Текст книги "В понедельник рабби сбежал"

Автор книги: Гарри Кемельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава XXI

Каждое воскресенье после полудня, если позволяли погода и дорожные условия, Эл Беккер заезжал за своим старым другом Джейкобом Вассерманом и брал его на прогулку. Вассерман был первым президентом храма, его настоящим основателем, Беккер поддерживал его в течение трудного периода становления и сменил на посту президента. Раньше они встречались на воскресных заседаниях правления, но поскольку теперь ни один из них там не бывал, эти встречи им заменила прогулка. В основном они говорили о делах храма; это был их единственный общий интерес.

Был теплый, ясный день, случайный теплый день в марте, предвестник прекрасной весенней погоды, которая иногда бывает в Новой Англии, и Вассерман уже сидел на веранде в пальто, когда подъехал Беккер.

– Я получил открытку от рабби, – приветствовал его Беккер.

– Я тоже.

– И что сказано в твоей? – Беккер был маленький, коренастый, с низким, скрипучим голосом, в котором всегда звучали агрессивные нотки, усиленные манерой вытягивать при разговоре шею, словно он бросал вызов слушателю.

– А что скажешь в художественной открытке? Фотография Стены. На обороте написано, что он хорошо проводит время. По правде говоря, я думаю, что написала ее ребицин, а он подписал.

– У меня то же самое. Знаешь, Джейкоб, иногда я не понимаю рабби. Сейчас в храме мы его самые большие сторонники, мы боролись за него, не знаю, сколько раз, а он не может придумать ничего лучше, кроме как послать нам паршивую открытку, написанную к тому же его женой.

– Да? Когда ты уезжаешь в отпуск, ты пишешь письма? – В английском языке Вассермана чувствовался не столько акцент, сколько особая забота о правильном произношении.

– Это другое дело.

– Ты посылаешь открытки, как прошлым летом, когда вы поехали в Калифорнию. И писала их миссис Беккер. Я прав?

– Конечно, но это другое дело. Для меня это вопрос дружбы. Но для него это деловой вопрос. Он уезжает на три месяца – идея и сама по себе не слишком хороша, да еще в ситуации, когда правление со своими чинушами пытается тебя выжить. В такой ситуации ты должен находиться поблизости, чтобы иметь возможность дать отпор. А он уезжает, причем без контракта. Совсем уж неразумно, особенно, когда видишь, что на подмену тебе берут такого лихача. Конечно, мы знаем только со слов Марти Дрекслера, будто он сам этого хотел. Я не исключаю, что этот маленький ублюдок поставил рабби в такое положение, что тот вынужден был отказаться от контракта, чтобы сохранить чувство собственного достоинства. А гордость не позволила ему прийти к нам и сказать, что Дрекслер надул его. Так напиши нам, тем, кто тебя поддерживает, спроси – как обстоят дела, что происходит? Предложи какую-то стратегию. По крайней мере, дай нам знать, когда ты возвращаешься, чтобы мы могли приготовиться…

– Ах, Беккер, ты умный человек, но не достаточно умный, чтобы понять рабби. – Он медленно поднялся на ноги, и Беккер подал ему руку, чтобы помочь спуститься по ступенькам. – Ты всегда не понимал его. Рабби никогда не пускается на уловки, всегда говорит именно то, что хочет сказать. Он сказал, что хочет взять отпуск; он устал и хочет отдохнуть. Отдохнуть, понимаешь? Что такое отпуск для всех нас? Зимой мы едем во Флориду немного погреться. Летом – прячемся от жары в горах. Мы видим новых людей, уходим от дел. Жена не занимается домашним хозяйством. Это просто небольшой отдых. Но для такого человека, как рабби, это нечто большее. Ему не нужен такой отдых, как тебе или мне. Когда он перестает работать, это означает, что он хочет сделать переучет.

– Сделать переучет? Каких товаров?

– Ты думаешь, как на складе? Нет. Или, может быть, да. Его товар – это он сам. И когда он делает переучет, он спрашивает самого себя, как много себя он израсходовал. Получил ли он за это хорошую цену? Сколько у него осталось? И следует ли ему продолжать торговать вразнос, как прежде, или надо изменить стиль работы?

Беккер как раз помогал Вассерману усесться в машину и даже остановился, уставившись на него.

– Ей-богу, Джейкоб, я не понимаю, о чем ты, черт побери.

– Не понимаешь? Скажи мне, ты бы хотел быть раввином?

– Раввином? Нет, черта с два.

– Почему нет?

– Почему нет? Во-первых, я люблю работать сам на себя. Я работаю сам на себя с тех пор, как в детстве торговал вразнос газетами. Я не хочу, чтобы мне приходилось жрать дерьмо за каким-нибудь начальником. А если это за кем-нибудь из парней, которых мы выбрали в правление и в президенты, то в Форт Нокс[51]51
  Форт Нокс – хранилище золотого запаса США (штат Кентукки).


[Закрыть] не хватит денег, чтобы заплатить мне.

– А за деньги, которые мы платим рабби Смоллу?

– Только если меня связать.

– Так ты думаешь, что ты умнее рабби? В той, старой стране, все было иначе. Раввин был самый главный человек в городе. В шул[52]52
  Шул (идиш) – небольшая синагога.


[Закрыть] был президент, но раввин был вроде президента всей общины. В одних местах он был богат, в других только-только зарабатывал на жизнь. Но это не имело никакого значения; он был главный человек. Если раввин принимал решение, кто мог отважиться пойти против него? Этого не мог даже самый богатый человек в городе. – Вассерман опустился на сиденье. – И молодой человек, который чувствовал, что способен справиться с этой работой, шел в раввинат. Но здесь не так. Здесь раввин – не такой важный человек. Здесь у него куча начальства вроде Марти Дрекслера, Стэнли Аграната или Берта Рэймонда. Он сразу видит, что это не похоже на то, чего он ожидал, но продолжает работать, потому что ему кажется, что дела понемногу улучшаются, что он, похоже, начинает контролировать ситуацию. Но со временем начинает понимать, что так будет всегда – то лучше, то хуже. И тогда он должен решить, что делать дальше. Конечно, если это рабби Дойч…

– Что ты имеешь против рабби Дойча? Я за рабби Смолла, но должен признать, что рабби Дойч – хороший человек. – Беккер наклонился вперед, чтобы завести двигатель.

– Рабби Дойч – хороший американский раввин. Один из лучших американских раввинов, которых я видел. Он хорошо выглядит, хорошо говорит и никогда не конфликтует с нужными людьми. Может быть, когда ему было столько лет, как рабби Смоллу, перед ним стояли те же вопросы, и он решил, что это не стоит борьбы, что, слегка прогибаясь тут и там, он сможет жить спокойно. – Вассерман помахал рукой с синими венами, имитируя вероятную гибкость Дойча. – Но рабби Смолл немного другой. Я боюсь, он может решить, что оно того не стоит.

– Откуда ты это знаешь, Джейкоб? Рабби тебе что-то говорил?

– Ничего не говорил и не спрашивал у меня совета. Я и так знаю. Я понял это, когда услышал, что он не взял у храма никаких денег на время отпуска. Если бы он взял жалованье за то время, что не работает, – можно сказать, ни за что, – он чувствовал бы себя обязанным вернуться. А раз нет ни денег, ни контракта, значит, он не уверен, что вернется. Понимаешь – не уверен. Потому что если бы он был уверен, что не вернется, он бы просто уволился. И именно поэтому он до сих пор не написал нам. Потому что он все еще не принял решение. – Он посмотрел на Беккера. – А как все это скажешь в открытке?

Глава XXII

Голос был таким громким, что рабби отвел трубку чуть подальше от уха.

– Рабби? Шалом. Держу пари, вы никогда не угадаете, кто говорит. Так это – В.С. Маркевич, вот это кто.

Мысленным взором рабби видел своего собеседника, радостно сияющего от того, что смог преподнести кому-то приятный сюрприз. В.С. Маркевич всегда преподносил приятные сюрпризы своим друзьям и знакомым. Дома, в Барнардс-Кроссинге, он мог заглянуть к кому-нибудь вечером, не потрудившись позвонить заранее, и даже обнаружив, что хозяева собираются уходить, никогда не смущался и разговаривал, повысив голос, чтобы хозяйка дома, накладывающая в спальне макияж, не пропустила что-нибудь из того, что он говорил ее мужу, который из вежливости вынужден был остаться в комнате и криво завязывать галстук без помощи зеркала. Он всегда был уверен, что его рады видеть.

Он обычно говорил о себе в третьем лице, редко используя местоимение и предпочитая при любой возможности повторить напыщенное имя. Он не был членом совета директоров храма, но без малейших колебаний высказывал свое мнение на общих собраниях и встречах Братства евреев. Он поднимался (круглая лысая голова блестит, рот растянут в постоянной улыбке) и произносил: «Господин председатель, В.С. Маркевич хотел бы прокомментировать поступившее предложение». Получив слово, он засыпал слушателей фразами «В.С. Маркевич чувствует, что…» и «По скромному мнению В.С. Маркевича…»

– Когда вы приехали, мистер Маркевич?

– Только что.

В голосе слышалось удивление, словно означавшее, что для В.С. Маркевича немыслимо приехать по любому делу в Израиль и не позвонить в первую очередь своему рабби.

– Вы приехали один, мистер Маркевич? Или вместе с миссис Маркевич? Вы путешествуете?

– Со мной только Кац, мой партнер. Мы здесь по делу, рабби. У нас куча намеченных встреч, одна наверняка с министром развития промышленности, затем мы присоединимся к группе, которая встречается с премьер-министром, но это позже, через неделю. Для вас в этом, наверно, нет ничего особенного. Полагаю, вы за это время уже познакомились со всеми важными шишками…

– Боюсь, что нет.

– Что ж, может, я сумею представить им вас – когда сам познакомлюсь. А сейчас вот чего бы я хотел. Мы взяли такси, они как раз грузят наши вещи, и через пару минут мы отправляемся в Иерусалим. Мы остановимся в «Кинг Дэвид» на сегодня и завтра. Потом едем в Хайфу. Как насчет того, чтобы мы встретились, и вы, может быть, показали бы нам город, достопримечательности и все такое?

– Гид из меня, вообще-то, не ахти какой, но я буду рад видеть вас и мистера Каца и показать вам, что смогу.

– Уже договорились, рабби.

На следующее утро они встретились в вестибюле гостиницы. Маркевич и Кац только что позавтракали в кафетерии, но решили, что не прочь выпить еще по чашке кофе, и они сидели за столиком втроем, потягивая кофе и беседуя о Барнардс-Кроссинге.

Маркевич в шутку называл Джо Каца своим немым партнером – «поскольку вечно говорю я один». Маркевич был крупным и экспансивным, с широкой улыбкой, которая словно делила надвое его похожую на дыню голову, а Кац – маленький, озабоченный, с грустными глазами и застенчивой улыбкой. Когда Маркевич говорил, Кац сидел молча, одобрительно кивал на остроты партнера и порой вздрагивал, если ему казалось, что тот допускает бестактность.

Не то чтобы Маркевич говорил слишком громко: он просто никогда не понижал голос. Где бы он ни находился, он говорил обычным тоном. В вестибюле он говорил так, словно обращался ко всем вместе. Так что все слышали, что Мазуры развелись, сына Джосаи Гольдфарба арестовали за наркотики, Хирши продали свой магазин скобяных товаров в Линне и переехали во Флориду. Мальчик Макса Кауфмана, Эл, занял первое место на школьной научной олимпиаде. На Элм-стрит, как раз перед храмом, поставили новый светофор, и переход стал более безопасным для детей, идущих в религиозную школу. Ленни Эпштейн обещал тысячу долларов школьному фонду.

Наконец, рабби удалось спросить:

– А как дела у рабби Дойча?

– Ах, рабби, – просиял В.С., – мы попали в десятку. Когда я услышал, что вы берете отпуск, я думал, вы подсунете вместо себя какого-нибудь мальчишку из семинарии. А если не мальчишку, то какого-нибудь шлюмиэля[53]53
  Шлюмиэль (идиш) – неудачник, неумеха.


[Закрыть], который сам не может получить приличную работу. Но с рабби Дойчем вы сделали хороший выбор. И ребицин тоже. Она первоклассная леди.

– Я не выбирал его, его выбрал комитет. Я с ним никогда не встречался ранее.

– Ах, так? Я думал, это вы его выбрали. Если вы помните, я был на приеме. И когда я увидел, как вы с Дойчами стоите и дружески беседуете, я предположил… ну, так или иначе, он хороший человек. Я хочу сказать, когда он поднимается на кафедру, – он выпрямился на стуле и оглядел комнату, имитируя рабби Дойча на кафедре, – и произносит проповедь этим своим голосом, иногда прямо мурашки бегут по спине. Конечно, я не очень много общался с ним, но слышал, что говорят люди: он произвел на них впечатление, я имею в виду, даже на местных христиан. Вы знаете, что они попросили его работать в библиотечном комитете? А это для постороннего… И насчет ребицин, вы знали, что ее брат – Дэн Стедман, я имею в виду телекомментатора? Они сразу пришлись у нас ко двору и хорошо вписались.

– Это хорошо. Значит, он доволен Барнардс-Кроссингом?

– Именно этот вопрос В.С. Маркевич задал рабби Дойчу не далее как в прошлую пятницу, в Онег Шабат[54]54
  Онег Шабат – букв. «наслаждение субботой» – отдых после шабатней трапезы.


[Закрыть]. Мы пили чай, и тут В.С. Маркевич подходит прямо к рабби и говорит, – его голос стал деловитым: – «Рабби Дойч, вы нам нравитесь, и мы все думаем, что вы отлично работаете, но нравится ли вам здесь?» Многие говорят, что В.С. Маркевич всегда много болтает, но он считает: не спросишь – не узнаешь.

– И что же он ответил?

– Ну, а теперь вы будьте судьей, вы скажите мне, нравится ли ему в Барнардс-Кроссинге. Он отвечает этаким светским тоном, как он умеет: «Это красивый, приятный город, мистер Маркевич, а для меня, ко всему прочему, у него есть дополнительное преимущество – всего полчаса езды до больших библиотек Бостона и Кембриджа». Понимаете, он большой ученый. Так что вы думаете? Нравится ему или не нравится?

Рабби улыбнулся.

– Я вас понял, мистер Маркевич.

Маркевич внезапно перешел на хриплый шепот, ни на децибел не ниже нормального голоса.

– Поговаривают даже, что конгрегация теперь, возможно, достаточно велика, чтобы иметь двух рабби, и что, возможно, рабби Дойч захотел бы остаться. Что вы думаете об этом? – Он откинулся на спинку стула и лукаво посмотрел на рабби.

– Я предвижу некоторые сложности…

– Именно так сказал Маркевич, когда впервые услышал об этом. Правда, Кац? – Он опять наклонился вперед и продолжал конфиденциально. – Рабби Дойч – старше и опытнее, так что он не может быть помощником у рабби Смолла. С другой стороны, рабби Смолл получил эту работу первым, и ему вряд ли понравится идея уступить место и играть вторую скрипку при рабби Дойче, независимо от его возраста или опыта.

Кац вздрогнул.

– Пожалуйста, Маркевич.

Маркевич удивленно обернулся.

– В чем дело, Кац? – и снова повернулся к рабби. – Вот я и говорю, почему это не могут быть два рабби-партнера, с одинаковым статусом, тем более, похоже, скоро нам придется проводить две службы, одну наверху и одну внизу, в малом зале? Я представляю это так: поскольку все наши праздники длятся два дня, службу наверху, которая, несомненно, важнее, они могут проводить по очереди, бросая жребий. Что скажете, рабби?

Рабби Смолл поджал губы.

– Интересное предположение.

Маркевич толкнул партнера локтем.

– Видишь, Кац, не спросишь – не узнаешь. Рабби Смолл заинтересовался. Обдумайте это, рабби. А теперь, как насчет того, чтобы посмотреть город?

– Думаю, в первую очередь вы хотели бы увидеть Стену?

– Да, мы хотели бы увидеть Стену. У нас есть особая причина. – Он улыбнулся и подмигнул партнеру.

Они взяли такси, и всю короткую поездку сидевший в середине Маркевич вертел головой по сторонам, чтобы ничего не пропустить.

– Посмотри на это, Кац, там… уже проехали. Это было – что это было, рабби?.. Ого, посмотрите на этого старого еврея с пейсами… Ба, а вон там – араб! Я хочу сказать, если у них на голове намотано пестрое шматье, значит это арабы. Правильно?.. Эй, это, должно быть, какая-то церковь…

И так продолжалось, пока они не вышли из машины у Яффских ворот, – он задавал вопросы, не дожидаясь ответов, показывал на все, что казалось ему необычным, – на людей, здания, вывески.

– Я решил пойти этой дорогой, чтобы дать вам возможность увидеть Старый Город, – объяснил рабби.

Они пересекли площадь за воротами и подошли к улице, похожей на туннель.

Кац отступил назад.

– Вы хотите сказать, что мы пойдем туда? Это безопасно?

– Конечно, Кац. Посмотри на этих двух бородатых старикашек. Если они идут, думаю, для нас это тоже безопасно.

Они вошли. Маркевич комментировал, в его словах слышалось не столько удивление, сколько недоверие.

– Представляешь, Кац, это – улица… Для них это обычная улица… Представляешь… Посмотри на этих женщин в покрывалах. Чего они боятся?.. Как люди могут так жить?.. Смотри, обувная лавка. Лучше не останавливаться, Кац, а то тебе, возможно, придется купить… это барахло… кто такое покупает?.. Как они умудряются зарабатывать на жизнь… Смотри, вон парень продает халву… Когда ты последний раз ел халву, Кац? А это, наверное, они называют мясной лавкой… Смотрите, ничего не накрыто… Думаю, они никогда не слышали о санитарии…

Наконец они подошли к Стене. Оглядев площадь перед ней, Маркевич сказал:

– Вот это уже что-то. Вы, наверное, приходите сюда почти каждый день, а, рабби?

– Я был здесь несколько раз.

– Ну и дела, я думал, вы приходите каждый день, я имею в виду, молиться.

– Нет, мистер Маркевич, я не вижу в этом необходимости. Молитвы не становятся сильнее из-за того, что прочитаны у Стены.

– Мы можем идти прямо к ней? – спросил Кац. – Или надо купить билет, сделать пожертвование – вон парень за стойкой…

– Он просто раздает бумажные кипы тем, у кого нет головных уборов. Нет, вы можете идти прямо к Стене. Здесь нет никакой платы.

– Представляешь, Кац, никакой платы. И даже пожертвований. Послушайте, рабби, – Маркевич впервые понизил голос, – не могли бы вы помолиться за нас? Мы имели в виду какую-нибудь особую молитву, чтобы вы попросили об успехе нашего предприятия…

– Особенно о финансировании, – сказал Кац.

– Правильно, особенно о финансировании, но я думал о нашей затее в целом.

Рабби покачал головой.

– У нас каждый молится за себя, мистер Маркевич. У евреев нет посредника между человеком и Богом. Вы можете стать поближе к Стене, если вам кажется, что это будет эффективнее, и высказать все, что у вас на душе.

– Но понимаете, я не знаю ничего на иврите, разве что пару молитв, вроде благословения на хлеб или вино…

– Я уверен, Бог поймет, если вы будете говорить по-английски и даже если просто подумаете об этом.

– Вы думаете, Он не будет против, если это касается бизнеса? В конце концов, это для блага страны.

Рабби улыбнулся.

– Люди просят о чем угодно. Некоторые даже пишут маленькие записки и засовывают их между камнями. Видите?

– Да. – Маркевич оглянулся и, увидев, что на него никто не смотрит, вытянул несколько скатанных бумажек. Он развернул одну и, поскольку она была на иврите, передал рабби. – Что тут написано?

Рабби прочел: «У меня шесть дочерей, и моя жена беременна седьмым ребенком. Всемилостивый, пусть это будет мальчик, чтобы он мог прочитать кадиш по мне и моей жене, когда мы умрем».

Маркевич развернул другую, рабби прочел и перевел: «Моя жена больна. Она в тягость и себе, и мне. Или забери ее к себе, милосердный Г-дь, или дай ее выздороветь».

Маркевич покачал головой и сочувственно поцокал языком. Ему надо было оправдать свое вторжение в чужие беды.

– Не то, что Маркевич сует нос в чужие дела, рабби. Он просто хочет получить общее представление. – Он развернул третью. – О, эта на английском. Это что-то похожее, – и он прочитал вслух: – «Телефоны Америки – 52, IBM – 354, Крайслер – 48, Дженерал Моторс – 81. Я прошу не о богатстве, только о достаточной прибавке, Господи, чтобы я спасся от банкротства».

Он тщательно свернул бумажки и вложил в щель.

– Стоит попытаться, Кац. Дай мне карандаш и листок бумаги.

Рабби ждал, пока они написали свою просьбу и затолкали в трещину между двумя камнями. Они стояли перед Стеной, бормоча какие-то известные им обрывки на иврите. Даже на некотором расстоянии он слышал голос В.С. Маркевича, произносившего благословение на вино, благословение на хлеб и потом, после паузы, четыре вопроса, которые задает самый младший ребенок во время пасхального Седера. Затем пару минут Маркевич стоял молча, крепко закрыв глаза и сосредоточенно наморщив лоб. Наконец, он произнес:

– Об этом В.С. Маркевич просит, Господи, – и сделал шаг назад.

Люди продолжали прибывать, и, повернувшись, чтобы уходить, они увидели группу американцев, преуспевающих людей среднего возраста, как и они сами. Один, в черной шляпе и более скромной одежде, скорее всего был раввином, сопровождавшим их в поездке.

– Просто разойдитесь и станьте вдоль Стены, – распоряжался он. – Не бойтесь. Не робейте. У вас столько же прав находиться здесь, как у любого другого. Все откройте шестьдесят первую страницу…

Маркевич многозначительно посмотрел на Каца и кивнул в сторону молящихся американцев.

Они оставили Стену и взяли такси до площади Циона, прошлись по улицам Бен-Иегуды и Яффо, деловому району нового города. Узкие улицы и маленькие скромные магазины явно разочаровали их.

– Да уж, это вам не Пятая авеню, а, Кац? – сказал Маркевич.

– Не Пятая авеню, и даже не Бойлстон-стрит или Вашингтон-стрит, но посмотри, какой небольшой капитал нужен, чтобы открыть здесь дело.

Рабби решил, что они устали, и завел их в ближайшее кафе. Они заказали кофе и разглядывали посетителей за соседними столиками. Некоторые из них читали газеты и журналы.

– Они приходят сюда, чтобы читать? – спросил Кац.

– Они приходят повидаться с друзьями, почитать, поговорить, скрасить однообразие дня за чашкой кофе, – объяснил рабби.

– Думаю, здесь никогда не слышали про оборот посетителей, – сказал Маркевич, отставив чашку. – Куда теперь, рабби?

Рабби кивнул официантке. Она подошла.

– Что-нибудь еще, господа? Тогда три кофе – три лиры.

– Сейчас, пожалуй, можно пойти посмотреть университет, – сказал рабби, доставая кошелек.

Маркевич попытался остановить его.

– Нет, рабби, когда В.С. Маркевич ест, В.С. Маркевич платит. Сколько это?

– Нет, мистер Маркевич, – сказал рабби, и дал несколько монет официантке. – Вы – гости, а я – местный житель.

В университете партнеры расцвели. Это уже было на что-то похоже. Они были явно разочарованы тем, что видели до сих пор. Старый Город был необычен, что и говорить, и люди живописны, но это выглядело интересно в кино и на открытках, а вблизи необычность и живописность были грязными, потрепанными и вонючими. Западная Стена – ну так что, стена и стена. Они не ощутили предвкушаемого волшебства. И площадь Циона тоже была старой и убогой, не такой, конечно, как Старый Город, но и не тем, к чему их подготовили слайды и фильмы, виденные на собраниях по сбору денег. Но новые, современные здания университета, его широкие площади были именно такими, каким, по их представлениям, должен был быть весь город и даже вся страна. Много лет они покупали израильские облигации и делали пожертвования. Теперь, наконец, они смогли увидеть, что их деньги использованы на дело. Они прогуливались, глубоко вдыхая чистый, свежий воздух, как бы исходивший от новых зданий. Они останавливались и добросовестно читали надписи на всех попадавшихся им бронзовых мемориальных досках.

– Пожертвовано семьей Исааксон, Монреаль… Попечением Артура Бомштейна, Поукипси… Построено в память о Сэди Аптейкер… Комната Гарри Г. Альтшулера… Библиотека промышленного дизайна памяти Морриса Д. Маркуса…

Они читали вслух и комментировали.

– Тебе не кажется, что это может быть Маркус из «Иннерсоул Маркусес»?

– Посмотри, Кац. Монтгомери Леви из Родезии. Представляешь, из Родезии.

– Там тоже есть евреи. Вот из Дублина, Ирландия…

Потягивая виски у себя в номере, партнеры обсуждали день.

– Честно говоря, Кац, наш рабби немного разочаровал меня. Я имею в виду, что он – рабби, можно бы ожидать, что он молится каждый раз, приходя к Стене. А он сам признался, что был там всего несколько раз. Как-то это неправильно, если он раввин и живет в Иерусалиме. И почему он отказался помолиться за нас? Это его работа, так ведь? Как по мне, похоже, что он устал от нее.

– Он в отпуске. Работа рабби ничем не отличается от любой другой. Когда человек уходит в отпуск, он хочет отдохнуть от нее.

В.С. бросил на него взгляд.

– Ты уверен, что это отпуск?

– А что же еще?

Маркевич понизил голос до хриплого шепота, который мог отчетливо услышать через закрытую дверь любой, кто случайно проходил по коридору.

– Может, он и не собирается возвращаться, может, намерен остаться здесь. Именно поэтому он не хотел читать молитву за нас. Словно мы уже не его конгрегация. Ты помнишь, как в кафе он настаивал, что заплатит сам. С каких это пор рабби так раскошеливаются? Помнишь, как он сказал, что мы – гости, а он – местный житель? Ты помнишь?

Кац наклонил голову в знак согласия.

– Ты попал в точку.

Маркевич допил свой бокал и просто сиял, в восхищении от собственной проницательности.

– Запомни мои слова, Кац, он не вернется. Я скажу тебе еще кое-что: если он не вернется, а рабби Дойч останется, В.С. Маркевич не будет страдать от бессоницы.

– Ну и как? – спросила Мириам.

Рабби ответил не сразу. Он нахмурил брови, словно подбирая слова для ответа.

– Понимаешь, это забавно, – сказал он наконец, – стоит прожить здесь какое-то время – не обязательно долго, – и начинаешь чувствовать себя жителем страны, по крайней мере, по отношению к туристам. Тебе неловко за них, тебя возмущает их неспособность понять хоть что-то из того, что они видят, обижает их снисходительность, сравнения с Америкой – неважно, произнесли они их или нет; тебя возмущает, что из-за сделанных пожертвований они считают эту страну своей собственностью…

– Ты действительно говоришь, как местный житель.

– Думаю, да. Возможно, я начинаю думать и чувствовать, как они.

Она поднялась, подошла к столу и стала передвигать лежащие там книги, вазу с цветами, пепельницы. Стоя спиной к нему, она сказала:

– У меня такое впечатление, Дэвид, что ты намекаешь, что хотел бы остаться здесь.

– Думаю, что мог бы, – сказал он спокойно. – По крайней мере, на некоторое время. Ты против?

– Не знаю. Это как сказать. А что ты будешь делать – я имею в виду, как ты собираешься зарабатывать на жизнь? Здесь ты не можешь быть раввином.

– Я знаю.

Она повернулась к нему.

– Дэвид, ты устал быть рабби? Ты собираешься бросить это занятие?

Он рассмеялся.

– Это забавно: раввин приезжает в Святую Землю и теряет религиозность. Конечно, еще до поступления в семинарию я знал, что не смогу быть таким раввином, каким был мой дедушка в маленьком штетле в России, когда жил там, да даже в ортодоксальной общине, когда только приехал в Америку. Он был судьей, с помощью Талмуда решал проблемы конгрегации и общины. В Америке такое было невозможно. Но я думал, что мог бы быть таким раввином, как мой отец, главой общины, который направляет конгрегацию в русло фундаментального иудаизма и не дает ей отклониться в окружающее романтическое христианство, закрепляя в сознании и традиционные ритуалы, и молитвы, которые нужно произносить в определенное время. Они не созвучны современному миру, их достоинство в том, что они сохраняют наше отличие от соседей и поэтому обладают связующей силой. Но с первого дня приезда в Израиль я стал понимать, что это были ритуалы Изгнания, галута. Сильнее всего я ощутил дух шабата в наш первый день здесь, когда я не пошел в синагогу, и потом в том нерелигиозном кибуце. Они всю неделю работали, а в шабат надели чистую одежду, праздновали и отдыхали, набираясь сил. Я почему-то почувствовал, что так и должно быть. Мне показалось, что здесь, в своей собственной стране, наши ритуалы стали своего рода мумбо джумбо, фетишем – нужным в диаспоре, но бессмысленным здесь. Я увидел это в удивленных глазах сынишки Ицикала в кибуце, когда он наблюдал, как я молился в талесе и тфилин. Наложить определенным образом черный кожаный ремешок на руку и на лоб, завернуться в особую ткань с бахромой, чтобы произносить слова, написанные для меня сотни лет назад, – это было нужно в Америке, чтобы напомнить мне, что я еврей. Но здесь, в Израиле, нет никакой нужды напоминать мне об этом. Моя работа в Барнардс-Кроссинге – не что иное, как выполнение религиозных фокусов-покусов: свадьбы, похороны, чтение соответствующих молитв. Именно это нужно сегодня от меня Маркевичу и Кацу.

И он заходил по комнате, засунув руки в карманы.

– Но они не типичны для конгрегации.

– Да, я согласен, они крайний случай, но их отношение не слишком отличается от отношения большинства конгрегации.

– Дэвид, ты принял решение? Ты определенно решил, что хочешь уйти из раввината?

– Нет… я не знаю, – несчастным голосом произнес он, уныло глядя на пол. – Но…

– Но ты хотел бы знать, как отнесусь к этому я? Так вот, я вышла за тебя замуж до того, как ты стал раввином, и если бы ты вылетел из семинарии, я бы не просила о разводе. Но ты все-таки должен зарабатывать на жизнь. А как?

– Ну-ну, я всегда смогу найти работу. – Он поднял глаза, и его голос опять стал бодрым. – Или вступим в кибуц… Я мог бы преподавать, писать что-нибудь для газеты. У меня достаточно хороший иврит. Конечно, придется кое к чему приспособиться, привыкнуть к более скромной жизни. Вместо работы волонтером в больнице тебе придется найти оплачиваемую работу…

– Это меня не беспокоит. Я могла бы даже делать то же, что и теперь. Другие сотрудники отдела работают за плату. Но я смогу начать работать только через некоторое время.

– Почему?

– Сегодня в больнице я ненадолго отпросилась и пошла сама показаться врачу. – Она помедлила. – У меня будет ребенок, Дэвид.