Текст книги "В понедельник рабби сбежал"

Автор книги: Гарри Кемельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава XVIII

Иш-Кошер изучал лежащий перед ним список.

– Ты опросил каждого из них лично?

– Всех кроме… Смоллов, – сказал Аарон, сверяясь со своими записями. – Их не было дома. Я могу вернуться и поговорить с ними, если ты думаешь, что это заслуживает внимания. Но они только что прибыли из Америки. Маловероятно, чтобы они ждали кого-нибудь в первый же день.

– Что там за семья?

– Муж и жена. Он какой-то раввин. У них маленький мальчик. Ах, да, по словам соседки, они приехали с тетей миссис Смолл, израильтянкой, которая живет в Тель-Авиве и привезла их в город, чтобы помочь устроиться.

– Ага!

– Ты думаешь, тетя…

– Нет, но она-то уж точно не только что приехала.

– Ее там уже нет. Она уехала на следующее утро.

– В шабат?

Аарон кивнул.

Иш-Кошер покачал головой – раздраженно и неодобрительно. Потом выпрямился на стуле.

– Послушай, Аарон. Вероятно, там ничего нет, но все-таки стоило бы проверить. Если ты на днях окажешься поблизости, взгляни на них.

Аарон кивнул. Потом поерзал на сиденье и прокашлялся.

– Ты не думаешь, что Адуми, возможно, находится на правильном пути…

– Конечно, на правильном. Конечно, это террористы. Об этом говорит и тип бомбы. Но какие террористы? Аль Фатах, ООП, Комитет арабского национализма, или Батальон арабских боевиков? Все они взяли на себя ответственность. Ты же знаешь, они всегда так поступают. Адуми арестует всех, чьи имена есть у него в досье, и допросит их. Большинство из них молодые и неопытные, нервничают, и в чем-то проговариваются. Это метод армии и Шин Бет. Он срабатывает, потому что основан на предположении, что террористы нападают вслепую, на кого угодно – на женщин, детей. Их задача в том, чтобы вызвать ужас, а не достичь какой-то определенной цели. И при такой посылке это единственно логичный метод.

Инспектор откинулся на спинку стула.

– Но предположим, что кто-то из террористов имеет зуб на конкретного гражданина Израиля. Тогда этот теракт с таким же успехом мог быть направлен конкретно против него. Понимаешь? Сегодня это профессор университета. Допустим, именно за ним и охотились. Значит, возможно, что это арабская студенческая группа. А методы Шин Бет уже не так годятся при работе с арабами в университете. С ними они обращаются мягко – это правительственная политика. Значит, если мы сумеем точно выйти на группу или человека, мы сделаем то, чего не может Шин Бет.

– Но мы спрашивали его коллег и студентов, все как один утверждают, что это был кроткий, безобидный старик, никогда никому не причинял вреда, никогда не проваливал студентов.

– Стоп, Аарон, это цитата. Кажется из какого-то заявления для прессы: «кроткий, безобидный старик». – Он порылся в лежавших на столе газетах. – Ага, вот оно, заявление профессора Робинсона: «Яков Карми был кроткий, безобидный старик, который никогда никому не причинял вреда, ни арабам, ни евреям. Кстати, только на днях он рассказал мне, что проводит для арабских фермеров в районе Иерихона исследование, которое позволит увеличить им урожай в четыре раза». Что ты об этом думаешь?

– Я, конечно, читал это заявление, но…

– Но что это означает, Аарон?

– Это означает, что он был кроткий, безобидный старик…

– Ха, – сказал инспектор. – Это означает, что у Якова Карми была идея, которая могла бы принести доход арабским фермерам. Официального сообщения не было, но в университете об этом знали. А это означает, Аарон, – он поднял палец, – что если его планы противоречили политике террористов, об этом мог знать только кто-нибудь в университете.

– Но если это должно было помочь арабским фермерам…

– Именно этого террористы и не хотят. Кто пострадал от них больше всего? Не евреи. Мы в состоянии себя защитить. Это были арабы, десять к одному, двадцать к одному. Бедолагам в секторе Газа досталось больше всех. А почему? Потому что террористы не хотят, чтобы арабы сотрудничали с нами. Они не хотят, чтобы те преуспевали, потому что тогда они поймут, что материально им выгоднее быть с нами, чем с хозяевами-арабами.

Он сидел и раскачивался на стуле, разглядывая смуглое лицо помощника. Потом принял решение.

– Послушай, Аарон, можешь забыть об этой американской паре с Виктори-стрит, 5 на какое-то время. Или пошли к ним кого-нибудь из своих людей. Я хочу, чтобы несколько дней ты покрутился в университете. Без формы. Поговори со студентами-сефардами, они ближе к арабам. По крайней мере, они знают арабский и могли что-то случайно услышать. Ты знаешь кого-нибудь из них?

– Парня моей сестры.

– Превосходно. Пусть познакомит тебя с ними. И повидай профессора Робинсона, выясни все, что возможно, об этом проекте, над которым работал Карми.

Глава XIX

Короткие и живые вечерние службы по пятницам действительно имели успех в Барнардс-Кроссинге, и за два месяца рабби Дойчу удалось удвоить посещаемость. Отчасти помогла и отправка прямых приглашений по почте, но, как отметил Малкольм Злотник, «если бы товар не соответствовал рекламе, дело бы не пошло». Для большинства это уже вошло в привычку.

– Вечер пятницы? Боюсь, это исключено. По пятницам мы ходим в храм… Мы тоже не религиозны, но мы проводим приятный вечер. Выбираемся из дома… и конечно, рабби прелесть, а Бетти Дойч – понимаешь, мы так подружились, я чувствую, что подведу ее, если пропущу службу… Она такая чудная. Она урожденная Стедман, ну, знаешь – Дэн Стедман с телевидения…

Были, конечно, и критики. Например, Мейер Пафф.

– Я не говорю, что новый рабби не хорош. Я только говорю, что он, пожалуй, слишком хорош. Лично я, когда парень начинает говорить, смотрю на часы. Что бы это ни было – политическая речь или какая-нибудь заумная лекция, на которую потащила меня жена, или рабби, читающий проповедь, – я смотрю на часы, когда он начинает, и смотрю, когда он заканчивает. У рабби Дойча средняя длительность примерно пятнадцать минут. Иногда он говорит семнадцать минут, или даже восемнадцать, но обычно от начала до конца проповеди проходит пятнадцать минут. Речь у него хороша, надо отдать ему должное, но это все-таки пятнадцать минут. А дальше я подсчитываю. Я иначе не могу; я считаю всегда – может быть потому, что делаю это всю свою жизнь. Берем пятнадцать минут, умножаем на число пятниц – скажем, на тридцать пять, потому что летом служб нет, – и получаем немного меньше девяти часов. Теперь мы делим на это то, что мы платим парню, и, позвольте сказать, за час выходит дьявольски много. Это я и имею в виду, когда говорю, что он хорош. Я хочу сказать, что любой, кто может заработать за час столько бабок, не просто хорош – он чертовски хорош. Но тут я задаю себе другой вопрос: а может ли этот парень произнести длинную речь? Хватит ли у него способностей для длинной речи?

По крайней мере, на службе в Пурим[45]45
  Пурим – праздник в честь спасения евреев от угрозы полного уничтожения во время вавилонского пленения.


[Закрыть] рабби Дойч доказал, что может произнести длинную речь. Его проповедь длилась пятьдесят минут по часам Мейера Паффа. Это был первый праздник со времени его вступления в должность, и большая часть храма была заполнена. Его проповедь называлась «История Пурима: реальность или сказка?» И все прошло хорошо. Десятки прихожан говорили ему, что до этого времени они никогда по-настоящему не понимали значение праздника. А Берт Рэймонд позвонил ему следующим вечером и сказал:

– Я просто обязан был позвонить, рабби. Я получил так много замечательных отзывов на вашу проповедь, что просто обязан сказать, как мы признательны.

Рабби Дойч был очень доволен и, повесив трубку, не удержался, чтобы не пуститься в философствование с женой по поводу успеха своей проповеди.

– Понимаешь, на самом деле я всего-навсего рассказываю историю Пурима, но им она кажется удивительной. Конечно, многие помнят сюжет в общих чертах, но это только добавляет удовольствия. Вот если бы я просто пересказывал, они бы решили, что их принимают за детей, и возмутились бы. И совершенно законно. Поэтому я украшаю ее всевозможными предположениями, чтобы сделать ее правдоподобной в современном контексте, – например, будто персидский царь боялся, что Аман устроит дворцовый переворот, и они с Эстер подготовили заговор, приведший его к гибели. – Он усмехнулся. – Должен сказать, что это прошло на ура.

Она одобряюще улыбнулась.

– Да, дорогой. Тебе нравится здесь, правда?

– Очень, – не колеблясь, ответил он. – Это приятный город, близко до Бостона и Кембриджа. Мне нравится возможность время от времени пойти на тот симфонический концерт, который я выбираю.

Бетти Дойч покачала головой.

– Я имею в виду, что тебе нравится этот храм, конгрегация, твоя работа.

– Это лучшее из всего. Никаких проблем с правлением, каждый из кожи вон лезет, чтобы понравиться, и я делаю только то, что хочу. А эта сегодняшняя проповедь, ты знаешь, когда я ее написал?

– Конечно. Ты читал ее своей первой конгрегации в Ковентри, в Мичигане, и еще раз, когда мы только переехали в Дарлингтон, Коннектикут. Мне и на самом деле не надо было спрашивать, счастлив ли ты здесь, – сказала она с улыбкой. – Я вижу, что тебе нравится. Ты не думаешь, что неплохо было бы остаться?

– Об этом не может быть и речи, Бетти. Это только временная работа. Рабби Смолл вернется в следующем месяце. Кроме того, я на пенсии. Ты помнишь об этом?

– Да, я помню, дорогой. Но я также помню, что ты не слишком радовался уходу на пенсию. У такого человека как ты – с хорошим здоровьем, энергичного – должно быть какое-то занятие. Ты не можешь все время просто слоняться без дела.

– Я не знал, что я слоняюсь без дела, – сухо произнес он. – Я собирался написать кое-какие статьи, научную работу, которую я давно обдумываю…

– О, Хьюго, посмотри правде в глаза. Если бы тебе было, что написать, ты бы это уже сделал. Ты бы сделал это еще тогда, когда был рабби конгрегации в Дарлингтоне. И, конечно, не провел бы эти месяцы, просто слоняясь из угла в угол.

– Я обдумывал несколько идей.

– Нет, Хьюго. Когда хочешь писать – пишешь. – Она покачала головой. – Разве ты не видишь? То, чем ты занят сейчас, руководство храмом и конгрегацией – это работа для тебя. И ты прекрасно с ней справляешься. Так почему бы не продолжить?

Он обиженно отвернулся.

– Что ж, мне жаль, что ты считаешь мои научные планы просто фантазией…

– Но это так, Хьюго, дорогой. Помнишь, как ты надеялся, что конгрегация в Дарлингтоне наверняка попросит тебя остаться? И рассуждал о том, что будешь делать, если не попросят. Тогда ты сказал, что у тебя, по крайней мере, будет время привести в порядок свои бумаги, и ты сможешь отредактировать свои проповеди для публикации. Но это означало только то, что ты не был готов к мысли об уходе на пенсию. Но они не попросили тебя остаться, и ты провел несколько месяцев на пенсии…

– Я был уверен, что они попросят, – спокойно сказал он. – Они до сих пор не нашли замену. По крайней мере, не смогли прийти к единому мнению. Но, пожалуй, за тридцать лет люди могут устать от тебя.

– Конгрегация изменилась, Хьюго. – По ее тону было понятно, что это обсуждалось уже много раз. – К власти пришли люди другого типа и стали руководить по-своему. – Она улыбнулась. – И ты, кстати, тоже начал уставать от них.

– Да, это правда.

– Но здесь, – продолжала она, – все тебя уважают. Если бы ты остался…

– Было бы то же самое. Все они милы, обходительны и любезны, потому что знают, что я здесь только на короткое время. Если бы у меня был обычный долгосрочный контракт, все было бы точно так же, как в Дарлингтоне.

– Это не так, Хьюго, – поспешно сказала она. – Ты был молодым человеком, когда приехал в Дарлингтон. У тебя не было ничего – ни денег, ни репутации. У них была возможность помыкать тобой, и они делали это, пока за многие годы ты не собрался с силами и не завоевал их уважение. Но здесь они знают, что ты не нуждаешься в них. Ты получаешь почти такую же пенсию, как то, что они тебе платят. Никто здесь не может помыкать тобой, и они знают это, так что не будут и пытаться. О, Хьюго, – взмолилась она, – если бы ты остался еще на пять-семь лет, потом мы переехали бы во Флориду или, может быть, в Израиль.

– Неплохая идея – получить другое место, – уступил он, – но ты, похоже, забыла, что сюда в следующем месяце возвращается рабби Смолл.

– Откуда ты знаешь? – резко спросила она.

– Таков был, ну, скажем, договор. Меня наняли на три месяца, потому что через три месяца должен вернуться рабби Смолл.

– Это не совсем так, Хьюго. – Хотя они были одни, Бетти Дойч понизила голос. – В женской общине есть пара девочек, с которыми я действительно подружилась, и они немного пооткровенничали. Ты знал, например, что у рабби Смолла неоплаченный отпуск?

– Неоплаченный? – Он был потрясен. – Ты хочешь сказать, что они удержали его жалованье?

– Насколько я поняла, он сам отказался. Он отказался говорить о контракте и даже отказался обещать, что вернется сюда.

Рабби Дойч не мог в это поверить.

– Он казался очень уравновешенным молодым человеком. Для молодого человека с семьей отказ получать жалованье выглядит донкихотством. Конечно, это могло зависеть от того, как его предложили.

– Но это еще может означать…

– Скажем, это позволяет подумать о возможностях. – Он кивнул. – Да, это позволяет подумать.

Глава XX

Жизнь Смоллов вошла в определенное русло, и через несколько недель им уже казалось, будто они давным-давно живут в Иерусалиме. Несмотря на неважный иврит, Мириам адаптировалась, пожалуй, лучше всех, благодаря плотному распорядку дня. Отведя Джонатана в школу, она шла в больницу «Хадасса», где пять раз в неделю по утрам работала волонтером. Возвращалась она около часу дня и успевала сделать покупки до того, как магазины закрывались на обед. Решив заранее, что надо купить, она спрашивала мужа, как это звучит на иврите, или искала незнакомые слова в словаре. Иногда она репетировала перед рабби фразы, которые ей могли бы понадобиться: «Сколько стоит килограмм того-то?», «У вас есть покрупнее?», «Доставьте это, пожалуйста, на Виктори-стрит, 5. Если меня не будет дома, можно оставить на крыльце. Молоко и масло я возьму с собой».

После обеда, пока вернувшийся из школы Джонатан играл с Шаули, она шла в ульпан – на ускоренные курсы иврита. Вечером, после ужина, готовила домашние задания на следующий день. Иногда они с Дэвидом гуляли по вечерам, а иногда приглашали приходящую няню, чтобы сходить в кино или провести вечер с друзьями, которых успели завести.

Джонатан был счастлив – рядом было полно ровесников, совсем не так, как в Барнардс-Кроссинге. Он схватывал язык быстрее, чем мать со всеми ее уроками и домашними заданиями. Через несколько дней он начал называть ее имале, а отца абеле – уменьшительными от има и аба. С родителями он говорил на английском, даже когда знал, как это сказать на иврите, но в его речи появлялось все больше ивритских слов. Мелкие ходовые фразы «Я хочу стакан молока» или «Я хочу поиграть на улице» он чаще всего произносил полностью на иврите.

Выбор школы оказался очень удачным. Поскольку практически все женщины работали, в округе было три или четыре детских учреждения, но в то, которое выбрала Гитель, ходили несколько детей, говорящих по-английски, – их родители или приехали на длительное время из США или других англоязычных стран, или были новыми репатриантами. Так что переход на иврит оказался для него еще легче. Сначала он играл только с детьми, говорящими по-английски, но по мере освоения иврита у него стали появляться и другие друзья. Но самым постоянным товарищем по играм и лучшим другом был Шаули, мальчик из верхней квартиры.

Хотя у рабби не было четкого распорядка, время для него не тянулось медленно. В каком-то смысле все годы жизни в Барнардс-Кроссинге он тоже сам распоряжался своим временем. Он посещал заседания, решал вопросы в комитетах, давал советы, но все эти дела шли не по расписанию. У него не было определенных часов приема и жесткого режима работы. Поэтому здесь его день не слишком отличался от дней в Барнардс-Кроссинге. Утром он шел в одну из ближних синагог на утреннюю службу, бывало, общался с кем-нибудь из прихожан или даже завтракал с ними в ближайшем кафе. Он знакомился с городом, много читал, причем большое количество книжных магазинов и широкий выбор книг были постоянным источником приятного удивления. И конечно, он работал над своей статьей об Ибн Эзре.

И рабби, и Мириам завели друзей – она в больнице и в ульпане, а он в синагоге. Иногда по вечерам они принимали их у себя или ходили в гости к ним, проводя время, как принято здесь, за чаем, кофе, печеньем и разговорами. Однажды рабби справился с опасениями по поводу движения на дорогах и арендовал машину; они совершили путешествие по Галилее и провели несколько дней в кибуце. На какой-то вечеринке они встретили одного хавера, товарища, который приехал в город по своим кибуцным делам. Его звали Ицикал. Они так и не узнали его фамилию.

– Приезжайте к нам на несколько дней, и вы увидите, как живет настоящий Израиль. Мой ближайший сосед уезжает в отпуск, и вы можете пожить в его доме.

– Но кого мне спросить, когда я приеду?

– Спросите Ицикала – они поймут.

Его сыну, ровеснику Джонатана, разрешили остаться с родителями вместо детского дома, где дети такого же возраста жили вместе, – чтобы Джонатану было с кем играть. Он пришел с отцом на следующий день в пятницу, чтобы отвести Смоллов на завтрак в общественную столовую. Когда они вошли, рабби читал утренние молитвы. Малыш наблюдал за ним широко открытыми от удивления глазами.

– Что он делает, папа?

– Ш-ш, он молится.

– А что это на нем надето, платок и эти ремешки?

– Это талес и тфилин. Помнишь, в твоей книге о войне есть фотография солдат у Стены в такой же одежде?

– Зачем они их надевают?

– Они думают, что это помогает в молитвах.

– Но почему они молятся?

Рабби закончил. Он улыбнулся мальчику.

– Потому что мы благодарны и хотим выразить благодарность.

Ицикал тоже улыбнулся.

– У нас нерелигиозный кибуц. Может быть, даже антирелигиозный.

– Вы не соблюдаете никакие праздники и шабат?

– Мы не соблюдаем религиозные праздники, а остальные отмечаем по-своему.

– Но из наших праздников чисто религиозный, пожалуй, только День искупления.

– Значит, его мы не соблюдаем.

– Изо всех сил стараетесь не соблюдать, или просто не придаете им значения – как именно?

Ицикал пожал плечами.

– По-разному. Многие просто не придают значения, но кое-кто из очень просвещенных склонен к доктринерству, про них можно сказать, что они изо всех сил стараются не соблюдать их.

Однако вечерняя трапеза, шабатний ужин, была праздничной. Все члены кибуца нарядились, женщины надели платья вместо джинсов, а мужчины белые рубашки с открытым воротом. Еда была традиционной – фаршированная рыба и курица, на столе были даже свечи и вино.

Смоллы сидели за одним столом с Ицикалом и его семьей, и рабби оглядел большую комнату. В одном углу он увидел за столом несколько пар, где все мужчины были в кипах.

Он кивнул в их сторону.

– Кто это? Они члены кибуца?

– Да, они члены кибуца. Они религиозные. Никто не возражает; у нас даже есть для них отдельная кухня. Они вступили в кибуц несколько лет назад. Мы были рады этому. То время было немного опасным. Вам было бы удобнее ужинать вместе с ними?

– Нет, все в порядке, но вы не возражаете, если я надену кипу? Для меня это в первую очередь вопрос привычки. И это избавит Джонатана от вопросов.

– Пожалуйста.

– И не будете возражать, если я произнесу благословение на вино и на хлеб?

– Вперед, рабби. Я понимаю. Конечно, сам я в это не верю…

– Это выражение благодарности за пищу, данную нам. – Он улыбнулся. – Способность выражать благодарность составляет одно из отличий человека от низших животных, и иногда не вредно проявить это отличие.

Ицикал покачал головой.

– Я вижу, вы немного знаете о животных, рабби. Поверьте мне, они тоже могут выражать благодарность.

Рабби подумал, потом кивнул и улыбнулся.

– Что ж, время от времени хорошо показать и сходство с низшими животными.

Ицикал засмеялся.

– Вы молодец, рабби. Я вижу, что вы в любом случае найдете причину, чтобы произнести благословение. Продолжайте. Я даже постою, пока вы это говорите.

Когда через несколько дней они отправились в долгий обратный путь в Иерусалим, Мириам спросила:

– Ты думаешь, тебе понравилось бы жить в кибуце, Дэвид?

– Пожалуй, да. Если бы нам пришлось остаться здесь, я бы всерьез об этом подумал. Вступление в кибуц раньше было своего рода героизмом, думаю, что в некоторых частях страны это и сейчас так. Но с чисто экономической точки зрения жизнь в большинстве из них, похоже, удобнее всего.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь, вещи здесь недешевы.

– Продовольствие – по крайней мере, некоторые продукты, дешевле, чем в Штатах.

– Да, но все остальное в основном дороже – жилье, одежда, машины, электроприборы. Похоже, что у большинства людей они есть, хотя при их заработках это выглядит невозможным. – Он покачал головой. – Как люди живут на их жалованье – большое чудо Израиля! Я задаю вопросы, но пока не получил убедительного объяснения. Насколько я смог выяснить, ты берешь в долг, чтобы купить нужную вещь, например, квартиру, и если потом не выплачиваешь вовремя взносы, тебя почти невозможно выселить. Так что пропущенные платежи прибавляются к твоему долгу, а ты просто выжидаешь, пока валюта не обесценится, или правительство не примет какой-нибудь закон о помощи. А в кибуце тебе не надо беспокоиться о таких вещах. Там позаботятся обо всем, обо всех расходах. И жизнь выглядит неплохо. Да, если бы мы решили поселиться здесь, я бы хорошенько об этом подумал.

– Религиозный кибуц, конечно, – отметила Мириам.

– Не вполне уверен. Нет, пожалуй, я не вполне уверен, что нерелигиозные кибуцы действительно совсем не религиозные. Понимаешь, возможно, так и следует праздновать шабат, который мы только что провели. И вполне возможно, что в библейские времена многие праздники праздновали так, как в этом нерелигиозном кибуце. Некоторые из них, такие, как Шавуот[46]46
  Шавуот – праздник дарования Торы еврейскому народу на пятидесятый день после исхода из Египта. В Торе описывается также как праздник в честь летнего сбора пшеницы и фруктов в Стране Израиля (праздник первых плодов).


[Закрыть] и Суккот[47]47
  Суккот – праздник, напоминающий евреям о жизни в шалашах (сукках) во время сорокалетнего пребывания в пустыне после Исхода; также праздник окончания сбора урожая.


[Закрыть] непосредственно связаны с природой. Люди, живущие близко к земле, как кибуцники, празднуют их, наверное, так же, как евреи библейских времен, по тому же поводу – потому что это естественно.

Орошаемые поля кибуца остались позади, и они ехали теперь через пустыню, по выжженной, сухой, каменистой и бесплодной земле, где только редкие заросли низких, пыльных кустарников отмечали линию вади[48]48
  Вади (араб.) – высохшее русло реки.


[Закрыть]. Яркое солнце отражалось ослепительными желтыми бликами от намертво спекшейся земли. Гнетущая безжизненная атмосфера заставила его замолчать. Пытаясь избавиться от нее, он снова заговорил.

– Я раввин, профессионально религиозный человек. Я молюсь в положенное время и определенным образом. Отчасти это вопрос привычки, как чистить зубы. И отчасти я делал это сознательно, потому что считал важным для сохранения религии и народа, как англичанин, который переодевается к обеду в джунглях. Но здесь все не так. Здесь ты не должен строго следовать ритуалу, потому что не должен считать это своей обязанностью. Я думаю, что тот же англичанин далеко не всегда переодевается к обеду, когда возвращается в Лондон. Может быть, все, что мы добавили за много лет, – молитвы, особые ритуалы – было сделано именно поэтому, необходимы по этой самой причине. Но теперь, пожалуй, причина исчезла, и они утратили свою необходимость.

– Это забавно, – мягко сказала Мириам.

– Что забавно? – он глянул на нее краем глаза.

– То, что тебе пришлось приехать в Святую Землю и обнаружить, что все святые вещи на самом деле не святые.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. – Он улыбнулся. – Но это похоже на то, как мой друг Билли Эббот не чувствует себя евреем, потому что живет среди евреев. Может быть, святые вещи неуместны в Святой Земле. Я не думаю, что чувствовал бы себя очень уютно, если бы эта земля была святой в строгом смысле слова. Ты помнишь, как тебя потрясло, когда ты впервые читала израильскую газету и увидела сообщения о кражах, ворах и проститутках. Как это – воровство и проституция в Святой Земле!

– Дело было не столько в этом, сколько в том, что проститутку звали Рахель[49]49
  Рахель, Барух (благословенный) – библейские имена.


[Закрыть], а вора Барух[49]49
  Рахель, Барух (благословенный) – библейские имена.


[Закрыть].

– И все же, если бы здесь не было проститутки по имени Рахель и вора по имени Барух, это было бы не нормальное, созданное на этой земле государство, а скорее музей вроде колониального Уильямсбурга[50]50
  Уильямсбург – город в штате Виргиния, где сохранен старый колониальный облик.


[Закрыть], где людям платят за то, что они разгуливают в костюмах времен колоний. Туда хорошо зайти ненадолго, как в любой музей, но ты не могла бы жить там. А тут прямо наоборот. Я не думаю, что хотел бы приехать сюда с кратким визитом, но думаю, что мне понравилось бы жить здесь.

– Так ты действительно всерьез об этом думаешь?

– Да, всерьез.

– А раввинат? – тихо спросила она. – Ты думаешь о том, чтобы выйти из него?

Он ответил не сразу, и некоторое время они ехали в тишине.

– Я не боюсь признать вероятность того, что мог совершить ошибку.