Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 81 страниц)

А положила начало этому нововведению довольно забавная вещь. Когда Король дал полк одному дворянину из Руэрга, по имени Монперу, с тем намерением, чтобы полк носил его имя, дворянин сказал ему, поблагодарив его за это, что он весьма обязан Его Величеству за оказанную ему милость, но если ему будет угодно оказать ему ее целиком, он его умолял дать полку название одной из его провинций. Король, кто боялся, как бы это нововведение не ввело в соблазн других Полковников, хотя, казалось, они должны были лучше предпочесть, чтобы их полки носили их имя, чем какое-либо другое наименование, спросил его о причине. Другой бы затруднился ему о ней сказать, потому как она абсолютно не была ему выгодна; но так как Гасконцы, а он принадлежал к их числу, хотя и не был уроженцем провинции с этим названием, обычно дают ответы, свойственные только им, он сказал Его Величеству, если он и обратился к нему с этой просьбой, у него были на это добрые резоны; хотя он ни в коем случае не претендовал быть на равных с большими сеньорами, кому Король давал полки, как и ему, но когда начнут их называть, они, конечно же, найдут себе больше офицеров и солдат. И он боялся, когда назовут Монперу, как бы это имя не звякнуло, как фальшивая монета. Король не мог не рассмеяться от того гасконского вида, с каким тот изложил ему свои печальные предвидения, и когда он спросил его, под каким же именем тот хотел бы увидеть свой полк, тот попросил его, пусть это будет название Руэрг. Его Величество соблаговолил согласиться и отправился работать над этой мобилизацией, а тот вернулся некоторое время спустя с хозяйством, о каком действительно можно было сказать, что оно бы уместилось в носке. Я полагаю, у него было всего-навсего две вьючных лошади, еще и вся их поклажа состояла из нескольких кусков сала да множества чеснока, из чего он, разумеется, намеревался готовить свои лучшие застолья. Потому и вонял он частенько, как козел, но, не считая этого, он был добрым офицером и здорово бравым человеком собственной персоной.

Так как Король еще не объявлял, с какой целью он осуществлял эти мобилизации, все его соседи терялись в догадках, на кого из них обрушится гроза. Большая их часть уверилась, будто бы это касалось Германии, потому как Его Величество не был слишком доволен Императором из-за того, как тот дурно обошелся с его войсками. Он был ничуть не больше доволен и тем, как тот заключил мир с Турками, не дав ему об этом ни малейшего известия, – довольно убедительные резоны, дабы увериться в том, во что было поверили. Но, наконец, когда адвокат, отправленный в Малин, вернулся оттуда, как я сказал выше, с консультацией самых опытных адвокатов этой страны, несущей подтверждение того, что уже было решено адвокатами Парижа к выгоде Королевы, не стали больше делать никакой тайны из причины, по какой осуществлялись эти новые мобилизации.

/Командование над армией для Германии./ Посол Испании подле Короля, поговорив с ним об этом от имени Его Католического Величества, представил ему памятную записку по этому поводу, каковой он претендовал опровергнуть все то, что говорилось в доказательство прав Королевы. Но так как Короли разрешают их дела иначе, чем это делают частные лица, едва наступила весна, как Его Величество сам собрался в кампанию. Виконт де Тюренн, у кого Король спросил, как я недавно сказал, кому он отдаст командование над маленькой армией, какую он должен отослать на границу с Германией, после того, как ответил ему, что она слишком слаба, дабы отдать ее под командование Маршала Франции, найдя какое-нибудь возражение по поводу всех остальных, как если бы не было среди них способного ею командовать, поставил Короля в затруднение, на кого бы тот смог бросить взор. На самом деле, правду сказать, мало было таких, на кого можно было бы положиться как следует; не в отношении их верности, но в отношении их безграмотности. Большая их часть была гораздо более пригодна исполнять приказы другого, чем что бы то ни было делать собственной головой.

Так как Король питал безоглядное доверие к Виконту де Тюренну, и он знал, что тот разбирается лучше, чем никто, в такого сорта вещах, он ему сказал, поскольку тот не назвал ему кого бы то ни было, кто не имел бы изъяна, он сам назовет ему того, кого он полагал наиболее достойным этой должности. Этот Генерал ответил ему, что он бы это уже сделал, если бы не боялся огорчить Его Величество. Но, наконец, поскольку интересы его службы не позволяют ему ничего от него скрывать, он скажет ему откровенно, что не знает никого во всем его Королевстве, более способного командовать армией, вроде той, какую Его Величество должен использовать с этой стороны, чем Маркиз де Креки. Он в то же время напомнил ему о множестве вещей, какие тот исполнил достаточно славно; между прочим, как тот прорвался в Аррас, когда три Генерала, стоявшие во главе армии Испании, осаждали его; о вылазках, какие тот предпринимал после того, как туда вошел, и как, наконец, тот не был из тех, кто внес наименьшую часть в защиту этого города.

Король ничего не ответил ему поначалу, потому как был убежден, что тот, в пользу кого с ним говорили, имел теснейшие связи с Месье Фуке. Женщина, на какой тот женился, должность, какую тот затем купил по большей части на деньги Суперинтенданта, крупный пансион, какой тот от него получал, и тысяча других подобных вещей настолько предубедили его сознание, что он не мог отринуть их иначе, как с большим трудом. Итак, Месье де Тюренн, понимая, что это молчание не предвещало ему ничего хорошего, предпринял последнее усилие, прежде чем бросить своего друга – вновь взяв слово без всякого страха, он сказал Королю, что ни в коем случае не отречется от того, что он был другом Маркиза; но каким бы он ни был ему другом, Его Величество должен быть убежден, если бы он знал более способного человека, чем тот, в его Королевстве, или даже равного ему, он бы назвал ему его в ущерб тому; но когда сегодня идет речь о начале войны, последствия которой могут быть более грандиозными, чем об этом думают, он бы изменил своему долгу, скрыв от него, если он лишится человека, вроде этого, он нанесет себе невосполнимую потерю; только ради этого резона он не назвал ему Маркиза де Юльера, кто был ему таким же другом, как и другой, если даже не большим; он бы мог ему сказать, что этот довольно хорошо знает свое ремесло, и он бы ему в этом не солгал, но так как он видит еще и большую разницу между тем и другим, он уверен, что правда должна быть превыше уважения, какое он к нему испытывал.

Потребовалось бы не меньшее усилие, чем это, дабы обязать Короля восстановить Маркиза де Креки в чести его добрых милостей. Хотя этот Принц является наилучшим и самым человечным из всех людей, существуют определенные вещи, от каких он нелегко отрекается.

Часть 9

/Благоволение к Виконту де Тюренну./ К тому же, это был обычай Двора – никогда не переводить человека сразу из опалы в милость. Это должно было происходить шаг за шагом, иначе боялись, как бы не сложилось мнение, что он был наказан несправедливо; но, наконец, так как не существует такого общего правила, какое не имело бы своего исключения, Король, увидев себя столь сильно теснимым, согласился отдать Маркизу командование над армией, о какой шла речь. Его Величество проявил это благоволение ради Виконта де Тюренна, потому как он недавно заявил во всеуслышание, якобы он не знал другого столь мудрого человека в своем Королевстве, чья репутация была бы так выгодно утверждена в армейских делах. Кроме того, он произнес в то же время и другое заявление, что было ему точно так же выгодно, а именно, что только его он избрал, дабы преподать ему самому ремесло войны, и он не желал в этом никакого иного наставника. А так как это означало бы в некотором роде противоречить самому себе – отказать ему в удовлетворении его просьбы, поскольку тот несгибаемо настаивал, будто бы дело тут исключительно в его службе, он не пожелал еще и дальше выказывать свою досаду.

Заявление, какое Король сделал вот так в пользу Виконта де Тюренна, добавило тому немало завистников при Дворе, тем более, что Его Величество частенько запирался вместе с ним, и они проводили в беседе по два или три часа кряду. Особенно Маркиз де Лувуа терпел от этого невероятные муки, потому как он не мог решиться склониться перед этим Генералом; он боялся, как бы тот не воспользовался удобным случаем этих встреч и не навредил ему подле Его Величества. К тому же, чем больше тот находился подле него, тем более нетерпеливо он страдал, что кто-то другой разделял его благорасположение. Между тем, он получил еще и другое унижение с другой стороны; Пегийен всегда был фаворитом Короля, хотя, правду сказать, ему в этом больше повезло, как говорят обычно, чем он приложил к этому стараний. Во-первых, что до его персоны, то не было ничего более жалкого. Он был очень мал и очень нечистоплотен; но так как о людях не судят по наружности, это был бы еще совсем небольшой изъян, если бы он восполнял его гибким и любезным разумом, таким, какой и надо иметь в отношениях с Принцами, и даже по отношению ко всем на свете, дабы сделаться приятным. Но он был настолько горд, что даже Король не был избавлен от его выходок. Он пожелал насладиться одной Дамой, вопреки воле Короля, и из-за того, что Его Величество захотел было его от нее отдалить под предлогом какого-нибудь вояжа, дабы отсутствие смогло бы его излечить, он настолько пренебрег всяким к нему почтением, что тот был обязан посадить его в Бастилию; но он не оставил его там надолго, хотя Министр и даже большая часть Двора весьма бы этого желали. Король вернул его в свое окружение по истечении нескольких месяцев, и он прижился там лучше, чем никогда. Однако, после столь неосторожного, если не сказать, столь наглого поступка, как противиться в лицо своему мэтру, он делал гораздо худшее во всякий день по отношению к Министру, к кому он не имел абсолютно никакого уважения. Король, сразу же по выходе из Бастилии, сделал его Генерал-Лейтенантом своих Армий, и он отправился командовать в этом качестве в лагерь, что прозвали лагерем Тачек, потому как там было переворочено много земли, и из-за огромного ее количества не было видно почти ничего другого.

Маркиз де Креки явился приветствовать Короля в Сен-Жермен, где Двор пребывал почти постоянно с некоторого времени. Его Величество, дабы заставить раскаяться Парижан во всем том, что они натворили в течение его несовершеннолетия, объявил, что он не собирается больше устраивать своего жилища среди них, и это, должно быть, для них не было сильно приятно. Король принял его очень хорошо, как если бы у него никогда не было повода на того жаловаться. Нашли, что тот по-прежнему был таким же гордецом, каким и был всегда; все его естество было настолько надменно, что просто невозможно сказать, кто из них был более спесив, он или де Молевриер. Однако, это было еще менее простительно ему, чем другому, потому как свойство высокородного человека – быть вежливым и достойным в отношении ко всем на свете и отличаться от остальных именно этим.

/Начало компании./ Креки уехал несколькими днями позже принимать командование над своей армией. Он собрал ее в стороне Люксембурга, тогда как Король пустился в путь на Фландрию. Однако Его Величество обязал Герцога де Лорена отослать к нему большую часть войск, какие у того имелись в строю; не то чтобы у него была в них большая нужда, но дабы помешать тому пошевелиться, когда тот увидит Креки, занятого перед каким-нибудь местом. Поскольку Король знал, что, далеко не довольный своей участью, тот сделает все, что сможет, лишь бы обязать Дом Австрии пораньше воспротивиться могуществу Его Величества. Месье Кольбер остался в Париже, его должность требовала, чтобы он не удалялся надолго. Итак, когда Король был в Сен-Жермене или в Версале, какой он распорядился возводить на все остававшееся, он наведывался туда раз или два каждую неделю. Он осуществлял задуманное им огромное и опасное предприятие – сокращение рент Ратуши. Однако, не обходилось и без того, что ему приходилось неоднократно дрожать, поскольку кое-какие рантье являлись даже прямо к нему, дабы ему пригрозить. Он повелел нескольких бросить в тюрьму, а остальных разогнать дозору, что охранял его днем и ночью. Он намного увеличил его в городе, дабы это была ему более надежная помощь, если народу случится взбунтоваться против него. Тем не менее, несмотря на охрану этого отряда, он не всегда спал спокойно. Он даже вовсе не имел никакого покоя до того, как это дело было завершено, вот уж поистине скверное дело – восстанавливать весь народ против себя.

Король, прежде чем уехать во Фландрию, отправил курьера в Испанию потребовать от Его Католического Величества, находившегося под опекой Королевы, его матери, кого Филипп IV объявил Регентшей в своем завещании, возвращения мест, принадлежавших ему, в соответствии с правами Королевы, его жены. Он распорядился заблаговременно опубликовать книгу, дабы его народы, точно так же, как и иностранцы, узнали, что он не требовал ничего, что не было бы ему должно. Он боялся, как бы его не обвинили в объявлении войны ребенку (так как Король Испании не был старше, чем Монсеньор, кому шел еще его шестой год). Итак, он желал помешать распространению слуха, вроде этого, из страха, как бы он не произвел дурного действия на умы определенных людей. Королева Испании написала в ответ, что если Его Величество имел какие-либо претензии в связи со смертью Принца Балтазара, во что она, однако, не верила; все равно он отказался от них своим брачным контрактом; а потому она не предоставит в его владение ни единой вещи, принадлежащей Королю, ее сыну, если только это не случится в силу ее отречения. Получив этот ответ, Король отозвал посла, какого он имел подле Короля Испании, и выпроводил посла Короля Испании от своей особы.

/Взятие Шарлеруа./ Граф де Монтерей был тогда Наместником Нидерландов, и так как он был не в состоянии сопротивляться столь великому Королю, он разослал курьеров ко всем соседним Дворам, дабы им внушить, если они потерпят, чтобы Его Величество овладел этими провинциями, настанет, может быть, день, когда они раскаются, что допустили его до такого могущества. Англичане, побуждаемые их обычной завистью, обратились к их Парламенту, что был тогда как раз в сборе, дабы представить ему интересы, какие они имели в том, что происходило в тех краях – Король, для обозначения своего прихода, овладел поначалу городом, какой приказал построить Граф де Монтерей и какому он дал имя Короля, своего мэтра, назвав его Charles-Roi. Парламент Англии, одобрявший до этих пор, что Его Величество Британское отказывался от всех условий, предлагавшихся ему Голландцами для заключения мира между их Государствами, внезапно смягчился в их пользу. Итак, не слышно было больше других разговоров в Лондоне, как о том, что надо примириться с ними и объявить войну Королю. Эти народы даже принимали это тем более близко к сердцу, что они видели Французов с оружием в руках против них в двух последних битвах на море, какие они дали против Соединенных Провинций; итак, они хотели реванша, а также заставить раскаяться Короля, принявшего сторону Голландцев, в ущерб им самим.

Король Англии, к кому обратился его Парламент, и кто не желал ссориться с Королем, разве что как можно позже, постарался обойти требование этого Корпуса, дав им понять, что если он проявит такой пыл, это будет верным средством заключить невыгодный для него мир. Парламент не мог опровергнуть этот резон, говоривший сам за себя; но так как они боялись, как бы это не оказалось скорее извинением, чем какой-либо иной вещью, они позаботились сами известить Голландцев об этом соглашении. Те были давно расположены к этому, потому как война, какую они вынуждены были поддерживать, вовсе не устраивала их Государство. Так как оно процветало исключительно коммерцией, а та прерывалась во время войны, они давно уже жаждали мира – но произошедшее теперь во Фландрии еще их пришпорило, мир вскоре был заключен между этими двумя Государствами, к удовлетворению как одного, так и другого.

Король, кто в самое короткое время покорил бесчисленное множество городов, или собственной персоной, или через своих лейтенантов, прекрасно увидел, почему как одни, так и другие, столь сильно торопились. Нетрудно было также догадаться, что здесь большую роль играла зависть к нему. Вот почему, как только он узнал в то же время, что к этим двум могуществам уже подбирались Испанцы для образования наступательной лиги вместе с ними, чтобы остановить продвижение его войск, и они даже надеялись привлечь к себе еще и Швецию, он отослал в эти три Государства персон, достойных доверия, дабы постараться сорвать этот удар. Король бросил взор и на меня, намереваясь переправить меня в Англию, куда я уже так хорошо изучил дорогу. Его главным резоном было то, что я сделался столь приятен Его Величеству Британскому, что он пожелал иметь меня при своей особе, а это позволяло надеяться на всяческое удовлетворение от моего вмешательства. Но Месье де Лувуа, кто сразу же, как вошел в Министерство, был весьма счастлив, что Его Величество пользовался людьми только по его представлению, его от этого отговорил, под тем предлогом, что я не смогу исчезнуть без того, чтобы каждый в то же время не полюбопытствовал узнать, куда это я делся. Он ему сказал также, что этот вояж должен был оставаться в секрете, а, следовательно, это поручение не могло быть доверено персоне, имевшей должность вроде моей, то есть, тому, кто не был способен пребывать в отсутствии, не насторожив при этом всех на свете.

/Осада Лилля./ Договор, заключенный этим Государством с Соединенными Провинциями, и намерения этих народов, точно так же, как и Шведов, кто действительно подумывали затруднить завоевания Короля, нисколько не помешали Его Величеству устроить осаду еще и под Лиллем. Он не мог бы лучше завершить свою кампанию, как взятием этого города, что был столицей Галликанской Фландрии. Десять или двенадцать городов, что он уже взял менее чем за два месяца, правда, обеспечили ему огромную славу; но, наконец, этот должен был принести ему еще большую, потому как Испанцы заперли там все их силы; он был снабжен к тому же людьми и припасами для сдерживания длительной осады, а кроме того, был укреплен с большой тщательностью и самим Монтереем, и другими Наместниками, что ему предшествовали.

Испанцы были в восторге оттого, что Король затеял это предприятие, потому как они надеялись, что он в нем не преуспеет. Они совершенно особенно полагались на то, о чем я сейчас сказал; да, вдобавок, они имели Комендантом в этом городе человека, кто был большим врагом Французов, и кто пообещал им скорее дать похоронить себя там, чем сдаться. Однако, узнав, что, несмотря на его обещания, он оказался в чрезвычайно затруднительном положении, они отдали приказ Марсену собрать все, какие он только мог, войска и идти ему на помощь. Марсен попытался перекрыть проходы, через какие поступали припасы к Его Величеству; но об этом позаботились, потому как их доставили из Дуэ по приказу Короля месяц назад.

Когда Марсен это увидел и понял, что не сможет уже ничему помешать, он решил поддержать город в другой манере, а именно, захватив какое-нибудь место нашей стоянки, пробиться к стенам сквозь охранявшие их войска. Это было ему совсем нетрудно, потому как мы не слишком надежно охраняли линии обложения, протянувшиеся, по меньшей мере, на четыре или пять лье; итак, Король известил об этом Маркиза де Креки и приказал ему явиться на соединение с нами со всей возможной поспешностью. Он находился тогда в стороне Лимбурга, и ему предстояло одолеть немалую дорогу; но так как он был проворен, он моментально перебрался через Арденны, форсировал Мезу и вышел к нам со стороны Арраса.

/Предчувствие Кавуа и его смерть./ Пока он находился вот так на марше. Король, кто вовсе не терял времени, образовал отряд из вояк полка Гвардейцев для захвата равелина. Кавуа, о ком я говорил выше, был там по-прежнему Лейтенантом и получил команду присоединиться к этому отряду. Он считался бравым человеком среди своих товарищей и даже немного слишком любил разыгрывать из себя забияку. Поскольку, хотя он и имел еще лучшую мину, чем его брат, кто, тем не менее, слывет сегодня одним из наиболее ладно скроенных людей Двора, так как далеко нельзя было сказать, будто бы он напускал на себя вид большого Сеньора, он частенько связывался с людьми, с гораздо большей охотой посещающими дурные места, чем церкви. Вот там-то его и видели орудующим шпагой намного более разумных пределов; такое ремесло вогнало бы в стыд его брата, если бы он был и в те времена тем, кем является сегодня – но так как вместо имени Вельможи, что дает ему теперь его должность, он был тогда всего лишь младшим братом, это его меньше всего волновало в те времена, потому как он не претендовал еще, как делает в настоящее время, на суетности этого света.

Как бы там ни было, узнав, что он был откомандирован для этой атаки, Кавуа почувствовал, как вздрогнул от испуга, в том роде, что не было ни одного, кто бы не заметил его смущения. Его спросили, что с ним такое, и не произошел ли с ним какой-нибудь несчастный случай. Он ответил, что нет; но все, что он мог бы сказать, так это то, что он здорово боится, как бы это не был последний день его жизни; у него имелось определенное предчувствие, какого он не мог преодолеть; он прекрасно знал, дабы быть мудрым, он не должен бы говорить подобных вещей; но, наконец, так как обычно говорят правду, когда готовятся умереть, будет совершенно справедливо, что и он поступит, как другие, поскольку уж ему не осталось больше жить. Нашлись такие, кто высмеяли эту слабость, что бы он неохотно стерпел в другое время. В самом деле, не тот он был человек, чтобы позволить безнаказанно наступить себе на ногу; но так как с некоторого момента он не был больше тем, кем привык быть, он и вида не подал, будто это его касается. Его друзья были этим совершенно поражены и постарались вернуть ему отвагу, но он уже был больше, чем полумертвый, настолько он поддался своей мысли. Итак, если бы он мог достойно уклониться от этой команды, он бы туда не пошел. Но так как это было невозможно, он вооружился с ног до головы и в таком виде отправился в траншею. Он имел все резоны столь сильно бояться. Его доспехи, хотя и выдерживали мушкетный выстрел, оказались для него всего лишь бесполезным украшением. В него угодила пуля, попавшая точно в то место, где в них оставалась дыра. Это там, где кираса крепится к каске при помощи крюка – так что он упал замертво там же, на месте. Рассказали и Королю, кто с трудом этому верил, пока ему все не подтвердили люди, достойные доверия.

/Взятие Лилля./ Когда город оказался в чрезвычайном затруднении после взятия равелина, Комендант не вспоминал больше о данном им обещании. Он попросил о капитуляции, несмотря на то, что Марсен маршировал ему на выручку; либо он об этом не знал, или же он считал все это совершенно бесполезным против великого Короля, кто имел, казалось, победу у себя в услужении. Марсен явился с другой стороны, противоположной той, где Его Величество расположился лагерем. Король уже отправил навстречу ему Маркиза де Креки, дабы преградить ему проход. Тот лишь на момент остановился в лагере, получить новые приказы. Бельфон, к тому же, был также откомандирован идти ему навстречу с другой стороны. Однако Король, все еще недовольный тем, что противопоставил ему двух столь опасных противников, сам двинулся на него прямо через город. Я был откомандирован для его эскорта, и стоило забить боевой сигнал в то же время, как Креки и Бельфон атаковали врагов, как их Генерал, знавший о нашем марше, вообразил себе, будто Король явился туда со всей своей армией. Его тотчас же охватил испуг, или, скорее, благоразумие посоветовало ему не меряться силами с Королем. Он в то же время приказал трубить отступление; но так как те, с кем он имел дело, сжали его так тесно, что ему нельзя было выскользнуть без боя, он не смог этого сделать, не потерпев кое-какого поражения. Они поубивали какую-то часть его людей, а какую-то часть взяли в плен, тогда как, если бы он знал, насколько мало людей было с Королем, он одним ударом мог бы загладить собственной победой все потери, какие мэтр, какому он служил в настоящий момент, понес в течение всей этой кампании. Но, к несчастью для него, он имел на этот раз шпионов, какие скверно ему послужили, или же он сам скверно воспользовался ими, пожалев денег, какие должен был им отдать, поскольку без этого не следует и надеяться получать добрые уведомления. Он был генеральным Мэтром Лагеря Испанцев и сделался их правой рукой с тех пор, как Месье Принц возвратился во Францию.

Вот этим-то сражением и завершилась кампания Его Величества, хотя был еще только конец августа, и стояла самая прекрасная погода на свете; но либо он не слишком на нее полагался, потому как знал, едва придет в эту страну сентябрь-месяц, как небо тотчас же переполнится нескончаемыми дождями, либо ему не терпелось оказаться в Аррасе, где Королева ожидала его вместе с Мадам де Ла Вальер; Король оставил свою армию под командованием Виконта де Тюренна. Однако он отдал Наместничество над Лиллем Маркизу де Бельфону с приказом всем другим наместникам городов, какие он удерживал во Фландрии, ему подчиняться. Начали даже называть уже то, что мы удерживаем в этих землях, Французской Фландрией, такое название и закрепилось за ней с тех пор и сохранилось до сегодняшнего времени.

Его Величество, прежде чем уехать, приказал этому новому Наместнику щадить дух обитателей его Наместничества, кто были еще недостаточно хорошо расположены в его пользу. Жители Лилля в особенности не могли удержаться от демонстрации устрашающего пренебрежения к его правлению с грубостью совершенно невероятной в отношении к их новым гостям. Король оставил им шесть или семь тысяч человек гарнизона, что было не слишком много для поддержания порядка в столь огромном и столь дурно настроенном городе. Итак, Бельфону ничего не оставалось делать, как хорошенько следить за собственным поведением. Между тем, так как он не хотел пренебречь исполнением приказов Его Величества, он порекомендовал всем Офицерам гарнизона терпеть все, что угодно, от их хозяев, дабы подкупить их любезностью и мягкостью.

/Хладнокровный человек./ Это было бы хорошо с людьми, кто были бы более рассудительны. Один Лейтенант Гвардейцев имел, два или три дня спустя, полную возможность выказать свою добродетель, в том роде, что я сильно сомневаюсь, будто бы даже Капуцин проявил подобную. Находясь во главе своей Роты, по случаю отсутствия Капитана, он должен был написать два слова по делу, не терпевшему никаких отлагательств. Это привело его в лавку булочника, где он попросил того одолжить ему перо и чернила. Булочник нахально ответил ему, что в городе имеются люди, торгующие такого сорта товарами, к ним он и мог бы обратиться, если бы захотел их иметь. Этот Лейтенант, пораженный его ответом, и не поразмысливший, быть может, над тем, что порекомендовал им Маркиз де Бельфон, заметил булочнику, что это было отменно грубо, и если уж тот хотел ему отказать, все равно, он должен был бы сделать это более достойно – но едва он обронил последнее слово, как булочник влепил ему пощечину, что была, как говорится обычно, столь увесиста, что у него искры из глаз посыпались. Кто был здорово поражен, так это, без сомнения, сам бедный побитый. Тысяча других на его месте прекрасно бы знали, что им надлежит сделать, дабы отомстить за нанесенное оскорбление-просто-напросто проткнуть тому шпагой брюхо. Ему даже не нужно было брать на себя этот труд, если бы он пожелал, потому как двадцать мушкетеров его Роты в то же время прицелились в булочника и ждали только, когда он от того отойдет, дабы не задеть его ненароком; но этот Офицер, более мудрый, чем все, что о нем сумеют сказать, и владевший собой до такой степени, что, наверное, он один и был на такое способен, не только приказал удалиться мушкетерам, но еще и скомандовал всей Роте маршировать. Он стоял, однако, перед дверью булочника до тех пор, пока она не прошла, из страха, как бы у какого-нибудь солдата не возникло желание за него отомстить.

Едва Бельфону донесли об этом случае, как он известил о нем Двор. Он немедленно отдал приказ эшевенам самим свершить правосудие над этим наглецом, и они распорядились его арестовать. Маркиз де Лувуа, кому он адресовал свой рапорт, сообщил обо всем Королю, кто нашел действия Лейтенанта столь превосходными, что тотчас же дал ему Роту в Гвардейцах. Что до булочника, то после того, как он провел несколько дней в тюрьме, новый Капитан испросил для него помилования, и он его добился, либо это было согласовано со Двором, либо он захотел проявить свое великодушие до конца.

/Последние битвы./ После того, как Король вот так покинул армию, враги, что отбили Алост, один из городов, покоренных Королем в течение кампании, вознамерились там укрепиться при помощи доброго гарнизона, какой они туда ввели, и кое-каких новых фортификаций, что развалились сами собой с течением времени, поскольку были возведены без должной тщательности. Все это не понравилось Виконту де Тюренну, кто с сожалением смотрел на то, как они желали там угнездиться. Он пошел против них, но так как он довольно-таки их презирал и позволил себе вскрыть траншею прямо среди ясного дня, они поубивали у него, по меньшей мере, три или четыре сотни человек всего лишь за один час. Это сделало его более осмотрительным, и, взяв это место, что оказало больше сопротивления в сравнении со всеми остальными, он распорядился полностью сровнять его с землей.

В остальном, поскольку армия совсем уменьшилась из-за всех гарнизонов, какие Король оставлял в завоеванных им городах, Виконт де Тюренн счел некстати продолжать кампанию и дальше. Он приказал армии шагать в сторону Арраса, откуда он разослал ее по гарнизонам, сам же он направился по дороге на Дорлан.

Король, возвратившись оттуда, устроил смотр нескольким Ротам Кавалерии нового набора и нашел их весьма отменными. Не было, однако, среди них такой, что превзошла бы Роту Герцога де Вантадура, что уже присоединилась к армии. Она состояла из ста двадцати молодцов, и Сериньан, родственник Кавуа, кого мы видим сегодня Помощником Майора Телохранителей, был там Лейтенантом. Среди этих ста двадцати молодцов более восьмидесяти были дворянами, и одни из них имели по пять или шесть коней, другие по три или четыре, и самые скромные по два. Наконец, там не имелось ни одной Отдельной Роты, что была бы более подвижна и лучше экипирована, чем эта. На смотре, устроенном Королем, находился и Маркиз д'Альбре, зять и племянник Маршала того же имени, кто пожелал высмеять Герцога, потому что он горбат, как каждый знает, и даже настолько, что и нельзя быть горбатее. У него также были толстые губы, вроде губ Мавра, что еще добавляло веселости этому Маркизу; но так как Герцог, при всем своем уродстве, был, тем не менее, отважным человеком, может быть, они бы кончили рукопашной один на один, если бы им в этом не помешали.