Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 81 страниц)

Эта медлительность утомила Короля, кто был живым во всем, что касалось его славы и его репутации. Тем не менее, он рассудил, что должен запастись терпением, поскольку этот посол в конце концов выехал, и не мог же он навсегда остаться на дороге. Эта медлительность, изобретенная Его Католическим Величеством, не исходила больше от того, что он надеялся нечто предпринять, способное вытащить его из этого дела с честью; он был бы слишком доволен, когда бы ему удалось выбраться из него с наименьшим стыдом, какой был бы для него возможен. Итак, тогда как Фуэнтес столь медленно маршировал, Его Святейшество присоединился к просьбе Его Католического Величества завершить эти распри полюбовно. Нунций Папы в Париже уже имел три или четыре совещания по этому поводу с Месье де Лионом, кому Король поручил выслушать его предложения. Король пожелал, дабы Король Испании предоставил ему Декларацию в письменном виде, в какой он отказался бы от первенства и отрекся от Батвиля, как от предпринявшего по собственной воле все, что было сделано в Лондоне. Его Католическое Величество, напротив, вознамерился пообещать только, что его Послы не окажутся более ни на какой церемонии, где будут присутствовать Послы Короля. Он верил, что этого должно быть довольно, без обязательства предоставлять какую-либо Декларацию, какая могла бы нанести ему ущерб.

/Испания идет на покаяние./ Все это длилось целых пять месяцев, что показалось слишком долгим в конце концов Его Величеству. Месье де Лион указал Нунцию, что если Испанцам нечего больше сказать, Маркизу де ла Фуэнтесу незачем являться в Париж. Он был тогда в Орлеане, где продолжал притворяться больным, дабы сохранить приличия. Но комплимент де Лиона, обращенный к Нунцию, окончательно его излечил; Нунций и он согласились в конце концов, что вместо подачи Декларации, какой требовали от них в письменном виде, он произнесет ее устно в присутствии всех иностранных Министров, находившихся тогда при Дворе. Одно нисколько не отличалось от другого, поскольку столько безупречных свидетелей передали бы потомству о том, что произойдет; но либо Испанцы так не думали, или же они надеялись, что это забудется со временем, тогда как память об этом сохранилась бы навечно, если бы они предоставили ее письменно, им лучше понравилось одно нежели другое. Король, настаивавший на письменной декларации, не поддавался на уговоры, но еще раз уступил мольбам двух Королев, и Маркиз де ла Фуэнтес, наконец, завершил свой вояж. На следующий день или двумя днями позже, я просто не сумею припомнить, в какой из двух дней это произошло, Король дал ему аудиенцию. Все Принцы Крови были туда вызваны вместе с главными Офицерами Короны и четырьмя Государственными Секретарями. Все иностранные Министры также были приглашены туда явиться. Принцы Крови были поставлены справа от Его Величества, а иностранные Министры слева; каждый из четырех Государственных Секретарей имел перед собой бюро для составления протокола декларации, какую должен был произнести Посол. Нельзя было и придумать ничего более подлинного, а в то же время и ничего более унизительного для него. Однако ему надо было испить эту чашу до дна, поскольку истинную правду говорят, будто бы нужда свой закон пишет. Испанцы предвидели неизбежную потерю Фландрии, если бы они заупрямились и пожелали бы поддержать тот вид величия, какой они приобрели к середине прошлого века или же немногим раньше, но какой они здорово порастеряли за последние несколько лет. Они, очевидно, уверились, что с Коронами должно происходить то же, что и с частными лицами, приобретающими срок давности по истечении определенного времени. Как бы там ни было, Посол, заставив себя порядочно подождать, явился, наконец, со всеми обычными церемониями и заявил в присутствии этой августейшей ассамблеи, что Король, его мэтр, испытал большое неудовольствие тотчас, как узнал о покушении Барона де Батвиля; он ничего не желает так, как поддерживать доброе согласие, установившееся между двумя Коронами, и так как это действие полностью ему противоположно, он не только его отозвал, но еще и отдал ему приказ явиться в Мадрид и отдать отчет в своем поведении; он скомандовал, однако, всем своим другим Послам, при каких бы Дворах они ни находились, не появляться в будущем при всех церемониальных делах, где будет присутствовать Посол Франции, из страха, как бы еще раз не повторилась такая же ситуация по поводу первенства. Все эти слова были согласованы заранее между Нунцием и Месье де Лионом, дабы Посол не отступил от них ни на йоту. Они много значили, если их брать соответственно тому, как они должны были произноситься; но так как в них не было сказано в формальных выражениях, что Его Католическое Величество уступает это первенство, из-за какого было уже столько споров в тысяче других обстоятельств, это было поводом утешения и для него, и для его Посла.

/Теперь еще и Папа./ Папа, кто вмешался ради других в этом положении, сам почувствовал необходимость во вмешательстве других пять или шесть месяцев спустя, в разногласиях, какие появились у него в свою очередь с Его Величеством. Все случилось по поводу Посла, какого мы имели в Риме, и с кем обошлись еще намного хуже, чем с Месье д'Эстрадесом. Если в Лондоне пострадали только люди Посла, то здесь ополчились против его собственной персоны и против персоны посланницы. Этим послом был Герцог де Креки, человек от природы гордый, и чье лицо не противоречило природе; слава была начертана на его лице – и если даже другие стараются исправить их изъяны, когда им о них говорят, то этот последний становился лишь еще более надменным от тех мнений, какие ему подавали время от времени. По прибытии в Рим он не пошел повидать ни Августина Киджи, брата Папы, ни других его родственников. Он счел, что это было недостойно Герцога и Пэра Франции, кто имел честь быть Послом первого Короля Христианского мира. Дом Августин и другие родственники Его Святейшества почли себя оскорбленными этим презрением. Это был обычай при этом Дворе, что Послы коронованных особ им отдавали первый визит. Герцог де Креки прекрасно об этом знал, но он говорил, что это был скверный обычай, а когда признаешь нечто дурным, ты обязан от этого воздерживаться. Он признавал, что они должны быть почитаемы, как родственники Его Святейшества, но не до такой степени, чтобы человек вроде него, да еще с его характером, должен был идти на подобный демарш. Это явилось причиной того, что ему нигде не были рады, потому как каждый проявлял учтивость к настоящему Правительству.

Александр VII находился тогда на Престоле Святого Петра. Он взошел на него почти как Сикст V, о ком говорят, будто бы он воспользовался шкурой лиса, чтобы туда усесться, и удерживался там, облачившись в шкуру Льва. Все равно, как тот, дабы уверить Конклав, перед тем, как стать Папой, что и жить-то ему осталось всего лишь два дня, опирался на палку, склоняясь всем телом к земле, как если бы уже стоял одной ногой в могиле; как, говорю я, тот, столь отлично сыграв свой персонаж, выбросил свою палку, когда был возведен в Первосвященники, и сделался прямым, как церковная свеча; так и другой, кто всегда был добродетельным человеком, пребывая Кардиналом, до того, что пожелал всегда иметь в своей постели гроб, дабы напоминал он ему, как он говорил, что будет он вскоре внутри него; итак, этот, говорю я, едва надел тиару на голову, как вскоре отделался от этого зловещего спектакля и развернул такое великолепие и такую помпу, каких не могли бы требовать и от Двора великого Короля. В остальном, так как было невозможно, при его-то настроении, дабы он не принял близко к сердцу оскорбления, нанесенного, по его мнению, его родственникам, он отдал приказ Имперскому Кардиналу, Губернатору Рима, сделать все, что в его силах, лишь бы унизить посла. Вот, по крайней мере, что предшествовало произошедшему непосредственно после, поскольку, как полагают, без приказа вроде этого были бы приняты другие меры и в иной манере, чем это было сделано. Так вот как случилось это дело и какие последствия оно вызвало.

Посол проживал во Дворце Фарнезе, одном из самых прекрасных Дворцов Рима, и поддерживал там блеск достоинства, каким он был облечен. Его дворня была великолепна, его кареты восхитительны, и его выезд достоин посла старшего сына Церкви. Все, чего ему недоставало, так это чуть побольше человечности и чуть поменьше этой славы, какую он выставлял напоказ, как если бы это был красивый орнамент; но так как в нем существовало это зло, что он был надменен до того, как стал послом, он сделался таковым, казалось, еще больше, с тех пор, как явился в этом качестве. Итак, он ничего не рекомендовал своим людям с большей заботой, как не позволять сбирам приближаться к его дворцу. Это было право, каким обладали послы Франции, впрочем, точно так же, как и другие послы. Это даже было то, что называют народным правом, и через это нельзя было переступить, не нарушив при этом всего, что считалось самым священным среди коронованных особ. Но так как предшественники его распространили, как утверждают, за обычные границы, одни больше, другие меньше, в соответствии с тщеславием каждого, случилось, что так как этот был еще горделивее остальных, он пожелал раздвинуть это право еще дальше, чем его предшественник. Вот то, что говорилось, по крайней мере. Я не знаю, по правде, так ли это было, и я не хочу ничего утверждать, из страха допустить ошибку.

/Предумышленное покушение./ Как бы там ни было, Имперский Кардинал, как утверждают, зная об отданных им приказах, поставил поблизости одного человека и сбиров, его в качестве персонажа должника, преследуемого своим кредитором, а других, как исполняющих их обычные действия; случилось, что должник, ложный или настоящий (поскольку я не сумею сказать ничего определенного), побежал в сторону Дворца Фарнезе, изо всех сил взывая о помощи. Люди посла, предупрежденные о подобных вещах, едва заслышали его крики, как сделали вылазку на сбиров, живо его преследовавших. Сбиры были поддержаны несколькими Корсиканцами из Гвардии Папы, имевшей право наблюдать за действиями Полиции города, но маршировавшей обычно только, когда ее призывали. И так как они очутились тут так кстати, и ни у кого не было времени их вызвать, то, по всей видимости, это было задумано заранее; но так это было или нет, неизменным остается то, что ни они, ни сбиры не оказались сильнейшими. Они были вынуждены попятиться и отступили в сторону, где находилась Кордегардия корсиканской Гвардии; они увлекли ее вместе с собой, чтобы броситься на тех, которые только что их отколотили. Они получили их реванш, они оказались тогда в гораздо большем числе, чем люди посла, так что они загнали их в угол в стороне их конюшен, откуда они вышли, когда явились их атаковать.

Посол был в городе, когда началась первая схватка, но, вернувшись между тем через главную дверь своего Дворца, он несколько моментов оставался в неведении о том, что происходило, потому как прибыл как раз в то время, когда его люди одерживали победу. Однако он недолго пребывал в этом неведении; его люди были сломлены в свою очередь, Корсиканцы осадили Дворец Фарнезе спереди и сзади, в том роде, что он увидел себя окруженным в единый миг. Он пожелал показаться на балконе, дабы приказать удалиться этим мятежникам, кого он грозил велеть повесить; но, не выказав никакого почтения ни к его персоне, ни к его положению, они дали по нему залп. Это было просто чудо, как они его там же и не убили, столько пуль ударило рядом с ним. Он не додумался больше желать их урезонивать, увидев, как мало они были способны воспринимать резоны. Он прекрасно понял с этого момента, что они скорее походили на диких зверей, чем на разумных людей, и он только даром потеряет с ними время. Итак, он удалился в свои апартаменты, куда моментом позже прибыла Герцогиня, его жена, спасшаяся еще большим чудом, чем он сам – когда она возвращалась из города, было сделано несколько выстрелов из ружья и мушкетона по ее карете; один из ее пажей и один из ее пеших лакеев были убиты на месте. Все Французы, оказавшиеся на улице в то время, когда все это происходило, были вынуждены пережить страшную грозу. Весь Корпус сбиров, весьма значительный в Риме, собрался вместе, дабы напасть на них. Они убили нескольких, прежде чем те успели спастись, и это был ужасающий беспорядок по всему городу.

/Оскорбление последней степени./ Оскорбление было достаточно велико, главное, адресованное персоне его знатности и характера, дабы удовлетворить месть врагам Герцога, какой бы огромной она ни была. Итак, они распорядились снять осаду перед его дворцом, как если бы сделали вид, будто не желают терпеть этот беспорядок. Посол потребовал правосудия у Папы и Имперского Кардинала; те притворились, будто вовсе в этом не замешаны, и не выдвинули никаких затруднений, по всей видимости, ему его пообещать; но, вместо предоставления ему такого правосудия, они способствовали спасению тех, кто принял в этом наибольшее участие. Герцог, увидев все это, не выезжал больше иначе, как под надежной охраной; его люди вооружились добрыми мушкетонами и добрыми пистолетами. Он также расставил на будущее Гвардию вокруг своей кареты, как Кавалерию, так и Пехоту. Это не понравилось ни Имперскому Кардиналу, ни родственникам Его Святейшества. Они сочли, что им брошен вызов такого сорта действиями прямо посреди Рима, так что Кардинал расставил всю Гвардию Папы вокруг его дворца и велел ему сказать, якобы сделал это исключительно ради его безопасности, потому как он сделался столь ненавистным народу своим поведением, что если он выйдет, тот просто не отвечает за его жизнь. Он намеревался держать его там как бы осажденным, столько, сколько пожелает, под таким прекрасным предлогом, и задушить его спесь, что не замедлит пострадать от обращения вроде этого. Герцог прекрасно знал, чему верить, и нисколько не сдерживался высказывать все, что он об этом думал. Он знал, что несколько отправленных им жалоб на то, что с ним приключилось, не произвели ни малейшего впечатления; напротив, о них соизволили доложить лишь семь или восемь дней спустя, так что только потрудились сохранить приличия.

/Гнев Короля./ Все его утешение состояло в том, что он знал, какой у него добрый мэтр и достаточно могущественный, дабы отомстить за это оскорбление. Он отдал ему рапорт тотчас, как оно было ему нанесено, и посылал к нему еще новых курьеров с момента на момент извещать его обо всем, что происходило. Едва Король был об этом осведомлен, как он отправил приказ Нунцию Папы выехать из Парижа в течение дважды по двадцать четыре часа. В то же время он послал к нему тридцать Мушкетеров из Роты Месье Кардинала, какую он принял на свою службу, и какая является сегодня второй Ротой Мушкетеров, дабы препроводить его до Пон де Бовуазен. Казо, кто был во главе этих тридцати Мушкетеров, имел приказ обращаться с ним довольно сурово из-за репрессий, каким подвергался посол. Нунций хотел сказать ему об этом кое-что; но так как он имел дело с маленьким человеком, от кого не мог надеяться получить больших шуток, чем от обезьяны, ему понадобилось запастись терпением до тех пор, пока он не будет вызволен из его рук. Его Величество в то же время отправил приказ своему послу выехать из Рима и удалиться во Владения Великого Герцога. Он ему тут же подчинился, в том роде, что его отъезд и манера, в какой Нунций был выдворен из Королевства, дали понять Папе, что Король не намеревался требовать от него ни малейшего отчета о произошедшем в Риме, как он сделал с Королем Испании по поводу того, что случилось в Лондоне, и он попытался вовремя принять меры предосторожности. Он постарался вовлечь Его Католическое Величество и всех Принцев Италии в свои интересы. Король Испании был достаточно к этому предрасположен из-за своей постоянной зависти, не позволявшей ему видеть процветания Короля и не испытывать при этом от всего сердца желания его нарушить. Но он был столь слаб совсем один, что начать войну означало бы для него пойти на очевидную гибель, по меньшей мере, если он не увидит себя надежно поддержанным; он попросил у него времени подождать с ответом. Принцы Италии собрали их Совет более проворно и не заставили его столько томиться, чтобы высказать ему все, что они об этом думали. Они отказали ему наотрез, к тому же в их расчеты не входило навлекать войну на их страны. Им гораздо больше нравилось, когда она происходила где-нибудь во Фландрии или в Каталонии. Вот почему Венецианцы предложили их посредничество Его Величеству, дабы добиться удовлетворения от Папы. Некоторые другие Принцы Италии сделали то же самое, но он с трудом сдерживался и не желал пока этого им предоставить. Ему казалось, что после покушения, вроде этого, не следовало столь рано прибегать к посредничеству, но, скорее, показать, как самое меньшее, розги виновным, когда бы даже он не желал их ими наказывать.

Пока все это происходило, Король Испании старался снова восстановить Короля Англии против Его Величества, под предлогом, что у того больше интереса, чем он думает, воспротивиться этому невиданному величию, к какому он возносился с каждым днем. В самом деле, Король через политику Министров, отлично согласованную с его интересами, принижал значение всех Вельмож, а главное, всех тех, у кого оставалось еще достаточно могущества, чтобы возбудить в Государстве те же затруднения, на какие он насмотрелся на протяжении своего несовершеннолетия. Он уже упразднил должность Генерал-Полковника Французской Пехоты, весьма приближавшуюся к должности Коннетабля в отношении власти, какую она имела над пехотинцами; она сделалась вакантной по смерти Бернара де Ногаре, Герцога д'Эпернона, кто велел величать себя Высочеством столь же дерзко, как если бы он происходил по крови от какого-нибудь Государя. Никогда еще Дом не возвышался ни так высоко, ни за столь краткое время, как этот – но так как то, что является так быстро, не длится обычно особенно долго, в нем же и увидели конец славы этого Дома.

/Политика новых Министров./ Резон, ради которого Министры хотели принизить значение Вельмож, был тот, что они никак не могли решиться пресмыкаться перед ними, как они это делали при Кардиналах де Ришелье и Мазарини; блеск, исходивший от Пурпура, в какой те были облечены, поддержанный довольно добрым происхождением, хотя оно и не было из самых знаменитых, предрасполагали их дух к этой угодливости, с какой Могущества обычно желают, дабы к ним относились; вместо этого они не видели ничего в новых министрах, что казалось бы им достойным почтения. Его Католическое Величество не был так уж особенно неправ, когда хотел вызвать страх Короля Англии перед Могуществом, к какому поднимался Его Величество. Однако, что бы он мог сказать или сделать, он не мог разорвать согласия, существовавшего между двумя Королями, в том роде, что он вынужден был передать Папе, что тому придется самому думать, как устраивать свои дела, потому как тому не на что надеяться от него.

Папа, увидев себя вот так отверженным с его стороны, впрочем, так же, как и со стороны других Принцев, к кому он адресовался, был очень огорчен, что так далеко зашел в своем итальянском фанфаронстве. Он абсолютно не был в состоянии помериться силами с великим Королем, кто раздавил бы двадцать таких, как он. Однако, так как ему было трудно склониться на те условия, без каких, как он слышал, Его Величество никогда не забудет прошлое, он не знал, как поступить, дабы согласовать две такие противоречивые вещи, какими были его бессилие и его тщеславие. Тем не менее, ему вскоре надо было принять решение. Король, показывая, в какое он пришел негодование против него, не только отправил приказ Герцогу де Креки вернуться во Францию, но еще и повелел маршировать в Италию некоторым войскам под предводительством Маркиза де Бельфона. Этот последний имел приказ помочь Герцогам Пармы и Модены, жаловавшимся на то, что Его Святейшество удерживает за собой несколько их городов вопреки постановлению Пиренейского Договора, обязавшего его им их возвратить. За войсками, уже перешедшими через Альпы, должна была последовать внушительная армия, и командование над ней уже оспаривалось несколькими Маршалами Франции. Не то чтобы Виконт де Тюренн, так славно послуживший в недавно окончившейся войне, не рассматривался Королем по-прежнему, как правая рука Государства; но так как он продолжал оставаться гугенотом, хотя ему предложили бы меч Коннетабля, лишь бы он переменил религию, Король решил не посылать его в эту страну. Он боялся, как бы не сказали, что старший сын Церкви выбрал еретика для уничтожения ее Главы, и как бы это обстоятельство не бросило тень на его дело, что не могло бы быть ни более справедливым, ни более ясным.

/Еще один очень способный Аббат./ Папа, в том беспокойстве, в каком он пребывал, узнав, что Герцог де Креки получил приказ уйти за Альпы, послал перехватить его по дороге, как ни в чем не бывало, Аббата Распони для разговора с ним: Этот Аббат был одним из его Ставленников и его повседневным посредником. Как только Герцог де Креки его увидел, он насторожился, прекрасно догадавшись, с какой целью тот явился сюда. Если он был горделивым прежде, он стал еще более таковым в это время. Он прекрасно догадался, как я сказал, что тот не явился бы сюда просто так и, должно быть, Папа здорово поторопился сегодня совершить демарш, вроде этого; вот что добавило еще одну черточку гордости к той, что была ему присуща. Но Аббат, кто по обычаю Итальянцев, точно так же, как и множество других Наций, был ничуть не прочь пресмыкаться, лишь бы добиться своих целей, буквально осыпав его бесконечными поклонами и комплиментами, так ловко ухватил его за самое слабое его место, что тот принял его лучше, чем намеревался моментом ранее. Аббат сказал, что ему надо было бы здесь проявить черту своего милосердия, попросив Короля, как только он прибудет к нему, принять во внимание, что ему не будет особенной чести, если он из-за ошибки нескольких Корсиканцев примется за общего Отца всех Христиан; он не мог отвечать за то, что они сбежали как раз тогда, когда он отдал приказ их взять; он слышал, будто бы Его Величество жаловался, якобы этот приказ запоздал, но он должен поразмыслить и о том, что ведь надо было узнать людей, прежде чем преследовать их по закону; вот где крылась причина медлительности, на какую он жаловался. Герцог ему ответил, что речь больше не шла об этом в настоящее время, но о том, чтобы дать удовлетворение Его Величеству; он оценивал вещи в той манере, в какой они происходили, в том роде, что было бы бесполезно желать ввести его в заблуждение теперь. Аббат, почувствовав, что если он и дальше будет настаивать на своем, может быть, у Герцога появится настроение его уязвить, потому он перешел от этого разговора к беседе о требованиях, выдвинутых Королем. Они были чрезмерны по тому, как он о них говорил, и особенно со стороны сына в отношении к своему отцу. Вот так он определил Папу и Короля, дабы, в знак почтения одного из этих качеств к другому, Его Величество поумерил свои претензии. Но Герцог, резко оборвав его, ответил, что Король не поручал ему этих переговоров, итак, совсем к другому, а вовсе не к нему, он должен адресоваться, если хочет получить ответ.

/Пизанский Договор./ Папа, еще раз лишившись своих претензий с этой стороны, оказался вынужденным в конце концов пройти через все, чего желал от него Король. Собрались в Пизе для завершения этого разлада, дабы не быть обязанными прибегать к оружию. Распони находился там от имени Папы, и Аббат де Бурлемон, Аудитор Роты, от имени Короля – Распони согласился там от имени Его Святейшества, что Кардинал Киджи, его племянник, явится во Францию в качестве Легата заявить Королю, что ни он и никто из Его Дома не принимал участия в покушении, предпринятом на посла и на посланницу; Дом Августин даст в Риме такое же заявление письменно, и, однако, покинет город до тех пор, пока Кардинал Легат не получит аудиенции у Его Величества и не добьется его прощения; Имперский Кардинал также явится лично оправдываться в Париж и предастся в руки Его Величества, дабы быть наказанным, если он сочтет его виновным; вся корсиканская Нация будет объявлена неспособной торжественным декретом Папы служить когда-либо в церковном Государстве, а для сохранения памяти об удовлетворении, предоставленном теперь Его Величеству, будет возведена пирамида напротив их кордегардии, на какой золотыми буквами будет выгравирован декрет, о каком я только что сказал. Кардинал Киджи явился во Францию вместе с Имперским Кардиналом, в соответствии с этим договором. Папа предварительно за некоторое время удалил этого последнего от своей персоны. Он было перебрался в Геную, но эта Республика, узнав о том, что Его Величество не находил добрым, дабы она давала ему убежище, заявила ему, что он может убираться в другое место.

/Торжественное удовлетворение./ Король принял их обоих, как Принц, кто не испытывает никакой досады, кроме той, к какой обязывает его Слава. Он дал аудиенцию Легату в Венсенне, куда специально направился, дабы посмотреть, справится ли тот со своим поручением со всем тем почтением, каким тот ему обязан. Легат, кто был ладно скроенным человеком, с доброй миной, дрогнул, когда увидел Короля, о каком он не имел и понятия, пропорционального истине. Льстецы, какими Двор Рима изобилует точно так же, как и множество других Дворов, выставляли его ему за юного Принца, вскормленного в легкомыслии и наслаждениях, и кому Кардинал не дал никакого знания дел. Как одно, так и другое было, в сущности, правдой, если принимать во внимание лишь образование, какое этот Министр вознамерился было ему дать; но он сам вышел из этого легкомыслия через все Кампании, какие он пожелал проделать вопреки тому, и за счет доброго разума, каким он обладал от природы; можно смело сказать, что Его Величество далеко не прозябал, как о нем распространялись во многих местах; никогда еще Принц не работал со столь раннего часа.

Легат, дрогнувший при виде Короля, настолько его присутствие внушило ему почтение, был совершенно успокоен при первом же слове, сказанном ему Его Величеством. Он нашел его столь же мягким и столь же приветливым в его ответах, насколько он нашел его мину высокомерной и возвышенной. Король устроил Легату великолепный въезд в Париж, и он был этим так же доволен, как и все куртизаны, кто на зависть друг другу спешили воздать ему почести, так что ему было так же трудно оттуда вернуться, как и явиться туда. Он опасался, выезжая из Рима, как бы по причине всего произошедшего он не нашел бы спесивый и презрительный Двор, и он пришел в восторг, увидев совсем обратное. Он позволил себе даже, как говорили, привязаться сердцем к чарам одной прекрасной Дамы, кто, конечно, стоила труда быть любимой. Может быть, из-за этого он возвращался не столь охотно, как сделал бы без этого. Имперский Кардинал имел подобный повод быть довольным его аудиенцией; Король отправил Герцога де Креки обратно в Рим, и Папа по политическим мотивам устроил ему лучший прием, чем в первый раз. Его родственники были обязаны сделать то же самое, потому как Легат условился с Его Величеством об определенных пунктах церемонии, что будут соблюдаться по прибытии его самого и посланницы. Легат был здесь чрезвычайно пунктуален со своей стороны, особенно по отношению к Герцогине, потому как уверяют, будто бы именно ее прелести тронули ему сердце. Она имела бы прекрасную возможность отомстить, если бы пожелала, учитывая, во всяком случае, будто бы все это было правдой. В самом деле, после оскорблений, нанесенных ей и ее мужу, Кардинал имел все резоны опасаться, как бы она не заставила его заплатить безумную цену за все, сделанное другими.

/Месье де Лозен./ Ждали только прибытия Легата во Францию, дабы вернуть Его Святейшеству Графство Авиньон, каким войска Короля овладели, переходя через Альпы. Бельфон возвратился из Италии вместе с Пегиленом, кто зовется сегодня Граф де Лозен. Он должен был служить при нем Маршалом Лагеря и взошел на этот пост, совсем как гриб, выросший наутро, хотя и следа его не было еще вчера вечером. Для Младшего сына из Беарна он совсем недурно обделал свои дела, хотя все это было еще ничем по сравнению с тем, что он сделал с тех пор. Однако я очень сомневаюсь, что воспоминание о стольких достоинствах, к каким он поднялся превыше всех своих надежд, приятно наполняло бы сегодня его воображение. Он дошел до падения тем более устрашающего, по моему мнению, что он почти на все смотрел сверху вниз, тогда как сегодня вряд ли кто-нибудь позавидует его судьбе. Сделаться, как он, Капитаном Телохранителей, фаворитом своего мэтра и женихом великой Принцессы, столь же отличающейся своими достоинствами, как и своим высоким происхождением, и оказаться теперь запертым в четырех стенах Цитадели Пиньероля – два столь различных положения, что, я полагаю, никто еще не ощущал живее своего несчастья. Но, оставив в стороне это размышление, я скажу, что Маршалу дю Плесси, добившемуся командования армией, что должна была действовать отдельно от той, где был Бельфон, не стоило трудиться переходить Альпы, потому как он их еще не перешел, когда Пизанский договор был завершен. Он, впрочем, уже протоптал туда дорогу, в том роде, что Папе не надо было оттягивать и дальше с заключением мира, потому как ему нашлось бы, в чем раскаиваться.

/О пользе политики Двора./ Когда это дело было улажено, Двор думал только о развлечениях. Возраст Короля, его здоровье, что было превосходно, его добрая мина, его достаток равно склоняли его к этому, а кроме всего прочего, политика Министров, и не требовавших ничего лучшего, как делать куртизанов настолько нищими, насколько им это будет возможно, дабы те были им более покорны. Они отыскали в мемуарах Месье Кардинала, что Король никогда не будет абсолютным, ни они авторитетными, как они должны были этого желать, пока Знать сможет обходиться без Двора. Итак, дабы каждый усиливался в желании разориться, один быстрее другого, они задевали их честь в отношении множества вещей, увлекавших их в неизбежное разорение. Несколько пансионов, во всей ловкости рассеиваемых Королем, делали еще больше, чем их рассуждения; каждый, желая бежать за ними, незаметно растрачивал собственный капитал, и бросался таким образом в столь великую зависимость от Двора, что ему уже было невозможно после этого от него удалиться.