Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 81 страниц)

Он был столь мало разубежден в том, что Коадъютор намеревался организовать покушение на его персону, что почувствовал совершенно невероятное омерзение при мысли согласиться на то, о чем тот просил для себя. Тем не менее, так как он не видел ничего худшего, чем тюрьма, а это должно было предоставить ему свободу, он решился на этот шаг в конце концов. Однако никто не знал, было ли это по доброй воле, и не задумал ли он с этого времени изменить своему слову. Как бы там ни было, он не только подписал бумагу, но еще и вернул ее Перро в той же манере, в какой она была ему передана; едва Коадъютор увидел ее в той самой форме, какой он и добивался, как отвернулся от Кардинала. Он сохранял по-прежнему отношения с ним до этих пор. Хотя он и признавал его мошенничества, но не осмеливался ничего заявить, пока не был уверен в Месье Принце. Он и без того боялся, как бы Кардинал не договорился с Принцем, чтобы его погубить, и как бы он не остался без поддержки и опоры между двумя столь грозными врагами. Наконец, получив теперь укрытие от этого страха, он сделал все усилия по отношению к Парламенту, чтобы заставить его потребовать ссылки для одного и свободы для другого. Он намеревался возвыситься на руинах этого одного, и так как Месье Принц по одной статье их договора брался предоставить ему свое покровительство, дабы помочь ему преуспеть в этом предприятии, он счел, что удача ему обеспечена.

/Портрет Герцогини д'Орлеан./ Между тем Герцог д'Орлеан, кто должен был по праву играть первую роль в Государстве, настолько позволил Кардиналу завлечь себя, что, можно сказать, полностью сложил с себя всю свою власть и передал ее в его руки. Он позволял управлять собой то одним, то другим, в том числе и своей жене, кому недоставало рассудка увидеть, как все, кого она допускала приближаться к своей особе, давали ей советы лишь для того, чтобы обмануть и ее, и ее мужа. Она была сестрой Герцога де Лорена, и он женился на ней против воли покойного Короля, кто не только велел объявить его брак недействительным по постановлению Парламента, но и еще, пока был жив, никак не хотел изменить своего мнения по этому поводу. Вот так их разлучили на несколько лет, и лишь после смерти Его Величества нынешний Король согласился, чтобы они снова соединились.

Эта Принцесса обладала совершеннейшими чертами лица, так что, если судить по деталям, это была очень красивая женщина; но стоило оценить ее целиком, как становилось ясно, что самое большее – это красота умирания, лишенная всей прелести, что придает облику живость; единственное живое проявление, показанное ею за всю ее жизнь, так это то, что она была амбициозна превыше всего, что возможно себе вообразить. Итак, хотя она и не отличалась злобной душой, но была не прочь увидеть зарождение смут в Государстве, лишь бы сохранить свой уголок и при этом не быть обязанной брать во внимание весь Двор. Она в особенности не могла переносить Королеву-Мать; не то, чтобы она находила в этой Принцессе что-то не достойное уважения, но просто потому, что положение той превосходило ее собственное. Она не слишком любила также и Месье Принца, главное, с тех пор, как он нанес оскорбление Офицеру Гвардейцев ее мужа. Кардинал, кто старался извлекать пользу изо всего, и кто был бы рад увидеть зависть, царящую между этими двумя Домами, ловко внушил ей, что амбиция Месье Принца настолько огромна, что она его пожирает; таким образом он не только намеревался возвыситься над Герцогом, ее мужем, но еще и презирал его до той степени, что, кажется, потерял и воспоминание о разнице, существующей между сыном, братом и дядей Короля и первым Принцем крови.

Столь малая прозорливость, доставшаяся ей от природы, не позволила ей найти в себе самой, чем защититься от этого надувательства. Она глупейшим образом попалась на него, тем более, что во времена побед Месье Принца его Двор был обычно столь многолюден, что просто позорил Двор ее мужа. Коадъютор, сам бывший свидетелем при тысяче обстоятельств чувств этой Принцессы, и знавший, что, дабы лучше преуспеть в своих намерениях, он должен завоевать Герцога, счел, что, далеко не пользуясь каналом Герцогини для достижения цели, он, наоборот, должен с величайшей заботой скрыть от нее все дело, если хочет добиться счастливого успеха. Итак, он пообещал Герцогу ничего ей не говорить из того, о чем он ему скажет, и потом не колебался больше открыть ему свое сердце. Герцог имел друзей в Парламенте точно так же, как и он сам; почтение, какое питали к его рождению, привлекало к нему кое-кого; с другой стороны, все остальные были бы рады видеть его у них во главе, поскольку льстили себя надеждой, что его тень укроет их от упреков, что некоторые люди делали им в устройстве предприятий, превышавших их власть.

/Парламенты на стороне Принца де Конде./ Как бы там ни было, Герцог д'Орлеан, поддержавший заключение Месье Принца, вознамерившись теперь вернуть ему свободу, потому что позволял себе поддаваться всякому веянию, объединился с Парламентом и Коадъютором для усовершенствования этого труда. Парламент не только ответил на ходатайство Мадам Принцессы, но решил еще сделать внушения Королю и Королеве для освобождения ее мужа. Королева, хотя и не обладавшая всем тем разумом, каким награждают некоторых женщин, отличалась мужеством превыше ее пола; она нашла, что Парламент присвоил не должную ему власть. Она язвительно отчитала его за вмешательство в дело вроде этого; она сказала ему в категорических выражениях, что оно не входит в ее компетенцию, и настанет, быть может, день, когда он в этом жестоко раскается. Она сказала также этим Депутатам, что не им входить в тайны Государства, и делая то, что они делали, они, видимо, хотели последовать примеру Англичан, сначала выгнавших их Короля из его столицы, а потом и бесчеловечно обезглавивших его. Парламент был оскорблен этим сравнением; итак, дела день ото дня ожесточались все более и более; Его Преосвященство начал побаиваться, как бы вскоре его не обязали удалиться в Италию.

В самом деле, Парламент Парижа не единственный встал на сторону Принца де Конде; Парламент Бордо сделал то же самое, и хотя Кардинал, казалось бы, усмирил эту грозу, когда привез в ту сторону Короля, далеко нельзя было сказать, будто бы она совершенно рассеялась. Эта провинция всегда защищала свои интересы, и хотя она не видела больше удобного случая к восстанию, за какой она ухватилась бы от всего сердца, все-таки Министр боялся соединения этих двух Парламентов. Он предвидел, что если такое случится, еще и другие поступят точно так же, особенно в той обстановке, когда не существовало почти ни одной провинции, что была бы довольна его Министерством. С другой стороны, Граф де Грасе удалился в свое Наместничество Гравлин, совершенно готовый, по всей видимости, сформировать там партию, поскольку после баталии при Ретеле кое-кто был произведен в Маршалы Франции, а его этим обошли. Он претендовал на то, что не меньше их достоин этой чести, а потому решил взять силой то, что ему не пожелали дать по доброй воле.

/Свобода для Принца, ссылка для Кардинала./ Так как мы жили тогда во времена, когда тот, кто умел заставить себя бояться, добивался всего, что ему заблагорассудится, все нашли, что он был прав. Как бы там ни было, это бы не особенно обеспокоило Кардинала, если бы у него на руках было только это дело; он знал, что всегда может поправить его, предоставив тому то, чего он просил. Впрочем, совсем иначе было с остальными, поскольку хотели заполучить его собственное место, а он был не в настроении его отдавать. Это заставило его все привести в действие, лишь бы усмирить Парламент, но так как ему потребовались бы богатства Креза, чтобы удовлетворить всех его членов, поскольку буквально каждый из них претендовал продаться как можно дороже, так долго собиравшаяся над ним гроза начала угрожать ему в столь странной манере, что он счел себя обязанным уступить. Итак, сделав из необходимости добродетель, он уехал от Двора и явился в Авр де Грас, чтобы подчиниться постановлению этого Корпуса, повелевавшему предоставить свободу Принцу де Конде и двум другим узникам. Тут же последовало несколько других постановлений против него, и радуясь тому, что он может от них уклониться, потому что они абсолютно его не устраивали, он выехал из Королевства после того, как заявил этому Принцу, что совсем не он был причиной его несчастья.

Принц де Конде поверил ему настолько, насколько он и должен был поверить, и без всякого сожаления посмотрев на отъезд Министра, он возвратился в Париж, откуда ему навстречу вышло бесчисленное множество народа. Он был бы этим озадачен, если бы знал, с какой радостью они приняли новость о его заточении, но так как еще никто не позаботился ему об этом рассказать, он с удовольствием воспринял знаки их доброй воли, потому что он тешил себя мыслью, что это продолжение тех приветствий, с какими его встречали, когда его великие свершения и постоянные победы делали его значительным для всего Королевства.

Фронда Принцев

Королева, достаточно поднаторевшая при Кардинале, знала, насколько следует скрывать свои чувства, дабы стать достойной того места, какое она занимала; потому она встретила Принцев тысячей любезностей, хотя в душе у нее было отчаяние от их возвращения и от отъезда Кардинала. Бемо последовал за ним в Брюль, загородную резиденцию Курфюрста Колоня, куда тот удалился, а Его Преосвященство переехал в Седан. Когда он туда прибыл, Фабер одолжил ему уж я не знаю, сколько денег, не принадлежавших ему и отданных на хранение ему его друзьями; так как это была очень значительная сумма и никогда ему не позволялось распоряжаться закладом, этот заем, сделанный им вопреки всем силам и даже с большой долей опасности, весьма повредил его репутации. В самом деле, кто мог сказать, что этот Министр должен когда-либо вернуться ко Двору, он, кого Парламент своим постановлением объявил изгнанником, и кто видел против себя всех Принцев крови на свете. Между тем, не преминут сказать, когда узнают, в какой манере Фабер обошелся с ним, и когда увидят впоследствии, что ему совсем не пришлось раскаиваться в том, что он сделал, – ему надо было просто стать колдуном, чтобы отважиться на поступок вроде этого.

/Тюренн против Конде./ Пока Кардинал находился в Брюле, он был в точности оповещен обо всем, происходившем при Дворе, самой Королевой, умиравшей от желания устроить его возвращение. Она находила, что здесь шла речь о ее славе, и уступить вот так банде заговорщиков было бы равносильно тому, чтобы пробить брешь в ее власти. Принц де Конде был еще молод и любил удовольствия; он провел первые дни в Париже в дебошах, не слишком задумываясь над тем, что ему предстояло делать. Он верил, что его победа была полной, поскольку его враг освободил ему Место, и, совсем не предвидя возможных последствий, начал презирать весь свет. Он едва удостаивал взгляда тех, кто поднял оружие против их Государя ради того, чтобы вытащить его из тюрьмы. Виконт де Тюренн был одним из таких, и даже, так сказать, главным; он осмелился дать баталию во имя интересов Принца. Потому он был просто сражен горем при виде его неблагодарности; он поклялся самому себе никогда больше не впадать в подобную ошибку, раз уж он был так скверно за нее вознагражден. Месье Принц не замедлил в этом раскаяться, когда решил некоторое время спустя взять в руки оружие против своего Короля.

Неизвестно, сказать по правде, что его действительно толкнуло на столь великую провинность перед его Государем, если только это не было то, что он увидел приближение его Совершеннолетия и испугался, как бы после этого времени Королева не повелела вернуть Кардинала. Так как этот Министр был не более, как в ста лье от Парижа, и Принц должен был узнавать от каждого, что Ее Величество постоянно посылала к нему гонцов, он рассудил, что Министр все еще имеет столько же власти над ней, сколько имел и прежде. К тому же он видел, как в его отсутствие Королева не советовалась обо всем наиболее важном ни с кем, кроме Сервиена, де Лиона и ле Телье, тремя из его Ставленников, что ему страшно не нравилось. Он вернулся из тюрьмы с намерением править в Совете, чтобы все происходило там исключительно по его фантазии. Он осознал, насколько его от этого удалили, и так как был рожден с огромной амбицией и более способным командовать, чем подчиняться, то искал путей удовлетворения. Тем не менее, он не проявлял поначалу ничего из того, что думал, и, приспосабливаясь по примеру Королевы, встречавшей его с доброй миной, чтобы лучше его обмануть, воздавал ей свое почтение со всеми знаками смирения и покорности, каких она могла только желать от подданного. Но после того, как они вот так скрытничали как с одной стороны, так и с другой, у Королевы по подсказке Кардинала зародилась мысль распорядиться снова его арестовать. Де Лион и ле Телье категорически этому воспротивились, потому как это воссоединило бы партию этого Принца с партией Коадъютора. Они уже вновь начали ссориться; не то чтобы Принц не был полностью разубежден в своей прежней мысли, что другой хотел подстроить его убийство, но потому, как, приняв во внимание, что если он и исполнит договор, в силу которого вышел из тюрьмы, то далеко не приобретет влияния, на какое он претендовал в Совете; уж лучше он просто поменяет мэтра.

/Первый план женитьбы Принца де Конти./ Мыслью Коадъютора было, как я уже говорил, занять там место Мазарини, и так как он вступил в секретные и могущественные связи с Герцогиней де Шеврез, Принц де Конде, обладавший высокомерным духом и не позволявший легко собой управлять, боялся, как бы ему не пришлось склониться не только перед ним, но еще и перед ней. Они уже сделали Хранителем Печати человека из их окружения, Маркиза де Шатонеф. Они рассчитывали еще раздать и более важные должности их Ставленникам, не уделив ему в этом особенно большой части; итак, желая освободиться от этого нового рабства, что пришлось ему абсолютно не по вкусу, он воспользовался Принцем де Конти, чтобы добиться цели. Этот последний, по одной из статей их договора, должен был жениться на Мадемуазель де Шеврез, молодой Принцессе, довольно ладно скроенной и более способной ему понравиться, чем положение аббата, в каком он находился до сих пор; потому он был гораздо более влюблен в нее, чем в свой требник, да он и никогда его особо не ласкал. Эта великая пылкость не понравилась его брату, кто по выходе из тюрьмы задумал разорвать эту женитьбу, а в то же время и договор, что он заключил. Он высказал ему свои чувства по этому поводу, тем не менее, ничего ему еще не говоря о своем намерении; он ему внушал, что Принцы должны заниматься любовью иначе, чем обычные персоны, а когда бы даже это было бы и не так, у него больше средств поостеречься, чем у другого, недаром же он всегда носил маленький воротник; итак, совершенно невозможно, чтобы увидели, как он внезапно перешел от столь возвышенного положения к такой громадной слабости, и не были бы этим возмущены.

Принц де Конти, носивший под сутаной те же страсти, что другие носят под кирасой или под перевязью, наплевал на эти советы, или, по меньшей мере, если он и не наплевал на них открыто, то все-таки не позволил им повлиять на его обычные отношения с любовницей. Принц де Конде пришел из-за этого в совершенное негодование на него, и так как он желал, чтобы его брат, точно так же, как и все остальные, сгибался под его волей, он начал принимать с ним совсем другой тон, чем до этого. Он начал строить перед ним тысячу насмешек над его любовницей, и, не найдя, за что бы укусить ее особу, обвинил ее в дурном поведении. Так как у ее матери были личные друзья, чьими советами она пользовалась в тех великих предначертаниях, что гнездились у нее в голове, он приписал дочери несколько иные отношения с ними, чем у матери. Он заявил ему, что Коадъютор, Маркиз де Лэк (Лег – А.З.) и Комартен, выходя из комнаты Герцогини, направлялись в комнату ее дочери; она отличалась здоровым аппетитом, настолько, что если ему угодно получить остатки от этих трех персонажей, ему остается только взять ее в жены. Принц де Конти, каким бы влюбленным он ни был, проглотил эту клевету, как правду, и получил от этого такое отвращение, что порвал с ней.

Коадъютор прекрасно догадался, что удар был нанесен скорее старшим, чем младшим, но так как он еще ни в чем как следует не уверился, то рассудил кстати не порывать с ним окончательно. Он хотел сначала хорошенько прояснить свои подозрения, надеясь, что если всего лишь ревность заставила Принца де Конти сделать то, что он сделал, нетрудно будет его от нее излечить.

Так как дела находились в этом состоянии, когда Королева и Кардинал загорелись мыслью вновь наложить руку на персону Принца де Конде, советы Сеньоров де Лиона и ле Телье не показались неуместными ни Ее Величеству, ни этому Министру. Итак, они решили отложить исполнение до того, как у Коадъютора не останется больше сомнений по поводу истинных намерений Месье Принца. Они взялись, однако, как одна, так и другой, приложить старания к тому, чтобы осознание явилось к нему как можно раньше. Они рассчитывали – когда это будет сделано, не останется больше не только видимости примирения между ними, но еще и им самим будет легко вынудить Коадъютора вернуться на их сторону.

/Де Лион и Ле Телье./ Де Лион и ле Телье были двумя весьма различными людьми; один был воплощенной тайной, другой довольно прям, хотя и занимал такое место, где даже рожденный с искренностью вскоре ее теряет. Потому они и повели себя совершенно различно при исполнении возложенного на них поручения. Один воспользовался большими обходными маневрами, чтобы достичь успеха, другой пошел прямо к цели, не заботясь о разведении стольких церемоний. Он отправил одного из своих Служителей сказать Коадъютору, что хотел бы с ним поговорить; таким образом, если тому будет угодно назначить ему свидание, он на него непременно явится. Коадъютору даже очень было угодно; он направился к Картезианцам, и когда дал знать об этом Месье де Лиону, они там же и встретились у некого Отца по имени Дом Жюлио. Они оба пришли туда инкогнито, и хотя Месье де Лион был предрасположен дурно судить о достоинствах Дам, потому что у него самого была одна, кем он не имел никаких причин быть довольным, он начал превозносить добродетель Мадемуазель де Шеврез до небес, дабы еще увеличить ту досаду, какую этот Прелат должен был ощущать от того, что Месье Принц воспользовался именно этим предлогом, чтобы порвать с ней. В общем, когда он так подготовил его сознание слушать себя более охотно, он сказал ему, – если тот пожелает примириться с Кардиналом и наставить Парламент не противиться больше его возвращению, ему дадут все заверения, что он сможет разумно надеяться переодеться в Пурпур в первый же раз, как только Папа назначит новых Кардиналов.

/Ради шапки Кардинала./ Сделать ему такое предложение означало ухватить его за самое слабое место. Он всеми силами хотел им стать, и так как не мог больше рассчитывать сделаться первым Министром, теперь, когда он не имел больше Принца де Конде в качестве опоры, он пообещал сделать по этому поводу все, что пожелает Королева. Он хотел, однако, прежде чем ввязаться во что бы то ни было, чтобы Ее Величество сама утвердила то предложение, какое она ему делала в настоящее время. Эта конференция длилась добрых три часа, потому что они не могли часто встречаться без опасности быть узнанными и хотели договориться обо всем за одно-единственное заседание. Королева своими собственными устами подтвердила все, что сказал Коадъютору де Лион от ее имени, и когда они вместе согласились держать это дело в секрете, Коадъютор, успокоенный с этой стороны, порвал с Месье Принцем в самой резкой манере, какая только была для него возможна. Он громко жаловался, что тот был Принцем без честного слова, и когда бы ему удалось совершить даже еще более прекрасные поступки, чем те, что он уже совершил, этот изъян их полностью замарает.

/Старшая дочь Герцога д'Орлеана./ Месье Принц был слишком прозорлив и не мог не понять, что для того, чтобы порвать с ним с таким шумом, Коадъютору потребовалось заручиться могущественным покровительством. Он тотчас заключил, что, должно быть, это было покровительство Королевы, и так как ему было невозможно удержаться против них обоих, если он подобным образом не обопрется со своей стороны на какую-нибудь персону, которая смогла бы уравновесить их влияние, он принялся ухаживать за старшей дочерью Герцога д'Орлеана, Принцессой, кому больше подошел бы камзол, чем юбка. Она имела довольно величественные склонности, хотя в глубине души испытывала большое нетерпение выйти замуж – она была уже в возрасте, вот-вот ей должно было исполниться двадцать четыре года; но, несмотря на то, что она была тогда весьма красивой Принцессой и самой богатой в Европе, Министру не хотелось отдать ее множеству иностранных Принцев, очень желавших бы получить ее в жены.

Двору не нравилось, чтобы она принесла им четырнадцать или пятнадцать миллионов, какие у нее имелись, и эта сумма казалась ему достаточно значительной, дабы желать сохранить ее для себя. Месье Принц, знавший и о ее нетерпении, и о препятствии ее стремлениям, ловко воспользовался этим обстоятельством и вовлек ее в круг своих интересов. Он знал, что она обладала большей властью над душой своего отца, и если бы взялась отвоевать его в пользу Принца, то была бы более способна, чем кто бы то ни было, в этом преуспеть. Итак, ради того, чтобы она более охотно согласилась ему услужить, он предложил ей в мужья Герцога д'Ангиена, своего единственного сына.

Такая партия вряд ли была способна ее соблазнить. Ребенок семи или восьми лет, каким он тогда был, не особенно подходил красавице Принцессе с разгоревшимся аппетитом; но так как она предвидела, что то же самое затруднение, помешавшее ей до сих пор выйти замуж, будет существовать всегда, и таким образом она останется вечно в девицах, она гораздо больше предпочитала надеяться получить однажды этого юного Герцога в мужья, чем не иметь вовсе никакого. Она знала, что он со временем подрастет, и рассчитывала, что, хотя тогда она должна быть в возрасте, не соответствующем его годам, ее огромные богатства заменят ей все достоинства, когда бы даже протекшие лета стерли с ее лица расцвет красоты, пылавший на нем в настоящее время. На самом деле Принцесса настолько вбила себе в голову это замужество, что сделалась просительницей ради Принца подле своего отца.

/Интриги Коадъютора./ Принц де Конде, заручившись этой поддержкой, вступил в серьезные схватки с Коадъютором, кто с гордостью ощущал за собой покровительство Королевы. Она его предоставила ему даже столь открыто, что Месье Принц пришел от этого в совершенное негодование – потому он на это весьма громко жаловался; и обида, какую, по его мнению, она нанесла ему, еще и разозлила его, больше, чем никогда, против Кардинала; он изо всех сил воспротивился его возвращению. Герцог д'Орлеан также этому противился, но сохраняя больше меры с этой Принцессой, делавшей все возможное, чтобы вернуть Министра. Коадъютор не слишком хорошо ей помогал, хотя и обещал употребить на это все влияние своих друзей. Он знал, что едва только тот вернется, как они уже не будут испытывать никакой нужды в нем, ни тот, ни другая; так он мог распрекрасно впасть в презрение. Он знал, что это участь всех тех, кто продает их службу своему же Принцу, и кто прикладывает намного меньше усилий к исполнению своего долга, чем к тому, чтобы их подороже купили. Он с радостью, к тому же, взращивал втихомолку затруднения, представлявшиеся к его возвращению – он мечтал, если Королева потеряет на это всякую надежду, она будет обязана в конце концов поместить его на пост этого Министра, когда бы это было лишь для того, чтобы иметь преданного ей человека, заклятого врага Принца, делавшего все возможное, только бы ее огорчить. В таких видах не существовало никаких обязанностей, каких бы он для нее не исполнил, ни любезностей, о каких бы он забыл. Королева, однако, не воздавала ему пропорционально его чаяниям, потому что три друга Кардинала возложили на себя заботу оповещать ее, с каким намерением он все это делал. Они остерегали ее вносить какие-либо изменения по этому поводу, и вразумляли ее, когда видели, что она совсем готова поддаться ложной видимости.

Было бы невозможно, чтобы среди стольких происков народ не дал бы себя вовлечь в какое-нибудь неподчинение. Дурной пример имеет такую особенность, что развращает тех, у кого есть к тому хоть малейшая склонность. Итак, Парижане, видя, как их обременяют податями, и как Принцы крови, обычно служившие устоями Государства, были столь мало в согласии с Королевой, что они, по всей видимости, поддержали бы горожан, если бы те уклонились от исполнения их долга, били Служителей, собиравших эти подати. Они даже бросили одного или двух в воды Сены; это посеяло такой ужас среди остальных, что большинство покинуло их Бюро. Дело было слишком большой важности, чтобы стерпеть его безнаказанно – кроме того, что следовало подавить такое правонарушение, это было вернейшее средство погубить доходы Короля, если не будет отдан соответствующий приказ. Именно отсюда черпали наиболее ясные и наиболее наличные средства для расходов по поддержанию его Дома и его Войск. В самом деле, этот город производил столько денег, что как бы и невозможно этого как следует понять.

Итак, Королева, показывая, что она не намерена дремать при таких обстоятельствах, скомандовала в то же время двум Ротам Гвардейцев оказать вооруженную помощь Служителям. Эти две Роты находились на их Квартирах в стороне Медона и двинулись в путь в тот же час; Месье Принц, имевший сведения, что его вновь собирались схватить, счел, так как у него не было никаких известий о причине их внезапного вооружения, что они направлялись исключительно для окружения Дворца Конде.

/Бегство Принца де Конде./ В тот же миг он оттуда выскочил, и, хотя ему понадобилось совсем немного времени для признания его промаха, некоторый стыд из-за того, что он так некстати забил тревогу (а он вскочил на коня, чтобы выехать из города) явился причиной того, что он пожелал никогда туда не возвращаться. Он испугался, как бы над ним не стали насмехаться, когда обнаружится, что такой великий Капитан, каким он был, позволил себе поддаться паническому ужасу. Итак, пытаясь замаскировать истинную причину своего отъезда, он удалился в Сен-Марк (видимо, имеется в виду, Сен-Мор – А.З.) и разгласил, что ни в коем случае не вернется в Париж, пока дух Кардинала будет царить при Дворе, как он царил там в настоящее время. Он жаловался также на то влияние, какое Королева отдала трем Ставленникам Его Преосвященства, претендуя доказать этим, как действительно вовсе нетрудно было сделать, что она думала исключительно о том, как бы его вернуть. Он не забыл, в том числе, поговорить и о намерении, какое она все еще имела по поводу его особы, и какое она не осмелилась исполнить за недостатком присутствия духа; поскольку, возвращаясь из Версаля вместе с Королем, она нашла его однажды в Аллее, где он прогуливался совсем один в своей карете. Тогда ей было бы не особенно сложно воспользоваться подходящей ситуацией, если бы она вовремя об этом подумала; при ней был дозор Телохранителей и две Бригады Стражников и Рейтаров Гвардии – этого было более, чем достаточно, чтобы снова препроводить его в Венсенн или в Бастилию.

Как бы там ни было, Королева, предвидя, что его демарш грозил вскоре опять погрузить Королевство в водоворот гражданской войны, отправила к нему Маршала де Граммона, чтобы вынудить его вернуться во Дворец Конде. Маршал принадлежал к числу его друзей и поручился этой Принцессе привезти его назад; но либо Принц уверился, что тот действует больше в интересах Кардинала, чем в его собственных, или же он стыдился после того, как сделал шаг вроде этого, столь быстро от него отрекаться; он твердил ему те же резоны, какие называл и всем остальным, чтобы приукрасить свое поведение.

Маршал, кто был человеком здравомыслящим, увидев, что его расчет на дружбу не оправдался и не привел того в чувства, развернул перед ним все соображения, какие только могло подсказать ему благоразумие, чтобы заставить Принца выбрать то решение, какого он от него ожидал. Он даже пообещал ему договориться с Королевой, чтобы она дала ему удовлетворение над тремя людьми, что были ему подозрительны. Полагают, что он имел приказ Королевы сделать ему эти предложения; либо она желала его этим усыпить, или же, что более правдоподобно, ничто ей не было дорого, лишь бы предупредить напасти, какие она предвидела, если этот Принц когда-либо поднимет оружие против Короля, ее сына. В самом деле, опуститься до такой степени, чтобы идти на уступки воле одного из своих подданных – все это мелочи для Принцессы, стоящей на страже власти великого Короля. Однако, так как существуют люди, что от всех сделанных им предложений только еще больше упираются, лишь бы не показаться рассудительными, Принц выставил Маршала, не пожелав его дослушать.

Королева очень рассердилась из-за его неповиновения, и так как она ясно видела все, что неизбежно произойдет с этой стороны, то нисколько не огорчилась, узнав, что почти весь Двор ездил предложить ему свои услуги. Не оставалось больше никого, кроме Виконта де Тюренна, кто бы там не побывал. Он по-прежнему был зол, что Принц пренебрегал им со времени своего возвращения, и вместо того, чтобы вспомнить о его службе, он почти на него не взглянул. Месье Принц, кто был самым большим политиком из всех людей, когда хотел, постарался вновь завоевать его доверие, сделав ему множество посулов, но так как он опомнился слишком поздно, Виконт де Тюренн отвечал ему откровенно, что ему здесь не на что надеяться для себя, если только не на то, что он был рад не оставлять Королеву в неуверенности по поводу своих чувств. Ответ вроде этого совершенно уверил ее в его верности, но поскольку, к несчастью, мы тогда жили во времена, когда стало обычаем продавать свои услуги, и он захотел сделать, как другие. Он еще не был настолько бескорыстен, каким его видели позже. Он подумывал жениться, и удерживало его лишь то, что ему не удалось взять в жены Мадемуазель де Роан; но она предпочла ему Шабо, прельстившись его изысканными манерами, не приняв во внимание, какая большая разница существовала между одним и другим.

/Приготовления к войне./ Месье Принц, приобретя множество друзей за время своего пребывания в Сен-Марке, выехал оттуда в конце концов, чтобы удалиться в Берри. Кроме Наместничества, какое он имел над этой Провинцией, он обладал там еще собственной крепостью под названием Монрон, что его отец распорядился чрезвычайно надежно укрепить. Я не знаю, как это потерпели, поскольку такое не могло не указывать на злодейские замыслы; как бы там ни было, едва его сын прибыл туда, как разослал циркулярные письма всем своим друзьям. Он в них излагал, что только чудом выскользнул из рук Кардинала, хотя и весьма удаленного от Двора, но не позволявшего уклоняться от исполнения его приказов, точно так же, как если бы он там присутствовал; так как первому Принцу крови было невозможно видеть воцарение таких насилий, особенно со стороны человека, кого Парламент объявил неспособным к Министерству (поскольку имелось постановление, не только объявлявшее его таковым, но еще и приговаривавшее его очистить Королевство), он призывал их присоединиться к нему, дабы заставить исполнить это постановление; однако, так как им требовались деньги и для того, чтобы самим сесть в седло, и выставить войска, в каких у них будет нужда для сражений с теми, что Королева не преминет направить против него, он позволял им забирать поборы, находившиеся в общественных кассах. Он в то же время отправил к ним Посредников для осуществления этих сборов, и поскольку большинство тех, кто командовал в Провинциях, были к нему расположены, в самое незначительное время увидели все Бюро разграбленными, и страну буквально усеянную воинами, шедшими на подкрепление его бунта.