Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 81 страниц)

Я не знал, как справиться с этим Поручением, поскольку находил его опасным, особенно при тех многочисленных слухах о том, что с этим великим Принцем покончено, и вряд ли ему удастся оправиться от болезни. Тем не менее, так как я всегда надеялся на его молодые силы, на то, что небу не будет угодно нас его лишить, его, кто, по всей видимости, должен был стать одним из самых великих Королей, правивших когда-либо во Франции, итак, я решился сделать то, чего он от меня ожидал. Прадель, Поллак, Сезан, Бюссероль и некоторые другие дали мне слово, что они будут за него вопреки и против всех. Это были наиболее значительные бойцы нашего полка, хотя имелись в нем и более знающие люди, чем они. Итак, ничуть не догадываясь, какой легкий успех я ему готовил моими заботами, я известил его обо всем запиской, отнесенной ему прапорщиком моей Роты по имени Флери.

Часть 3

/Солдат– отличный коммерсант./ Он был сыном одного дворянина из Нормандии, некоего Босе дю Буа, кто командовал полком Пехоты, и кто нашел средство сколотить себе двенадцать или тринадцать тысяч ливров ренты довольно-таки любопытным способом. Когда он выезжал от себя, дабы пуститься в кампанию, о его обозе можно было смело сказать, что он, очевидно, принадлежал какому-нибудь Генералу. Он состоял, по меньшей мере, из трех или четырех повозок, из стольких же тележек, и уж не знаю, сколько там было мулов. Все это было, впрочем, пустое, и только мулы тащили на себе сало и окорока; что же до повозок и тележек, то он отправлял их в Реймс, где их загружали вином, но он его совсем не пил и никого им не угощал. Он приказывал своему лакею продавать его кружками; когда же его больше не оставалось, он вновь посылал за ним какой-нибудь эскорт на границу. Это хозяйство продолжалось вплоть до конца кампании, а после этого ему свозили из Брюсселя и Ауденарде стенные ковры, какие он и переправлял во Францию, разумеется, без уплаты каких-либо пошлин. У него была большая лавка в Париже, где они продавались очень дорого, потому как у нас не имелось еще, как сегодня, мануфактур этого сорта товаров ни в Гобелене, ни в Бове. Наконец, вот так он и устроил себе беспечальную жизнь, соединив одновременно и в одном собственном лице и мэтра лагеря, и маркитанта, и лавочника.

/Интриги./ Если Кардинал вот так плел интриги, дабы заручиться друзьями, которые могли бы его поддержать при случае, не было недостатка и в других, трудившихся ничуть не меньше для срыва его замыслов на тот момент, когда мы поменяем мэтра; Мадам де Шуази, жена Канцлера Гастона де Франс (привычнее – Французского – А.З.), Герцога д'Орлеана, рассерженная тем, что оказалась не у дел с тех пор, как этот Принц покинул партию и удалился в Блуа, призвала к себе Интенданта Месье Принца, дабы обсудить, какие меры они вместе примут в столь деликатной ситуации. Он был продажным лакеем, точно так же, как и она сама, со времени отъезда его мэтра из Королевства. Они оба рассчитывали, что, как только Король умрет, им будет совсем нетрудно вернуть Месье Принца и выгнать Кардинала. Герцог де Бризак (скорее всего – де Бриссак – А.З.) и Жерсе также присоединились к их партии. Первый был оскорблен тем, что после того, как Королева вручила ему жезл Капитана Телохранителей, она не забрала его обратно, дабы дать ему в руки другой; второй негодовал, не видя к себе никакого почтения из-за того, что он принимал сторону Гастона и Месье Принца в нескольких обстоятельствах; они так мало заботились о сокрытии своих мыслей, что открыто заявляли – Королю больше не подняться; и прежде чем Кардинал что-либо об этом узнал, по Парижу поползли слухи о скором возвращении Месье Принца. Не то чтобы Его Преосвященство задремал над своими интересами. Меры, принятые им в отношении армии, прекрасно свидетельствовали об обратном; но так как он постоянно находился у изголовья постели Короля, где он рыдал ни более, ни менее, как женщина при виде опасности, в какой тот пребывал, он верил, лишь бы войска были за него, и тогда зло, что могло бы обрушиться на него откуда бы то ни было, не будет особенно значительно. Однако он проявил ловкость перехватить письма, отправлявшиеся во Фландрию, и в них-то он и прочел о том, что затевалось против него во дворце Люксембург. Мадам де Шуази проживала там, а эти Сеньоры являлись навещать ее инкогнито, одни через одну дверь, другие через другую. Его Преосвященство ничего не сказал, потому как не пришло еще время что-либо говорить. Король был по-прежнему в критическом положении, и однажды даже уверились, будто он умер; в том роде, что раздвинули все завеси его постели, как делают по обычаю, когда кто-нибудь скончается. Однако все это оказалось ложным, по счастью; совсем напротив, Король почувствовал себя лучше моментом позже, и так как юность возвращает из дальнего далека, ему понадобилось всего лишь несколько дней, чтобы окончательно избавиться от болезни.

Письмо, перехваченное Кардиналом, было от Перро и предназначалось для Месье Принца. Оно было написано цифрами и адресовалось Луи де Грову, торговцу в Брюсселе, имя было вымышленным; некий Испанец, кого Кардинал де Ришелье возвел в дешифровщики с официальным Званием, дал знать Его Преосвященству обо всем, что в нем содержалось. Месье Кардинал хранил глубоко в себе негодование по этому поводу до тех пор, когда он нашел, что настало время его проявить. Между тем, он отослал Короля в Париж и задержался на границе. Тогда он вызвал меня к себе в Кале, и когда я прибыл, он переправил меня в Англию, дабы потребовать от Кромвеля исполнения заключенного между нами Договора. Он уже предпринимал этот демарш через Месье де Бордо, кто все еще находился в этой стране; но Кромвель ему ответил, что он не знал, из-за чего Его Преосвященство мог бы жаловаться на него; он не отрицал, что они вместе пришли к соглашению возвратить Дюнкерк в руки Короля при выплате ему трех миллионов; но только на том условии, что деньги будут отданы ему в назначенный срок; предложенный ему срок давно прошел, и, следовательно, совершенно неверно говорить теперь, якобы он изменил своему слову.

Он не привел мне никаких иных резонов, кроме этих, когда я явился к нему, сказав мне помимо того, что ему завидовали из-за одного города, тогда как мы взяли двадцать при помощи войск, которые он вам предоставил; без него мы не смогли бы осадить другие морские города, расположенные на том же берегу, так что все, в чем мы могли бы его упрекнуть, это то, что он забрал свою часть первым, вместо того, чтобы поделиться с нами по старшинству. Итак, я вернулся от него с позором и нашел Месье Кардинала еще в Кале. Он мне сказал, когда узнал о таком успехе моего вояжа, хорошенько поостеречься и не говорить об этом никому, потому как было бы хорошо, чтобы весь свет полагал, якобы мы по-прежнему вместе. Я ему ответил, что умею молчать, слава Богу, и не думаю, чтобы он когда-либо заметил обратное. Он мне ответил, что доволен мной, но не знает, доволен ли я так же и им самим; однако, если я и не вполне удовлетворен, что вскоре буду, потому как он устроит меня в самом скором времени настолько выгодно, что мне позавидуют очень многие люди.

/Наследство Месье де Варда./ Эти прекрасные обещания были основаны на том, что он в конце концов заключил договор с Тревилем. Этот последний, после всех своих тщетных усилий по восстановлению его Роты к выгоде для себя, устав от невозможности добиться цели, все равно, как если бы он сам явился причиной собственной отставки, договорился, наконец, с Его Преосвященством, что с его согласия Герцог де Невер вновь поставит ее на ноги для себя, на тех условиях, что он даст место Корнета для его младшего, обеспечит старшему положение в церкви по той причине, что он унаследовал Аббатство Монтиранде по смерти его дяди, и, наконец, ему самому будет предоставлено Наместничество над землями Фуа с правом на преемничество для его младшего сына. Я заранее поблагодарил Кардинала за милость, какую он соизволил мне оказать, и отправился оттуда прямо на осаду Гравлина, что недавно была решена между Его Преосвященством, Виконтом де Тюренном и Маршалом де ла Ферте, и едва я туда явился, как Граф де Море был там убит пушечным выстрелом. Вард, его брат, унаследовал его весьма значительное достояние и еще дальше продвинулся по пути успеха, чего бы ему не удалось сделать после того, как он, нечто вроде фаворита Короля, позволил себе влюбиться в Графиню де Суассон. А так как эта Дама была немного вспыльчива, и, под предлогом угодить одной великой Принцессе, она была счастлива отомстить Королю, оставившему ее ради ее же сестры, она втянула его в некое жуткое дело, из-за которого он еще и в настоящее время удален от Двора. Его Величество, тем не менее, имел любезность не лишать его ни должности Капитана сотни Швейцарцев, ни его Наместничества над Эг-Морт; но так как жить вдали от Двора – самое жестокое наказание для Куртизана, у него было достаточно времени претерпеть кару, в том роде, что он не обошелся без раскаяния в том, что был лучшим слугой Дамам, чем собственному Королю.

Но вернусь к моему сюжету, а, чтобы не увлекаться пустой болтовней, как я только что делал, надо заранее сказать – едва я провел два дня под Гравлином, как получил приказ Месье Кардинала следовать за ним в Компьень, куда он готов был направиться. Король явился туда же, оправившись после своей тяжелой болезни, и едва мы туда прибыли, как Его Преосвященство объявил мне о своем желании предоставить мне ту самую должность, какую он пообещал мне дать давным-давно. Мне надлежало сходить повидать Герцога де Невера и приготовить мою экипировку, дабы маршировать на Лион вместе с Ротой Мушкетеров, что должны были эскортировать туда Короля. У меня появился конкурент на эту должность, причем ни я, ни даже Месье Кардинал ничего о нем не знали. Это был де Ба, я говорил о нем выше. Он был сделан Гувернером Герцога де Невера по возвращении из Фландрии, таково было вознаграждение, полученное им за выход из партии Месье Принца, кому он служил прежде с большим отличием, и за переход на сторону Месье Кардинала. Так как Герцог де Невер находился в возрасте, не требовавшем больше никаких Гувернеров, едва он узнал, что Его Преосвященство предназначал мне эту должность, как он ее тут же у него испросил. Он сразу же ее и получил, и так, что я никак не мог выяснить, как же это сделалось; я пришел в страшное изумление, когда об этом узнал, после того, как Его Преосвященство беседовал о ней со мной не раз и даже совсем недавно. Я хотел поговорить с ним об этом начистоту; но вместо всякого ответа получил лишь неясное объяснение о том, как он сам оказался втянутым в такое положение помимо собственной воли, потому что, когда один из его дворян, некий Ла Шесне, уговаривал де Ба вернуться к исполнению его долга, он пообещал ему эту должность.

/Слово Кардинала./ Так как нечего и думать возражать Министру, и приходится гнуть шею под всякой его волей, я был вынужден запастись терпением и на этот раз. Правда, дабы смягчить огорчение, какое я мог бы затаить, он мне наговорил множество самых распрекрасных вещей на свете. Однако ничто меня так не утешило, как тот труд, что он взял на себя, лишь бы показать мне, что я у него на самом лучшем счету. Он мне сказал по этому поводу, что, в общем, я ничего не потеряю в ожидании, и он дал мне в этом свое честное слово Кардинала. Я не знаю, всерьез ли он принес мне такую клятву. Я никогда не слышал, чтобы слово Кардинала было бы чем-то таким, на что можно было бы слишком рассчитывать. Я слышал как раз обратное, якобы с момента, когда они ими становятся, они начинают проявлять неверность к их настоящим мэтрам; в самом деле, человек, кого Папа облекает этим достоинством, тотчас же приносит ему клятву, будто бы он будет привязан к нему в ущерб всякому другому; тем не менее такое вряд ли возможно, поскольку долг происхождения совершенно иначе связывает его со своим Принцем, чем обязанности к проявившему благодеяние. Как бы там ни было, поостерегшись говорить ему, что я об этом думал, я его спросил, в ожидании той милости, какую он сочтет кстати мне оказать, не проявит ли он щедрость предоставить мне пенсион, как средство просуществовать более удобно, чем я делал это до сих пор. Он мне ответил, что я дурно употребляю мое время, обращаясь к нему с таким вопросом; сундуки Короля почти полностью истощены, в том роде, что когда бы и признали справедливость моей просьбы, там не нашлось бы ни единого су для выплаты подобного пенсиона.

/Двадцать пять тысяч экю Шарнассе./ Мы расстались в наилучших дружеских чувствах, каких я, казалось, не должен был бы испытывать к нему после его измены своему слову. Однако, хотя мне надо было бы опасаться его доброго расположения, в той манере, как бы он снова не воспользовался мной, как когда я подал ему мое первое уведомление, я все-таки подыскивал ему второе. Я в самом скором времени нашел ему не только вполне осуществимое, но еще и показавшееся мне очень справедливым. Он был должен двадцать пять тысяч экю покойному Месье де Шарнассе в качестве его жалования посла, к какому тот так никогда и не прикоснулся. Его сын, кто был Лейтенантом Телохранителей и так же, как и все, ревностным защитником собственных интересов, перевернул землю и небеса, лишь бы заставить с собой расплатиться, и так и не смог в этом преуспеть. Между тем, когда я оказался вместе с ним однажды за обедом у главного Камергера, он рассказал мне об этом, как о безнадежном деле, и о каком он больше и не думал. Я ему ответил, что он был неправ, вот так махнув на все рукой, и то, что не делается в один день, делается в другой. Я спросил его в то же время, что он дал бы тому, кто заставил бы отсчитать ему его деньги, а я знал одного человека, кто непременно уладит для него это дело. Он мне заметил, что я вполне мог бы и ошибаться, вроде, хотя я и воспользовался словом непременно, дабы уверить его в такой возможности, он не поверит мне ни больше, ни меньше, до тех пор, пока я не назову ему имя столь могущественного человека; что до него, то он не знал никого на земле, кто обладал бы такой властью, о какой я говорил, будь это даже сам Король, потому как после всех тех, кого он на это подбил, он рассматривал это дело невозможным в настоящее время. Я ему ответил, рассмеявшись, какое же у него дурное мнение о могуществе Его Величества, раз уж он и его отнес к числу бессильных. Он мне заметил, если я хочу услышать от него откровенный разговор, то он мне скажет, что не считает его более могущественным в этих обстоятельствах, чем любого другого. Разве что Кардинал, один-единственный, мог бы еще уладить это дело, но так как беседовать с ним означало бы напоминать ему о его же бесчестье, он не хотел бы передавать ему об этом ни единого слова. Я ему ответил, что именно к Министру я бы, однако, и адресовался, если бы он сказал мне, какой подарок он бы намеревался сделать ради успеха его дела; я прекрасно знал, что тот мне не откажет еще и на этот раз; но так как это послужит мне вознаграждением, хорошо было бы знать, как он со мной разочтется после того, как получит свои деньги. Он отозвался, мотая головой, как бы по-прежнему мне не доверяя, что он не стал бы пускать деньги на ветер для плетения мешков, в которые он уложил бы эту сумму; он наверняка знал, что тот не позолотит мне руку, точно так же, как и ему, вот почему нам не стоит заранее заготавливать воду – нам нечего будет смывать с наших рук.

Шарнассе, наговорив мне множество подобных вещей, старался дать мне понять, что если я искал денег на карманные расходы, мне следовало бы заняться чем-то иным, а вовсе не тем, за что я ухватился в настоящий момент; но, приняв во внимание, как я по-прежнему настаивал на том, что стоило ему позволить мне приняться за этот труд, как он, может быть, увидит столь великое чудо, о каком и не помышлял, он мне ответил, поскольку я так упрямо остаюсь при своем ослеплении вопреки всем его доводам, так пусть же не он будет ответственен за то, что я из него не вылезу; поскольку речь шла только о том, чтобы сказать мне, какой он готов преподнести подарок, так он разделит пирог пополам и даже отдаст мне две трети, если угодно; ведь одно не обойдется ему дороже другого, поскольку мы никогда не получим ни единого су, ни он, ни я. Я прекрасно видел, что, говоря в таком роде, он все еще оставался при своей недоверчивости, и так как я был совсем не таков, как он, я ему заметил, – что бы он ни смог мне на это сказать, я не сочту себя битым, пока не узнаю, действительно ли меня побили; я вовсе не желал предложенных им мне двух третей, потому как это было бы несправедливо; я не хотел также и половины, потому как это была бы слишком крупная цена за одно слово; но за треть, поскольку это не было чем-то непомерным, я охотно соглашусь, лишь бы он пожелал пообещать мне ее по доброй воле. Он заметил, что обещает мне это не только по доброй воле, но еще и от всего сердца; итак, мне остается лишь поставить печь пирог, если уж я так этого захотел; но пусть уж и я не цепляюсь к нему, когда все у меня сгорит. Я ему ответил на это, что после заботы, взятой им на себя, позволить мне приняться за труд, я не настолько несправедлив, чтобы цепляться к кому-либо, кроме себя самого, если попаду впросак; тем не менее, я надеюсь, такого со мной не случится, и долго ли, коротко ли, но я добьюсь своего.

/Что называется добрым уведомлением./ Я в то же самое время отправился к Месье Кардиналу и сказал ему, что воспользовался его добрым уведомлением, и теперь только от него зависит позволить мне выиграть двадцать пять тысяч франков. Он мне ответил, что надо бы рассмотреть, в чем оно состоит, потому как все податели уведомлений частенько ошибаются в их расчетах; может быть, и я ошибся в моем, точно так же, как это делали остальные. Я ответил, насколько я был далек от того, чтобы в это поверить, я убежден – ничто не могло быть более ясным и более чистым, чем то, что я имею честь предложить ему в настоящий момент. Я тут же объяснил ему мое дело; но он вовсе не нашел его таким, каким я его себе вообразил. Напротив, он принялся смеяться и сказал мне, что я назвал добрым уведомлением такую вещь, какая менее всего достойна такого сорта наименования; должно быть, я совсем не знал, что называется уведомлением, раз уж заговорил так, как я это сделал, а называется этим словом лишь то, что приносит деньги, и отнюдь не то, что их лишает; я назвал все это ясным и чистым, потому что Король задолжал эту сумму; но мне надо знать, что если бы Его Величество оплачивал все свои долги, никогда не было бы худшего состояния, чем его собственное, во всем Королевстве.

Я не стал и спрашивать его ни о чем остальном после ответа вроде этого, и, устыдившись идти искать Шарнассе после того, как я так самодовольно расхвастался перед ним, ждал случая поговорить с ним, но так, чтобы я смог абсолютно оправдаться. Такой случай вскоре представился. Так как мы оба состояли на службе у одного и того же мэтра, и обязанности наших должностей вынуждали нас непременно и во всякий день находиться подле него, мы с ним встретились на следующий же день в зале Гвардейцев. Я бы уклонился от такой встречи, если бы только мог; но, поразмыслив над тем, что не будь это в сегодняшний день, я все-таки столкнусь с ним в один из последующих, я укрепился духом, дабы выдержать удар, какого я опасался от него. Итак, направившись, смеясь, к нему навстречу, я сказал ему, что, очевидно, стоящие при дверях знают намного меньше тех, кто вхожи в зал; он был совершенно прав, сказав мне, что Кардинал не согласится устроить ради меня это дело, и, действительно, тот отказал мне наотрез. Он расхохотался, услышав от меня такого сорта речи, и ответил, что когда я похвалялся добиться того, что не удалось ему самому, я, видимо, не знал, что он принадлежал к добрым друзьям Месье Фуке; естественно, он не преминул пожелать использовать при этом и его, но так как тот разбирался в обстановке, как никто другой, тот ответил ему сейчас же, если в этом заключается его единственный источник к жизни, ему в самую пору решиться идти просить подаяния; ему не понадобилось ничего большего, чтобы считать это дело для себя потерянным; потому я мог бы распрекрасно увидеть по манере, в какой он со мной говорил и с какой он принял мое предложение, что у него не имелось больше на этот счет никакой иной мысли.

/Лейтенант Мушкетеров Короля./ Деба, кто был уже стар и весь разбит усталостью от войн, недолго сохранял свою должность и предоставил этим Месье Кардиналу возможность проявить ко мне его добрую волю. Его Преосвященство отдал ее мне и добавил к этому благодеянию в подарок двух превосходных коней из его конюшни; я был обязан пользоваться ими на моей новой службе. Он попросил меня в качестве всей моей благодарности привить его племяннику вкус к ремеслу. Обращаться ко мне с такой просьбой означало молить меня о моем же бесчестье, меня, кто находил бесконечное удовольствие в презрении, какое он, казалось, испытывал к своей должности, которая в свою очередь должна была бы обратиться в ничто, так сказать, с момента, когда бы он пожелал дать себе труд исполнять ее, как должно. В самом деле, я имел честь во всякий день разговаривать с Королем, кто принимал совершенно особое участие к этой новой Роте. Он сам отдавал мне приказы по поводу всего, что ему угодно было там осуществить, не передавая мне их через Герцога де Невера, потому как он знал, что этот Герцог почитал все эти мелочи ниже своего достоинства. Я ничуть не сомневаюсь, что он разжаловал бы его сей же час, не питай он такого почтения к его дяде; как бы то ни было, имея достаточно обязательств перед Его Преосвященством, дабы соблюдать его интересы в ущерб моим собственным, я не остановился на том, что мне льстило, но на том, что должно было засвидетельствовать мою к нему признательность. Я сказал Герцогу, каким бы великим Сеньором он ни был, человек всегда мал, когда он не хорош по отношению к своему мэтру; Месье Кардинал уже дал ему огромное достояние и значительную должность вместе с возможностью чудесного доступа прямо к Его Величеству; он даже своими заслугами расположил душу этого Монарха в его пользу, но, наконец, все это станет ничем, если он не поможет себе сам.

/Сожаления о Риме./ Герцог выслушал меня довольно внимательно, потому как прекрасно знал – все, что я ему говорил, исходило из приказаний Месье Кардинала. Я обязал его таким образом, постоянно тревожа его своими хлопотами, ходить в течение нескольких дней к утреннему и вечернему туалету Короля. Так как ему надлежало принимать там приказы Его Величества, он делал это на протяжении какого-то времени, но либо он не находил ничего хорошего в том, что Король обращался ко мне, когда речь заходила о какой-нибудь детали, или же, и это более правдоподобно, он просто не был рожден терпеть насилия, какие приходится применять к себе при Дворе, он вскоре вернулся к своему естественному поведению. Он даже не мог помешать себе, когда вокруг него собиралась кое-какая молодежь, рассказывать им об усладах Италии. Особенно, когда он заговаривал о Риме, ему всегда требовалось никак не меньше часа, прежде чем закончить. Он называл его своей дорогой отчизной, и наконец, легко было заметить по всему, что он об этом говорил, насколько он считал абсолютно ничем все удовольствия Двора и Парижа в сравнении с теми, далекими. Я счел своим долгом предупредить Месье Кардинала, дабы он внушил ему, что не при помощи таких вот средств становятся однажды Маршалом Франции. Со своей стороны я говорил, если мне позволено высказать ему мои ощущения, я находил, что он поступал не совсем удачно, показываясь столь естественным перед всем светом; быть может, он просто не знал, что при Дворе буквально все передавалось Королю; здесь бесконечное множество людей занималось исключительно этим ремеслом; итак, он не должен был верить, будто его обойдут вниманием лишь потому, что он племянник Министра; они не жалеют времени, лишь бы потрепать языком, и с ними никогда ничего не случается; кроме того, сам Король хранил секреты, потому как без этого ему не пожелали бы больше ничего докладывать.

/Кардинал и его Мушкетеры./ Все, что я смог ему сказать, так ни к чему ему и не послужило; после двухнедельного постоянного пребывания в Лувре он целый месяц туда не заглядывал. Между тем, Месье Кардинал завел себе Роту мушкетеров, вроде Роты Короля. Он не осмелился, однако, дать ей лошадей, как у Мушкетеров Его Величества. Он удовлетворился тем, в ожидании лучших времен, что создал ее для службы в пешем строе. Но с какой бы завистью он ни хотел устроить ее прекрасно, и с какой бы завистью он ни смотрел на других, нравившихся ему воинов, в нее вошло очень мало высокородных особ. По этой причине он умолил Короля направлять туда пажей из его большой и малой конюшен, когда они будут вырастать из их штанишек. Но так как его Рота с самого начала была поставлена на дурную ногу, и было там множество простонародья, большая их часть предпочитала лучше удалиться к себе, чем проявить к нему такую учтивость. Офицеры, кого он туда поместил, также ни у кого не пробуждали ни малейшего желания в нее поступать; двое наиболее значительных были ничтожествами, а следующие за ними еще и в настоящее время невесть что такое, если, конечно, исключить Монброна, кто сегодня является Мэтром лагеря полка Короля и Бригадиром Пехоты. Его Преосвященство принял, однако, нескольких старых кавалеров из полка Кардинала и полка Манчини, дабы возглавить Роту, но и они показались чудовищными всем тем, кто знал ремесло. В самом деле, так как все Офицеры этих новых мушкетеров нигде и никогда не служили, кроме Пехоты, да еще и в течение весьма малого времени, стоило удивляться, как это он хотел, чтобы члены были какой-либо иной натуры, чем голова. Совершенно иначе обстояли дела с Ротой, где я имел честь быть Офицером. Король сам отрядил из полка Гвардейцев старых солдат, людей ладно скроенных и обладавших большой отвагой, дабы сделаться там тем же, чем те старые кавалеры стали в другой, а так как у них не было средств экипироваться самим, чтобы представлять собой лицо Роты, он помог им своей щедростью.

/Месье де Бемо, скупец и ревнивец./ Бемо был устроен примерно в то же самое время, когда Месье Кардинал отдал мне эту должность. Он женился на дочери Плювинеля, чьим ремеслом было обучение верховой езде. Она была красива, а у него имелось кое-какое состояние. Он был почти так же обеспокоен, как одним обстоятельством, так и другим, потому что был скуп и ревнив. Обладать красивой женой и деньгами, не возбуждая при этом желания у других завладеть всем этим, представляло для него задачу немалой трудности. Однако, так как он уже видел себя вовлеченным в такое положение, он сделал все возможное, дабы выйти из него с честью. Итак, он уложил свои деньги в железный сундук, выстаскивая их оттуда только в случае крайней необходимости; если бы он мог проделать такую же штуку со своей женой, это было бы для него величайшим удобством, главное, в стране, где ему было бы позволено, как в стране его мэтра, использовать определенные машины, дабы укрыть его голову от того, чего он опасался. Но так как это было ему еще менее позволено, чем кому-либо другому, он купил ей одну из самых огромных масок в Париже, с одним из самых громадных подбородников, и обязал ее постоянно носить все это на лице. Он рассчитывал, что так как любовь возбуждается обычно через глаза, никто не сделается влюбленным в маску, особенно вот в такую, походившую как две капли воды на маску какой-нибудь старухи, но довольно было и того, что в свете узнали, какой он поражен болезнью; разумеется, никто и не пытался его от нее излечить. Нашлись достаточно коварные люди, ни с того ни с сего пускавшиеся в разговоры с этой маской, хотя они никогда и не видели того, что находилось под ней. Однако, так как и несчастье для чего-нибудь бывает хорошо, он настолько утомился все время быть настороже, что это натолкнуло его на мысль, положившую начало его удаче. Он рассудил, что если бы он смог засадить ее в какой-нибудь замок, она не была бы настолько открыта ухаживаниям первого встречного, как с ней обстояло дело в настоящее время. Он, тем не менее, был глубоко неправ, что так беспокоился из-за подобной мелочи, поскольку она была мудра, и он никогда и ничем бы не рисковал с особой ее характера. Но, какой бы мудрой она ни была, ему все равно было бы легче излечиться от болезни, чем от страха, а потому он разъезжал осматривать кое-какие замки в десяти или двенадцати лье от Парижа с намерением их купить.

/Бастилия – наилучший из замков./ Земли были дороги в те времена, особенно, когда они находились на таком малом удалении от этого великого города. Итак, в непрестанной заботе о ценах он был однажды в Роте, когда обнаружил там некоего Ла Башеллери, кто был назначен временным Комендантом Бастилии. Когда же кто-то из присутствовавших там заговорил с ним о его Комендантстве и о том, что это было совсем недурное назначение для него, тот ответил, как он, однако, серьезно был им удручен. По его словам, причиной такого настроения было то, что ему задолжали много денег, израсходованных на питание заключенных, и он весьма боялся, что ему их так никогда и не заплатят. Бемо, пребывавший в постоянной настороженности по поводу всего, что могло бы ему послужить, не упустил ни единого звука его речей. Он тут же нашел, что этот замок был бы ему еще более удобен, чем любой другой, какой бы он был в состоянии купить, потому что там имелись стражники, и они не стоили бы ему ничего, находясь в то же время в полном его подчинении, и им, под предлогом службы Короля, он всегда мог бы приказать никому не позволять ни входить, ни выходить оттуда. Итак, самостоятельно составив прошение для предоставления ему этого Комендантства, какое он считал как бы вакантным, принимая во внимание, что Ла Башеллери занимал его лишь по временному Назначению, а кроме того, тот вроде питал к нему некое отвращение, он вручил прошение Его Преосвященству. В этот день Кардинал только еще собирался войти в свою комнату по возвращении от Короля. Он ничего не сказал ему о содержании прошения, разве что попросил заглянуть в него на досуге, потому как там шла речь и о его интересах. Его Преосвященство, кто был этим вполне доволен, потому как был чрезвычайно хитер, ответил, что окажет ему услугу во всем, в чем только сможет, затем ушел к себе.

Тогда Бемо припал к замочной скважине посмотреть, проявит ли Кардинал любопытство прочитать его прошение. Он говорил сам себе, как он рассказывал мне об этом впоследствии, что если тот испытывает к нему дружбу, он не замедлит ни на момент заглянуть туда, тогда как если он положит его в карман или на стол, это будет верным знаком, что дружба его к нему невелика. И тут он увидел, как тот не только его читал, но еще и кивал головой, как он привык делать, когда одобрял что бы то ни было. Невозможно описать его радость при этом зрелище. Он тотчас рассудил, что все пойдет хорошо для него, потому как он изловчился указать в этом прошении, будто бы он возместит Ла Башеллери убытки, понесенные им за время его пребывания в этом замке. Однако вовсе не таково было его намерение. Он был не тем человеком, кто так быстро бы расстался с восемьюдесятью тысячами франков, что задолжали другому; ему была известна сумма, поскольку именно на это тот жаловался перед ним. Как бы там ни было, Кардинал, любивший, когда оплачивали долги Короля, лишь бы ему не приходилось запускать руку в свой кошелек, повелел призвать его в то же время и объявил, что он удовлетворяет его просьбу. Месье де Кенего (Геннего – А.З.), Государственный Секретарь Дома Короля, в чьи обязанности входила инспекция этого замка, как Месье Кольбер, сменивший его на этой должности, осуществляет ее и по сей день, немедленно получил приказ отправить ему на это жалованные грамоты.