Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 81 страниц)

/Затруднения с Англичанами./ Хотя Локард и командовал Англичанами, находившимися там, а в качестве зятя он был неразрывно связан с интересами Кромвеля, ему недоставало власти над ними, дабы помешать им говорить во всякий день, что Протектор очень плохо поступил, предпочтя такое неверное дело, каким было взятие Дюнкерка, совершенно надежному, какое ему предлагали Испанцы, если бы он пожелал принять их сторону. И на самом деле, так как Испанцы видели его склонность к Франции, и как для отказа вступить с ними в переговоры он извинялся тем, что не верил, будто бы они были в состоянии осуществить их великолепные предложения, они заявили о решении немедленно передать Дюнкерк в его руки, прежде чем они смогут вручить ему Кале и Булонь. Они соглашались даже на то, что этот город останется в его личной собственности. Это было наверняка весьма заманчиво для него; тем не менее, поскольку он имел свои резоны не объявлять себя нашим противником, он снова извинился в своем нежелании ловить их на слове под тем предлогом, что они слишком поздно опомнились с устранением этой трудности. Он хотел им этим дать понять, что гораздо раньше сговорился с нами, во всяком случае, не говоря им, будто мы пребывали в полном согласии. Но так как отданное нам предпочтение пришлось абсолютно не по вкусу людям Локарда, впрочем, как и всей Нации в целом, его солдаты продолжали о нем перешептываться. Несколько раз это доходило до сведения Виконта де Тюренна и приводило его в некоторое беспокойство, потому как он знал их непостоянный нрав. Между тем Англичане, едва узнав о распорядке битвы, составленном этим Генералом, о том, что он их поставил в центре всего лишь как вспомогательные войска, не предоставив им никакого почетного поста, захотели получить от него именно такой, а иначе они грозили вообще не сражаться. Они давно привыкли к такому поведению, и во времена Карла I они проделали с ним такую же штуку в битве при Нейзби, что послужило причиной его гибели. Правда, они были правы на этот раз, им обязаны были предоставить почетный пост в ущерб Шотландцам, тоже претендовавшим его занять под тем предлогом, что они являлись основным корпусом их Нации, а что касается тех, то их и всего-то была какая-то горстка народа. Но это уже была нестерпимая похвальба – претендовать диктовать законы целому народу, такому, как французский народ, прямо в его собственной стране; потому Виконт де Тюренн, весьма мудрый и весьма сдержанный, каким он и был, поговорил об этом с Локардом в соответствующих выражениях, дав ему понять, что все их требования здесь были неуместны, и так они никогда ничего не добьются; Локард, кто никогда не был на войне, не приведя ему ни одного доброго резона, сказал вместо всякого ответа, что все претензии французской Нации, преимущественно над его собственной, должны были бы ограничиться обладанием правым флангом, как его Нация ей его и уступила; но уступить ей и правый, и левый, как та, кажется, на это претендует, вот на такое она не пойдет никогда; корпус, каким он командовал, был достаточно значителен, дабы иметь право отличиться, и таким образом он не мог отречься от своих претензий, по меньшей мере, сам не предав при этом свою отчизну.

Когда он держал такие речи, он говорил не столько своим языком, сколько языком его войск; они без всякого притворства заявили, что не подчинятся ему, когда он додумается позволить себе дрогнуть. Они боялись, как бы он не позволил себя еще и подкупить. А он, без всякого сомнения, так бы и сделал, если бы Виконт де Тюренн имел дело лишь с ним одним; но, не осмелившись ничего предпринять самостоятельно, из страха, как бы от этого не пострадала его честь, он признался в своей слабости этому Генералу, когда тот пожелал ему сказать, что, поступая в этом роде, он действовал прямо против интересов своего же тестя.

/Накануне битвы./ Когда Локард заговорил столь искренне с Виконтом де Тюренном, этому Генералу нечего было сказать; в том роде, что из страха, как бы с ним не приключилось чего-нибудь похуже, он согласился удовлетворить все требования Англичан. Полк Пикардии, что еще не был тогда тем, каков он сейчас, хотя после Гвардейцев он всегда имел преимущество над всеми другими полками, воспротивился этому всеми своими силами. Месье де Тюренн брался за него со всех сторон, лишь бы заставить его прислушаться к голосу разума, и увидев, что у него ничего с ним не получается, он обратился к просьбам и уговорам, чего, однако, никогда не практиковал по отношению к солдатам, и по правде, если он и обращался с теми, как отец обычно обращается со своими детьми, то только не тогда, когда они противились его распоряжениям. Он прекрасно показал это незадолго до Мюнстерского мира, когда обвинил весь корпус целиком, потому как он не хотел маршировать во Фландрию с ним. Итак, он мог бы обойтись гораздо более строго с этим полком, поскольку он был составлен из Французов, а не так, как те – из иностранцев; но либо он принял во внимание, что, в сущности, этот полк вовсе был невиновен, отстаивая свои права до конца, или же рассудил, что строгость была бы совсем некстати теперь, перед лицом врага, но только он не посчитал для себя зазорным то решение, какое он принял. Но утомившись умолять, он просто объяснил этому полку, что из-за его упрямства тот станет причиной устрашающего несчастья, и этим в конце концов он вынудил их расстаться с былыми претензиями.

Когда эта трудность была устранена, неожиданно заметили, что враги желали избежать сражения. Это показалось поразительным после того, как они продвинулись так далеко вперед; но они сделали это лишь для придания храбрости осажденным и отнюдь не имея намерения драться так скоро. Они хотели потянуть время из-за того простого резона, что не получили еще основную часть своих пушек. Они ожидали их с момента на момент, и по их расчетам артиллерия не должна была больше задерживаться в пути. Месье де Тюренн получил эти сведения от пажа Маркиза д'Юмьера, кто был тогда Генерал-Лейтенантом, и кто стал сегодня Маршалом Франции. Этот паж, попав в плен в той схватке, где был убит Маршал д'Окенкур, недавно сбежал из лагеря врагов, так как из-за его молодости они не испытывали к нему никакого подозрения и позволяли ходить, где только ему было угодно. Однако он столь распрекрасно воспользовался тем, что увидел, что, выслушав его рапорт, Виконт де Тюренн не только более, чем никогда, решился дать битву, но еще и дать ее незамедлительно.

Существовало, впрочем, некоторое недовольство между Генерал-Лейтенантами, потому как Виконт де Тюренн выдвигал одних из их рядов в ущерб другим. Бельфон принадлежал к числу недовольных, тогда как Маркизы де Креки и д'Юмьер служили причиной его зависти из-за тех почетных постов, какие он им дал. Поскольку их обоих он поместил во главе правого крыла первой линии, тогда как того отослал в Форт под тем предлогом, что и его надо защищать. Бельфон, кто был человеком бравым, и кто полагал, будто разбирается во всем ничуть не хуже Маркиза д'Юмьера, отправился туда, ни слова не говоря, демонстрируя свое повиновение; но он подговорил Маркиза де Ришелье попросить Виконта не наносить ему подобной обиды в день баталии и не запирать его в четырех стенах; тогда Месье де Тюренн велел его вернуть и доверил ему командование второй линией Пехоты. Кастельно был во главе левого крыла первой линии, и в качестве Генерал-Капитана имел в своем подчинении Варенна, Генерал-Лейтенанта, кто должен был там командовать под его руководством, так же, как Виконт де Тюренн мог иметь в своем подчинении Креки и Юмьера, командовавших крылом первой линии под началом этого Генерала.

Вся армия провела ночь с тринадцатого на четырнадцатое в полной готовности, Виконт де Тюренн решил начать дело с первым лучом зари. Враги узнали о наших намерениях от их шпионов, и хотя это не совпадало с их расчетом, потому как их пушки еще не прибыли, и они поджидали еще какую-то Пехоту, они не упустили случая состроить добрую мину, как если бы им совершенно нечего было опасаться. Дон Жуан принял командование над их правым крылом, оставив левое крыло Месье Принцу. Месье де Тюренн пролежал всю ночь на дюнах, прикрыв нос плащом. Месье Принц поступил точно так же, и все Офицеры Генералитета, как с той, так и с другой стороны, не нашли себе лучшего приюта и последовали их примеру.

/Быстрая победа./ Между тем, при первом свете дня Месье де Тюренн приказал нам выйти из наших линий и маршировать прямо на врагов. Наступавшие на правом фланге совсем не видели находившихся на левом из-за большого количества дюн между ними. Таким образом, Кастельно, шедший немного скорее нашего правого, вступил в битву, начавшуюся для него довольно удачно. К счастью, я не остался в отряде, что под командой Месье де Праделя защищал траншею; я был в батальоне первой линии, державшемся справа от всей нашей Пехоты. Мы продвигались с довольно большими трудностями, потому как справа мы были зажаты Осушительными каналами, избороздившими все окрестности как впереди, так и сзади нас. Маркиз де Креки, настолько же для умножения наших рядов, насколько и ради пользы, какую мы смогли бы из этого извлечь, приказал тогда перейти эти Осушительные рвы и каналы Полку Бретани; в том роде, что, выйдя из центра, он оказался на флангах. Месье Принц, не знавший о наших неудобствах, и кому это передвижение показалось попыткой захвата позиции, счел, что этот полк поставлен здесь лишь для нападения на него с тыла, когда его крыло и наше столкнутся; он отрядил один из своих батальонов сделать то же самое, что и этот полк, а мы тем временем наступали на него в такой манере, чтобы не обязывать его преодолевать и половины пути. Но он, далеко и не думая об этом, уложил на землю своих отчаянных стрелков, кого обычно выпускали перед Кавалерией, приказав им дать залп только в упор. Они очень плохо справились с исполнением его команды; мы находились еще в сорока шагах друг от друга, а они уже начали стрелять. Они были настолько удручены известием, что эту битву им пришлось предпринять без артиллерии, что уже более чем наполовину были побеждены; итак, когда они разбежались кто куда, сделав залп, и часть Кавалерии затем последовала их примеру, мы пошли на остальных, как на верную победу.

Месье Принц прекрасно видел по столь злосчастному началу, что все для него пропало, по крайней мере, если он не найдет средства восстановить положение собственной твердостью. Он не знал еще, что крыло Дон Жуана было разбито; итак, сам встав во главе одного эскадрона, он сказал Бутвилю, Колиньи и некоторым другим высокородным персонам, следовавшим за его фортуной, сделать то же самое с их стороны, дабы их примером вновь вселить отвагу в тех, кто ее утратил. Но его войска находились уже в таком разброде, на такую малость они были еще способны, что всего лишь один эскадрон смог последовать за ним. Этого было слишком мало, чтобы осмелиться атаковать целую армию; но та легкость, с какой мы начали побеждать, стала причиной того, что сами нападавшие маршировали теперь без всякого порядка; они их атаковали столь стремительно, что эти два эскадрона обратили в бегство более восьми. Наш батальон, шагавший в лучшем порядке, чем двигалась наша Кавалерия, увидев ту ярость, с какой Принц ее преследовал, тут же резко остановился, чтобы стрелять по врагам более уверенно, когда они к нам приблизятся. И в самом деле, мы совсем недурно в этом преуспели, поскольку мы так здорово расчистили их ряды, что уложили более половины их людей нашим залпом. Из-под самого Принца выбили его коня; в том роде, что он в тот же миг сделался бы пленником, если бы какой-то Кавалер не отдал ему своего ради его спасения. Бутвиль, Колиньи и некоторые другие высокородные персоны его партии отделались не так дешево, как он; по большей части они были взяты и ранены; Виконт де Тюренн приказал преследовать остальных вплоть до канала Фюрна. Из-за поспешности, с какой они спасались, большая их часть там же и утонула. Те, кто не так сильно торопились, спасли свою жизнь ценой собственной свободы; тогда как Дон Жуан не оказался в столь затруднительном положении, потому как вовремя принял кое-какие меры. В самом деле, увидев, как первые его эскадроны были сломлены, и как морская армия Англичан палила из пушек по его тылу, он удалился в Ньюпорт. Эта баталия была не из тех, что длятся с утра до вечера и даже возобновляются еще и на следующий день; такие некогда давал сам Месье Принц. Четырех часов оказалось достаточно для начала и завершения этого великого дня, в том роде, что мы все вернулись в лагерь к полудню, за исключением тех, кого отправили в погоню за беглецами.

/Маршальский жезл посмертно./ Виконт де Тюренн, дабы извлечь выгоду, на какую он должен был надеяться, одержав такую победу, в тот же день призвал к сдаче Коменданта, кто не мог пребывать в неведении по поводу произошедшего, поскольку ничто не случалось там без его участия; но он передал в ответ, что если Дон Жуан исполнил свой долг, пожелав ему помочь, он показал ему тем самым, как он обязан исполнить свой, обороняясь до последней крайности. Это был ответ бравого человека, кого не так-то просто встревожить; но еще более прекрасный ответ дал Локард накануне сражения. Виконт де Тюренн послал ему сказать, что он решил дать баталию, а если тот соизволит явиться к нему, он изложит ему свои резоны; тот же передал ему в ответ, что полностью полагается на него, и ему вполне достаточно будет узнать эти резоны по возвращении из боя. Итак, Комендант, отправив такой ответ, сделал все возможное для надежной защиты; Кастельно, кто на протяжении долгого времени претендовал на жезл Маршала Франции, и кто, разумеется, его заслужил, больше не покидал траншей, дабы принять такое же участие в успехе осады, какое он принял в триумфе битвы. Но через пять дней после ее завершения, пожелав посмотреть на работы, совершавшиеся по приказу Коменданта для отсрочки взятия его города, он получил мушкетный выстрел в живот. Он тотчас же распорядился переправить себя в Кале, где находился Двор, потому как от него не скрыли, что его рана была смертельна; он захотел увидеть, удастся ли ему добиться, умирая, того, в чем ему было отказано при жизни. Король оказал ему честь, явившись к нему с визитом, а так как и Кардинал пришел туда вместе с ним, этот бедный раненый молил Его Величество посвятить его в это достоинство, и тем самым утешить его семейство, ведь оно все потеряет с его смертью. Король, кто ничего не желал делать без Кардинала, потому как совсем юный, каким он тогда и был, он уже становился столь благоразумным, что не верил, будто в его возрасте должен был бы что-либо решать без мнения своего Министра, так ничего ему и не ответив, позволил Кардиналу взять слово. Его Преосвященство, дабы не быть обязанным предоставлять то же самое множеству других, а они бы не преминули его об этом попросить, если бы увидели, с какой легкостью он удостоил этой чести его, по-прежнему отказал ему в этом с упрямством. Итак, продолжая ему упорно отказывать, он ему сказал в ответ хорошенько поостеречься и не требовать чего бы то ни было в том состоянии, в каком тот пребывал; он серьезно боялся, как бы тот не поддался духу гордыни в этой просьбе, и как бы ему не пришлось отдавать в нем отчет перед Господом; забота о его душе должна ему быть более дорога, чем попечение о его семействе, и вот почему он молит его хорошенько над этим подумать. Кастельно ему заметил, что он весьма признателен ему за столь сильную заинтересованность в делах его спасения; однако он не верил, якобы одно было бы несовместимо с другим; в том смысле, если ему действительно угодно, чтобы он умер довольным, он умолял бы его не отвращать Короля от предоставления той чести, какую, по его глубокой вере, он завоевал на его службе. Этот министр ему ответил, что Его Величество поразмыслит над тем, чем он ему обязан. Вот так в нескольких словах он ему высказал, что ему не на что надеяться для себя, поскольку именно таким языком он обычно выражался, когда что-то ему не нравилось; потому этот бедный умирающий, сочтя, что от него отделались, поискал вокруг себя друзей, у кого было бы больше влияния на сознание Кардинала, чем все его заслуги, оказанные Государству. Он нашел множество людей, кому он раздавал такое наименование перед тем, как их испытать, и кто никак его не оправдал. В самом деле, так как они видели его на пороге смерти, они не желали взваливать на себя этот труд ради любви к нему, Месье ле Телье выказал себя более полезным; он пообещал ему переговорить с Его Преосвященством и взялся за это столь умело, что добился того, чего пожелал. Он сказал Министру, настраивая его не отказывать в этой милости, что он забеспокоился совершенно понапрасну, никто не сможет воспользоваться подобным примером, поскольку возможно сделать для умирающего человека то, что ни за какие посулы не сделаешь для того, кому еще осталось, уж и не знаю, сколько времени жить. Кардинал, опасавшийся возводить некоторых особ в высочайшие звания лишь по той простой причине, что едва они их удостаивались, как начинали выпрашивать себе или Наместничества над провинцией, или других подобных вещей, каковые он счастлив бы был сохранить либо для своих родственников, либо для своих же Ставленников, никак не мог бояться Кастельно с этой стороны, поскольку и жить-то ему осталось каких-нибудь два дня, позволил себя убедить в конце концов. Итак, Кастельно был сделан Маршалом Франции за двадцать четыре часа до смерти; было чем утешить вдову, тогда как ему самому от этого не было ровно никакого толка, поскольку, нисколько не считаясь с этим достоинством, он все-таки был съеден червями, будто бы он его и не получил.

/Падение Дюнкерка./ Через день или два после несчастного случая с Кастельно Маркиз де Лед сам был ранен, когда пожелал побудить итальянский полк, кому он доверил защиту равелина, не предаваться панике при нашем приближении. Его ранение охладило отвагу его гарнизона, а так как увечье осложнялось день ото дня, в том роде, что он от него и умер в самом скором времени, их положение еще больше ухудшилось, когда люди узнали, что ему от него уже не оправиться. Он хотел, пока в нем будет теплиться дыхание жизни, чтобы они и не заикались о капитуляции, дабы они хотя бы похоронили его с почестями; но едва он закрыл глаза, как они протрубили сигнал к сдаче; так что город пал одновременно с ним. Месье де Тюренн немедленно передал его в руки Локарда, кто расположил там наибольшую часть своих Англичан в качестве гарнизона. Вся Франция, узнав о том, что они были так же страшны для нас, как могли бы быть Испанцы, корила Его Преосвященство за столь выгодное размещение их по эту сторону моря.

Король специально явился из Кале посмотреть на выход гарнизона. Он был еще силен и насчитывал до тринадцати сотен человек, не считая множества больных и раненых, кого мы были вынуждены снабдить повозками для отправки их в Ньюпорт. Они было попросились в Гравлин или Берг; но так как имелось намерение овладеть обоими этими городами, сочли вовсе некстати увеличивать их силы, укрупняя их гарнизоны. Двумя днями позже мы обложили Берг, и траншею вырыли в тот же самый день; назавтра осажденные предприняли вылазку, удары сыпались как с той, так и с другой стороны; все и каждый сбежались туда, дабы поучаствовать в опасности, как если бы речь шла о славе; сам Король, едва прибыв в лагерь, пожелал увидеть, в чем там было дело; но, наконец, после жестокой схватки враги были отброшены и удалились в город.

На поприще Почестей

/Воспитание Принца./ Король, кто научился фортификации и совсем недурно в ней разбирался, захотел обследовать город и подошел к нему так близко, что мушкетные пули не только свистели вокруг его ушей, но еще и пролетали прямо у него над головой. Он выдвинулся вперед в полном одиночестве, тогда как два эскадрона Гвардейцев, находившихся здесь, дабы с ним не произошло какого-нибудь несчастного случая, то есть, как бы он не оказался в неожиданном окружении, остановились в двух сотнях шагов от него. Они не должны были бы настолько удаляться от него в соответствии со всеми законами войны, но Его Величество сам расположил их с приказом не двигаться оттуда, где они встали. Двор следил за Королем издали, и Маршал дю Плесси, кто был Наставником Месье (старшего брата Короля), подбежав высказать Королю, что он слишком далеко зашел, и пусть он даже об этом и не думает, сделал это с таким избытком чувств, что не смог сдержать ругательства, говоря ему об этом. Король ответил ему со всем хладнокровием старого капрала, что пусть он сам не думает так сильно распаляться гневом, плевриты весьма опасны в такие времена года, как в настоящее время; но следовало бы его удовлетворить, из страха, как бы он чересчур не разгорячился и не сделался бы от этого больным. Его Величество в то же время вернулся оттуда неспешной походкой, тем не менее весьма признательный Маршалу за проявленный им интерес к его неприкосновенности.

Король, вернувшись в лагерь, сказал Виконту де Тюренну, кто находился по другую сторону, когда это с ним произошло, обо всем, что он разведал на месте. Этот Генерал нашел, что он рассуждал весьма справедливо, и сообщил Месье Кардиналу, что он сам об этом думал. Его Преосвященство пришел в восторг от такого его одобрения, потому как именно он принял на себя заботу воспитания Короля; он полагал, что сколько бы Его Величество ни стяжал славы, он обязан ему большей ее частью. Его претензии были, впрочем, совершенно беспочвенны, поскольку, за исключением фортификации, какую он повелел ему преподать, если бы все зависело лишь от него, Король вырос бы великим невеждой. Министр не дал ему никакого мэтра для обучения его множеству вещей, необходимых великому Принцу, каким он и был; напротив, он поступал с ним, как те обезьяны, что душат их малышей, якобы осыпая их ласками, поскольку, под предлогом страха за его здоровье, он вскармливал его в такой беспечности, что если бы Его Величество имел дурные наклонности, ему было бы отчего сделаться Королем, подобным последним Королям второй расы – династии Меровингов; но, слава Богу, его счастливая натура оказалась сильнее всего того скверного воспитания, какое ему было дано; в том роде, что без чьей-либо помощи он сделался тем, кого мы видим в нем сегодня.

Между тем, если Министр и позволил вот так преподать ему фортификацию, то лишь потому, что счел эту науку скорее способной послужить его личным интересам, чем им навредить. Ему нужна была война для дальнейшего наполнения его кошелька, хотя он и так уже настолько разбух, что не существовало лямок, на каких его можно было бы унести. Итак, он очень хотел, чтобы Король знал все, способное быть для него самого полезным, но только не такие вещи, какие научили бы его самого править Государством и не быть обязанным по любому поводу обращаться к нему за советом. Потому он и не позволял всем на свете к нему приближаться, из страха, как бы ему не сказали правду. Он особенно боялся тех, кто был способен дать ему добрые советы, и к кому, как он прекрасно видел, Король имел некоторую склонность; и в самом деле, он немедленно старался погубить их в сознании Его Величества под каким-нибудь специальным предлогом; например, он ему говорил, будто бы они замечены в дебошах, в богохульствах, а такие изъяны ему были смертельно ненавистны, что было неоспоримым признаком его доброй натуры и его мудрости.

/Король, окруженный шпионами./ Такого сорта сказками он внушил ему своеобразную неприязнь к Графу де Гишу, к кому прежде Его Величество всегда проявлял некоторую добрую волю. Он выставил его в сознании Короля за человека, замаравшего себя не только этими двумя изъянами, но еще и множеством других. Он поселил в нем страх особенно перед его разумом, как если бы это был человек, желавший превосходства над всем светом в том добром мнении, какое тот имел о себе самом. Ему гораздо больше нравилось, когда он привязывался к какому-нибудь ла Фейаду и некоторым другим подобным особам, потому как кроме того, что они ничего не делали без его ведома, они еще и обладали ничтожным разумом. Это, тем не менее, не мешало ему следить точно так же даже и за ними, потому как все у него были на подозрении; поэтому-то он и насадил шпионов подле Его Величества, рапортовавших ему обо всем, что он делал с утра до вечера. Барте, кто из самой гущи народа вознесся к довольно значительному положению для человека вроде него, и кто даже имел должность секретаря Кабинета, был одним из них; вот с этой-то стороны он и противился Герцогу де Кандалю, кому он нанес оскорбление, дабы отомстить за жуткую обиду, полученную им от него. Однако имелось вполне достаточно других, замешанных в том же ремесле. Первый Камердинер и Капитан Стражников занимались тем же самым, не остерегаясь того, что это ремесло подходит разве что для подлеца. Наконец Король оказался в окружении странных людей, и Кардинал так хорошо это знал, что говорил иногда, нисколько не опасаясь нажить себе врагов, что из всех Наций мира он не знал никакой более услужливой, чем французская Нация; ее можно заставить сделать все ради денег, она всегда готова отдаться тому, кто ей больше даст.

/Сестры-соперницы./ Но все это просуществовало лишь для того, дабы еще лучше подчеркнуть однажды славу Его Величества, кто безо всякой иной помощи, кроме поддержки природы, сделался тем, кем мы его видим сегодня. Он, тем не менее, довольно легко понимал уже, кем он должен был стать в один прекрасный день, стоило только попристальнее к нему приглядеться. Он получал удовольствие лишь от верховой езды да от собственного пребывания среди солдат, посвящая все свои занятия как одному, так и другому. Существовали, впрочем, и другие объекты, способные подвигнуть его к искушению. Фрейлины Королевы-матери были самыми красивыми особами во Франции; но они, по большей части, пользовались столь скверной репутацией, что это отталкивало от них достойных людей, а тем более великого Короля. Они делали, тем не менее, все, что могли, лишь бы быть замеченными Его Величеством; но из страха, как бы он не позволил себе ими увлечься, а это было почти неизбежно в его возрасте, Его Преосвященство отвратил его от них при посредстве странных историй. Все, сколько их там ни было, ничем не отличались от Мессалины, по его словам. Он мог говорить правду о том, что касалось их склонностей, поскольку они считались, честно говоря, далеко не лишенными аппетита; но на деле все обстояло несколько иначе. Так как они вынуждены были себя оберегать, то если уж они и грешили, это происходило лишь в мыслях. Что до остального, то Королева содержала их в слишком большой строгости, не допуская с их стороны ни малейшей дерзости этим заняться. Однако Кардинал своим злословием устроил все таким образом, что Его Величество, отвернувшись от них, обратил свои взоры на его племянниц. Он полюбил сразу двоих, а именно Олимпию, кто позже вышла замуж за Коннетабля де Колонна, и Графиню де Суассон. Эта недолго пользовалась своей доброй удачей; ее сестра вскоре оттеснила ее благодаря собственной ловкости. Полагают, что она предупредила Короля, якобы Мадам де Суассон прислушивалась к нашептываниям другого любовника. Такое сообщение должно было показаться немного подозрительным этому Монарху, ему, кто знал, с какой легкостью ему самому удалось добиться любви Олимпии, с каким восторгом она сама обосновалась на развалинах привязанности к Графине. Кардинал отнесся с полным согласием к этой любви, но и с умыслом сделаться мэтром рассудка своей племянницы и обязать ее отдавать ему отчет о малейших помышлениях Его Величества. Потребовалось бы для исполнения его замыслов, чтобы этот Принц был менее привлекателен, или же, чтобы его племянница была менее чувственна. Но так как эта девица, по всей видимости, позаимствовала огонь ни более, ни менее, как у пушечного пороха, она не была больше способна позволить управлять собой кому бы то ни было другому, кроме Его Величества.

Никто и никогда не видел, с тех пор, как этот Министр явился во Францию, каких-либо галантных похождений с его стороны, хотя несколько раз прежде его и обвиняли в недостаточной нечувствительности к прекрасному полу. Соответственно, он не должен был бы стать в этом чересчур ловким знатоком. Однако, несмотря на его весьма скромные познания в любви, он очень скоро распознал, как его племянница хитрила с ним, и ради какого резона; тогда он установил за ней такое славное наблюдение, что она никак не могла делать всего того, чего он и опасался от ее огромного аппетита. Он боялся, если бы такое случилось, как бы он сам не превратился во всеобщее посмешище после того, что он наговорил о девицах Королевы, якобы среди них не было ни одной, у кого не имелось бы ухажера; как бы там ни было, Король не посмел ничего сказать, хотя он и не любил, чтобы ему противоречили; вот так между ними ничего и не произошло помимо принятых форм. Каждый восторгался его сдержанностью, доходившей вплоть до подчинения тому, кто, так сказать, должен был бы ему абсолютно повиноваться, но он был воспитан в столь великом уважении к нему, что скорее приближалось к обязательному почтению сына перед отцом, чем ко всякому другому отношению.

Король, после того, как он явился в лагерь под Бергом, как я недавно говорил, возвратился в сторону Мардика и приказал его укрепить. Он начинал осознавать, так же, впрочем, как и его Министр, что он поселил подле себя странного соседа, отдав Дюнкерк Кромвелю. Он пожелал отсчитать ему деньги, следуя секретной статье их Договора, после чего Кромвель должен был передать город обратно в его руки. Но поскольку его деньги не были готовы, когда он был обязан их ему отдать, Англичанин претендовал теперь сохранить за собой это место. Такие обстоятельства вынудили Его Величество незамедлительно распорядиться работами по завершению фортификаций Мардика, и даже как можно скорее утвердиться в городах по соседству с Дюнкерком. Он хотел, если на ум Кромвелю взбредет фантазия поменять партию, чтобы тот не смог иметь никакого сообщения с Испанцами через это место; итак, он не тратил даром ни единого момента времени, и так как он постоянно был на коне, его внезапно прихватила столь необычайная горячка, что он был принужден повелеть доставить себя в Кале. В тот же самый день мы взяли Берг, на состояние, в каком пребывал Его Величество, помешало Двору оценить, как следует, это новое завоевание.

/Тревоги Кардинала./ Вся армия на следующий же день узнала о болезни Короля, и хотя о ней говорили, как о весьма серьезной, какой она и была, без всякого сомнения, мы все сочли, что или кто-то находил удовольствие преувеличивать событие, как обычно делается со всяким происшествием, или же, так как особа Его Величества чрезвычайно драгоценна, по его поводу гораздо легче поднимали тревогу, чем по поводу кого бы то ни было другого. Это не помешало нам идти атаковать Диксмюде, сдавшийся нам без единого выстрела. Виконт де Тюренн, по чьему совету Наместничество над Бергом было отдано Графу де Шомбергу, как человеку, способному призвать Англичан к порядку в случае, если мы с ними все-таки рассоримся, попросил Месье Кардинала о Наместничестве над этим городом для меня, вняв моим мольбам, с какими я к нему обратился. Его Преосвященство сказал ему в ответ, что у него имеются на меня другие виды; однако он был настолько удручен состоянием, в каком находился Король, что если это продлится и дальше, надо будет его самого уложить в могилу вместе с ним. Повод его печали был вполне простителен; она основывалась, как он сам сказал, на болезни Его Величества, продолжавшейся со столь угрожающей силой, что от этого уже начали приходить в отчаяние. Поэтому Его Преосвященство, не веривший в столь доброе расположение к нему со стороны Месье, как со стороны этого Монарха, отправил Графа де Море, старшего брата де Варда, посмотреть, какую помощь он мог бы извлечь из своих друзей в положении вроде этого. Я не знаю, какой помощи он мог бы у них просить, и не вообразил ли он себе, что объявят войну Месье ради сохранения его в Министерстве вопреки воле этого Принца в том случае, если Королевство поменяет мэтра. Как бы то ни было, когда этот Граф привез ответ, касавшийся и меня в связи с его интригами, он вручил мне самому письмо от этого Министра. Он сообщал мне в нем то же самое, что и Виконту де Тюренну, с той, однако, разницей, что в нем мне предписывалось прощупать мнения моих товарищей о Месье Принце и немедленно дать ему знать о тех, на кого он мог бы положиться, если Бог призовет к себе Его Величество.