Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Я хотел… для вас… лучше, – пробует безуспешно возражать Федулов.

– А ты делай лучше не для меня, а для колхоза, для партии! – сорвался с голоса Шуров.

Все молчат. После паузы Шуров говорит, извиняясь:

– Ну, погорячился я, Василь Василич… Извини, видно…

– Да уж… что там, – неловко говорит Федулов. – Бывает. Со всяким бывает.

Трактор тянет три сеялки. Сеют овес. Шуров на подножке сеялки. Катков стоит на подножке второй сеялки. В кабине трактора Федулов.

– Замечательно! – восклицает Шуров.

– Отлично! – восхищается Катков.

– Ни одна засуха теперь не повредит! – весело отзывается под шум трактора Шуров.

Оба они веселы. Федулов улыбается из кабины.

Поле бригады Алеши Пшеничкина. Трактор Кости Клюева с двумя сеялками. Костя ладит что-то у трактора. Терентий Петрович возится у сеялки. Костя обращается к Терентию Петровичу:

– Терентий Петрович! Разрешите «девять на двенадцать»!

Терентий Петрович подает гаечный ключик и говорит:

– Утеряешь – не обижайся.

– Ну, что вы, Терентий Петрович! Как можно!

Терентий Петрович пробует почву ногами и руками.

– Не годится – сырая… Да когда же ты, матушка, поспеешь? – разговаривает он с землей. – Свой срок любишь. Ну, ладно…

– Может, попробуем? – нерешительно спрашивает Костя.

– Здоро́во был! Не видишь, что ли? У самого нутро дрожит – сеять скорее, а раз нельзя, значит, нельзя.

Подходят Тося и Пшеничкин.

– Сыровато? – спрашивает Алеша у Терентия Петровича.

Тося смотрит то на того, то на другого: видимо, она старается все понять, научиться.

– Нельзя, – отвечает Терентий Петрович. При этом он берет горсть земли, сжимает ее и с силой бросает на пашню, – Видишь, не рассыпается? Посей так – заклекнет пашня черепком, как недельный блин.

– Тогда я отлучусь: у меня народ на лесополосе, – говорит Алеша и садится верхом на коня.

Костя продолжает возиться около трактора. Терентий Петрович и Тося стоят около пашни. Терентий Петрович вновь пробует почву.

– А как вы определяете спелость почвы? – спрашивает у него Тося.

– Привычка, – отвечает Терентий Петрович. – Сызмальства на земле. У меня, попервоначалу, и сам Петр Кузьмич когда-то спрашивал, чтобы не ошибиться. Во-от… значит, почва наша – обыкновенный чернозем суглинистого механического состава. (Терентий Петрович явно подчеркивает свою осведомленность в вопросах агротехники.) Такая почва требует осторожности. Точно говорю! Не сей в грязь, жди, когда комок об землю рассыпается. Видала, как я бросал?

Тося кивает головой.

Костя утерял все-таки ключик и ищет его в земле.

– Вот тебе и определение спелости, – заключает Терентий Петрович.

– Ну, а температуру как определяете?

– О! Это очень просто. Значит, сядешь… вот этим местом… на пашню и чуть посидишь.

– Зачем?

– Если, значит, терпит посредственно, то сеять вполне допустимо. Точно говорю.

– Но ведь есть же термометр. Лучше термометром?

– Э-э! Тогда каждому колхознику надо по термометру. А это самое всегда при тебе. Ты не обижайся, Тося, я точно говорю.

Костя рявкает басом:

– Или черт нечистый ключами стал питаться? Как провалился в землю! Сейчас вот в руках держал – и нет… Тьфу! – И он ковыряет огромным ключом землю.

Терентий Петрович подскочил к Косте:

– Я тебя предупреждал?

– Ну вот, честное слово, сейчас держал в руках! Как в тартарары!

Оба присели на корточки. Тося тоже подошла и копается с ними вместе.

– Вот тут ты стоял, – говорит Терентий Петрович, – а тут он и должен упасть.

– Тут, конечно. Не было у него крыльев – не улетел! – восклицает Костя, разводя руками.

Неслышно подъехала легковая машина «Победа». Из кабины смотрит Недошлепкин. Он наблюдает за тремя сеяльщиками. Терентий Петрович первый увидел машину и тихо говорит:

– Э-э! Сам председатель райисполкома Недошлепкин.

Они встают.

Дверца рывком открывается. Из автомашины выходит Недошлепкин. Он решительно, как в боевое наступление, двигается к сеялкам. Но, зайдя на пашню, прилипает калошами к влажной почве, и одна калоша соскакивает с ноги. Он кое-как вдевает ногу в калошу и, шлепая, приближается к Терентию Петровичу, стоящему впереди. Костя, оглядываясь, скрывается в кабине.

– По какой такой причине агрегат находится в преступном простое? – говорит Недошлепкин.

– Сыро, товарищ Недошлепкин. Заметьте, калошки-то липнут, – мирно разъясняет Терентий Петрович, – а сеялка, она не калошка, а машина. Наша почва…

– Что за сырые настроения? Я полагаю, немедленно сеять! – приказывает Недошлепкин. – Соседний район имеет пятнадцать процентов плана, а мы четыре. Срыв! Полный срыв! Заводи трактор! – кричит он Косте.

Костя рванул ремень пускача, и тот затарахтел, заглушая крик Недошлепкина. Недошлепкин, открывая рот, что-то говорит, но звук пускача задавил все.

Костя у пускача говорит в сторону:

– Вот тебе и инструкция! Говори теперь хоть два часа – все равно не слыхать.

Недошлепкин кричит в ухо Косте:

– Когда ты рычать перестанешь?!

– Прогре-еть надо-о!!! – орет, как иерихонская труба, Костя, перекрывая звук пускача.

Но вот пускач замолк, и двигатель заработал спокойно и ровно.

– Товарищ Недошлепкин! – говорит Тося. – Нарушение агротехники ради плана, это же… формализм!

Недошлепкин вытаращил глаза на Тосю.

– Почва не готова, – подтверждает Терентий Петрович. – Будьте спокойны – часу одного не упустим. Случаем чего, за товарищем Шуровым пошлем. Мы…

Но Недошлепкин даже не слышит слов Терентия Петровича.

– Что-о-о! Девчонка – против районного руководства. – Он рванулся к Косте еще раз, надменно оставив Тосю. Но снова потерял калошу, поднимает ее обеими руками и грозно вопрошает: – Как фамилия?!

Костя, стушевавшись:

– Клю… Клюев, – выдавливает он.

– Запишем! Примем судебные меры! Как фамилия? – поворачивается Недошлепкин к Терентию Петровичу.

– Климцов, – очень спокойно отвечает тот.

– А с тобой поговорим в другом месте, – поворачивается он к Тосе.

Тося молчит. Она вся – волнение. Ветерок треплет у нее волосы, шарф падает на пашню, и она наступает на него, не заметив этого.

– Пожалеете! – кричит Недошлепкин. – Срыв плана не допущу. Немедленно вперед! – Он поднял калошу, как флажок, указывая путь вперед.

И вдруг Костя включает сцепление, и трактор трогается. Терентий Петрович машет Косте рукой и вскакивает на подножку сеялки, не решаясь остановить агрегат при Недошлепкине.

Тося растерялась: она еще и еще раз наступает на шарф.

Сеялки ползут по сырой почве, оставляя позади незаделанные семена.

Недошлепкин удовлетворенно смотрит вслед агрегату, садится в машину и отправляется дальше.

Тося смотрит на почву, видит семена на поверхности и вдруг срывается с места, бежит за трактором. На земле остается шарф, втоптанный в грязь.

Тося бежит.

Костя в кабине со злом рвет направляющие (рулевые) рычаги. Смотрит в сторону уезжающего Недошлепкина и произносит яростно:

– На тебе в грязь! На! На тебе план!

И вдруг он видит перед пробкой радиатора лицо Тоси: кажется, сейчас трактор раздавит ее.

Костя рывком выключает сцепление. Зажмурился, лицо побледнело, осунулось, пот выступает крупными каплями. Пучок волос прилип ко лбу.

Лицо Тоси перед радиатором. Крупная слеза на щеке. К ней подходит Терентий Петрович и ласково говорит:

– Да как же это ты так, Тосенька! Да разве ж можно под трактор! Вишь, ты какая желанная к земле-то… Иди, иди… Не бойся, не поедем до сроку…

Тося смотрит вдаль, в поле. Простор. Могучий простор русской равнины, бескрайней, поражающей своим величием и красотой, – равнина и небо. Много земли!

– Ну, Костя, давай заделывать ногами. Все равно стоять…

Терентий Петрович и Костя принимаются заделывать ногами семена. Оба они скучные-скучные. Попеременно вздыхают. Тося позади них тоже заделывает семена ботинками. Она как-то повзрослела, посерьезнела и стала от этого красивее, сосредоточеннее.

– Ты зачем завел трактор? – вдруг злобно зашипел Терентий Петрович на Костю.

– А ты зачем махнул рукой? – кричит во весь голос Костя.

Тося смотрит на них, останавливается.

– Если бы ты не завел, я бы не махнул!

– А если бы ты не махнул, я бы не поехал!

– Ты главная фигура – тракторист. Сказал бы: «Не поеду!» – и все тут, – наступает Терентий Петрович.

– Я тебя везу, а ты качество делаешь. Сам так говорил. Кто же главная фигура?

– Ты.

– Нет, ты, – упорствует Костя.

– Ну и сей один, если я главная фигура. Сей!

– Буду и один сеять.

– Ну и сей! Пожалуйста, сей! Сделай одолжение…

– А что же ты думаешь, не буду? Вот возьму и поеду по сырой. Скажу – Недошлепкин приказал.

– Я тебе поеду по сырой. Во вредители колхозного строя хочешь идти? Иди, иди! Сей по сырой, маломысленный человек! Я тебе!.. – и Терентий Петрович подскочил к Косте вплотную.

Костя от неожиданности дергает головой, шапка соскакивает, и вдруг… Терентий Петрович просветлел!

Из-за отворота треуха, лежащего на земле, выпадает ключик «девять на двенадцать». Костя поднимает его, отряхивает, дует, вытирает о комбинезон и, уже улыбаясь, говорит:

– Примите, Терентий Петрович. Сунул по рассеянности за шапку и забыл.

– Да тут отца родного забудешь, – смущенно поддерживает Терентий Петрович.

Тося смотрит на них, улыбается и спрашивает:

– Помирились?

– А мы не ругались, – говорит Костя.

– Милые бранятся – только тешатся, – говорит стоящий позади Шуров. (В горячем споре друзей никто и не заметил, как он подошел.)

Тося вздрогнула, смутилась. Шуров видит шарф на Земле. Шарф видят Терентий Петрович и Костя. Все трое идут к шарфу. Шуров несет его Тосе. Он подает ей шарф и говорит:

– Я все понимаю. Спасибо вам!

Скачет на коне Алеша.

Тося говорит весело:

– Алеша едет.

Шуров медленно отворачивается от Тоси, чтобы скрыть грустное выражение своего лица. Тося изменилась – веселости как не бывало: ей кажется, что Шуров о ней уже забыл.

– Не раньше как с обеда начнете здесь сев, – говорит Шуров Терентию Петровичу, который подходит к ним.

– Я и сам так думаю, с обеда, – поддерживает Терентий Петрович.

– Советуйтесь с Тосей.

– У-у! Молодчина! Точно говорю – молодчина! – тихо, но убежденно произносит Терентий Петрович, украдкой указывая на Тосю.

Костя один около трактора. Смотрит на Тосю и говорит:

– Вот какие девки-то бывают! Эх!

А во второй половине дня…

Солнце высоко. Агрегат Кости работает на полном ходу. На подножке одной сеялки – Терентий Петрович. На подножке другой – Тося и Евсеич.

На все это смотрит Шуров: он стоит среди поля. Лицо его сосредоточенно-радостно.

Кабинет Самоварова. Самоваров сидит в кресле и говорит, барабаня пальцами по стеклу:

– Ох уж этот Шуров! Вот он где мне! – и постучал по загривку. – По непаханой сеять! Ведь это же надо совсем дураком быть…

Он выходит в переднюю комнату, где сидит счетовод Херувимов. Тот работает сосредоточенно, не обращая внимания на Самоварова.

– Так, – говорит Самоваров. – Ты выписал мне все? Коров, лошадей, свиней, птицы разной, телят и тому подобно?

– Исполнил в точности! – восклицает Херувимов, не переставая, однако, улыбаться.

Самоваров берет из рук Херувимова бумажку и спрашивает подозрительно:

– Ты чего ухмыляешься? Тоже, наверно, жук!

– Никак нет, не жук. Херувимов Степан Петрович.

– То-то, Херувимов… Мм-да-а… Фамилия у тебя того… Ты не архиреем был, Архангелов?

– Херувимов, – поправляет тот.

– Один черт – все одно… Если кто спросит, пошел проверять в натуре эту сводку.

Херувимов остается один:

– Такого еще не было… Не будь Петра Кузьмича – пропали бы. А впрочем, этот долго не продержится – я-то уж знаю.

Кладовая. Самоваров входит и говорит кладовщику:

– Отпустишь Хватову продукцию… для меня.

– Чего отпустить?

– Ко-ко – двадцать.

Кладовщик понимающе откладывает яйца.

– Бе-бе – четыре кило, – добавляет Самоваров.

Кладовщик берет в руки баранину.

– Жж-жж… – жужжит Самоваров, – кило!

Кладовщик вырезает сотовый мед.

– Пока хватит, – заключает Самоваров. – Григорий Егорыч зайдет.

Улица перед правлением. Сигнал автомашины. Автомашина «Победа». Дверца открывается, в кабине Недошлепкин.

Самоваров выбегает из кладовой. Недошлепкин кричит ему:

– Сколько времени ждать?! – После этих слов Самоваров трусцой подбегает к машине. – Я двенадцать колхозов уже проверил за день. Оперативно надо! – наставляет Недошлепкин, не выходя из автомашины.

– Виноват, Маркел Карпыч! План животноводства продумывал.

– Вник?

– Вглубь.

– Хорошо. Сеешь?

– Сею.

– Плохо сеешь. Я у тебя тоже форсировал: там, где эта… девчонка.

– Спасибо за помощь, Маркел Карпыч.

– То-то же. Дисциплина как?

– Во! – показывает Самоваров большой палец.

– Процент людей в поле?

– Сто двадцать два и семь восьмых!

– Значит, порядок?

– Порядок.

– Значит, везешь?

– Везу.

– Сопротивление есть?

– Есть.

– Побеждаешь?

– Побеждаю.

– Та-ак. Ты того, нагнись-ка! – Самоваров наклоняет ухо, и Недошлепкин ему говорит: – Накинь-ка выполнение плана сева этим числом процентиков на пятнадцать лишнего. Район садится. Соображаешь?

– Все! И на двадцать можно. Потом досеем помаленьку, после окончания плана.

– Значит, прыгнем в областной сводке?

– Прыгнем.

– Всё?

– Всё!

– Поехал форсировать на полную высоту!

Недошлепкин тянет дверцу к себе, Самоваров – к себе.

– Нет, Маркел Карпыч, есть еще вопрос, – убедительно говорит Самоваров.

– Что еще?

– Это дело надо решать… – оглядывается, видит Домну, идущую мимо… – при закрытых дверях.

– Ну-у? Тогда пойдем.

Правление. Самоваров и Недошлепкин входят. Самоваров Херувимову:

– Ты поди-ка погуляй… Дела секретные.

– Да у меня дел по горло, Прохор Палыч! Петр Кузьмич дал задание проверить минимум трудодней колхозников.

– Кто-о?

– Петр Кузьмич. Как будто вы не знаете его?

– Знаю я вас, мошенники! И сюда он нос сует. Гулять! – приказывает он Херувимову.

Херувимов выходит, забрав с собой папку и счеты.

Кабинет Самоварова. Недошлепкин в кресле Самоварова. Самоваров – на стуле для посетителей. Самоваров говорит:

– Этот самый Шуров тянет колхоз на вредный путь. Массу настроил против меня. Всех членов партии настроил против меня. Не агроном, а разлагатель. И в поле он…

Стук в дверь.

– Кого-то принесла нелегкая! – тихо говорит Самоваров. – Кто? – спрашивает он громко.

Всовывается голова Хвата.

– Ага! Зайди-ка! – обращается к нему Самоваров. – Ты мне нужен.

– Здравствуйте, товарищ Недошлепкин! – подхалимским тоном говорит Хват. – Нужен я вам или нет, – обращается он к Самоварову, – а вы мне нужны – во! – режет ладонью горло.

– Аль что случилось?

– Вы мне поручили догляд за семенами. Беда!

– Украли?! – тревожится Самоваров.

– Хуже. Вика лежит буртом в поле, накрытая брезентом, и никто ее не сеет. Ваше распоряжение не выполнено. Так что свеклу, почитай, кончают: по зяби посеяли, а не по весновспашке.

Самоваров стукнул кулаком по столу:

– Или он, или я!

– Не кипятись – разберемся. Наряд дал ты?

– Я!

– Спроси и прижми. А я поддержу.

Болтушок вскочил как угорелый в кабинет без спросу и предупреждения и с ходу забалабонил:

– Поскольку ваше приказание – пахать картофелище под овес – дано… Пламенный привет председателю райисполкома товарищу Маркелу Карпычу Недошлепкину! Тем не менее, однако, постольку-поскольку обязан доложить для исправления недоработки. Что есть вспашка? Вспашка есть, по-научному, шевеление земли изнутри наружу для ликвидации бактериев и всякой гадости. Не нами придумано, не нам и отдумывать назад!

– Да в чем дело-то? – не выдержал даже и Недошлепкин.

– Все ясно, – говорит Самоваров. – Это мои люди, – указывает на Болтушка и Хвата, – мои наблюдатели для точности руководства. Этот – Никифор Пяткин.

– Знаю, – подтверждает Недошлепкин.

– Так вот он докладывает: Шуров сеет по непаханой. Он, Шуров, говорит, будто в прошлом году там пахали под картошку на сорок сантиметров, а теперь не надо пахать до будущего года – прямо сеять.

– По непахано-ой! И ты допустил? Да я за такое нарушение под суд этого агронома!..

– Я по справочнику правлюсь, Маркел Карпыч, а он из своей головы.

– Грубейшее нарушение агротехники карается законом! – воскликнул Недошлепкин. – Кроме того, я в первый день сева заметил «сырые настроения».

– Это все – дела Шурова, – говорит Самоваров. – За такое – под суд!

– Вот что, напиши-ка докладную от себя, – обращается Недошлепкин к Самоварову. – Приложи заявление колхозников с требованием наказать срывщиков.

– Сколько подписей от колхозников? – спрашивает Самоваров.

– Да человек… человек пяток хватит. Завтра пришлешь материал – передам прокурору.

Катков и Шуров. Они около гнездовой сеялки. Перед ними вехи и шнур – поле разбито для гнездового сева. Рядом, на дороге, мотоцикл. Катков сматывает землемерную ленту.

– Последняя наша операция, – указывает Шуров на вехи. – Завтра гнездовой посев подсолнечника и – посевная окончена. Поехали отдыхать!

– Поехали!

Они у мотоцикла.

– Да! – воскликнул Шуров. – А ведь надо Василию Васильевичу сказать, чтобы завтра сюда У-2 прислал.

– Я съезжу. Подождите меня здесь, я скоро.

– Жду.

Катков отъезжает. Шуров сел на сеялку. Тишина.

Поле. Бригадный стан. Заходит солнце. Петя Федотов отпрягает лошадей. Игнат Ушкин любуется заходящим солнцем.

Подходит автомашина. Петя кричит:

– Машина пришла! Шабаш работе!

Из лесной полосы выбегают девушки и парни и усаживаются в кузов; только после того, как машина, отъезжая, дала газ, Игнат встрепенулся, пробежал несколько шагов за машиной, махнул рукой и сказал:

– Опять прозевал! Ну, пущай…

Петя улыбнулся и говорит:

– Залюбовался, Игнат Прокофьич?

– Ага.

– Ну, поедем со мной, – приглашает Петя.

Игнат садится в уже запряженную бричку.

– И баян с собой возишь, Петруха? – он постучал по футляру баяна. – Сыграем?

– Сыграем.

Они едут вдоль лесополосы.

Тося прислонилась к дереву спиной. Она стоит лицом к закату. Лицо грустное. Она молчит еще некоторое время, любуясь закатом, и поет.

Песня Тоси.

Шуров слышит в вечерней тишине эту песню. Он встает с сеялки, опускает глаза и слушает, не шевелясь. Затем невольно идет в направлении, откуда доносится песня. Идет, не думая, не глядя под ноги. Вот он слегка споткнулся, но идет и идет, глядя вперед, высоко подняв голову так, как ходят слепые. А песня все ближе и ближе. Человек большого сердца, еще никому не отданного и никем не тронутого, Шуров уже не волен в своем чувстве.

Шуров у лесной полосы. Песня кончилась. Шуров видит: у лесной полосы стоит подвода. На подводе сидят Петя Федотов и Игнат Ушкин. Оба понурили головы. Они тоже остановились, слушая песню. Шуров подходит к ним.

– Петр Кузьмич! Как же она хорошо поет! – восхищается Игнат.

– Кто?

– Тося, – отвечает Петя.

– Слушать-то мы мастера, – вдруг встрепенулся Игнат, – а пригласить подвезти ее не догадались. Вот лодыри! – Он медленно слезает с брички, идет в лесную полосу, и мы слышим его голос, зовущий Тосю: – Таисия-а! Не знаю, как вас по отцу-у! Подвода вас ожидает! – Тося на том же месте, в лесной полосе. Она слышит зов Игната. Тот продолжает: – И Петр Кузьмич вас проси-ит!

Тося вся вспыхнула, бежит по лесу.

Петр Кузьмич рванулся к Игнату.

– Да ты что – с ума сошел?

– А что? – невозмутимо спрашивает тот.

– Разве я прошу?

– А чего тут особенного? Не пригласили, так пригласите при нас – она и поедет с большим нашим удовольствием.

– Игнат!

– Вона! Фокусы тут какие-то. Не идти же девке пешком!

Шуров машет рукой. Игнат пожимает плечами. Петя пристально смотрит на Шурова – он догадывается о его чувстве.

Все трое ожидают Тосю. Игнат говорит:

– Я бы на вашем месте, Петр Кузьмич, взял бы и женился на Тосе. А чего тут особенного? Девица – на все сто.

– Игнат!

– А что? – невозмутимо отбивается тот вопросом.

– Не смей об этом говорить!

– А чего мне «сметь»? Я по своему разумению думаю, что она подходящая по всем статьям. Вот и высказался по порядку дня.

– Игнат!

– Ну раз она вам не подходяща – это уж не наше дело. А только зря. Тося сочинена по всем правилам.

Тося слышит голос Игната. Ей стало вдруг холодно: озноб забил ее. Но она все-таки кашлянула, чтобы прекратить разговор.

– Сюда вот, на соломку! – приглашает ее Петр Кузьмич.

Тося влезает в бричку. Она сжала руками грудь, спрятав ладони под мышками. Петр Кузьмич видит, что она дрожит. Он снимает пиджак и накидывает ей на плечи. Тося молчит. Подвода едет. Игнат, про себя, не обращая внимания на присутствующих:

– А зря, ей-право, зря.

– Ты о чем? – спрашивает у него Петя.

Игнат смотрит на Петра Кузьмича и отвечает Пете:

– Это я про свою… Домну. Хорошая баба у меня!

Во время паузы Петя достает баян. Вечер опускается тихо, тихо. Воздух замер. Ни малейшего дуновения ветерка! Край неба еще горит, где зашло солнце, а уже месяц висит серпом над горизонтом и вечерняя звезда уже мигает из темнеющей синевы – мигнет и скроется. Пашня вдали, в вечернем полусвете, сливается с озимью, а озимь тает, уходя в небо. Небо натягивает над землей завесу: все меняет свои очертания, линии сглаживаются, тают и мало-помалу исчезают. Тракторы осторожно шевелят тишину приглушенной и плавной нотой.

Петя нашел аккорд в тон звучанию трактора, чуть протянул его, прибавляя другие басы, и перешел на лирический мотив.

В сумерках мы видим грустное лицо Тоси. Задумчивое лицо Шурова. Игнат тоже опустил голову: ему, видно, взгрустнулось. Он покачал головой и произнес, вздохнув:

– Эх-хе-хе! Ёлки тебе зеленые…

– Игнат Прокофьич! – обращается Шуров. – Поешь ведь, знаю, спел бы.

– Не! Я так не спою…

– Спойте, Игнат Прокофьич! – тихо говорит Тося. – Я так люблю песни.

– Ну, раз так… Давай, Петя… «Ямщика».

Петя берет нужные аккорды.

Игнат кашлянул, поправил картуз, расстегнул пиджак и запел:

 
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку.
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту пору девчонку…
 

Певец грустит. Голос его жалуется и заунывно дрожит так, что последние слова каждого куплета он поет совсем тихо. Певец преобразился: он уже не медлительный, как мы его знаем, не шутник, умеющий шутить без единой тени улыбки. Перед нами поет само сердце Игната, не знающего еще своего места в жизни. И вот он закончил последний куплет:

 
Под снегом-то, братцы, лежала она.
Закрылися карие очи…
 

Поле далеко-далеко повторило последние печальные звуки, и они, дрожа, растаяли в полусумерках.

Игнат, кряхтя, сполз с брички на землю.

– Я тоже пойду, – говорит Тося, – Петя на конюшню еще поедет. Ужинать тебя подождем… – Она легко спрыгивает с брички, и скрывается в темноте.

– Пойду и я, – говорит Шуров. – Езжай.

Тося стоит на крыльце, прижавшись щекой к столбу. Она смотрит на дорогу, видимую уже при луне. По дороге идет Шуров, тихо, понурив голову.

Тося шепчет:

– Петр!

Шуров у калитки своего палисадника. Он прислушивается к звуку тракторов. Постоял чуть и произнес:

– Спокойной ночи, добрые люди!

Спит Евсеич.

Спит Терентий Петрович.

Катков засыпает с газетой в руках.

Спит Петя Федотов.

Спит уже вся деревня. После трудового дня все засыпают рано.

Только Тося все стоит так же, прижавшись щекой к столбу крыльца.

Кабинет Самоварова ночью. Он на обычном месте. Хват сидит на корточках, прислонившись к стене. Болтушок – на стуле, закинув ногу за ногу. Все трое курят. Дым. Самоваров говорит строго:

– Сказано вам – пять подписей против Шурова. А вы только две поставили: ты и ты.

– Никто не хочет, – говорит Хват. – Его все боятся…

– Поскольку он имеет силу, постольку… – начал было Болтушок.

– Да погоди ты! «Поскольку, постольку!»… – перебивает его Самоваров. – Какая там у него сила! Не сумели поднять массу на него. А он на меня поднял…

– Ну, кого? Давайте подумаем, – говорит Хват.

– Ввиду возможности стечения, логически думаю, – Игнат Ушкин подпишет жалобу на Шурова, поскольку ему безразлично, на кого подписать.

– Во! Правильно! Игната Ушкина сагитировать. Тебе поручаю, – говорит Самоваров Хвату.

– Возможно. Должон подписать, – соглашается Хват.

– Действуй, Григорий Егорович, – одобрительно говорит Самоваров. – Та-ак… Кажись, все обсудили.

– У меня еще вопрос, – говорит Болтушок.

– Давай.

– Целую неделю заседания не было. Дебатировать надо и массу будировать постоянным действием рассуждениев. Я считаю: надо раза два-три в неделю… Заслушивать надо…

– Пожалуй, верно! Значит, так: вторник, четверг и суббота. Докладывает весь руксостав.

– Во-от, – протянул Болтушок. – Тогда все вожжи руководства будут в вашей руке.

– Все! – кончает Самоваров.

– Все! – говорят Хват и Болтушок вместе.

Утро. Петя Федотов первый идет на колхозный двор. Репродуктор на площади: «Доброе утро, товарищи!..» Шуров вскакивает с постели, умывается.

Репродуктор в доме Терентия Петровича: «Доброе утро, товарищи!»

Постель Терентия Петровича пуста. Его жена, Матвеевна, отвечает репродуктору:

– Доброе утро! Только Терентий Петрович давно в поле. У него смена в пять. – Она возится у печки.

Репродуктор в хате Игната: «Доброе утро, товарищи!..»

– А? – спрашивает у репродуктора Игнат.

– Бэ, – говорит Домна. – Иду на ферму. Посмотри за мальчонком да отнеси в ясли. – Качнув люльку, она выходит.

– Бэ! – говорит безразлично Игнат, выключает динамик и немедленно засыпает.

Евсеич идет с поста. Встречает Шурова.

– С добрым утром, Петр Кузьмич!

– Доброе утро!

– Бежишь? – спрашивает Евсеич.

– Бегу. Сегодня надо пораньше: культиватор на прополке будет работать. – И он торопится уйти.

– Слышь, Петр Кузьмич!

– А? – оборачивается тот.

Евсеич подходит к нему и говорит тихо:

– Слух нехороший есть, будто Самоваров на тебя докладную подал.

Подходит Петя и останавливается около них.

– Плюньте и не обращайте внимания, – утешает Петр Кузьмич.

– Нельзя, нельзя, Кузьмич. Ты противодействуй. Напиши свой пакет. Мы все подтвердим: мол, возможности нету.

– Прополка, Евсеич, прополка. Не до того сейчас. Прополем – разберемся. – И он идет дальше.

Евсеич смотрит ему вслед. Петя спрашивает:

– Дедушка, а чего это написал Самоваров?

– Ох, Петя, Петя! Заклюет Самоваров Кузьмича. Этот работает и не замечает, а они втроем всю ночь сидели – Хват, Болтушок и «сам» – все придумывали.

– А ты сам слыхал?

– Ясно дело, сам. Мне доверено охранять – и я должон все слышать ночью. Ясно дело, где Хват ночью – там сторож держи ухо востро. Слыхал. Все слыхал: Игнатку хотят подговаривать.

Дом Игната. Он спит. Мальчик раскачался, сидя в люльке, и кричит, ухватившись за ремни. Кто-то стучит в окно. Голос Хвата:

– Игнат Прокофьевич!.. Игнат!.. Эй, Игнат!..

Игнат поворачивается на другой бок и говорит, не открывая глаз:

– Не кричи. Сейчас пойду на работу.

– Да не на работу, пень-колода чертова! Выйди – дело есть сурьезное.

Игнат выходит заспанный, с всклокоченными волосами:

– Чего тебе?

– Видишь? – показывает бумагу Хват.

– Ничего не вижу.

– Тут, брат, дела написаны.

– А мне какое дело!

– Ты слыхал, что Шуров про тебя говорил?

– А мне какое дело. Ну и пущай…

– Он говорит, что ты лодырь, лентяй, что тебя переделывать надо, перевоспитывать… Ха-ха-ха! Как дите!

– Ну и пущай перевоспитывает… Может, ему нравится…

– Так вот, мы написали про Шурова в район: дескать, житья нету… По непаши сеет… Подрывает авторитет председателя… Подпишешься?

– Под чем?

– Под бумагой.

– А ну, дай посмотрю. – Он берет бумагу, смотрит на нее, держа на отшибе, переворачивает тыльной стороной, немного думает и заключает равнодушно: – Бумага плохая – нелощеная. Не годится.

– А подпишешь? Надо же пять свидетелей…

– Кто ее знает… Приди завтра. Тольку бумагу неси хорошую. Такую – не подпишу. Что я, дите, что ли?

Хват разводит руками, взяв бумагу.

– Завтра приди, тогда…

Вдруг Игнат пятится к двери задом. Он видит скачущего Алешу Пшеничкина. Игнат останавливается, прибирает руками волосы, поправляет рубаху, но лицо его остается равнодушным.

– Куда пятишься? – спрашивает Алеша.

– На работу.

– На какую?

– Да вот – сперва подумаю, на какую.

– А мальчонку кто понесет в ясли?

– Я.

– Ну, теперь к обеду придешь! – восклицает Алеша.

– Почему к обеду? Могу и раньше.

– Тьфу! – плюет Алеша. – Ну что с тобой делать?! Душу ты у меня вымотал! – и неожиданно обращается к Хвату: – И ты тут? Чего это тебе Игнат понадобился?

– Шел – зашел, – независимо отвечает тот.

– Может, нес – занес?

– Возможно, – отвечает нахально Хват и уходит.

– Ну, Игнат Прокофьич! Пожалуйста, пораньше приходи!

– Так бы и сказал с первого слова. Я люблю вежливое обращение.

Алеша махнул рукой и едет обратно.

Поле. Женщины полют тяпками. Среди них и жена Евсеича, и жена Терентия Петровича, и Настя Бокова. Рядом – трактор У-2 рыхлит подсолнечник. Уже и рожь поспевает. Позади идущего культиватора Шуров и Тося, Они измеряют глубину рыхления металлической рулеткой. Шуров машет трактористу. Тот останавливается. Шуров и Тося подходят к культиватору.

– В каких междурядьях лапы идут неправильно? – спрашивает Шуров.

– Эта и эта, – указывает Тося.

– Отрегулируйте сами. Агроном обязан уметь делать, иначе он не имеет права учить, как делать.

Тося берет ключ и вместе с трактористом регулирует лапы.

Подъезжает Алеша. Он сразу спрыгивает с лошади к Тосе:

– Дайте я.

Девушка-полольщица говорит Насте:

– Ишь ты, твой-то не хочет, чтобы и руки марала.

– Какой он мой! – говорит Настя и с ожесточением полет тяпкой.

– А я что – буду белоручкой? Фу! Сделал одолжение! – возмущается Тося.

– Отшила! – произносит девушка-полольщица, заметив, что Настя в удручении. – Смотри!

Настя просветлела. Алеша в недоумении. Он отходит к Шурову и, как бы про себя, говорит:

– Ну что мне делать? Что делать?

– Что случилось? – спрашивает Шуров.

– Ну что делать с Игнатом? Замучил!

– А я все-таки надумал.

– Что?

– Ответственностью ему в лоб. Заставь его отвечать за что-нибудь. Вот, например, на пожарку его: сдай ему имущество тысяч на шесть-семь. И увидишь, что произойдет.

– Но согласится ли Самоваров?

– А это я на себя возьму – согласую с ним, – говорит загадочно Шуров.

Тося все слышит. Она поворачивается и говорит в тот момент, когда трактор отъезжает:

– Петр Кузьмич, не надо – не ходите к Самоварову. Он же вас снова оскорбит… Не надо, – почти просит она. – Мне… мне…

Шуров вопросительно смотрит на Тосю.

– Вам покой надо. Вы и так… – нерешительно говорит Тося.

– Что? – спрашивает ласково Шуров.

– Похудели, – совсем тихо отвечает Тося.

Алеша смотрит то на Тосю, то на Шурова и отходит к полольщицам скучный, удрученный, записывает выработку, отсчитывая рядки. Настя любовно следит за ним глазами, не прекращая работы. Во время дальнейшего разговора он еще раз смотрит в сторону Тоси и Шурова, которые остались вдвоем, и отъезжает галопом.

– Ради Игната надо, Тося. Я много о нем думал. Человек никогда ни за что не отвечал.

– Вы с этого и хотите начать?

– Да. Я, пожалуй, сейчас и поеду к Самоварову. Здесь вы будете наблюдать. Вы уже… агроном.

Кабинет Самоварова. Он один. Разговаривает по телефону.

– Товарищ прокурор! А трех свидетелей достаточно?.. Как? Если явное, то хватит и троих? Явное, явное. У всех на глазах… По непаханой посеял: вредительство чистое. А? Хорошо, хорошо. Оформлю, как и полагается.