Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 81 страниц)

Я целых два дня не появлялся у нее, оставив все необходимое ей время, дабы она выбрала свою роль в приключении вроде этого. Я хотел посмотреть, прежде чем приступить к осаде, не будет ли она в настроении предупредить обо всем Принца де Конти. Саразен, кому я не только сказал о моем намерении сделаться влюбленным, но кто еще и сам подавал мне в этом советы, пообещал меня предупредить, если у нее проявится зуд заговорить. У его мэтра не было от него никаких секретов, главное, в такого сорта вещах. Он нашел средство, прикинувшись союзником всех его шалостей, заставлять его пересказывать их ему одну за другой. Он даже изготовлял за него все или большинство его писем по этому поводу, точно так же, как он писал для него другие, гораздо большей важности; по меньшей мере, если он и не писал их все полностью, он всегда их ему исправлял. Не то, чтобы у этого Принца совсем не было разума, и даже не более, чем требовалось для такого сорта безделиц; но, наконец, письмо этого Секретаря проходило тогда за нечто возвышенное и не имевшее изъянов. Саразен, говорю я, должен был бы предупредить меня обо всем, что бы ни произошло по этому поводу, и я бы мог вывернуться из дела, вовремя протрубив отступление. Для этого были уже приняты все меры. Я узнал место, наиболее скверно охраняемое Ормистами, и где мне было бы легко пройти к армии Герцога де Кандаля. Но мне так и не пришлось явиться туда.

/Нетерпеливая Дама/ Дама никогда не нуждалась ни в ком для нашептывания ей нежностей, тем более ради этой цели она не пожелала бы начать с меня; но, напротив, она умирала от нетерпения вновь увидеть меня, лишь бы разузнать о множестве вещей, о каких не могла догадаться. Я ей казался, и даже по благородству, более достойным наполнить ее сердце, чем Принц, кто верил, будто обладает им; к тому же, так как она была любознательна, как я только что сказал, она желала узнать, кем я был, волей какого случая влюбился в нее, я, явившийся от Двора; и, наконец, действительно ли она была причиной того, что я сменил мою военную экипировку на одежку отшельника.

Я принял вместе с Саразеном все меры, какие должен был принять по этому поводу. Он вполне довольно меня наставил, кроме того, что я совсем недурно был красноречив сам по себе. Природа одарила меня достаточно удачно подвешенным языком и даже довольно славным рассудком. Правда, не мне бы об этом говорить, но, наконец, на что пригодна скромность, когда речь идет об истине; всякое притворство никогда ни на что не годится, и гораздо лучше одним махом выйти на свою широкую дорогу, чем прозябать, уж сам не знаю, сколько времени, занимаясь лицемерием. В конце концов, два дня, о каких я уже упомянул, прошли без сколько-нибудь важных известий, и я вернулся к Даме. Я выбрал время, когда она была еще в постели. Я бесцеремонно уселся у ее изголовья, сделав вид, будто почти не смею взглянуть на нее, дабы лучше уверить ее, как я стремлюсь к ней всем моим существом. «Это вы, – сказала мне она, – Месье Отшельник, а не откроете ли вы мне, сколько еще продлится ваше переодевание?»– «Насколько хватит моих сил, Мадам, – ответил я ей тотчас же, – поскольку я специально явился из Парижа увидеть вас, и я пошел бы вас искать на самый край света, если бы это понадобилось». Она сказала мне, смеясь, что, значит, я был очень странным влюбленным; увидев, что она желает посмеяться, я счел, что тоже должен смеяться с ней вместе.

/О должном почтении к Дамам./ Я было приготовился так и поступить, но Дама нашла, что это было бы немного слишком рано; она остановила мой порыв и сказала, что хотя я монах лишь по одеянию, я перенял все их наклонности, напялив на себя то, что ношу в настоящее время; по меньшей мере, их обвиняют в желании сразу же переходить к делу, как только у них появляется такая возможность; по правде, они поступают не слишком дурно каждый раз, когда находят женщин, настроенных это переносить; но что до нее, так как она не желала им уподобляться, то мне следовало бы не только вернуться на свое место, но еще и засвидетельствовать ей большее почтение. Я ей ответил с нахальством Куртизана, если только это не была наглость монаха, что я не мог засвидетельствовать ей ничего большего, как делая то, что я и делал; почтение не могло появиться иначе, как от большого уважения, и невозможно лучше засвидетельствовать Даме свое настоящее уважение, как пожелав получить ее добрые милости.

Такая мораль показалась ей совершенно новой, и она ни за что не желала ее принять. Итак, я был обязан сдержаться вопреки собственной воле. Поскольку недоставало пустяка, чтобы я пустился по следу течки, а кроме того, я был обуреваем тщеславием подменить собой Принца крови. Однако, хотя она и установила границы моим порывам, я счел, что она сделала это скорее из-за простого кривляния, а не из подлинной сдержанности. Также, не желая таить на меня никакой обиды, по крайней мере, ничуть не больше, чем когда я отдавал ей мой портрет, она спросила меня, с какого времени я сделался влюбленным, и как это со мной произошло – в самом деле, когда бы я ей этого не сказал, она не смогла бы этого и предположить; она знала, что я явился в город совсем недавно, и в тот же день натянул на себя одеяние, какое ношу и в настоящее время; таким образом, если я увлекся ею, как я старался уверить ее в этом сейчас, должно быть, моя страсть уже была поистине сильна, прежде чем я отправился оттуда, откуда явился. Я ей отчетливо сказал, что когда захотел оказаться к ней поближе, я постарался сделать все, на что считал себя способным. И, так как это переодевание не было одной из самых ничтожных вещичек из моего мешка сюрпризов, я поостерегся оставить его напоследок. Итак, теперь вопрос был лишь в том, как удовлетворить ее любопытство; я ей сказал, что если она пожелает призвать на помощь свою память, она припомнит, как некий художник находился подле Принца де Конти пять или шесть месяцев назад; ей будет тем более легко его вспомнить, что она сама заказала ему свой портрет; между тем, он сохранил копию с него, и, увидев ее в Париже в его Кабинете, я нашел ее столь прекрасной, что захотел обладать ею во что бы то ни стало; вот так я отдал ему за нее все, что только он пожелал, и, частенько бросая на нее взгляд, сделался столь влюбленным в изображенную на ней особу, что решился отправиться ее искать; я узнал у этого художника, с кого был написан портрет, и где я найду оригинал. Он сказал мне также, что я не единственный, кто был им очарован; Принц де Конти отдал свое сердце этой Даме, а так как было опасно объявлять себя соперником персоны такого происхождения, я счел за лучшее скрыть мою страсть под тем одеянием, какое и ношу сейчас; к тому же, я вообразил, что мне совершенно необходимо замаскироваться, дабы меня не могли узнать видевшие меня при Дворе; вот так я и отрастил себе бороду, и теперь нет такой особы, какую бы она не поставила в тупик.

/Слабость видеть себя любимой./ Вот какой рассказ я для нее изобрел. Он весьма ей понравился, поскольку она была достаточно тщеславна, чтобы придавать значение приключению вроде этого. Ей показалось, будто ее достоинства выросли от этого наполовину, а когда она попросила взглянуть на эту копию, о какой я столько ей наговорил, я показал ей портрет, что Саразен специально заказал у лучшего художника города. Я обцеловывал его тысячи и тысячи раз перед ней, чтобы по-прежнему все лучше и лучше убеждать ее в том, что рассказанная мной история не была сказкой. Я совсем недурно ухаживал за ней, проделывая это, и так как она была женщиной, а среди таковых вовсе не существует ни одной, кто не получала бы удовольствия от того, что видела себя любимой, пусть даже любовью конюха, она мне сказала с любезным видом – будь это полной чепухой или же чистой правдой, то, что я ей рассказал, но поведал я все это с такой грацией, что она развлеклась ничуть не меньше, чем когда бывала в комедии. Она пожелала узнать после этого, кем же я все-таки был, видимо, захотев рассудить по тому, что я ей скажу о моем происхождении, достоин ли я заполнить место любовника такого значения, как тот, кого она имела. Я чуть было не выдал себя за кого-нибудь совсем другого, чем был на самом деле, дабы еще больше потешить ее тщеславие. Но наконец, рассудив, что кое-кто мог бы меня и узнать, а если такое приключится, я окажусь в полной конфузии, я не сделал себя ни более великим, ни более малым, чем тот, каким Бог меня уродил. Однако, так как в провинции воображают, будто все, что приближается к особе Короля, скорее достойно зависти, чем сожаления, каким бы малым я ни был, тем не менее, я не вызвал абсолютно никакого отвращения у Дамы. Я даже продвигался во всякий день все более и более в добрых милостях Дамы, вплоть до той степени, что оказался в состоянии через некоторое время предложить ей заставить Принца де Конти вернуться к исполнению долга.

Правда, несколько иначе послужило мне в завоевании ее доверия и то, что я преподнес ей в подарок все, присланное мне Месье Кардиналом. Я начал с того, что там имелось из пустячков, потому как я не сказал ей еще, что все это исходило от него. Я сделал этим честь самому себе; итак, я был в восторге от того, что все преподнесенное мной, казалось, соответствовало моим силам, или, по крайней мере, если это в каком-то роде превышало мои средства, она могла приписать это силе моей любви. Она ни в коем случае не оставалась неблагодарной; она считала своим долгом идти на все, что угодно, ради человека, делавшего для нее больше того, что он мог. Мне доставалось от нее ничуть не меньше, чем Принцу де Конти. Но прежде, чем на это отважиться, она сделала совершенно особенную вещь, чтобы мне совсем не беспокоиться по поводу моей бороды, и об этом стоит рассказать.

Эта борода не нравилась ей, как обычно бороды не нравятся всем женщинам. Дама не осмеливалась предложить мне от нее избавиться, потому что боялась, как бы я не обвинил ее в большей заботе о ее удовольствии, чем о моей безопасности. В таком настроении она сказала Лас-Флоридесу, кому она служила заступницей перед Принцем де Конти в начале правления Ормистов, что находит меня весьма забавным отшельником; надо бы мне устроить дебош и отрезать бороду, когда я засну; как я здорово удивлюсь при моем пробуждении, и какое удовольствие будет наблюдать за моим поведением, когда я окажусь пойманным в ловушку. Лас-Флоридес, кто и не просил ничего лучшего, как ублаготворить ее, а кроме того всегда был рад поразвлечься сам за счет другого, тут же пообещал дать ей удовлетворение прежде, чем пройдет два или три дня. Не так давно он наведался на пост, где было задержано судно, груженное вином из Лангона. Он распорядился выдать себе одну бочку, найдя, что оно было великолепно. Он уже давал мне его попробовать, чтобы проверить, не найду ли и я его таким же отменным. Мне нужно было бы совершенно лишиться вкуса, чтобы не присоединиться к его мнению, и, еще надбавив ему цену, я назвал его не великолепным, как сделал он, но великолепнейшим. Он мне ответил, что обрадован тем, каким хорошим я его нашел, а поскольку это так, он хотел бы, чтобы мы вместе устроили дебош, как только вино отстоится.

Однако войска Короля не предоставили ему для этого чересчур большого времени. Они начали еще более плотно сжимать город, особенно с тех пор, как нашли средство подкупить некоего иностранца Полковника, командовавшего одним из главных Фортов, что осажденные еще удерживали на Гаронне. Форт защищал самое устье этой реки, так что потеря его была невосполнимой. Месье де Кандаль сам заключил этот договор, а потом отослал его ко мне для придания ему последней завершенности. Этот Полковник был Ирландцем по имени Ислан, благородным человеком из этой страны. Впрочем, его аппетит несколько не соответствовал его благородству. Он договаривался с нами на весьма мягких условиях, хотя если бы он знал свое ремесло, он мог бы содрать со Двора такую сумму, на какую мог бы себе приобрести самые лучшие земли во всей Ирландии. Он же удовлетворился в качестве цены за свое предательство двумя тысячами пистолей, каковые я распорядился ему отсчитать через банкира, к кому у меня имелись кредитные письма. Я переменил одежду, чтобы идти к нему, и хотя он был совершенно поражен видом моей огромной бороды, он вовсе не знал, что я был отшельником благонамеренных. Если бы он прослышал обо мне, он бы никогда со мной не встретился. Он выходил из дома только чтобы появиться на Бирже, из Биржи он возвращался к своей кассе, и хотя ему было более шестидесяти лет, он никогда не занимался другим ремеслом, кроме этого.

Часть 5

/Борода сбрита начисто./ Вот в каком состоянии пребывал город снаружи, тогда как внутри он находился в еще большей опасности. Большинство членов Парламента и главные горожане, всегда ненавидевшие тиранию Ормистов, более, чем никогда, начали ею тяготиться; итак, каждый из них имел свой замысел возвращения к повиновению, каким они были обязаны своему Государю. Они даже находили, что не было другого средства, кроме этого, дабы, наконец, освободиться, и хотя поначалу они очертя голову ринулись во все то, что Месье Принц или его посланники им предлагали, опасность, в какой они очутились, да и его собственная дурная участь заставили их разорвать те обязательства, в каких они не находили больше безопасности. Все это было вполне способно встревожить л'Ортеста и его сообщников и, следовательно, помешать Лас-Флоридесу позабавиться на мой счет. Но, наконец, его услужливость по отношению к Даме и его неуемная склонность к удовольствиям привели к тому, что он нимало не задумывался над собственным положением; он пригласил нескольких из своих друзей, а также и меня на вскрытие огромного утиного пирога, преподнесенного ему в подарок. Этот пирог был далеко не единственным угощением. Он запасся всем наилучшим, чем только могло его снабдить это время года, для грандиозного пиршества, и так как он сказал своим приглашенным, что оросит все это самым изумительным вином, какое им когда-либо доводилось пить, каждый явился к нему с великим благоговением хорошенько выпить и закусить.

Так как я давно уже потерял привычку пить сладкие и крепкие вина Лангона, это вино ударило мне в голову гораздо раньше, чем остальным; итак, не желая обременять им еще больше мой желудок, я откровенно сказал всей компании, что бедному отшельнику надо бы пойти отдохнуть. Если бы Лас-Флоридес не имел желания сыграть со мной шутку, подсказанную Дамой, он никогда бы не потерпел, чтобы я вот так разрушал компанию, но так как у него имелся свой замысел, он сказал одному из своих лакеев проводить меня в комнату, какую он ему назвал. Он послал посмотреть четверть часа спустя, может быть, немного раньше или позже, что я там делал. Я лежал на кровати, и едва я на нее улегся, как тотчас же там и заснул. Я даже храпел с такой необычайной силой, как если бы страдал одышкой; либо я там расположился в неудобной позе, или же вино произвело на меня такой эффект; но слышно меня было на другом конце улицы. Лас-Флоридес, никому не говоря, что упомянутая Дама упросила его сбрить с меня бороду, сказал им только, что неплохо бы было сыграть со мной такую шутку. Они точно так же, как и я, испытали на себе действие этого вина; а так как нет такого коварства, до какого бы не додумались люди в этом состоянии, они без промедления перешли от предложения к исполнению. Лас-Флоридес приказал лучшему брадобрею города быть наготове с добрыми бритвами, когда он пришлет за ним. Это распоряжение несколько озадачило беднягу. Он испугался, как бы ему не пришлось заняться более опасной и более преступной операцией, чем эта. У Лас-Флоридеса была довольно прелестная жена, а так как она имела репутацию, якобы не слишком удовлетворительную для ее мужа, брадобрей вообразил себе, будто бы тот застал ее с каким-нибудь ухажером, и вот теперь он хочет привести его в такое состояние, когда этот ухажер будет не способен больше забавляться с женой ближнего своего. Но когда его спросили, сможет ли он сбрить с меня бороду так, чтобы я не проснулся, он ответил, что не станет клясться наверняка, но уверен, если уж он в этом не преуспеет, никому другому никогда такое не удастся. Ему сказали браться за дело, и, обрезав сначала мне бороду ножницами, он затем принялся и за бритье. Я не почувствовал ни того, ни. другого, настолько глубоко я погрузился в сон. Я проспал даже разом целую половину ночи, но, наконец, пробудившись где-то в середине нее и случайно поднеся руку к лицу, был совершенно потрясен собственным видом, не больше, не меньше, чем те, кого обвиняют в том, что они приносят несчастье. Я тотчас догадался, что со мной сыграли дурную шутку, и не мог приписать ее никому иному, как Лас-Флоридесу, но у меня не возникло ни малейшего подозрения, что в этом хоть сколько-нибудь была замешана Дама. Положение, в каком я оказался, было для меня затруднительно, да и всякий человек со здравым смыслом должен был бы почувствовать на моем месте то же самое. Я боялся, как бы из-за этой шуточки меня не узнали, а так как подле Принца де Конти находилось множество людей, бывавших при Дворе, всегда найдется такой, кто ему скажет, что у меня от отшельника разве что одна одежка. К тому же, было неоспоримо, едва слух об этом фарсе разнесется по городу, как все, сколько их ни есть, маленькие детишки повсюду будут преследовать меня, словно поводыря медведей. В этом не было абсолютно ничего приятного для честного человека; даже те, кто будут слишком мудры, чтобы не бегать за мной, как другие, не всегда помешают себе взглянуть на меня, а, соответственно, и узнать, если они хоть когда-либо случайно видели меня.

/Хорошая мина при дурной игре./ Эти размышления, показавшиеся мне довольно рассудительными, не дали мне сомкнуть глаз за весь остаток ночи. Все присутствовавшие на этом пиршестве заночевали у Лас-Флоридеса и встали пораньше, точно так же, как и он сам, чтобы не опоздать к моему утреннему туалету. Они заранее предвкушали удовольствие поглазеть на мое изумление и немного позабавиться им прямо там, передо мной. Но изумленными оказались они сами, когда увидели, как я первый рассмеялся им в лицо, будто бы вовсе не был задет их шуткой. Я избрал такое поведение, хорошенько его обдумав, а состояло оно в отказе от мантии, дабы избежать оскорблений и неудобств, а они неизбежно бы последовали, если бы я додумался вновь натянуть ее на себя. Лас-Флоридес захотел одарить меня своей одеждой. Мы были почти одинакового роста, и таким образом его вещи могли бы вполне мне подойти, но я счел некстати их брать, потому как нашел их слишком роскошными для того положения, какое я хотел занимать в этой стране. Я не был бы в особом восторге, когда бы мои одежды приковывали ко мне взгляды – потому я был далек от желания носить позолоту, да я бы охотнее надел мешок себе на голову, если бы это было мне позволено – Лас-Флоридес вызолачивался подобным образом с тех пор, как поменял свою доску для разделки мяса на шпагу, поскольку прежде он был всего лишь мясником, да и то из тех, кто не имел большой практики.

/Военная хитрость./ Так как я сохранил одежду солдата, в какой явился в город, я вновь ухватился за нее, и причем очень кстати – это меня избавило от большой конфузии; поскольку новость о моей бороде уже распространилась в квартале, все население вышло на улицу, чтобы поглазеть на мою сутану и прокричать: «Он обкакался в постели, как на Немецкой масленице!» В самом деле, более двух сотен персон собралось на каждом углу улицы Лас-Флоридеса; они даже уже держались наготове затянуть эту музыку мне вослед; итак, боясь, как бы их не предупредили, что я появлюсь в другой одежде, и как бы они не устроили такого же приветствия мне в солдатской одежонке, как и в той, что я носил прежде, я сказал конюху этого Ормиста, кто был порядочным болваном, – я поспорю с ним на один пистоль, что он не посмеет надеть мою мантию отшельника и пройти в таком виде всего лишь три улицы, начиная отсюда. Он не видел, как я, весь этот собравшийся народ, а когда бы даже он его и видел, у него не хватило бы ума догадаться, в чем там было дело. И, так как он жаждал выиграть мой пистоль, он мне ответил, что поспорит со мной, когда мне будет угодно. Я ему сказал, что лучше всего это сделать сейчас, если он сам этого хочет, и в тот же миг, поймав меня на слове, он немедленно обрядился в мое одеяние. Народ, довольно-таки хитрый в этой стране, не захотел тотчас же нападать на него. Напротив, он даже отступил в другую улицу, позволив ему пройти по самой середине, прежде чем показать ему, чего он от него хочет. Конюх, совершенно смутившись, не только опустил капюшон, чтобы спрятаться, но еще и закрыл лицо рукой, дабы не быть узнанным. Одного его поведения было вполне достаточно, чтобы убедить этих людей в том, что это был именно я. Итак, едва он их миновал, как они обрушили на него устрашающее улюлюканье. Тем временем толпа разрасталась с момента на момент, и так как я прекрасно подозревал о том, что произойдет, когда те, с другого угла, мимо кого он не проходил, кинулись вдогонку за остальными, я преспокойно присоединился к ним и таким образом выскользнул из тисков. Бедный конюх совсем растерялся, не зная, как распутать этот клубок. Он им кричал, однако, во все горло, что всегда хорошо заработать пистоль, и только это заставило его взять мою одежду. Но так как посреди рева, поднятого этой сволочью, ему пришлось надорвать себе глотку, прежде чем они расслышали хоть единое слово из того, что он говорил, он был вынужден остановиться в конце концов, потому как увидел себя окруженным со всех сторон. Он сказал им, что для него здесь шла речь о пистоле, если он дойдет до определенной улицы; он заключил со мной пари, и просит их не препятствовать его счастью. При этих словах у них открылись глаза; кроме того, среди них находились люди, знавшие меня и начинавшие понимать, что он был совсем не тот, кого они искали. Они от этого взбесились от гнева, но наиболее мудрые среди них заявили, что я их все-таки ловко провел.

Когда Лас-Флоридес узнал, как я избежал подстроенной мне западни, он нашел, что я поступил, как находчивый человек. Он не знал, однако, что со мной стало, поскольку вместо того, чтобы вернуться к нему, я спрятался на целых четыре дня, не подавая ему о себе известий. Он пытался узнать их повсюду, потому что во всякий момент происходили события в его ремесле, ставившие его в тупик и настоятельно требовавшие моего совета. Он спросил о них и у Дамы, подстроившей мне эту шутку. Я направился как раз туда, выйдя от него, но она ему сказала, что слышала обо мне не больше, чем он сам. Она была совершенно поражена, увидев меня в том состоянии, в каком я находился. Хотя по правде она, разумеется, не ожидала увидеть меня вернувшимся к ней с длинной бородой, она все-таки не ждала, что я должен возвратиться туда без моего обычного одеяния. Она спросила меня о причине такой перемены, и так как я был весьма далек от мысли, будто она сама была причиной того, что я сделался безбородым, то оказался достаточно наивен, чтобы поведать ей о моем приключении; она сочла его очень приятным, и найдя меня еще больше по своему вкусу, чем прежде, хотя теперешняя моя одежда не особенно меня красила, дала мне понять жеманными ужимками, что все, в чем мне было отказано в прошлый раз, она предоставит мне сегодня. Я не заставил повторять себе этого дважды, и в тот же час мы сделались добрыми друзьями; потом она спросила для поддержания разговора, кто, по моему мнению, подстроил мне ту шутку, о какой я ей только что говорил. Так как я начинал чувствовать себя с ней свободнее, я ей ответил, что она задала мне просто нелепый вопрос; не настолько уж у меня были тупые мозги, чтобы обвинить кого-либо другого, кроме Лас-Флоридеса; конечно же, это он пожелал позабавиться за мой счет, но я ему этого не прощу ни в жизни, ни при смерти.

/Счастье без бороды./ Она принялась смеяться над моими речами, да еще с такой силой, что я был совершенно возмущен. Потому я ее спросил в тот же час и довольно резко, где же она здесь нашла повод для смеха, если она, разумеется, не полагает, что я злоупотребляю той свободой, какую она мне дала. Однако, чем больше я казался ей разозленным, тем больше она насмехалась надо мной. Она более тысячи раз назвала меня слепцом, и не зная, что она этим хотела сказать, я чуть было не разозлился на нее по-настоящему. Тем не менее, я счел некстати делать это по многим резонам; итак, когда я снова попросил ее объяснить мне, почему она вот так смеялась надо мной, она мне предложила с развеселым и насмешливым видом хорошенько посмотреть на нее и сказать ей после этого, неужели я верю, что очаровательная женщина, какой она и была, захочет когда-либо спать с монахом. Этих слов было еще недостаточно, чтобы окончательно просветить меня. Потому-то я счел себя обязанным объясниться с ней в другой манере и сделал бы это, если бы она тотчас не добавила, что гораздо больше удовольствия переспать с солдатом, как она и поступила, чем с бородой длиной в локоть. Так пусть же я не сваливаю вину ни на кого другого, кроме нее самой, за то, что со мной приключилось; она просто терпеть не могла мою громадную бороду; но пусть же я, однако, и ни о чем не сожалею, поскольку, если бы все те, кто их носит, узнали бы, что стоит им только их сбрить, и они получат ее добрые милости, как, по ее мнению, не осталось бы больше ни одного Капуцина в их монастыре.

Она мне сказала все это в столь приятной манере, что я сейчас же дал ей знать, что обладаю добродетелью монаха, хотя на мне и нет сутаны. Она была чрезвычайно довольна мной, и так как я не мог бы пойти в какое-нибудь другое место, где мне было бы лучше, а кроме того, я боялся вновь показаться на улицах из-за этой сволочи и маленьких ребятишек, что не стали бы особенно скрывать их желания, дабы я послужил им игрушкой, я попросил ее позволения остаться в ее доме. Она решилась на это тем быстрее, что при ней не было мужа, кто контролировал бы ее действия, а к тому же она тешила себя надеждой, что я ей щедро оплачу мое пристанище.

/Муж-рогоносец и Посол./ Не то чтобы она была вдовой; напротив, она вышла замуж всего лишь два года назад, и более того, ее муж не испытывал еще никакого желания умирать. Но она нашла средство от него избавиться за несколько дней до этого по настоянию Принца де Конти, крайне надоедавшего ей по этому поводу. Так как он полагал, что иметь любовницу было почти пустяком, и следовало только проводить ночь вместе с ней, он пожелал отправить мужа в вояж, дабы тот дал ему время делать все, что ему будет угодно, с женой. Он отослал его во Фландрию, к своему брату, с жалобами на Марсена. Принц де Конде, знавший обо всем, происходившем в Бордо, настолько хорошо, как если бы он сам там находился, спокойно его выслушал. Однако, так как этот Принц взял себе манеру говорить каждому правду в лицо, и даже женщинам, кого от нее обычно в каком-то роде оберегают, он тотчас заметил этому мужу-рогоносцу, что его брат, Принц де Конти, по всей видимости, не пожелал, чтобы он ему поверил, поскольку выбрал именно его для переговоров о своих интересах; ему надо было бы отправить менее подозрительную персону, дабы расположить его ко всему этому прислушаться. Поначалу посол не понял, что он хотел этим сказать, либо он не обладал особо живой сообразительностью, или же просто не знал об интрижке Принца де Конти с его женой. Итак, когда он взмолился перед Принцем де Конде соблаговолить сказать ему, в чем он мог быть ему подозрителен, тот прикинулся, будто не желал верить ему на слово, потом внезапно смягчился. «Я вам верю, – подхватил Принц, – поскольку вижу, что вы готовы в этом поклясться, но если вы и оправдались в этом, я совершенно убежден, что вы не оправдаетесь в другой вещи. Ваша жена слишком добрая подруга моего брата, чтобы вы не принимали его интересов с особой теплотой; а значит, вы не способны свидетельствовать против его врагов; вам это известно лучше, чем мне, вы не только юрисконсульт, но вы ведь еще направляли с жалобами перед вами тех, каковые считаются мэтрами в этом ремесле». Бедный муж было подумал, будто он грохнулся со своих высот, когда услышал подобный упрек себе. Он ничего не знал о делах своей жены, или, по меньшей мере, делал вид, якобы о них не знает; но скрытность вовсе не подходила ему после этого, и он в глубочайшем горе выехал назад в свою страну.

Тем временем я постоянно находился подле Дамы, и так как с момента на момент мы завязывали все более близкое знакомство, я счел себя вправе сказать ей, впрочем, как бы это исходило от меня, что если бы я был на ее месте, то бы постарался воспользоваться настоящим временем; быть может, оно не всегда будет ей столь выгодно, как было сейчас, когда она пользовалась добрыми милостями Принца де Конти; и если бы она пожелала воспользоваться тем влиянием, какое имела на его душу, убедив его вернуться к повиновению, каким он обязан Его Величеству, я употреблю все силы для предоставления ей вознаграждения, соответствующего этой услуге – она сможет даже приобрести себе некоторое положение в Париже; Двор сможет использовать ее мужа, особенно если он пожелает купить себе должность Мэтра по Ходатайствам; порой не требуется почти ничего для достижения успеха, мы имеем прекрасный пример этому в особе Месье Ле Телье, кто, находясь на посту Королевского Прокурора Шатле, раздобыл столь выгодную информацию для одного из детей покойного Месье де Буйона, Суперинтенданта Финансов; тот столь хорошо был принят после этого, что счел себя обязанным возложить на него все свои надежды на удачу, продал свою должность, чтобы купить другую уже в Совете, совершенно подобную той, какую я посоветовал бы принять ее мужу; тот же со своей совсем недурно справился, поскольку он был теперь не только Государственным Секретарем и одним из богатейших людей во всем Париже, но и еще на пути сделаться однажды Канцлером.

/Женский рай./ Дама слушала меня с удовольствием. Она уже слышала от других, что Париж был для женщин раем; надежда, что я дам ей однажды возможность перенести туда свой семейный очаг, была для нее столь приятна, что она сказала мне в тот же час – после того, как она отдалась мне, она теперь полностью отдается под мое руководство. Она сейчас же добавила, – если она так легко отказывается от своей страны и своих родителей, то это исключительно ради любви ко мне; не могу же я постоянно оставаться в Бордо; привязанность моей должности ко Двору вскоре обяжет меня туда вернуться; ведь я ей и вправду говорил, что получил отпуск на четыре месяца, но, наконец, один из них уже прошел; остальные пробегут так же быстро, когда бы даже это и был более долгий срок, чем этот – значит, нам надо задуматься, как бы устроиться, чтобы видеться всегда. Она меня молила в то же время соизволить написать ко двору, говоря мне, что из признательности к ней и по моей доброй воле я просто должен употребить все мое влияние и влияние моих друзей, дабы довести это дело до благополучного окончания.