Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 81 страниц)

Часть 6

Свадьба при Дворе

Тем временем при Дворе состоялась свадьба, имевшая последствия, что могли бы принести мне большую известность, если бы не помешали чести, какой хотел меня удостоить Месье де Тревиль по этому случаю; впрочем, я расскажу об этом. Маркиза де Коален, молодая вдова, красивая и богатая, влюбилась в Шевалье де Буадофена, младшего отпрыска славного Дома; он был очень хорош собой. Она вышла за него замуж вопреки Канцлеру и Канцлерше, так же, как и вопреки всем родственникам ее первого мужа. Нет ничего удивительного, что эти не пожелали дать ей своего согласия, поскольку эта вторая свадьба была способна разорить детей от первого брака; но что до Канцлера и Канцлерши, то они не смогли бы найти себе зятя, сделавшего бы им большую честь, даже если бы они обыскали всю Францию; всем было прекрасно видно, что их огорчали не личные достоинства Шевалье, а та довольно скудная часть состояния, доставшаяся ему при дележе. Так как он изменил имя сразу же после свадьбы, и вместо имени Шевалье де Буадофена принял титул Графа де Лаваль, я не буду называть его больше иначе, когда мне придется о нем говорить.

/Канцлерша в восторге от собственного зятя./ Этот Граф уже занимался любовью со своей женой, но Канцлерша еще не была с ним знакома, хотя его связь с ее дочерью длилась довольно порядочное время; итак, увидев его однажды, явившегося к Францисканцам с Королевской Площади, куда она ходила по какому-то богоугодному делу, она сказала сопровождавшей ее даме, с кем раскланялся этот новый Граф, что надо признаться – этот человек был отлично сложен, и он ей весьма понравился. Дама, обрадовавшись возможности позабавиться, видя, что та его совсем не знала, не сочла своим долгом тотчас же докладывать ей, кто он такой, хотя Канцлерша ее об этом уже спрашивала, добавив, насколько она была очарована его видом и его славной миной. Итак, вместо ответа она заметила ей – нет ничего удивительного в том, что этот Шевалье так сильно пришелся ей по вкусу, поскольку он также по вкусу множеству дам; доброе количество их находило в нем свою радость, и одна среди других ценила его гораздо больше, чем всех остальных мужчин.

Ее слова уверили Канцлершу, что существовала какая-то любовная интрижка со стороны упомянутой Дамы, и это еще больше раздразнило ее желание познакомиться с Шевалье. Итак, она попросила свою подругу не держать ее больше в нетерпении и, не откладывая, назвать ей его имя и в то же время имя дамы, кто настолько его ценила; но эта подруга коварно ей ответила, что определенная щепетильность не позволяла ей удовлетворить Канцлершу; уже сказанное ей имеет некоторый вид злословия, а потому она полагает совсем некстати называть ей имена ни одного, ни другой; если она ей все расскажет, это может навлечь на нее какое-нибудь дурное суждение. Канцлерша приняла все это за чистую монету. Однако, так как она была женщиной, а значит, чрезвычайно любопытной особой, она шепнула одному из своих лакеев, выходя из Церкви, подойти к такой-то Капелле и спросить у лакеев, одетых в такие-то ливреи, как зовут их мэтра. Поскольку существует множество похожих ливрей, этот лакей перепутал ливреи одного Генуэзца, прибывшего ко Двору месяц или два назад, с ливреями Графа де Лаваля; итак, когда он обратился к людям первого, они ему ответили, что их мэтр звался Маркиз Спинола.

Канцлерша, пригласившая Даму отобедать у нее, не пожелала подниматься в карету, пока лакей не принесет ей ответ. Он передал ей на ухо имя, названное ему лакеями Генуэзца, и Канцлерша, не подозревая, что он мог обмануться в сведениях, переданных ей, сказала тогда другой, что та не подверглась бы большому риску, назвав ей человека, чье имя ей так хотелось узнать, поскольку она в первый раз о нем слышит; так же и его любовница не должна быть ей более знакома, чем он, а потому та могла ей ее назвать, поскольку невозможно сложить дурного суждения о персоне, какую совсем не знаешь.

Дама прекрасно видела, что здесь произошло какое-то недоразумение и даже галиматья во всем этом, и, не желая прояснять факты, терпела, пока Канцлерша вела с ней беседу с умным видом о так называемом Маркизе, не возражая ей ни в какой манере. Та, не уставая о нем говорить, сказала ей, что если бы ее дочь, де Коален, вышла замуж за человека, вроде этого, по крайней мере можно было бы сказать, что она не слишком дурно выбрала, и она сама первая заняла бы ее сторону. Другая имела здесь превосходный случай не устраивать больше никаких тайн и признаться, что тот, кого она принимала за Маркиза Спинолу, был ее собственным зятем; но, догадываясь, что после того, как этот человек столь сильно пришелся ей по сердцу, она не удержится и захочет поговорить о нем за обедом с Канцлером, та имела достаточно коварства, чтобы не разубеждать ее так рано. Она хотела насладиться всей комедией целиком и лишь аплодировала тому, что говорила Канцлерша. Впрочем, все произошло так, как она и думала. Канцлер спросил у своей жены, не выходила ли она утром, и если да, то куда; та ему ответила, что была у Францисканцев, где видела множество весьма знатных персон; однако, она скажет ему со всей искренностью и не боясь вызвать его ревность, что если бы ей предстояло еще выйти замуж, и она была бы сама себе хозяйкой, то она увидела там одного мужчину, хотя и совершенного иностранца, кто был бы способен занять большое место в ее сердце; самого Шабо с его великолепным танцем и впечатляющей внешностью нельзя было бы и близко с ним поставить; счастье Шабо, что этот человек не явился в Париж до того, как он женился на Герцогине Роан, потому что, если бы Герцогиня его увидела, она наверняка отдала бы предпочтение ему в ущерб первому.

/Канцлер упрям, как мул./ Канцлерша добавила еще множество вещей, стремясь приукрасить своего героя настолько, что Канцлер, теряясь в догадках, кем бы мог быть этот человек, столь ладно скроенный, с таким величественным видом и славной миной, наконец, спросил, не было ли какого-нибудь средства узнать его имя. Она ему ответила, что не было тут никакой загадки, как ее пыталась уверить некая Дама, не пожелавшая ей его назвать, хотя она ее и просила об этом несколько раз. Этими словами она обличала свою приглашенную и верила, что накажет ее по заслугам за то, что та устраивала ей тайну из такой простой вещи, какую она так легко узнала на стороне. Испытывая, по меньшей мере, такое же нетерпение сообщить своему мужу, как звали ее Адониса, как и он, спрашивавший об этом, она назвала ему имя Маркиза Спинолы; он тут же ей возразил – или же кто-то посмеялся над ней, или ей захотелось поиздеваться над ним; он сам неоднократно видел этого Маркиза, направляясь к Королю, и тот не только не обладал той славной миной, какую она ему расписывала, но был способен вызвать скорее отвращение, чем восторг.

Его ответ изумил Канцлершу; она хотела призвать своего лакея в свидетели того, что она говорила правду. Канцлер ей возразил – уже не думала ли она, что лакей достоин большего доверия, чем он, будто у того были лучшие глаза, чем у него. Приглашенная смеялась украдкой над их спором; она еще и не так бы рассмеялась, если бы не боялась, что Канцлерша и от нее тоже потребует свидетельства; но дело обернулось совсем другим образом, и вот как свершилась развязка. Канцлер, рассерженный постоянными утверждениями жены, что ее Маркиз Спинола был красавцем и имел тот вид, в каком нам обычно представляют Бога Марса, сказал ей, что не удовлетворится общим описанием и хотел бы, чтобы она обрисовала этого человека в деталях. Она только этого и желала, и когда сделала это, он прекрасно увидел, что упомянутый человек был не кем иным, как его зятем. Он сказал, что она не должна бы больше порицать свою дочь, влюбившуюся в него, раз уж сама призналась, что если бы ей предстояло выходить замуж, с ней случилось бы то же самое. Она была крайне поражена его словами и немного обиделась на Даму, окружившую тайной все, что с ней произошло в настоящее время. Но законы гостеприимства требовали от нее сдержанности по отношению к гостье, потому на этом все и закончилось, и это дело больше не выносилось на обсуждение.

Однако Канцлерша прониклась отныне такой симпатией к своему зятю, что если бы это зависело лишь от нее, она не только простила бы дочь в тот же час, но еще и согласилась бы с ней по поводу великолепного выбора, какой она сделала, снова выйдя замуж. Оставалось пожелать этим новобрачным, чтобы и Канцлер был бы в таком же настроении. Но так как он был упрям, как мул, хотя и добрый человек в глубине души, он продолжал не только вести с ними войну, но еще и жаловался совершенно несправедливо: они столь мало старались обезоружить его гнев, что не боялись даже ежедневно показываться именно в тех местах, куда он должен был направляться по обязанностям своей службы. Речь шла о Лувре, где Граф и Графиня часто находились в их качестве Придворных, и так как их общие друзья были бы рады видеть их всех примирившимися, они посоветовали молодым удалиться из Парижа на некоторое время, дабы выказать Канцлеру большее почтение. Граф и Графиня попросили тогда Месье де Бельевра, кого мы увидим позже Первым Президентом Парламента Парижа, одолжить им его дом в Берни, располагавшийся у самых ворот этого великого города. Он был счастлив предоставить им это удовольствие, и когда они туда переехали, весь Двор являлся их там навещать, вовсе не заботясь о том, что мог сказать об этом Канцлер. Оба новобрачных были весьма уважаемыми персонами, кроме того, все прекрасно понимали, – когда у Канцлера пройдет его фантазия, он ни и коей мере не будет возражать против того, чтоб к ним являлись с визитами, он даже будет признателен тем, кто оказывал им знаки внимания.

Так как никто не сомневался в подобных ожиданиях, явились разнообразные посредники для налаживания примирения между столь близкими особами. Граф и Графиня и не требовали ничего лучшего, и говорили всем, кто с ними об этом беседовал, что если требовалось идти просить на коленях прощения у Канцлера, они всегда готовы это сделать; больше того, если бы они знали, что их свадьба должна быть ему неприятна, они бы воздержались от такого шага, чтобы не подавать ему повода огорчаться из-за них. Не было ничего более покорного, чем эти их слова, и их друзья старались превозносить их перед Канцлером, но так как его трудно было провести, он им отвечал, что не было ничего проще говорить так после сделанного шага, когда всем прекрасно известно, что он уже не способен здесь ни прибавить, ни убавить. Итак, он казался суровым, как старый Капрал, как вдруг смягчился и тогда, когда об этом меньше всего думали. Вот как все это произошло.

/Вспыльчивость Месье де Тревиля./ Месье де Тревиль, осмеливавшийся сопротивляться Кардиналу де Ришелье, кто был, однако, ужасом всей Высшей Знати, заставил ценить себя еще больше теперь, когда имел дело всего лишь с вялым Министром, и о ком уже начинали поговаривать, что стоит ему показать зубы, как добьешься от него, чего захочешь, – Месье де Тревиль, говорю я, вырвав у него некую милость, какой он от него никогда бы не добился, если бы тот не боялся его еще больше, чем не любил, сам явился представить Грамоты Канцлеру из страха, как бы тот не отказался скрепить их печатью, если он распорядится представить ему их через кого-нибудь другого. Канцлер, кто не был вовсе так же вял, как Кардинал, хотя и любил угождать Могущественным, приняв Грамоты и увидев, прочитав их, что если он приложит к ним печать, это может подать повод к ропоту тех, кто мог иметь здесь интерес, вернул ему Грамоты, не пожелав их скрепить. Он сказал, что ему надо предварительно поговорить о них с Королевой Матерью, а когда его спросят, по каким причинам Грамоты не прошли через Канцлера, он надеется, что никто об этом больше и не подумает. Тревиль, не привыкший, чтобы ему отказывали в лицо, ответил на Гасконский манер, что, видимо, Королева прекрасно знала, что делала, когда предоставляла ему ту милость, какую он теперь предъявляет Канцлеру, что тот немного слишком о себе возомнил, желая контролировать ее действия, и если тот не скрепит Грамоты добровольно, то ему не составит труда заставить его скрепить их силой; Королева сама прикажет ему вскоре это сделать, и лучший совет, какой он мог бы ему дать, как добрый друг, не связывать себе рук подобным делом.

Он немного чересчур занесся, говоря таким образом с первым Чиновником Короны; но каким бы разумом ни обладал человек, бывают обстоятельства, когда, далеко не владея своими чувствами, позволяешь себе увлечься до такой степени, что теряешь рассудок. Месье де Тревиль, вместо того, чтобы прийти в себя и сделаться более мудрым, не удовольствовался только тем, что сказал, но совершил еще один поступок, оскандаливший всю Роту. Это был день Печати, и событие стало еще более замечательным от большого числа людей, собравшихся там; как бы там ни было, не заботясь более о стольких свидетелях своей вспыльчивости, он снова спросил, не пожелает ли тот скрепить печатью Грамоты, и, увидев, что тот не хочет ничего делать, сказав ему, что никогда больше не окажет ему чести представлять их во второй раз, ни даже представлять ему когда-либо другие, он начал рвать их прямо у него под носом. Он добавил, как своего рода угрозу, что это больше не его дело, но дело Королевы, и он оставляет ей заботу заставить себе подчиняться.

Весть о таком его поведении тотчас облетела весь Париж и не замедлила добраться до Берни. Месье Граф де Лаваль тут же выехал оттуда, ничего не сказав своей жене, и, остановившись у одного из своих друзей, попросил его сходить вызвать Тревиля от его имени. Выйдя от Канцлера, Тревиль направился к Королеве и к Кардиналу, чтобы опередить надвигавшиеся события и, завернув пообедать к Месье де Беренгану, Первому Шталмейстеру маленькой конюшни Короля, вернулся затем к себе. Я пошел туда отнести письмо из страны, что один дворянин адресовал мне для передачи ему в собственные руки. Перед тем, как его вскрыть, Тревиль спросил меня, от кого оно, и когда я назвал имя того, кто мне его отправил, он ответил, посмеиваясь, что этот дворянин лучше бы сделал, оставшись в Роте Мушкетеров, где он отслужил три или четыре года, чем покидать ее, как он и сделал, чтобы ехать наживать себе рога в провинции; он готов был поспорить, что перескажет мне слово в слово содержание письма, не читая его; он, разумеется, просил его о помощи, дабы явиться выставить свои рога в Парламенте Парижа, будто бы он был недостаточно доволен тем, что Парламент По уже с ними ознакомился.

Принявшись таким образом шутить со мной, он вскрыл это письмо, где действительно нашел все то, о чем мне говорил. Дворянин сообщал ему, что ухажер его жены был родственником двух или трех Президентов этого последнего Парламента, и, не надеясь ни на какую справедливость для него от этого Трибунала, он подвергался большому риску получать обиду за позором, если тот не послужит ему отцом и покровителем. Месье де Тревиль, прочитав мне вслух эти последние слова, спросил меня, что я о них думаю, и не следует ли ему скорее занять позицию против него, чем заявить себя его сторонником. Когда он заговорил со мной в такой манере, я счел, что он, должно быть, был любим ухажером или, по меньшей мере, тот был отрекомендован ему с хорошей стороны. И так как страдающий муж был из друзей Дома, а мнение, какого требовал от меня Месье де Тревиль, давало мне право рекомендовать ему правосудие над предвзятостью милости, какую мог найти у него другой, я уже было начал его убеждать, когда он прервал меня, чтобы упрекнуть в том, что я ему советовал объявить себя отцом рогоносца. Он мне сказал в то же время, не подумал ли мой друг, обращаясь к нему с такой просьбой, а, впрочем, и я, убеждая его на нее согласиться, выставить его в таком виде, если бы он был так прост и поверил мне, что все будут показывать на него пальцами.

Увидев, что он в хорошем настроении и желает лишь посмеяться, я тоже перевел все в шутку, в чем совсем недурно преуспевал, когда хотел. В то время, как мы оба начинали углубляться в этот предмет, лакей явился доложить ему, что какой-то дворянин, не пожелавший назвать своего имени, просил с ним поговорить. Это был как раз друг Графа де Лаваля, пришедший исполнить данное ему поручение, но Месье де Тревиль, нисколько об этом не подозревая, скомандовал лакею его впустить. Этот дворянин прибыл момент спустя, и Месье де Тревиль, знавший его по ежедневным встречам при Дворе, спросил, что его к нему привело, и не может ли он быть ему чем-нибудь полезен; тот ответил, стараясь поставить меня в неловкое положение, что он явился просить у него плащ Мушкетера для одного дворянина из своих родственников. Но так как с ним приключились кое-какие дела в его стране, он бы хотел поговорить с ним об этом наедине, дабы он мог рассудить, будет ли тот в безопасности в его Роте. Мне захотелось выйти и оставить их в покое, но Месье де Тревиль сказал мне особенно не удаляться, потому что у него есть кое-что мне сказать по поводу принесенного мной письма; я направился в его прихожую, где принялся беседовать с одним Мушкетером, кто служил ему Оруженосцем.

/Только со шпагой в руке./ Едва я вышел за дверь, как дворянин заговорил с ним другим языком; он сказал, что Граф де Лаваль желал бы увидеть его со шпагой в руке; он узнал, как Тревиль обошелся с его тестем, и так как Мантия не позволяла тому потребовать ответа, он должен был сам рассчитаться за его ссору; он ожидает его за воротами Сен-Жак, и этот дворянин проводит его туда, если ему будет угодно; ему стоит лишь взять с собой одного из своих друзей, дабы дворянин не был бесполезным свидетелем их битвы. Месье де Тревиль был далеко не труслив и обладал большей храбростью, чем какой-либо иной человек на свете, он ответил, что тот доставил ему удовольствие, взявшись за такое поручение, Граф де Лаваль доставил ему еще большее удовольствие, приняв на свой счет ссору его тестя, потому что, учитывая ремесло последнего, он вынужден был бы проглотить обиду, по его мнению, полученную им от этого магистрата, если бы, к счастью, не представился хоть кто-нибудь, от кого он мог бы потребовать за нее удовлетворения.

Этот дворянин ему заметил, что вовсе не было вопроса, кто прав или кто виноват, поскольку все это завершится со шпагой в руке; жалобы могли быть хороши лишь в установленном порядке или перед судьями, но судьба решит, как ей заблагорассудится, за кем была правда – за одним или за другим; наверняка, в какой бы манере ни обернулось дело, его друг, во всяком случае, будет удовлетворен, хотя бы он имел удовольствие нанести всего лишь два удара шпагой против него; он полагает, что не будет иначе и с его стороны, поскольку, когда бравые люди, вроде них, вменяют себе в обязанность пролить кровь один другого, та, что прольется, с чьей бы стороны это ни произошло, сможет стереть все разногласия, порождающие досаду в душе.

Так как самые короткие речи наиболее уместны при встречах, вроде этой, они оба на этом и остановились. Месье де Тревиль, вызвав своего лакея, стоявшего на страже у двери, сказал ему пригласить меня. Лакею не пришлось долго меня искать, поскольку я был всего лишь в трех шагах оттуда; и когда я предстал перед ним, он мне сказал в присутствии этого дворянина, что тот явился сделать ему вызов от имени Графа де Лаваля; ему совершенно незачем бросать взгляд на другого, кроме меня, чтобы послужить ему секундантом; он даже не спрашивает, справлюсь ли я с этим занятием, поскольку имел столько доказательств того, что я умею делать, что скорее ошибется в своем собственном суждении, чем во мне самом. Дворянин был изумлен, что он вот так поручает молодому человеку моего возраста драться против него, и, не сдержавшись, высказал ему свою мысль. Месье де Тревиль ответил, что если он не одобряет его выбор, то тем самым ставит себя в большую опасность и может потерять собственную репутацию; когда бываешь побит человеком моего возраста, это гораздо большее огорчение, чем быть битым человеком зрелым; вот и все, что может его печалить, поскольку, что до остального, то он найдет во мне соперника, кто будет драться упорно.

Я счел себя не только польщенным столь почетной для меня речью, но еще и не менее лестным выбором. Быть секундантом Месье де Тревиля показалось мне честью, что заставит говорить обо мне не меньше, чем это сделал друг моего Дома вместе с его рогами, какие он намеревался таскать из Парламента в Парламент. Итак, в страшном нетерпении оказаться на лугу, боясь, как бы у меня не отобрали эту славу каким-нибудь непредвиденным случаем, я ждал только выхода одного и другого, чтобы последовать за ними с легким сердцем; но то, что я предвидел, случилось как раз тогда, когда мы все трое меньше всего об этом думали.

Когда мы уже совсем собрались подняться в карету, явился Офицер из ведомства Коннетабля объявить Месье де Тревилю, что Мессиры Маршалы Франции отправили его, дабы пребывать подле его особы вплоть до нового приказа на основании того, что им стало известно о намерении Графа де Лаваля вступить в кампанию с целью добиться мести за оскорбление, по его мнению, нанесенное его тестю.

/Сорванная дуэль – воссоединенная семья./ Мне невозможно описать ту скорбь, какую я испытал, услышав эти речи. Она была равна чести, какую я уже считал своей, когда меня избрал такой, человек, как Месье де Тревиль, для действия, вроде того, что он пожелал мне доверить. Гвардеец был также отправлен к Графу де Лавалю, и после того, как это дело было улажено несколько дней спустя, Канцлер, порицаемый всем светом за нежелание простить своей дочери и удерживаемый лишь стыдом столь быстро менять свои решения, воспользовался тем, что Граф готов был сделать ради него, чтобы одарить их обоих своей милостью. Графиня де Лаваль, безумно любившая своего мужа, подумала, будто умрет от радости, найдя, что после всего этого ничто больше не помешает ее счастью. Что до Канцлерши, то она наглядеться не могла, так сказать, на своего зятя, и ничуть не сожалела, что родственные узы, существовавшие между ними, препятствовали ей влюбиться в него, как она, возможно, влюбилась бы в другого, не столь ей близкого мужчину, и что она могла смотреть на него без всякого ущерба для своей добродетели.

Горничная Миледи

/Безумие Миледи./ Я был обрадован тем, что дочь первого Чиновника Короны вот так вышла замуж за младшего сына, и хотя я не мог похвастаться происхождением из столь славного Дома, как он, я, тем не менее, льстил себя мыслью, что его пример способен произвести добрый эффект на мою возлюбленную, если, конечно, она станет более рассудительной и отдаст мне справедливость. Но она была по-прежнему упорно увлечена своим Маркизом де Вардом, и легко было увидеть, что она о нем мечтала. Этот Сеньор не был расположен жениться на иностранке, поскольку считался при Дворе одним из самых состоятельных людей; и она могла надеяться на брак с ним, лишь сделавшись богатой наследницей, какой она и думала стать, не вмешайся я в это дело. Однако, так как надежда никогда не умирает, и именно она заставляет жить самых отверженных, случилось так, что пока я льстил себя мыслью преодолеть ее ненависть ко мне, она также льстила себя надеждой, что ее брат может умереть, и его состояние, и ее красота позволят ей овладеть сердцем, без которого она не могла жить. Но ее брат через несколько месяцев возвратился в Англию и весьма выгодно там женился, и ее надежды вскоре рассеялись, как дым, когда до нее дошли новости, что ее невестка уже была беременна; итак, не видя больше никакой возможности достичь своих целей, она было подумала умереть от горя.

Ее горничная, кого я время от времени заходил навестить, чтобы узнать новости о ее госпоже, и от кого я рассудил весьма кстати получить все милости, какие женщина способна дать мужчине, дабы еще больше вовлечь ее в мои интересы, поведала мне о ее безумии, и я сделал все, что мог, попытавшись ее забыть. Но так ничего и не добившись, какие бы усилия я к тому ни прилагал, я столь успешно скрывал мои чувства от этой горничной, что она поверила, будто я не был больше влюблен в ее госпожу. Любая другая особа ошиблась бы здесь точно так же, как и она, поскольку она получала от меня настолько убедительные знаки моей дружбы, что было простительно составить о них ложное представление.

Эта горничная была столь сильно удовлетворена мной, и я соответственно довольно-таки доволен ею, поскольку, учитывая ее милости, ее госпожа не делала ни единого шага без того, чтобы она меня о нем не предупредила; она мне сказала два или три месяца спустя, как замечательно я поступил, излечившись от страсти к ее госпоже, потому как у той не осталось больше ни рассудка, ни чести. Вопреки тому, во что она верила, я столь мало от этого излечился, что почувствовал, как меня пронзило отчаяние при этих словах. Однако, не желая раскрывать перед ней мои мысли, я принялся смеяться, как если бы действительно был рад тому, что больше не любил сумасшедшую. Я спросил ее в то же время, но так, будто мне все равно, что же это был за скандал. Она мне ответила, что та всеми силами хотела заставить ее отнести записку Маркизу де Варду, чтобы назначить ему свидание, но она пока еще ничего не сделала, поскольку пожелала прежде узнать мое мнение по этому поводу.

Я удивился, как она не заметила, какой эффект произвели на меня ее слова. Я замер в изумлении; но, наконец, оправившись от смущения, я спросил ее, какого рода было это свидание; хотя они все преступны для девицы, тем не менее, одни были гораздо серьезнее, чем другие, но от пустяков быстро переходят к большому, и такой человек, как Вард, слишком ловок, чтобы долго оставаться на праведном пути. Она мне объявила, что упомянутое ею свидание не оставляло на этот счет никаких сомнений; Миледи… хотела провести с ним ночь, и если мне интересно взглянуть на записку, она могла сейчас же мне ее показать, потому что она была у нее в кармане.

Я был слишком заинтересован в этом деле, чтобы не поймать ее на слове; я попросил посмотреть на записку, и когда она мне ее дала, прочел там такие вещи, в какие никогда бы не поверил, если бы не видел их моими собственными глазами. Я невольно побледнел от такого чтения, и она побледнела в свою очередь, поняв, насколько ошиблась, когда поверила, будто я бросил ее госпожу ради нее. Она обрушила на меня тысячу упреков, и, не смея ничего ей возразить в свое оправдание, я решился попросить у нее помощи против самого себя. Итак, признавшись ей в моей слабости, какую я не мог больше отрицать, я бросился к ее ногам и сказал ей, что мой покой был отныне в ее руках; я не мог больше иметь никакого уважения к моей возлюбленной после того, в каком свете она мне ее показала, но так как я оставался еще достаточно слабым, чтобы ее желать, теперь только от нее зависело предоставить мне это удовлетворение; едва я получу то, чего желаю, как не буду больше думать о ней, разве что с презрением; лишь взаимная дружба способна оживить огонь, погашенный в утехах; и так как я украду ее милости скорее, чем она мне их предоставит, поскольку я позабавлюсь с ней только под маской ее любовника, я не попрошу увидеться с ней во второй раз, не находя больше в этом удовольствия; итак, я возвращусь к ней с сердцем, освобожденным от всякой другой страсти, и таким образом она единственная будет его хозяйкой в будущем.

/Любовник без лица./ Несмотря на все мое красноречие, я бы никогда ее не убедил; но заявив ей, что если она желала продолжить наши отношения, то должна предоставить мне это удовлетворение, я заставил ее устроить все дело наполовину насильно, наполовину по доброй воле. Она меня спросила, как бы я хотел, чтобы она принялась обманывать свою госпожу, потребовав от меня клятву, что в случае, если та что-либо заметит, я возьму ее под мое покровительство, дабы она могла избежать ее гнева. Я сказал ей, – поскольку свидание назначено ночью, ей будет легко выдать меня за Маркиза де Варда; ей это будет тем более просто, что ее госпожа сама пожелала, чтобы не было никакого света в ее комнате, ни когда я туда прибуду, ни пока я там буду оставаться, и так как я должен выйти за час до рассвета, она прекрасно видит, что ничем не рискует, устраивая ей это надувательство.

Почти успокоенная, она тревожилась лишь из-за того, как бы мой голос не выдал меня, но я пообещал ей изменить его так хорошо, что она могла полностью на меня положиться. Горничная, посулив мне свои услуги, заверила свою госпожу, что отнесла записку Маркизу, и он не преминет явиться в ее комнату с наступлением ночи, и он был так же нетерпелив, как могла быть и она, в ожидании часа свидания. Миледи… пришла в восторг от того, что она была так близка к счастью, какого она столько ждала. День тянулся для нее в тысячу раз дольше, чем другие, и для меня он длился бы так же, если бы время от времени меня не охватывал испуг, как бы она меня не узнала. Наконец Королева Англии удалилась, как и все Дамы ее Двора; едва только Миледи… улеглась в постель, как ее горничная провела меня к ней по маленькому проходу, ведущему в ее апартаменты. Так как я был обязан сделать ей комплимент по поводу великой судьбы, какой было угодно, чтобы она призвала меня к себе, я не замедлил его произнести, но так здорово подделав мой голос, что даже если бы она сомневалась в подстроенном ей подвохе, то никогда ничего бы не заметила.

Я счел совсем некстати, и по этой причине, и дабы лучше выказать ей мою любовь, особенно затягивать комплимент, но, перейдя к ласкам от слов, я настолько ее ублаготворил собой, а также столь доволен был ею сам, что нам верилось – не прошло еще и половины ночи, когда горничная явилась предупредить меня, что самое время уносить ноги. Может быть, из хитрости, или, лучше сказать, из ревности она явилась немного раньше, чем следовало, но так как Миледи не желала, чтобы день застал ее в моих объятьях, она тихонько шепнула мне на ухо сейчас уйти, а когда мне зайти навестить ее в следующий раз, она предупредит меня через свою горничную.

Горничная взяла меня за руку, чтобы вывести из комнаты, поскольку она вернулась за мной без света, точно также, как меня сюда и привела. Она проводила меня в свою комнату и сказала, что ни входить сюда, ни выходить от Королевы Англии не так-то просто; мне нужно задержаться здесь на целый день и выйти только с наступлением сумерек; это был приказ, что ей отдала ее госпожа, дабы ее не скомпрометировать, приказ, с каким мне придется смириться, потому что галантный человек всегда должен заботиться о репутации Дам.