждает Самоваров.

– Бригадиры у нас плохие, – говорит Хват. – Никудышные. Все только Петьку Шурова и слушают. А он под вас подкапывается.

– Подожди. Дай срок – поснимаю обоих бригадиров. А ты и ты, – тычет он поочередно, – вы будете бригадирами. Даю установку: ты, – указывает на Хвата, – на охрану зерна и наблюдение за ходом, ты, – указывает на Болтушка, – агитировать будешь и сообщать мне о ходе, чтобы я мог руководить. Вы – мои два глаза. Понятно?

Болтушок на вопрос Самоварова забалабонил:

– Поскольку я получаю установку от высшего начальства, каковое призвано руководить нами, постольку я приложу всю мощь… Что мы имеем на сегодняшний день? Мы имеем на сегодняшний день антаганизму бригадиров Каткова и Пшеничкина против вас. Мы имеем на сегодняшний день хитрую стюденку, агрономшу Таисию Ельникову, каковая высмеивает нас при лице людей в публичном порядке и вслух: ха-ха-ха! Вот что мы имеем на сегодняшний день.

– Весь высказался? – спрашивает Самоваров.

– Пока весь.

– Отвечаю: установка дадена. Выполнять. А этих я сумею скрутить. Председателю райисполкома товарищу Недошлепкину доложено в письменном порядке о всех вредных разложениях масс Шуровым и бригадирами. А эта, как ее, Тоська – тьфу! В институт напишем: разложение морали, бездельница, кляузница…

– И тому подобно, – добавляет Болтушок.

Все трое смеются.

– Ох-хо-хо! Ну и работа! Голова – во! Ну, нам не привыкать: семнадцать лет на руководящей. – Он достает фотографию из бокового кармана. На фотографии – Самоваров рядом с колхозным быком. – Здорово! Здорово! Сняли хорошо! Натурально! – Он достает из ящика стола альбом, смотрит на фотографии в альбоме и говорит: – И где, где я не руководил!..

Перелистываются страницы альбома.

Самоваров задумчиво смотрит на альбом и говорит:

– И везде снимали. Вот штука!..

– И тут сняли хорошо! – вмешивается Хват.

– Здорово! – гладит фотографию. – Вот сижу и руковожу… Ох! И работенка! Голова-то! Во!.. Выпить с устатку. – Наливает водку в стаканы. Все трое пьют.

Утро. Еще не сошел с неба на западе серовато-мутноватый налет, но зарево на востоке уже извещает о близком восходе солнца. Все живое молчит. Все ждет солнца, не нарушая тишины. И только фельдшер Семен Васильевич, таясь от людей, идет по улице к дому Терентия Петровича. Под мышкой у фельдшера шевелящийся сверток. Неожиданно пропел петух, возвещающий о рассвете. Семен Васильевич ускоряет шаг.

Терентий Петрович уже умывается. Семен Васильевич разворачивает сверток и подает Терентию Петровичу пушистого котенка:

– Вам, Терентий Петрович, за кота… Зря, Терентий Петрович, вчера говорили. Ой, зря! – Он присел на лавку.

Терентий Петрович держит котенка в руках, поглаживает и говорит:

– Это о чем я говорил? О мухах – помню, а больше – убей, не догадываюсь.

– То-то, забыл! А народ будет болтать.

– Ну, так то ж народ, ему на роток не накинешь платок… Ишь ты, мяконький какой… Кс… кс… кс!.. Это кто же – кот?

– Кот.

– Ко-о-от! Смотри, какой ласковый… Кот?

– Кот, – в сердцах отвечает фельдшер.

– Кот, значит… Да-а…

На улице рассвело.

Загруженная мешками автомашина зашевелила тишину и выползла из-за угла зернохранилища, выправилась на дорогу и засигналила теленку. Тот не уступает дороги. Машина остановилась.

Терентий Петрович бежит к автомашине и кричит:

– Довези до отряда. Чуть не опоздал с этим котом!

Голос его в утренней тишине звонок и чист, хотя он кричит негромко, а скромненько, как обычно. Он взбирается на автомашину, садится на мешки. Автомашина объезжает теленка и скрывается в переулке.

И снова тихо.

Зарево на востоке краснее и ярче. Жизнь становится оживленнее: с ведром прошла Домна – жена Игната. Конюх вывел на проводку жеребца-производителя; тот заржал голосисто и призывно, и ему ответил голос молодой кобылицы. Тихой развалистой походкой прошел во двор колхозник. Петя Федотов уже запрягает своих лошадей.

Но вот… лопнула тишина! Раскололась вдребезги на мелкие звуки. Застрекотал пронзительной пулеметной очередью пускач трактора ДТ-54, и звук его, забарабанив по селу, несколько минут тормошит хаты.

Позвякивает стекло в хате Евсеича. Тося стоит одетая у зеркала. Входит Евсеич с ружьем на плече.

– А я хотел побудить вас. С праздником, с первым днем сева!

– Спасибо. Я, наверное, проспала?

– Торопитесь, торопитесь. Теперь до зимы будем торопиться. День год кормит.

Тося выходит на крыльцо. Звуком тракторов заполнено все село, поле; кажется, и вверху, в небе, этот звук стал хозяином.

– День год кормит, – повторяет Тося. – Как же надо прожить этот день, если он так важен для человека! Как же надо его любить!

Катков и Шуров промчались на мотоцикле. Пшеничкин рысцой едет в поле. Едут подводы с боронами, с людьми. Тося в автомашине на мешках семян, машет платком Пшеничкину и кричит:

– Я к вам в бригаду!

Пшеничкин снимает фуражку и приветствует ею Тосю, не останавливая коня.

Все спешат: в этом беспокойном звуке тракторов не усидишь, не улежишь в постели. Этот звук торопит, зовет, ободряет и торопит село. И радостью и счастьем дышат лица людей, едущих на подводах и автомашинах.

Хват подъехал к колодцу поить лошадей. На возу у него мешки. Один мешок заткнут пучком соломы. К колодцу подходит жена Хвата – Матильда – с двумя ведрами на коромысле. Хват, оглядываясь, вынимает солому из худого мешка.

Течет крупная сортовая пшеница в ведро.

Матильда уносит зерно на коромысле домой. Она тоже спешит, как и все.

Промчалась машина к зернохранилищу. За ней другая. Евсеич с палочкой спешит в поле.

– Пойду-ка и я. Пригожусь! Я еще не старый человек: шестьдесят пять – это не годы… Пустяк, а не годы. Подумаешь!

Поле. Едут тракторы с сеялками к месту сева, один – с агрегатом борон. Из-под плуга выворачиваются пласты чернозема. Звуки тракторов то удаляются, то приближаются, дрожат в чистоте утра. Где-то поют песню: «Эх, летят утки».

Хата Игната Ушкина. Крыша осела горбом. Рядом с домом – куча навоза. Шерстистая коровенка жует жвачку. Лопата с переломанной ручкой валяется у двери.

Игнат сидит на завалинке, играет на балалайке и поет медленно, лениво и уныло:

 
Эх-ы, летят утыки, летят утыки
И-и-и два гуся…
Эх-ы, чего жду я, чего жду я,
Ни-и-и дажду-уся-а-а-а…
 

Алеша Пшеничкин подъезжает на коне к Игнату.

– Дождешься! – кричит он Игнату.

– А чего? – спокойно спрашивает Игнат.

– Я тебе наряд куда дал?!

– На погрузку зерна.

– А ты где?

– Тут.

– Да ты что, хочешь, чтобы я – черным словом…

– А это твое дело. Я, например, никогда не выражаюсь.

– Ведь уже две машины отвезли без тебя! – горячится Алеша.

– А чего же они не сказали? Сказали бы, я и пошел бы…

– Ну, Игнат! Ну, что с тобой делать?!

Из хаты вышла Домна.

– Совесть-то у тебя где? В балалайке? За тобой бригадир из поля приехал, а ты… А ну, вставай! – Она легонько вздернула его за шиворот с завалинки. – Собирайся! Пошел, пошел!

– Да пойду. Пойду. Вот, видишь, встал. Вот, пошел.

Игнат вдруг поворачивается к Алеше.

– Подожди, балалайку-то оставлю. – Он возвращается, сует балалайку в окно и снова направляется к зернохранилищу. А на ходу говорит, обернувшись к Алеше: – Приехал бы раньше – я давно бы уже грузил.

– Не можешь ты без чужого пинка жить! – воскликнул Алеша и помчался из села.

Игнат помялся нерешительно: идти или подождать.

– Ну! – кричит на него Домна и берет в руки переломанную ручку от лопаты.

– Иду, иду, иду. – Он и вправду спешит к зернохранилищу.

Поле. Трактор ДТ-54 с двумя сеялками. Около сеялки хлопочут Шуров, Терентий Петрович и Костя. Лицо Шурова уже вымазано, руки в черноземе и автоле.

– Все готово, – говорит Шуров.

– Ну? Тронулись? – спрашивает у него Терентий Петрович.

– Чуть подождем.

– Почему? – недоумевает Терентий Петрович.

– Дождемся Самоварова. Приедет – слушаться меня с одного слова, уедет – слушаться с полслова.

Подходит Тося. Она слышит последнюю фразу и недоуменно смотрит на Шурова.

– Вы же говорили, что начнем сеять в первом поле?

– Там Самоваров запретил. Вы не знаете.

– Но вы же говорили…

– Едет! – объявил Костя, глядя из-под ладони.

– Едет! – подтвердил Терентий Петрович.

Подъезжает Самоваров. Болтушок за кучера. Самоваров, не слезая с тарантаса и не здороваясь:

– Во-от… Правильно. Тут и будете сеять. Сперва допашите весновспашку, а по ней – свеклу, значит. Все по плану.

– Как же так? – спрашивает Тося, – Свеклу по весновспашке? Это же – преступление!

– Что-о?! Я – преступление?

Подъезжает Пшеничкин Алеша на коне и с ходу горячо обращается к Самоварову:

– Не буду тут сеять свеклу: не взойдет она.

– Что-о? – спокойно спрашивает Самоваров. – Тебя убеждать надо или не надо?

– Не надо! – так же горячо отвечает Алеша.

– Настроил! – ехидно говорит Самоваров молчавшему Шурову. – Все настроил. Всех настроил… – Вдруг он вспылил: – Я из тебя дух вон!

– У вас, Прохор Палыч, есть человеческие слова или нет? – вспылила и Тося. – Вы обращаетесь, как… как… помещик! – почти выкрикнула она последнее слово.

– Ах ты!.. – Самоваров хотел сказать крепкое слово, но все-таки сдержался и произнес: – Практиканша! Алешку закрутила, под Шурова подкатываешь?! Валяй, валяй! Мы таких знаем немало, которые… того-этого.

– Не смейте оскорблять! – топнула ногой Тося, и у нее покатились слезы.

Шуров стал между Тосей и Самоваровым. Он весь подобран, но необычайное внутреннее волнение и ненависть выражаются у него в дрожании пальца руки, которую он заложил за спину и крепко прижал; лицо же спокойно, сосредоточенно.

– Характер у вас сильный! – обращается он к Самоварову. – Сказал – крышка!

Тося порывается возражать, но Терентий Петрович, внимательно следящий за каждым движением присутствующих, дернул ее вежливо за руку и глазами не одобрил порыва, будто говоря: дескать, разберись сначала.

– Я так: надумал – аминь! – говорит Самоваров и уже улыбается. – Я нутром отходчив, если не возражают.

– Давай, Костя. Будем сеять свеклу здесь, – говорит Шуров.

Тося почти с ненавистью смотрит на Шурова. Алеша всем видом протестует. Терентий Петрович хитренько говорит:

– Вот и слава богу! Помирились. Раз председатель сказал – все! Так и будет. – Но в голосе его звучит тончайшая ирония.

Прохор Палыч довольный отъезжает и скрывается из виду.

– Ну, теперь так, – обращается Шуров к Косте, – Возможно быстрее на пятое поле. Семена сложены там заранее. Горючее перевезет Петя Федотов.

Тося широко открытыми глазами смотрит на Шурова и произносит:

– Как же вы так?

– Иначе нельзя. Возражений он не принимает, а за урожай я отвечаю. Я не имею права ошибаться. – Последние слова он произносит твердо: он весь в этих словах.

– Перед народом отвечаем, – говорит Терентий Петрович. – Он сюда приедет через неделю, а мы уж к тому времени и отсеемся. Вот он план-то какой хороший… По-ехали-и! – Он было собрался дать сигнал рукой Косте, но встрепенулся и спросил у Шурова: – А не сыровато там будет, Петр Кузьмич?

– Если сыро – подождите.

Агрегат тронулся. Шуров говорит Тосе:

– Вам поручаю, Тося, до конца сева всю агротехнику в бригаде. Главное, выждать спелость почвы – не лезть в грязь. Агротехнике учитесь у ученых, а спокойствию – у Терентия Петровича.

– И у вас! – восхищенно говорит Тося.

– Нет. У меня – не надо. Вы меня не знаете. Алеша! Не теряйте времени – езжайте. Мне надо к Каткову в бригаду – там будет, видимо, похлеще.

Шуров пошел быстро через пашню, но сразу повернулся и остановился. Посмотрел на них, будто что-то забыл сказать.

– Вы… что-то хотите сказать? – спросила тихо Тося.

– Помните еще одно: следите за нормой высева.

Пшеничкин ведет коня за повод. Рядом идет Тося.

– Какой же он человек! – говорит Тося восхищенно.

– Кто?

– Петр Кузьмич.

– Я его давно люблю, Тося. А вы? – в упор спрашивает Алеша.

– Я… не знаю.

– Все ясно, – отвернувшись в сторону, сказал тихо Алеша и безнадежно махнул рукой.

Шуров стоит на кургане. Далеко-далеко раскинулось поле. Там и сям ползут тракторы, едут автомашины. Людей немного: машины, машины, машины. Шуров задумался.

По той же дороге, навстречу Шурову, мчится мотоцикл. Это – Катков. Он подъезжает к Шурову, глушит мотоцикл. Шуров обращается к Каткову, не отрывая глаз от поля:

– И это все наше, нами сделанное… – Катков тоже смотрит в поле. – А помнишь, Митрофан, здесь соху? И ведь это было совсем недавно – лет двадцать с небольшим тому назад… – Вдруг Шуров увидел Тосю и Алешу вдали. – Все ясно, – сказал он уже с грустью и махнул рукой.

Катков, выведенный этой фразой из оцепенения, спохватывается:

– Ой! Петр Кузьмич! Я ж вас заждался. Скорей! Едет Самоваров в мою бригаду.

Шуров садится за руль. Катков – на заднее сиденье. Мотоцикл мчится вдоль поля.

Поле бригады Каткова. Трактор боронит поле, вышедшее в прошлом году из-под картофеля. Бороны очень хорошо рыхлят почву. Шуров сходит с мотоцикла и вместе с Катковым пробует ногами и руками почву.

– Абсолютно хороша! – говорит он.

– Никакой пахоты не надо, – утвердительно поддерживает Катков.

– Пахотой только пересушишь почву.

– И папаша мой говорит – «весна будет сухая»…

– Тем более не надо трогать почву.

– Итак, начинаем «нарушение» агроправил?

– Правило одно: делай для растения так, как ему лучше.

Подъезжает Самоваров.

– Ты уж тут? – спрашивает он Шурова.

– Мое дело агрономическое: везде надо поспеть.

– Ты, брат, вроде лучше стал – в понятие входишь, значит.

– Нет, хуже стал – тупею.

– Это – как? Все-таки по непаханой хочешь посеять овес?

– Да, – уверенно говорит Шуров. Он знает, что дважды в один день обмануть Самоварова все же невозможно.

– Позови тракториста! – решительно говорит Самоваров Каткову.

Катков машет фуражкой. Трактор останавливается, и из кабины выходит сам бригадир тракторного отряда Федулов. Самоваров, не здороваясь, говорит ему:

– Зацепи плуг и паши: пр-риказываю!

Федулов смотрит на Шурова. Шуров многозначительно кивает ему.

– Есть! – отвечает по-военному Федулов.

– Видишь! – обращается Самоваров к Шурову. – Чья сила? Не подменишь. Не возьмешь!.. Химики вы, агрономы… Вот вы где у меня! – И он стучит по загривку.

– А вы не подумали, Самоваров, что я – член Коммунистической партии? Нельзя ли повежливее?

У Шурова еле заметная дрожь.

– Я всех делю на четыре группы: беспартийные, кандидаты в партию, члены партии и… кандидаты из партии. Так вот ты – кандидат из партии. Учти!

Самоваров хохочет и отъезжает чуть ли не галопом.

Шуров смотрит в землю. Федулов и Катков – на Шурова. Шуров изменяется в лице, бледнеет.

– Вы бы отдохнули, – участливо говорит Катков Шурову.

– И ночь не спали, и весь день на ногах, – подтверждает Федулов.

– А вы оба? – спрашивает Шуров. – Тоже, как и я, – не спали и целый день на ногах. Чем это я хуже вас?

– Без нас обойдутся, а без вас нельзя, – настаивает Катков.

– Не надо… Не надо так… Давайте делать.

– Что делать? – спрашивают оба.

– Сеять овес.

– А может, не возражать? – спрашивает Федулов. – Плюньте на него. Давайте спашем. Тут тридцать гектаров, дня за два спашем.

Вдруг лицо Шурова изменилось. Краска бросилась в лицо. Он повысил голос.

– Малодушничать! – почти крикнул он на Федулова. – Променять новое на покойненькое житьишко! Это, знаешь, как называется на русском языке?

– Как? – в замешательстве спрашивает Федулов.

– Подхалимство плюс трусость. Ты коммунист. И тебе не стыдно? – уже наступает на него Шуров.

– Вот видишь, Вася, каков он бывает? – говорит сочувственно Катков.