Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Одним словом – все становятся не совсем такими, какими мы привыкли их видеть.

Для настоящих охотников день открытия – это вздох полной грудью, долгожданное наслаждение лесом и лугами, камышами и птичьими песнями, водой и землей, небом и тишиной – всем тем, без чего не может быть никакого счастья, не может быть свежей мысли и радостного труда.

Именно поэтому в один из августовских дней я снова оказался в Далеком. Приехал туда накануне открытия – не хватило терпенья. Захар Макарыч Пушкарь прилип снова к комбайну, Алеша Русый «не вырвался от директора» раньше срока, поэтому мы договорились: они оба будут в Далеком тоже накануне открытия, но только вечером, в субботу.

Весь день мне предстояло провести одному.

Далекое в августе совсем не то, что весной в половодье. От русла Тихой Ольхи и до острова затон сплошь покрыт лилиями-кувшинками и пятнами резака. Снежно-белые с кремовым оттенком лилии на зеленом фоне своих широких и сочных листьев, отгороженные от горизонта зелеными камышами, кажутся какими-то сказочными. Здесь все так не похоже на ту природу, что вблизи селений и городов. Нежно-беленькие кувшиночки, зеленый-зеленый, чуть трепещущий от ветерка ковер ряски и голубые окна воды. Белое, зеленое, голубое – других цветов нет. Разве лишь по краям, у самых камышей, выпрыгнет полоска цветущей розовато-голубой речной мяты, пахучей и нежной, с темно-темно-зелеными пушистенькими листьями. И все это залито ослепительным солнцем, все слегка поблескивает.

Я остановился среди такой неописуемой красоты. В который-то раз в жизни! И снова был удивлен и поражен, как и ежегодно.

Вот передо мной, на расстоянии полутора метров, вода заиграла золотыми причудливыми узорами. Я долго любуюсь искусным плетением: кружево все время движется и изменяется, то сужаясь плотнее, то рассыпаясь вдребезги, то снова возникая будто ниоткуда. Это маленькие жучки-вертячки. Их тут, пожалуй, будет больше сотни – редкое собрание. Они кружатся на воде, вертятся каждый в отдельности, а солнце ткет живые золотые кружевца из их следов. Кажется, что здесь неимоверно хитроумный танец, но на самом деле это обычная работа безобидных, стального цвета жучков: они гуртом охотятся, вылавливая микроскопически малую добычу.

Можно подумать, что они настолько увлечены своим занятием на воде, что не замечают ничего вокруг. Не тут-то было! Попробуйте взмахнуть рукой или веслом – золотые брызги взметнутся в разные стороны. И – нет жучков, пропали узоры. Мало кто знает, что у вертячки удивительные глаза. Они разделены поперечной стенкой: нижняя часть видит на воде и под водой, а верхняя – с поразительным вниманием следит за всем, что над водой; одна половина глаза охотится, другая стережет от врага сверху. Ведь это же чудо природы! А некоторые люди не замечают, проходят мимо.

Шагах в десяти от меня, по широким листьям кувшинок, у края камышей, прокатился серенький комочек и вдруг замер в центре листа… Снова прокатился и снова замер… Потом – назад той же дорогой, и так же быстро, и так же с остановками. Пушистый комочек меньше куриного яйца. То он скроется, то снова выкатится из камышей, но от них далеко не отбегает. Кто это?

А я знаю – кто. И вовсе это никакой не комочек, а цыпленок болотной курочки. Ему несколько дней от роду, а он уже сам умеет находить пищу и ночлег. Забавная птичка. В гнезде водяной курочки никто никогда не видел птенцов – даже Захар Макарыч Пушкарь не видел, хотя и пытался не раз. Оказывается, эти детишки, как только вылупятся и чуть обсохнут, убегают из гнезда и уже больше туда не возвращаются. Еще не оперившись, покрытые наполовину пушком, они бросают мать насовсем и разбегаются.

И вот он строчит себе и строчит по листьям, питается всякими дарами земли и воды. Но… неожиданно, где-то поблизости, лысуха тревожно крикнула об опасности; крачка, маленькая чаечка, надрывно вскрикнула, предупреждая о приближении коршуна. В камышах зашуршало. И затихло. Цыпленок укатился туда в одно мгновение. А коршун проплыл над затоном бесшумно и грозно: всех неспособных он, конечно, уничтожит, а те, что понимают язык птиц-сторожей, начхали на него. Цыпленок – тоже: когда миновала опасность, он выкатился снова, но бегал опять-таки только рядом с камышами. Этот не пропадет – ушлый цыплочок, дотошный. Меня он не замечал совсем: челнок был в камышах от кормы до носа, а сидел я неподвижно.

Стая нежно-расписных щурок, появившись неожиданно и невесть откуда, запорхала над водой с веселым щурканьем. Проворные и говорливые, они что-то старательно высматривали, то совсем низко опускаясь, то взмывая вверх.

Зимородок нырнул камешком с куста в воду, не раскрывая крылья, и… «утонул». Но он вытащил рыбку и, как ни в чем не бывало, полетел, ничуть не замочив перышки.

Иной раз мне хочется сидеть, отдыхая, наслаждаясь и восхищаясь миром, прислушиваясь, всматриваясь. Здесь ничего не стараешься запомнить, но ничего и никогда не забываешь.

День прошел незаметно.

Только после того как ржаво проскрипел вдали коростель, я понял, что вечереет. Мысленно поблагодарил эту пешую птицу за предупреждение и направился на остров, на ночевку. А коростель ритмично скоблил и скоблил, будто ногтем по гребенке, будто звал меня: «Пора варить… Пора варить…» Тоже интересная птица: летает неохотно, большую часть жизни проводит «в бегах», – даже во время перелета на юг коростель значительную часть пути отшлепывает пешком… Ладно, живи так – бегай, как положено по чину, и скрипи свою зорю. Каждому свое.

У берега острова, в том месте, где обычно причаливают редкие здесь охотники, уже стоял чей-то челнок. Был он выкрашен не под зеленый цвет камыша, а в ярко-голубой; бортики обведены белилами, а на борту, ближе к носу, красовалась белая же надпись: «Только вперед!» Странное явление: в этакой глуши появился размалеванный челн, от которого вся дичь будет шарахаться за километр. Не надо быть следопытом, чтобы догадаться, что прибывший на разукрашенном судне не имеет никакого охотничьего опыта. Он, видимо, слишком еще молод, чтобы знать, что такое маскировка. Не было в лодке и суховилки, без которой в осеннюю охоту здесь не пробраться на плес по густому резаку и зарослям камыша, а лежало одно лишь короткое весельцо-игрушка, для легких прогулок.

Но где же сам охотник?

Расположившись на лужайке под дубком, я решил сварить кашу-сливуху (авось охотник и сам объявится).

Вскоре костер уже пылал под котелком.

За спиной зашуршало. Оглянувшись, я увидел, как человек тащил огромную вязанку сучьев и хвороста. Лица его пока не было видно – он согнулся под тяжестью ноши. Когда же поравнялся со мной, то сбросил вязанку наземь, вытер потный лоб рукавом и подошел ко мне.

Это был… Переметов!

Хотя я не был с ним коротко знаком, но знал точно, что он никогда не охотился. Больше того, он когда-то высмеивал охотников и рыболовов, называя их бездельниками.

– Никак ты? – спросил он.

– Здравствуйте, товарищ Переметов! Не знал, что охотой занимаетесь.

– Думаю заняться… Надо заняться. Вот видишь, лодку новую заказал.

Он присел у огонька. Лицо его – цвета розового древоточца, в меру упитанное и почти безбровое; сняв фуражку, он обнажил легкую лысину ото лба. Передо мной сидел бывший руководитель района (даже трех районов поочередно). Лет ему не больше сорока пяти.

– Стареешь, – сказал он мне.

– А вы ничуть, – ответил я, не солгав ни капельки.

Он слегка ухмыльнулся и спросил:

– Чего так рано приехал? Открытие-то завтра.

– В отпуске… Хотелось денек отдохнуть на воле.

– Отдохнуть – это неплохо. Неплохо… Да-а, неплохо. Вот так… – говорил он снисходительно и, пожалуй, покровительственно, как за письменным столом служебного кабинета. – Вот так… Неплохо отдохнуть. Отдохни. А я пойду работать.

– Чего ж тут работать?

– Эге, братец! Да ты в охоте, видно, не силен… А я вот по привычке: с народом советуюсь… Порасспросил, узнал.

– И что же узнали?

– А то: завтра понаедут тут… всякие, захватят самые хорошие места, а ты будешь болтаться. Из-за того и приехал на день раньше… Работать надо, работать. Вот так… Работать.

– Палки-то зачем нарубили? – спросил я уже с живым интересом.

– Палки? – Он опять ухмыльнулся. – Шалаш буду над лодкой городить.

– Здесь же кругом камыши! Не надо никаких шалашей. Вы же себя демаскируете. Ветки ваши и палки далеко будет видно. Надо так: въехать в камыши, завязать их над челноком аккуратненько, и все, – Мне казалось, что говорю убедительно.

Но Переметов подарил свою розовую и ласковую улыбку и возразил, вставая:

– Ой и хитрец ты, я вижу! Ты бы, значит, убил бы, а я – с пустой сумкой. Ишь ты!

Я сообразил наконец, что советовать Переметову бесполезно (он по привычке сам все знает), и перевел разговор в другую плоскость. Очень уж собеседник мой показался мне занятным здесь, среди природы.

– Вы садитесь-ка, – говорю, – да отдохните. А я расскажу, что сегодня видел. Интересно!

– А ну-ка, ну-ка? Послушаем. – И он снова сел.

Я рассказал ему про жучков-вертячек.

Он констатировал коротко:

– Ничего особенного. Обыкновенная тварь.

Рассказал ему про цыпленка.

Он отрезал:

– Мало их, цыплят разных. Всякие бывают цыплята.

Наконец, уже без волнения, без всяких там красок сказал ему:

– Дергач, коростель, пешком топает на юг.

– Птица так не может, – заключил он. Потом подумал и дополнил: – А если, допустим, и ходит на юг, то почему бы ей и не ходить, если от природы дана такая установка… Только вряд ли.

Он ничему здесь не удивлялся, ничему не верил. А встав с земли, заявил:

– Дите ты малое, в полном смысле… Поеду шалаш делать.

– Где думаете стать с шалашом-то?

– На реке. На реке… Думаю, на реке.

– Надо в глушь забиваться, на плеса. На русле вряд ли что получится. Утка любит крепи, дебри. Вот когда морозы ударят, тогда другое дело… тогда – на русло.

– В глушь пусть другие забираются. «Утка любит»! Почем ты знаешь, что утка любит? Карась тоже любит, чтобы его жарили в сметане. – Он рассмеялся над своей остротой и, легко подняв вязанку, пошел к челноку, довольный, уверенный, розовощекий.

Снова я остался один. Но уже не хотелось прислушиваться к тишине леса, уже не радовал огонек костра и запах свежей каши.

Понятно, я был немало обрадован, когда у берега кто-то весело крикнул:

– Эй, у костра! Пусти ночевать под небом.

– В нашей хате – каждый гость! – ответил я бодро и сам направился к берегу. – Кого бог принес?

– Я неверующий. И богу от меня мало проку, чтобы носить.

– Бог, он – не дурак, знает кого носить. Никак Валерий Гаврилович?..

– Он самый. Фомушкин по фамилии. Бывалый охотник и небывалый стрелок: из двенадцати уток выбиваю тринадцатую – остальные летят своей дорогой.

На охотнике был поношенный ватник-телогрейка, видавший виды картузик, коричневые брюки, заправленные в охотничьи, с ботфортами сапоги. Крепкого сложения, среднего роста, он легко выволок челнок наполовину из воды, подтащил свое охотхозяйство к огоньку и подал мне руку:

– Гора с горой… Год прошел, как я в районе, а не приходилось нам с вами вот так-то.

– Зато о вас мне кое-кто рассказывал, – загадочно сказал я.

– Например? – насторожился Фомушкин.

С притворным вздохом я ответил:

– Например, Василий Кузьмич Кнутиков.

Фомушкин схватился за голову:

– Неужели про петуха выложил?!

– Совершенно точно.

– Понимаете, какая история вышла? А? Не могу до сих пор смотреть ему в глаза. Хотите верьте, хотите нет – стыдно.

– Ну вы-то при чем же? – попробовал я утешить.

– Жрал же я петуха породистого. Как это так при чем? Скверно получилось. Но я замолю грех: я ему таких цыпляток подброшу с инкубатора! Он поймет.

– Конечно же, поймет, – согласился я.

Валерий Гаврилович уселся у огонька, закурил папиросу. Роговые очки не придавали ему никакой степенности – его широкобровое лицо с чуть-чуть выдающимися скулами было все равно открытым. Лет ему можно дать не более тридцати – тридцати пяти.

Без всяких там экивоков он принял мое приглашение и стал уплетать со мной кашу-сливуху, как дома. Ложки у него не было, поэтому он тут же выстрогал ножом лопаточку и орудовал ею.

Я спросил:

– А где сейчас работает Переметов?

– Нигде. Ждет место… Что это он вас заинтересовал?

– Он здесь. Поехал городить шалаш. Разговаривал с ним.

– Странно, – произнес неопределенно мой собеседник. – Что это он возгорел страстью к охоте? – Фомушкин вздохнул: – Беда мне с ним!

– Что-нибудь случилось?

– Ничего, конечно, не произошло, но в неделю два раза он посещает меня в райисполкоме и дает указания, советует, как надо работать. Бывает так, что…

Он не договорил, потому что от берега послышался сначала говор, а потом чуть хрипловатый голос Алеши Русого:

– Охотников принимаете?

– Ворота настежь – заезжайте прямо во двор! – ответил Фомушкин.

И мы направились с ним к берегу.

Приехали два моих друга, каждый на своем челноке: Алеша Русый и все тот же Захар Макарыч Пушкарь.

Не успели мы подойти вместе с приехавшими к своему табору обратно, как с острова подошел Петр Михайлович Чумак.

– Эй вы, сонные тетери, открывайте брату двери! – крикнул он еще шагов за двадцать.

Захар Макарыч прямо-таки сорвался с места и побежал к нему навстречу, а Фомушкин сказал, обращаясь ко мне:

– Ученый прибыл.

– Шутите? – спросил я.

– Вполне серьезно. Не шучу. Я же с ним в одном районе лет пять работал вместе: он – председателем колхоза, я – тоже. – И шепнул на ухо: – Думаю рекомендовать его своим заместителем. Чш-ш-ш! – Он обратился теперь к подошедшему Чумаку: – А кого, позволь-ка спросить, за сонных тетерь принимаешь?

– К слову пришлось, – ответил тот в самом добрейшем расположении. – А впрочем, может, ты и есть сонная тетеря. Чего забываешь друзей? Как стал председателем райисполкома, так уж и… Подумаешь! Чин! Небось как с дипломной работой – висел у меня на шее, а тут – ни гугу.

– Каюсь. Признаю! – воскликнул Фомушкин, потрясая руку Чумака.

А тот крикнул:

– Огня! Будем поджаривать председателя райисполкома!

– Огня! – заревел Захар Макарыч и первым ринулся в лес за сухими сучьями.

Мы тоже – за ним. Уже в сумерках всей компанией набрали ворох топлива. Вновь заполыхал костер. Теперь вокруг уже ничего не было видно: мир стал маленьким и уютным и уместился весь на этом пятачке, освещенном пламенем.

– Сказать вам всем новость? – спросил Алеша, подкладывая сучья в огонь.

– Всегда рады хорошей новости, – ответил Фомушкин, подвешивая чайник на козелки.

– Мы с Захаром Макарычем видели на русле чудо преестественное.

– А ну-ка? – встрепенулся Петр Михайлович Чумак. – Чего видели, кого видели?

– Пе-ре-ме-това!

– Шуршит хворостом, возится, как нечистый дух, – уточнил Захар Макарыч.

– Новость твоя, Алеша, уже с бородой. Знаем, – сказал Фомушкин и почему-то бросил взгляд на Чумака.

И тут я заметил, как Петр Михайлович, сидя на коленях у костра, сначала чуть помрачнел, а потом встряхнул головой, взмахнул единственной рукой, неожиданно рассмеялся, казалось, без всякой причины и произнес возвышенно:

– Отгремевшая гроза района!

Трещал костер, выхватывая из темноты то целое дерево, то куст, а то и всю поляну сразу. И тогда дерево дрожало, куст, казалось, шевелился, а поляна играла бликами. Но так – лишь на несколько секунд, при игре огня. Кругом же была темнота. Только звезды осыпали нас сверху и с боков. Очень яркий Юпитер висел прямо над еле различимым силуэтом леса, будто выглядывая и прислушиваясь к нам.

Потом мы пили чай. Захар Макарыч рассказывал, какой хороший хлеб в этом году («на полкруга – полный бункер!») и как его, Пушкаря, по-доброму встретили в колхозе. В заключение он подытожил:

– Этим летом я убежал маленько от старости.

– Тебе, Макарыч, осталось и жить-то каких-нибудь восемьдесят лет, – подсчитал Алеша и тут же начал было выкладывать Валерию Гавриловичу о своем совхозе: – Я вот вам сейчас – всю подноготную…

Но кто-то, идя от берега, кашлянул два раза, будто поперхнувшись.

– Кто? – спросил Алеша.

– А ты кто? – послышался ответный голос.

– Переметов идет! – тихо воскликнул Петр Михайлович.

– Пропал вечер, – вздохнул Валерий Гаврилович. А к Алеше обратился тихонько: – Потом расскажешь. Сейчас о делах – ни мур-мур.

– Соображаю, – согласился Алеша.

– Все тут? – спросил Переметов вместо приветствия.

– Вас не хватает, Яков Гордеевич, – ответил Захар Макарыч. – Остальное все в порядке.

– Раз, два, три… Пятеро, – сосчитал нас Переметов, как овец в отаре. – По десять штук – пятьдесят уток… Где же им наплодиться, уткам-то!

– По десять нельзя, – возразил Алеша. – Разрешается только по четыре на нос. Три дня поохотитесь – пожалуйста, можно и двенадцать.

– Кто это тебе сказал? – спросил Переметов, явно наметивший себе десять жертв на завтра.

– В газете написано.

– В газете… Мало ли что в газете… Возможно, и в газете, – неожиданно передумал Переметов. – Если в газете, то – установка… Вот так… По четыре? Ну, по четыре так по четыре, – примирился он.

Переметов все еще стоял у костра, пока Валерий Гаврилович не пригласил его:

– Садитесь, Яков Гордеевич, чайку выпейте. Помогает – поднимает настроение.

Тот сел. Петр Михайлович подал ему свою алюминиевую книжку и сахар:

– Помогает чай здорово – голова лучше работает.

– Это точно, – согласился Переметов. – По себе знаю. Точно – помогает. – И пил чай, шумно отхлебывая.

В первые минуты все мы почему-то прислушивались, как он пьет чай – с аппетитом, со вздохами, с большим удовольствием. Но он, еще не докончив чаепитие, стал поучать и наставлять:

– Ты думаешь, Фомушкин, руководить районом – раз плюнуть? Нет, брат, не так. Не так совсем… Надо с народом держать связь. С народом. Вот так…

– Держим связь, – попытался отбрыкнуться Валерий Гаврилович, но это только подлило масла в огонь.

– Ты – связь! Нету связи. Оторвался от народа. – Он, казалось, сердито отхлебнул последний глоток и, не глядя, возвратил кружку Чумаку.

– А это еще надо доказать, – бросился в защиту Алеша. – Нужны факты. Дайте фактики.

– Факты? – переспросил Переметов и окинул всех нас взглядом, – Я бы тебе тысячу фактов привел… да не место тут об этом балясы точить. Все идет к худшему и к худшему. С такими темпами отрыва от народа не скоро придем к коммунизму, а обратно пятиться будем.

– А может быть, вам это только кажется? – как-то вяло, нехотя спросил Валерий Гаврилович.

– Что мне кажется?

– Ну, что все хуже в районе, чем при вас.

– Нет, брат ты мой! Это тебе кажется все хорошо. Вот так…

– Мне не кажется. Есть и хорошо, есть и плохо. По-разному.

– Ничего я не вижу хорошего в районе. Ни шиша. Вот так… И вам, дорогие товарищи, придется потом расплачиваться за свою совесть. Придется выпить горькую чашу. Я не пророк, но так оно и будет.

– А мы ее уже выпили до дна, горькую чашу, – рубанул неожиданно и на полном серьезе Захар Макарыч.

Никто из нас не понял намека. Переметов спросил в недоумении:

– Как так – выпили до дна?

– А так: перед тем как ехать сюда, мы с Алешей целую поллитру раздавили, как головастика. Крэк! И – нету.

Мы рассмеялись. Однако Алеша даже и не улыбнулся. Он, казалось, приготовился слушать ответ Переметова на шутку. Но тот, покачивая головой, повторял с сожалением:

– И это – руководители! Руководители называются! Как же вы с народом будете разговаривать? Руководители… Дошли до ручки… Тоже мне, руководители… – Он напирал на это слово, поглядывая на Чумака и Фомушкина с участием, как на больных. – «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь», – сказал писатель Гоголь. И правильно сказал…

Захар Макарыч в данном случае представлял «народ», который тоже смеялся и любил смеяться. Меня же, конечно, Переметов не причислял ни к тому, ни к другому слою общества, поэтому я хохотал от чистого сердца.

Когда же стали располагаться, чтобы вздремнуть перед зорькой часок-другой, Переметов заметил, что место мы выбрали не то, и что костер развели не там, и что варить чай не умеем, что варить его надо с умом, а «не раз плюнуть».

Алеша нарочито вежливо остановил его поучения:

– Вы ложитесь-ка, Яков Гордеевич. Ложитесь. Мы народ тугой – за один вечер не перевоспитаешь. Ложитесь – отдохните. Чего зря слова тратить. Если бы так с месячишко, то польза была бы. А за один вечер – не получится, говорю.

– Пожалуй, верно, – согласился Переметов, улыбнувшись наконец. И уже весело, ласково, будто поглаживая при этом по спине лошадь, убеждал Алешу: – Вот ты – рабочий человек: с тобой я – по душам. Возьмем лет десяток назад. Совсе-ем другой вид был у руководителей района: что осанка, что голос, что внушение умел дать! А сейчас? Вот они, смотри на них. Посмеиваются себе, как Аркадий Райкин. – И он ткнул пальцем в Фомушкина и Чумака. – Приди ты в райисполком сейчас: сидит за столом не председатель, а вроде бы школьный учитель – ни формы, ни стати, ни авторитета для посетителя…

– Коне-ечно, – согласился Алеша вполне серьезно и степенно (он так умел). – Вид должен быть. Вот при вас-то бывало… Э, да что та-ам!

– То-то вот и оно. Понимать надо.

– Надо, – опять же поддержал Алеша, – Когда бабка моя готовилась сказку сказывать, то начинала так: «Кто ума не занимает, тот и сказку понимает».

– Правильно бабка говорила. Умная бабка, – подтвердил Переметов и стал укладываться, покряхтывая и ворочаясь. – Тоже мне, охотники… не могли потолще настелить.

Алеша прямо-таки встрепенулся:

– Да если бы я знал, что вы тут, то тогда…

Взаимопонимание Алеши и Переметова было буквально трогательно. Только Переметов-то не знал, что в Алеше бес сидит глубоко.

Петр Михайлович из-под плаща, которым он накрылся с головой, спросил полусонным голосом:

– А чего это вас прорвало на охоту, товарищ Переметов? Думалось, звать вас на охоту – все равно что курицу звать в воду.

– Посмотрим завтра, кто из нас охотник, – лениво ответил Переметов.

– Я не к тому, – докучал из-под плаща Петр Михайлович. – Откуда неожиданно страсть?

– А может, она и была у меня, страсть… да положение не позволяло… «Предрика, а с ружьем шляется». Так может сказать народ? Может. А к народу надо прислушиваться… И кроме того: где ты сейчас купишь утку? Нигде в районе не купишь. С мясом засели… С такими руководителями, как вы, утятины не покушаешь…

Он что-то говорил еще и после, но слова проскакивали мимо моих ушей. Было уже неинтересно. Лишь одно я вынес: Переметов был глубоко убежден, что без его личного руководства Камышевецкий район гибнет безвозвратно и уже никогда не сможет подняться вновь.

Перед самой зарей чуть-чуть покрапал нежный дождичек и оброснил все вокруг. Легкий туман повис над камышами. С утра дождь – это не дождь, а туман с утра – к вёдру. Приметы верные – будет хороший день.

Перед рассветом мы расползлись по камышам на своих челноках, а Переметов заболтал весельцем к реке, в свое сооружение.

Мы с Валерием Гавриловичем решили стать в «голове» вдвоем. На таком озере можно и вчетвером.

Зашалашились мы довольно быстро, легко и просто. Нужен был только небольшой моток шпагата и – больше ничего.

Валерий Гаврилович устроился метрах в ста от меня, лицом к заре, так же, как и я.

Туман над озером курился теплым парком. Листья камышей, хотя я и отряхнул их веслом, то и дело беззвучно бросали капли в челнок и на траву, но на мой плащ – хлестко. Больше ни звука. Небо пока еще закрыто сплошными серыми облаками, пока еще все вокруг было в мутноватой серой пелене, свежей по-утреннему, сырой, но приятной, бодрящей. Пелена была живой: она двигалась над водой, то мутнея, то просветляясь. Августовское предутро повисло над Далеким, задумчивое, напоминающее о том, что осень не за горами.

Но сколько прелести в самом утре в это время года!

Вот постепенно появляются красноватые просветы в облаках – это солнце подходит к горизонту. Оно близко, совсем близко. Облака становятся все жиже и жиже, редеют, отступают перед солнцем. И вдруг, как-то совсем неожиданно, образовалось в облаках окно, а мощные лучи прорвались в него и ударили по небу веером. Вокруг этого окна, по краям, – золото. Горы золота над землей. Из золотого окна – прямые дорожки лучей. Утро наступало торжественное, величественное и, наверно, опять и опять неповторимое в своей могучей красоте.

Сотни раз я встречал зорю, но не помню, чтобы одна была похожа на другую. Настолько щедра наша земля на подарки человеку, что вы можете получать их так часто, как захотите сами. Мне, например, в такие зори слышится какая-то, кажется, знакомая-знакомая симфония. Кажется мне, что слышу утро, слышу и эту неимоверную тишину, врывающуюся в самое сердце. Всегда в такие минуты чуть-чуть внутри дрожь.

И вот солнце уже растолкало облака, рассыпало их по куполу, как добрый пастух отару овец. Вскоре облака стали прозрачными и рассеялись поодиночке по всему небу, а между ними все больше и больше расширяются голубые-голубые просветы. Нет-нет да и пересечет луч в один из таких просветов все небо, розоватый, с синим отливом. И растает, уйдет никуда. Но вдруг я увидел необыкновенное и незабываемое, увидел впервые в жизни.

Три облака сошлись незаметно и образовали причудливое, с извилистыми золотыми краями огромное окно. Казалось, края его, изменяясь с каждой секундой, дрожат от лучей еще не взошедшего солнца. Оно изо всей силы бросилось в этот просвет и вскользь осветило одно из далеких расплывчатых облаков, которое было почти на противоположной стороне купола, самое высокое, где-то в верхнем слое. И то облако заиграло перламутровыми переливами. Из множества уже белых облаков это было единственное во всем небе с тончайшими и нежнейшими оттенками, без каких-либо резких переходов и границ цветов. Оно играло над землей мягко-радужными цветами, в каждом из которых было чуть-чуть голубого. Это было чудное явление природы и редчайшее в наших местах. Перламутровое облако!

Не многим удается видеть такое.

– Смотрите! Смотрите! – крикнул Валерий Гаврилович.

Две стайки уток, испугавшись, сорвались со средины озера. Голова Валерия Гавриловича торчала над пригнутыми им камышами (он, видимо, стоял на скамейке челнока). А рукой показывал мне на перламутровое облако:

– Смотрите! Скорей смотрите!

– Вижу! – ответил я ему. И повторил еще раз, вложив весь свой восторг: – Ви-ижу-у!

Оно, это чудесное видение, исчезло так же неожиданно, как и появилось. Но зато осталась в сердце отметинка на всю жизнь: я видел перламутровое облако и был в те минуты счастлив; а неподалеку от меня стоял в челноке мой новый знакомый, – знаю, мой новый друг, – тоже счастливый в тот миг и восторженный.

…Мы просто прозевали зорю: стреляли уже часов в шесть, когда с кормежки шли последние утки. И всего-то мы взяли по парочке. Если к тому же добавить, что в моей парочке был один чирок, то можно сказать, возвращались мы «с пустым полем».

– Ну и пусть, – сказал Валерий Гаврилович, когда, проталкиваясь суховилками в резаке, мы направились к острову. – Зато какое утро! Какое облако! А?

Мне нечего было ответить, потому что мы уже понимали друг друга.

А на берегу Алеша задумчиво сказал:

– Говорят, чудес нет на свете. Да в таком чуде фанатик может вообразить что угодно: и икону какую-ни-будь, и даже самого бога Саваофа.

– Может. Факт, может, – согласился Захар Макарыч. – А все так просто. И все было душевно в том облаке.

После того как мы сошлись под дубком, Валерий Гаврилович спросил у всех сразу:

– Что-то Петра Михайловича до сих пор нет? Не застрял ли? С одной рукой ведь… А резак вон какой густой…

– Не застрянет, – уверенно ответил Захар Макарыч. – Он тут каждую камышинку знает. С детства знает.

Прошло еще с полчаса, как наконец появился Петр Михайлович. Он, не выходя из челнока, позвал нас взмахом руки. Мы подошли.

– Переметова надо спасать. Один пробовал – не получается: все-таки две руки – это руки, а одна рука – это просто рука.

– Что случилось? – спросили мы в один голос.

– Захряс в резаке и сидит чучелом.

А получилось все очень просто. Переметов, видимо услышав выстрелы и не обнаружив никакой дичи над своим сооружением, решил срочно переехать в другое место. Никаких угодий он здесь не знал и не представлял, что такое резак для челнока. Со своим веслом-мешалкой он протиснулся на сотню метров, пытаясь пройти в дебри Далекого, но из этого ничего не вышло. А назад – никак.

Мы подъехали всей компанией и остановились у края резака. Переметов сидел на дне челнока ссутулившись; фуражка сползла козырьком набок, пот струился по лицу, рубаха прилипла к телу; весь он выглядел измятым, раскисшим, в полной безнадежности.

Алеша перешел в челнок Захара Макарыча. Они вдвоем, в две суховилки, пробились к незадачливому охотнику, взяли его на буксир и с трудом выволокли на протоку. Он молчал, вытирая рукавом пот со лба. Когда же наконец оказался на чистой воде, то шумно вздохнул.

– Что, тяжко? – участливо спросил Захар Макарыч.

– Пропади она пропадом, ваша охота… – ответил Переметов угрюмо.

Петр Михайлович обратился к нему же, но не без иронии:

– Ты, Яков Гордеевич, облако видел?

– Какое такое облако? – уже в полном изнеможении пробурчал Переметов.

Ухайдакал резак «отгремевшую грозу района».

Алеша сказал ему с этаким нескрываемым сожалением:

– Поезжайте-ка вы, Яков Гордеевич, домой. Дружеский совет вам от всего сердца. Ей-правда, поезжайте.

Переметов поехал домой один, не оставшись на вечернюю зорю. Поехал угрюмый.

На борту его челнока красовались белые броские буквы: «Только вперед!»

А поехал он назад. В растерянности и удручении он сел в челнок задом наперед и булькал своей мешалочкой. Потом-то, в пути, он, конечно, заметит, что сидит не так. Да толку-то!

7. ХУТОРОК НАД РЕЧКОЙ

В один из субботних дней августа вздумалось мне поехать вверх по Тихой Ольхе. Когда-то там были отличные места для охоты на бекасов и дупелей. Правда, берега реки и там заросли камышами, по зато в пойме есть чистые луга с мелкими болотцами и кочкарником, заросшим мелкой осокой, хвощом и мочажинником. Конечно же, в таком случае была со мной в челноке и моя Лада.

Хотя первые порывы радости и восторгов у нее уже прошли, но она, сидя в средине лодки, все еще изредка вздрагивала от волнения.

На моторе в это время года можно проехать вверх довольно далеко от Камышевца, километров за двадцать. Но дальше, перед бекасиными местами, речка заросла настолько, что пробраться по ней можно лишь на весле.

Итак, мы с Ладой были почти у цели и не спеша ехали к пойменным лугам, что в двадцати пяти километрах от Камышевца.

Небо было пасмурным. Облака закрыли солнце совсем, и казалось, нет им ни конца, ни края. В безмолвной тишине безветрия камыши стояли спокойно. Огромнейшие здесь листья кувшинок были тоже недвижимы. Река в этих местах течет тихо, лениво, а в августовском беззвучии кажется в каком-то полусне позднего лета. Разве нет-нет да прощебечет камышевка, из тех редких экземпляров, что поют даже и позднее конца августа. Но ближе к вечеру на лужайке, недалеко от берега, все еще свистит погоныш, одиноко и прощально. Свист его, отрывистый и звучный, очень похож на свист погонщика волов или пастуха коровьего стада. Недостает только того, чтобы погоныш еще крикнул что-то по-человечески, как настоящий заправский пастух. Но я мысленно дополняю это сам. Погоныш: фийт! фийт! А я: «Куда пошла, зараза!»