Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 81 страниц)

Итак, этот Магистрат во второй раз предстал перед Ее Величеством и не стал скрывать примененного к нему принуждения; это поставило Королеву в большое затруднение, поскольку она опасалась принизить власть Короля, ее сына, хоть единым компромиссом. Но первый Президент снова сказал ей, в какой манере обстояли дела на баррикаде, и добавил, что он не может отвечать за последствия, к каким, возможно, приведет неподчинение этих бунтовщиков, если Ее Величество будет упорствовать и не предоставит свободы заключенным; тогда она решилась ему поверить из страха, как бы не довести всех этих дел до крайности. Совет Короля одобрил ее решение, и когда был отправлен приказ выпустить их из тюрьмы, бунт утих точно так же быстро, как и разгорелся.

Дела на этом и остановились, когда моих убийц препроводили в Шатле. Месье Кардинал, имевший там своих людей, приказал им действовать, дабы те были осуждены с предельной суровостью. Они не пожелали его огорчать из-за подобной безделицы, так как они посчитали ни за что жизнь этих мерзавцев по отношению к низменности их происхождений, скорее, чем по отношению к их действиям. Итак, они их приговорили к повешению, а после того, как те апеллировали к Парламенту, все, чего смог добиться Кардинал, так это приговора об их ссылке. Это осуждение не понравилось ему так, как первое, настолько, что, опасаясь, как бы они не спрятались в Париже вместо того, чтобы выехать из королевства, и как бы они не употребили их время на его убийство, он распорядился выдать королевский указ об изгнании их в Сальс. Если бы он мог выпроводить их еще дальше, то не преминул бы это сделать.

Он отправил Бемо их сопровождать вместе со стражниками; мне вовсе не понравилось такое поручение, и я бы за него никогда не взялся, будь я на его месте; потому я это ему и сказал со всей откровенностью. Я счел себя обязанным сказать это именно ему, чем кому-либо другому, потому что он и я были на равной ноге подле Его Преосвященства, и я опасался, как бы эта его угодливость перед ним не отозвалась потом дурно и на мне. Он мне ответил, что когда имеешь мэтра, ты должен исполнять его приказы, а не критиковать их, таково было его мнение; я же мог делать все, что мне заблагорассудится, он не станет искать этому возражения. Я понял по его ответу, что он готов искать со мной пустой ссоры, лишь бы найти для нее малейший предлог. Это меня удивило, поскольку он сам говорил мне поначалу, что такое поручение ему не особенно приятно. Как бы там ни было, но вовсе не желая иметь дело с ним и еще меньше с Месье Кардиналом, к кому, как я боялся, он хотел бы подольститься за мой счет, я ему сказал, что далеко не порицаю того, что он делает, и готов дать ему мое благословение, дабы он мог уехать без всяких зазрений совести. Я не знаю, сказал ли я ему это с презрительным видом, или же он воспринял это в такой манере, но когда я предстал вечером перед Месье Кардиналом, тот повернулся ко мне спиной, даже не взглянув на меня. Он проделал это столь нарочито, что я не мог сомневаться – он что-то затаил на сердце против меня. Я тотчас приписал это проискам Бемо, и, нисколько не сомневаясь, как он приукрасил то, что я ему сказал, решил прояснить это дело с Его Преосвященством при первом удобном случае.

Я не ошибался; Бемо был человеком, готовым пожертвовать лучшим из его друзей, как только дело доходило до его личного успеха, он не упустил возможности подольститься к Его Преосвященству. Он сказал ему при прощании, что не придал значения словам одного из его друзей, желавшего отговорить его от этого вояжа, под тем предлогом, что его поручение скорее подошло бы стражнику, чем дворянину; но, что касается его, то он от всего сердца сделается не только этим персонажем, но даже и палачом, когда речь идет о службе Его Преосвященству.

/Дворянин – не стражник./ Месье Кардинал не был особенно ревнив к тому, чтобы служили скорее ему, чем кому-либо другому, как был когда-то Кардинал де Ришелье. Он даже говаривал порой, пользуясь случаем осудить память его предшественника, как далек он от сходства с ним; для него не было большей радости, чем видеть, как его Слуги переходят на службу Королю. Однако, хотя он и хотел казаться таким беспристрастным, но все-таки походил на множество других, не любивших находить что бы то ни было превыше них самих, когда дело заходило об их удовлетворении. Итак, позволив себя уверить в том, что я был большим преступником, поскольку Бемо выдал меня за такового в его сознании, он продолжал не только отводить от меня глаза, но еще и строить мне кислую мину. Я не был ни достаточно доволен им, ни достаточно виновен, чтобы с терпением сносить такое обращение. Если бы я был виновен, я бы первый опустил глаза, сказав себе, что получил по заслугам; и если бы я имел какое-то обязательство по отношению к нему, я, может быть, сказал бы себе, что должен все претерпеть от человека, кому я стольким обязан; но этот Министр ничего еще не сделал для меня, и так как я полагал, что он не должен был оскорбляться тем, что я сказал Бемо, я дождался его однажды в темной аллее, где человек, о ком я недавно говорил, хотел его убить. Я знал, что он проходил там во всякий день, и мне был известен даже час и, так сказать, самый момент его прохода.

У меня не было времени соскучиться, и едва я его увидел или, скорее, услышал его шаги, как я ему сказал: «Монсеньор, ничего не бойтесь, это д'Артаньян; я понял, что Ваше Преосвященство не желает на меня смотреть, и поискал темноты, дабы спросить, в чем я перед вами виноват». Месье Кардинал был весьма поражен, услышав мой голос; он был бы поражен еще больше, если бы не узнал меня, и если бы я ему не представился. Наконец, уверившись в этих двух вещах, он мне сказал, что если не смотрел на меня, то к тому имелись веские причины, и если я об этом догадывался, то мне стоило только припомнить, что я сказал Бемо перед его отъездом. Я ему ответил, что прекрасно помню, как говорил ему такие-то и такие-то вещи, и не только их придерживаюсь, но еще, если бы довелось повторить все сначала, сделал бы то же, что сделал тогда. Я его самого призываю в судьи, пристало ли дворянину вставать во главе отряда стражников, какую бы услугу ему ни предстояло оказать. Каким бы добросердечным он ни был, я убежден, он бы этого не одобрил, и если надо меня подвергнуть испытанию, он может его осуществить в любой другой ситуации, кроме этой; какова бы ни была опасность, он никогда не увидит меня отступающим, лишь бы во всем этом не заключалось бесчестья, а если все-таки оно там будет, если я смогу поверить, что оно там есть, он увидит, как я тотчас же закроюсь в своей скорлупе.

Он засвидетельствовал свое удовлетворение моим оправданием, и когда Бемо возвратился некоторое время спустя из своего вояжа, я холодно принял его, как человека, кем у меня нет никаких оснований быть довольным. Шанфлери, Капитан Гвардейцев Кардинала, был нашим общим другом и захотел нас вновь соединить, он пригласил нас обоих на солдатский обед к себе, причем мы не знали, ни один, ни другой, что оба приглашены, и еще менее, что нам придется вместе выпивать. Он воспользовался этой возможностью и попросил нас забыть прошлое. Бемо и не требовал ничего лучшего, и, рассудив, что я не должен заставлять себя умолять, тем более, что речь шла более о его вине, чем о моей, во всем, что касалось прошлого, я сделал все, что хотел от меня мой друг. Он заставил нас вместе чокнуться стаканами, и на этом дело было улажено; хотя в глубине души у меня не было большого уважения к моему товарищу, сыгравшему со мной подобную шутку, но я не нашел случая схватить его за руку, хотя и сделал бы это с радостью.

/Кардинал-Миротворец./ Кардинал получал удовольствие до сих пор от поддержания войны, и, дабы легче добиться такой цели, просто не предпринимал всех необходимых усилий для ее завершения; теперь он изменил политику. Едва он увидел баррикады Парижа, как оценил, насколько был ненавидим и какой опасностью могло бы ему грозить возбуждение нового бунта; он отправил меня в Германию к нашим полномочным министрам в этой стране. Он послал их туда немедленно после того, как сам сделался министром, дабы уверить народ, якобы он желал ознаменовать начало своего правления столь благословенной вещью для Государства, какой всегда был мир. Так как его еще не знали, и Королева Мать ошиблась первой, поверив в момент, когда она доверяла ему этот пост, какой он теперь занимал, что он справится лучше, чем кто-либо другой с этой должностью, поскольку заинтересованность – этот яд, что обычно коррумпирует большинство министров – не окажет на него того же действия, как на бесконечное число других, ведь она же не видела у него ни ребенка, ни наследника, тем не менее, совсем нетрудно было узнать, в каком огромном количестве у него имелись племянники и племянницы. Но он всегда представлялся столь безразличным к ним, что, казалось, о них он будет думать меньше всего на свете, когда окажется на этом месте.

Однако аппетит приходил к нему по мере того, как он становился мэтром великого Королевства; он не думал больше ни о чем, кроме как ловить рыбку в мутной воде, дабы возвыситься не только над своим положением, но еще и над всеми своими надеждами. Для этого, пока он громогласно трубил о своих добрых устремлениях к миру и для доказательства таковых ссылался на отправку полномочных министров, он посылал одному из них секретные приказы порождать там непреодолимые препятствия. Итак, протекло уже несколько лет, а столь знаменитая Ассамблея так ничего и не произвела. Опытные люди признавали, еще более двух лет тому назад, что все это было не чем иным, как настоящим лицемерием. Но, наконец, грозившая ему опасность заставила его увидеть необходимость договориться о мире с иностранцами, чтобы получить возможность защищаться от внутренних врагов, и я повез приказы Месье Сервиену.

Это был один из самых хитрых людей, когда-либо существовавших на свете. Он играл с двумя своими коллегами, будто у них вовсе не было никакого здравого смысла. Правда, один из них не был слишком ловок, и хотя другой отличался большей опытностью, это не мешало ему частенько обводить их вокруг пальца.

Сервиен, получив эти приказы, вскоре сгладил все трудности, им же самим и порожденные. Он заставил согласиться Шведов, заинтересованных в подписании этого договора, на множество вещей, против которых они восставали прежде – немного пожертвовали там католической религией и оставили этим Народам несколько стран, где она всегда царила до тех пор, и где они ее начали мало-помалу отменять. Отдали также, дабы удовлетворить протестантских Принцев, Епископство Оснабрюкк на раздел между Лютеранами и Католиками. Наконец, Император, кто так же спешил, как и Кардинал, освободиться от страха, что нагоняли на него Венгры и некоторые другие внутренние враги, согласился расчленить Империю в пользу Королевы Швеции Кристины, сидевшей тогда на троне Густава Великого, ее отца, и этот договор был заключен в Мюнстере 12 октября 1648 года. Король Испании и Герцог де Лорен не пожелали принять в нем участия без того, чтобы им не возвратили сделанные ими завоевания. Так как это не могло осуществиться без неизбежного бесчестья для нас, Кардинал, кто был бы рад заставить их сложить оружие, впрочем, как и Германцев, утешался, несмотря на их сопротивление, сознанием того, что каждый узнает, сколько им приложено стараний, дабы сделать мир всеобщим.

Часть 10

Новая миссия в Англии

/Кардинал де Ришелье или ссора из-за «Сида»./ Возвратившись из этой страны, я получил приказ направиться в Англию, где разыгрывались странные Трагедии. Этот народ, выгнав собственного Короля из его Столицы и дав ему несколько баталий, принудил его, наконец, к роковой неизбежности броситься в объятия Шотландцев. Он, кто должен бы им покровительствовать, был достаточно несчастлив попасть в такое положение, чтобы требовать их покровительства. Англичане, обычно обращавшиеся с этим Народом, как с варварами, едва увидели его в их руках, как решили его оттуда вытащить. Они договорились с кое-кем из главных Шотландцев, что те им его выдадут в обмен на добрую сумму денег. Сделка осуществилась немедленно, и этот бедный Принц сделался пленником своих собственных подданных. Всегда приписывали причину этих беспорядков политике одного великого Министра, кто принимал близко к сердцу славу Государства, управление которым было ему доверено. Но если это и так, он потерял весьма много своего времени, когда хотел сойти за доброго человека, так же, как и за великого политика. Такое поведение вовсе не отвечает тому, что сказано в нескольких набожных книгах, какие он написал; но, может быть, он выпустил их на публику лишь для того, дабы показать, что у него было достаточно разума, чтобы сыграть все персонажи, какие пожелает. Например, мне вспоминается, как он сочинил также одну Комедию в ту же эпоху, и огорчение, что она не завоевала такого же успеха, как пьесы Корнеля, заставило его предпринять все, чтобы основанная им французская Академия осудила «Сида». Он думал – так как она обязана ему своим основанием, она с удовольствием засвидетельствует ему свою признательность слепым угодничеством. Но все произошло как раз наоборот; да настолько, что ему пришлось испытать неудовольствие увидеть себя ободранным еще и с этой стороны.

/Кромвель./ Как бы там ни было, если заточение Короля и было событием невероятным, этот Народ не остановился и на этом. Раз уже решив действовать преступно против него и подчинить его своим законам, как мог быть им подчинен ничтожнейший между ними, он перешел от мыслей к поступкам. Кромвель, кто сделался знаменитым на все последующие поколения, поднявшись от положения простого дворянина до ранга Протектора трех Королевств, составляющих эту Корону, был уже как бы мэтром этой Нации. Он снискал себе это могущество какой-то волшебной ловкостью, а за ней последовало и почти единодушное согласие этого Народа. Он был одним из самых амбициозных людей в мире, но умел скрывать этот изъян под столь безупречной внешностью, что сказали бы напротив – не существовало еще человека ни менее напыщенного, ни меньшего любителя пустых почестей. Наконец, казалось, настолько умело он играл своего персонажа, что преступная процедура, производившаяся против Его Величества британского, была ему абсолютно не по вкусу, хотя он и не требовал ничего лучшего, как увидеть его, сложившего голову на эшафоте.

Дела обстояли таким образом, когда Королева, его жена, удалившаяся во Францию уже три или четыре года назад, умолила Королеву Мать употребить все ее влияние, дабы помешать, чтобы это злодейство, чей ход она прекрасно предвидела, не зашло гораздо дальше. Кардинал, превосходно себя чувствовавший, пока этот Народ копался в своих внутренних распрях, не позволявших ему вмешиваться в дела его соседей, не принимал чрезмерных забот до сих пор к тушению этого огня, хотя ему было не более трудно, чем Королеве Англии, предвидеть все его последствия.

Но либо он не верил, что они могли зайти так далеко, как все увидели в самом скором времени, или же секретные пружины, что заставляют действовать большинство министров, вынуждали его закрывать глаза на все другие обстоятельства, непосредственно не влиявшие на благо Государства, что было ему поручено, он оставался зрителем всех этих трагедий, не задумываясь о том, что милосердие и даже интересы Короля не позволяли ему быть к ним столь безучастным. Он бы даже и не был разбужен от этой летаргии без настойчивых молений Королевы Англии. Эта Принцесса, совершенно естественно желавшая пустить в дело все средства, лишь бы не увидеть гибели Короля, ее мужа, переговорив несколько раз с Королевой Матерью и ее Министром, добилась, наконец, что снова посылали кого-то в эту страну попробовать приложить там последнее усилие. Некоторые уже побывали там без всякого результата; либо они имели секретные приказы делать все лишь наполовину, или же они не находили там благоприятных расположений для успеха в их переговорах. Как бы там ни было, Его Преосвященство бросил глаз на меня, чтобы доверить мне дело столь великой важности; он отдал мне приказ явиться получить инструкции из его собственных уст. Не то, чтобы он не должен был отдавать мне их письменно, поскольку приказал Графу де Бриенну, Государственному Секретарю по иностранным Делам, их записать; но так как существовали определенные вещи, секрет которых он сохранял за собой, он не пожелал их ему доверить, и объяснил мне их с глазу на глаз.

/Секретный Посредник./ Этот вояж не носил государственного характера, хотя я и ожидал этого поначалу. Я даже успел обрадоваться этому заранее, ничего и никому, разумеется, не сообщив. Поскольку я знал, что этот Министр пожелал держать в секрете место, куда мне надлежало явиться, и в самом деле, вместо того, чтобы об этом разгласить, он, напротив, захотел, чтобы я не только проник инкогнито в эту Страну, но еще и направился бы по совсем другой дороге, чем по той, что туда ведет. Ничего не стоило, таким образом, сбить со следа всех тех, кого бы разобрало любопытство по поводу моего пути; итак, вместо того, чтобы направить меня в сторону моря, он заставил меня обратиться к нему спиной.

Я начал мою дорогу с Шампани, и, проехав через Седан, вручил письмо Месье де Фаберу, кто почти из ничтожества поднялся до достоинства Наместника этой провинции, тогда одной из самых значительных во всем Королевстве. Он имел странную репутацию, а именно, будто бы он во всякий день разговаривал с тем, кто зовется духом, и хотели верить, уж не знаю ради какого резона, якобы тот предупреждал его о будущем. Я знаю, впрочем, или почти что знаю, на чем это было основано; просто он всегда любил определенные книги, не слишком рекомендованные для чтения, и похвалялся, будто бы ему явилось видение, когда, он был в девяти или десяти лье от Парижа, в замке, принадлежавшем Герцогу д'Эпернону. Я не сумею сказать точно, была ли эта его репутация верна или же нет. Это превосходит мои познания, и единственное, что я могу утверждать, так это то, что человек он был остроумный. Потому Кардинал де Ришелье, кто распорядился отдать ему это Наместничество, не предпринимал более ничего, не спросив предварительно его мнения. Кардинал Мазарини не делал поначалу ничего подобного; не то, чтобы он не знал почти все, на что тот был способен, но просто он хотел заполучить для себя или для кого-нибудь из своих ставленников его Наместничество над Седаном, как он сделал с должностью Тревиля.

Фабер не пожелал ему его отдать, и это породило у Его Преосвященства мысль его погубить. Он даже решился на это тем более, что Фабер был в весьма хороших отношениях с Месье де Шавиньи, его отъявленным врагом. Фабер, распознавший его злонамеренность, не стал унывать по этому поводу. Так как мы живем во времена, когда вполне довольно заставить себя бояться и вовсе не заботиться потом стать для кого-то любимым, он воздерживался от поездок ко Двору из страха быть там арестованным. Он сделался маленьким королем в своем Наместничестве, как случалось тогда делать то же самое определенному числу Наместников. Кардинал был этим встревожен, и дабы воспрепятствовать ему броситься в объятия врагов, он изменил поведение по его поводу. Однако, так как он по-прежнему вынашивал те же замыслы на его счет, он старался завлечь его в Париж под самыми различными предлогами. Он все еще намеревался его там арестовать. Но Фабер, кто был ничуть не менее хитер, чем он сам, и у кого хватало добрых друзей при Дворе, дабы предупреждать его обо всем, что там происходило, никак не хотел выезжать из своего места, и он находил к тому добрые резоны – то ему докладывали, что если он удалится, враги воспользуются этим моментом для осады города, а то он сам затевал какое-либо предприятие, требовавшее его присутствия. Кардинал прекрасно понял, что это означало, и рассудил, что было бы совсем некстати просить у него более полных объяснений.

/Добрый Советчик./ Дела оставались в таком положении в течение некоторого времени, но, наконец, Фабер, желавший еще дальше распространить свой успех, видя, что если он захочет направиться этой дорогой, ему придется завоевать доверие этого Министра, изучил его характер, дабы получить возможность ухватить того за его слабую сторону. Он вскоре выяснил, что его всепоглощающей страстью была скупость, потому он ему предложил кое-какие средства уменьшить расходы на его гарнизон и кое-какие меры, дабы наши войска, опустошавшие страну точно так же, как это сделали бы враги, если бы они туда вошли, не продолжали их беспорядков; они сделались столь добрыми друзьями, что все стало теперь не так, как прежде. Кардинал ему писал регулярно во всякую неделю, и то ли он уверовал, что посредством духа, о котором я недавно говорил, тот был бы более способен, чем кто-либо другой, подать ему совет, но он начал подражать Кардиналу де Ришелье, то есть, консультироваться с ним обо всем, как это делал тот Министр.

Я распознал их совершенное согласие, как только представил ему письмо, что Его Преосвященство передал мне для него. Поскольку после того, как он взглянул на меня, будто стараясь вырвать у меня хоть несколько слов, так как видел, что я смотрел в сторону, ничего ему не говоря, он меня спросил, рассчитываю ли я преуспеть в моем вояже. Я ему ответил, что не знаю, о каком вояже ему угодно было говорить, но он сказал, что я вовсе не должен был с ним хитрить, когда сам Месье Кардинал осведомил его обо всех делах; едва я убедился в том, что он говорил правду, как ответил ему, что не могу ручаться за мой будущий успех, и мог бы сказать лишь одно – я намерен употребить на его достижение все мои силы. Вы их там употребите, – сказал он мне, – в этом я совершенно убежден без всяких клятв с вашей стороны. Но, или я сильно ошибаюсь, или же вы вернетесь, ничего не добившись – ваш вояж только поторопит осуществление дурных намерений этой нации против ее Короля, поскольку она не любит, чтобы иностранцы позволяли себе свободу вмешиваться в их дела. Я ему ответил – быть может, она дважды поостережется, прежде чем это сделает, поскольку она, без сомнения, будет опасаться, как бы у нас не установился мир с Испанцами, так же, как он был установлен с Германцами, и как бы две короны не обрушились потом на нее, когда она меньше всего будет об этом думать. Он мне возразил – поостеречься самому и не делать им подобной угрозы, поскольку это будет как раз самым верным средством все испортить; это заставит их заключить договор с Испанией, вовсе не желающей мира, и уже слишком ясно засвидетельствовавшей это, отказавшись войти в тот, что был подписан в Мюнстере. Этот отказ был продиктован единственной надеждой, что мы сами рассоримся внутри нашего Государства; и Испания не так уж неправа, веря в это, поскольку умонастроения предрасположены во Франции в такой манере, что при первом удобном случае мы увидим странные перевороты; Кардинал нанес безрассудный удар, когда распорядился арестовать Брусселя и его компаньонов, и он должен был бы предвидеть, чем это обернется; но, наконец, даже совершив ошибку, он должен был стоять на своем под угрозой смерти; выпустить же этих заключенных, как он и сделал, означало желать, чтобы тебе самому навязывали закон во всех обстоятельствах; он не замедлит убедиться в этом, и хотя гроза внешне и улеглась, он вскоре увидит, как она разбушуется вновь и станет в тысячу раз ужаснее, чем прежде. Что до остального, то Англичане были слишком близкими нашими соседями и имели слишком хороших шпионов у нас, чтобы не знать обо всех этих движениях; именно это придает им дерзости устраивать процесс своему Королю, именно это и приведет его к самой жалкой гибели.

Его рассуждение было весьма справедливо; так и Месье Кардинал шепнул мне на ухо перед тем, как я уехал, хорошенько остерегаться всего, когда я прибуду в эту Страну; если я увижу, что все там безнадежно для Его Величества британского, то я его оставлю погибать, как и другие, поскольку желать ему что-то гарантировать ничему бы не послужило. Более того, в какой бы манере ни разворачивались там события, я всегда должен думать о том, что интересы Короля и Государства не требовали особенно быстрого и надежного примирения умонастроений в этой Стране, чтобы они снова могли противостоять нашим внешним предприятиям.

/Обходные пути./ Я задержался на два дня в Седане, где этот Наместник потчевал меня весьма отменными угощениями, хотя он и не содержал особенно деликатного стола, как делало множество других Наместников. Он думал скорее о составлении достояния своего семейства, впрочем, достаточно многочисленного, чтобы быть уверенным, что ему не доведется умереть без наследников. Я распрощался с ним, и, спустившись по Мезе до Льежа, переехал оттуда в Колонь (Имеется в виду Кельн. А. Засорин), где рассчитывал найти их Курфюрста. Мне нужно было вручить ему письма от имени Его Преосвященства, но, не застав его там, я вынужден был поехать в Брюль, где он находился. Это загородный дом, принадлежащий тем, кто владеет этим Курфюршеством. Я справился с моим поручением, что было не так уж и трудно; это письмо не содержало ничего, кроме комплиментов, весьма, однако, заинтересованных, как все, что обычно делал этот Министр. Так как он предвидел нисколько не хуже, чем Фабер, что его судьба была не слишком обеспечена; после того, что произошло, он старался заручиться убежищем подле этого Курфюрста на случай, если в этом будет нужда. Тем не менее, так как он знал, что дары неплохо служат для поддержания дружбы, вместе с письмом я привез Курфюрсту изображение Святой Девы – подарок Его Преосвященству от Герцога Савойского.

Я простился с Курфюрстом после того, как два дня прожил при его Дворе, не имевшем ничего, достойного одобрения для суверенного Принца. Я даже нашел, что его манеры не слишком хорошо отвечали величию его происхождения. Он оставался целый день взаперти, никому не показываясь на глаза, и занимался там поисками философского камня, по меньшей мере, если верить тому, что о нем говорилось. Это было причиной того, что у него никогда не водилось ни единого су, поскольку, вместо того, чтобы жить, как подобало персоне его достоинства, он все свои доходы пускал в трубу. Не то, чтобы у него было недостаточно еды за столом, но все там было так дурно приготовлено, что, когда выезжаешь, как сделал я, из такого места, где все привыкли к столь славной кухне, как во Франции, можно смело сказать – они там просто помирали с голоду. Оттуда я явился в Брюссель, куда мог ехать наверняка, благодаря паспорту, что Его Преосвященство прислал мне в Брюль. Там я не виделся ни с кем, только переночевал и отправился в Остенде, где, как я выяснил, имелось судно, готовое отплыть в Англию. Это судно было устроено наполовину по-торговому, наполовину по-военному, и мы не сделали на нем более трех или четырех лье, как увидели другое судно под флагом Франции.

Так как наше несло флаг Испании, едва они опознали одно другое, как приготовились, как с той, так и с другой стороны, к битве. Их силы были примерно равны, но буквально через один момент это равенство исчезло, поскольку мы увидели на горизонте некий корабль, спешивший к нам, будто за каким-то неотложным делом. Он был гораздо ближе к Французскому судну, чем к нашему, так что те могли намного раньше, чем мы, различить, чей он был. Он был испанским, и как только французы его опознали, они пустились наутек, вместо того, чтобы направиться к нам. Итак, два испанских судна пустились за ним в погоню; они даже подошли к нему так близко, что я было поверил, будто они его захватят.

Это глубоко меня опечалило, и горе отразилось на моем лице; в тот момент я не расслышал, как меня осыпали ругательствами, но вдруг получил удар палкой, что почти оглушил меня. Я повернул голову в направлении удара, пытаясь рассмотреть, кто это был столь дерзок, чтобы обойтись со мной таким образом, и увидел, что это был Капитан судна. Хотя я и надеяться не мог отомстить за себя, не поплатившись за это жизнью, тем не менее я взял в руку шпагу, чтобы всадить ее в его тело. Ничто бы не помогло ему ускользнуть от моего негодования, если бы он предусмотрительно не покинул меня. Когда его бегство вот так лишило меня противника, некий Кавалер испанской Мальты, человек одного из первых Домов во всей Андалузии, увидевший его жест, тотчас взял в руку шпагу, не для того, чтобы помочь мне убить того, кто меня оскорбил, но дабы помешать его солдатам, кому тот сказал меня убить, исполнить его команду. Он мне крикнул ничего не бояться, и он скорее погибнет, чем позволит этому грубияну еще больше измываться надо мной.

/Морская битва./ Всеобщее почтение перед ним произвело такой эффект, что эти солдаты не посмели продолжать их предприятие. Даже пассажиры, довольно многочисленные на этом судне, приняли нашу сторону, чтобы помешать наносить нам оскорбления. Матросы, думавшие прежде лишь о том, как бы настигнуть французское судно, бросили их усилия и явились посмотреть, в чем было дело. Так как именно наше судно наиболее близко нагоняло француза, а другое, преследовавшее его, не было особенно легким на ходу, он воспользовался этой передышкой, чтобы спастись от опасности, и мы вскоре потеряли его из виду.

Другое судно подошло к нам, дабы узнать, почему мы его не захватили. Они нашли нас вооруженными, одни против других, и застыли, совершенно потрясенные. Однако, когда тот, кто меня оскорбил, пожелал защитить свое поведение перед Капитаном корабля, этот последний сказал ему, что тот был не кем иным, как грубияном, и он давно уже почитал его за такового; он был раздражен тем, что не мог немедленно оказать мне правосудия, но поскольку я плыл в Англию, он даст мне добрый совет – пожаловаться Послу Испании, кто сейчас же велит того арестовать. Я был не слишком доволен этим средством, я нашел его мало способным меня удовлетворить после нанесенного мне оскорбления. Я хотел, чтобы мне позволили проткнуть его шпагой или, по меньшей мере, изрезать ему лицо, как он распрекрасно того заслуживал. Но, наконец, увидев, что я только понапрасну растрачу силы и все равно никогда не получу позволения, я ответил тому, кто, казалось, был по-доброму настроен ко мне, что Посол, быть может, не будет знать, как взять этого скота, и таким образом я не получу вообще никакого удовлетворения.

Он мне ответил, что тому так или иначе придется выгрузить его товары в каком-нибудь порту Англии; они были явно на счету каких-то английских торговцев; и вот там-то его и схватят. Однако он мне сказал, пытаясь меня утешить, что ничего хорошего и нельзя было ожидать от человека, вроде этого Капитана. Он был вероотступником и корсаром, и Его Католическое Величество никогда бы не принял его на службу, если бы не рекомендация одного из главных членов его Совета; покровительство, найденное им подле этого Министра, вовсе не заслуживало того, чтобы им хвастаться; тот добился его, лишь предложив ему рабыню, купленную им где-то в Берберии; теперь у этого Министра прошла его фантазия, и не следовало бояться, будто он будет покровительствовать ему и дальше.