Текст книги "Кто стреляет последним"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Понял, – сказал Софронов.

– Еду!..

Турецкий тепло попрощался с начальницей отдела кадров и стремительно вышел из здания заводоуправления – Мошкин едва поспевал за ним.

– В город, – бросил Турецкий водителю.

– А с коммерческим директором? – спросил Мошкин. – Вы хотели с ним встретиться.

– Некогда. Мы с ним еще встретимся. И думаю – не один раз.

На выезде охранник еще раз внимательно изучил документы и пропуска. Потом попросил всех выйти из машины и принялся тщательно ее обыскивать. Он еще не закончил обыска, как стальной щит ворот откатился в сторону и на территорию завода проскользнула белая 31-я «Волга» с водителем – без пассажиров.

– Почему вы у него не спросили пропуск? – кивнул Турецкий на «Волгу».

– Это – свой, – ответил охранник. – Коммерческий директор.

– Его машину на выезде вы также будете шмонать?

– Не велено. Начальство.

– А докуда считается начальство? Главный инженер – начальство?

– Начальство. Только у него нет машины.

– Начальники цехов?

– Не, это уже не начальство.

– Начальник отдела сбыта?

– Тоже.

– И его машину вы обыскиваете?

– Ну, так – положено. Посмотрим маленько… Все в порядке, можете ехать.

Еще кое-что прояснилось.

Всю дорогу до Иркутска Мошкин молчал, сосредоточенно что-то обдумывая. Когда уже въехали в город, спросил:

– Значит, по-вашему, на заводе пованивает?

– Пованивает? Да там вонь такая, что в нос шибает. Как из свинарника!

Мошкин вздохнул:

– А я так не умею с людьми разговаривать. И главного инженера я бы не раскрутил. И эту, бегемотиху из кадров, тоже.

– Какие твои годы, научишься! – успокоил его Турецкий. – Главное – молчать умеешь. И смотреть. И слушать…

Софронов и Косенков ждали их возле прокуратуры.

Софронов сообщил:

– «Наружка» доложила: до одиннадцати были в номере, потом вышли, пошлялись по городу, пообедали в кафе «Багульник», в час вернулись в гостиницу. С тех из номера не выходили. И главное: был звонок. Мужской голос. Сказал: все в порядке, можете приезжать. К десяти вечера. Из гостиницы спросили: почему так поздно? Тот, кто звонил, ответил: пусть стемнеет.

– Говорил с акцентом? – спросил Турецкий.

– Не знаю. Мы саму пленку не слушали, передаю в пересказе.

– Во сколько был звонок? – спросил Турецкий.

– В 14.15. Что у тебя?

– Потом расскажу. Поехали! Левобережная, двадцать шесть, – сказал он водителю. – Это где-то в районе нового универсама, в старом городе.

– Сказанули! – удивился водитель. – Левобережная – это на той стороне Ангары. Километров шесть от нового универсама.

– То есть как? – переспросил Турецкий.

– Верно, – подтвердил Мошкин. – Это даже не Центральный район.

Турецкий помрачнел.

– Все равно. Гони, – кивнул он водителю.

Настроение у него заметно упало. А когда свернули на Левобережную и остановились чуть поодаль от дома номер 26, и вовсе испортилось. Дом был бревенчатый, неказистый, старательно подремонтированный, но явно не такой, в каком – по представлениям Турецкого – мог жить этот Крумс.

Дородная хозяйка, появившаяся в калитке, подтвердила самые худшие его опасения.

– Крумс? – переспросила она. – Не, таких тута немае. Мы – Проценки.

– А Боброва Елена Сидоровна – тоже здесь не живет?

– Не. Я ж кажу: мы – Проценки. Погодьте. Боброва? Так мы ж у ней сю хату куповали. И мужик у ней – латыш, видный такой из себя.

– Куповали – когда?

– Та уж рокив три було.

– Три года, – повторил Турецкий. – А они куда переехали?

– Того не скажу. Чого не ведаю, того не ведаю. Може, новый дом себе куповали.

– Где?

– Того не ведаю, – повторила она.

– В адресный стол! – бросил Турецкий, вернувшись в «уазик».

Софронов скривился, как от зубной боли:

– Опять! Увязнем мы в их бумагах!

– А что делать? – спросил Турецкий. – Не увязнем. Вчетвером – быстрей. И знаем, кого искать.

– Погодите! – вдруг оживился Косенков и даже хлопнул себя по коленке. – Избирком! Голосуй, а то проиграешь! Там должны быть списки – всех. В Думу выборы были, теперь – президентские. Наверняка есть! И фамилии там – по буквам!

– Мысль! – сразу врубился Турецкий. – И главное – вовремя!

– Вовремя! – Софронов едва не заплакал. – Да где же ты раньше-то был? Полдня потеряли впустую!

– Мысль – она не сразу сваливается. Должна созреть, – рассудительно ответил Косенков.

В районной избирательной комиссии все дело заняло не больше двадцать минут.

«Б». Боброва Елена Сидоровна. Речная, 58.

«К». Крумс Антонас Ромуальдович. Речная, 58.

– Вот теперь – в точку! – сказал Турецкий.

IV

Ускользал. Просачивался, как вода сквозь пальцы. Не чувствовал его Турецкий. Не понимал.

Спокойный, обстоятельный. Но и себе на уме. Видный. Обычная биография, обычная семья. Что за этим? Не побоялся поссориться с Барсуковым. Из-за чего? Не побоялся – почему? Был начальником финансового управления всей городской торговли, перешел на завод. Почему? Зарплата там могла быть больше. Плюс премии. Но и начальник финансового управления жил не на одну зарплату. Несли. Кого-то отмазал от ревизии, кого-то предупредил, на что-то закрыл глаза. Конечно, несли. Всем несут. Сменил это хлебное и безопасное место на стремную должность начальника отдела сбыта завода, выпускающего платину и золото высшей пробы. Кто его переманил? Чем? Понимал ли, что влезает в смертельно опасную аферу с литием? И не только с литием. Золотой слиток с раковинкой, исчезнувший со склада. Мимо начальника отдела сбыта это пройти не могло. Не мог не понимать. Может быть, понял не сразу, а потом уходить было поздно, да и опасно?

Очень опасно. И об этом он тоже не мог не догадываться. История с прежним главным инженером – на его глазах было. Не рыбак, а поехал на Байкал. С неизвестными. На что-то наткнулся и, вместо того чтобы молчать, поделился с кем-нибудь своими подозрениями? Он работал на заводе дольше, чем Юрий Сергеевич, лет семь. За это время вполне мог заметить что-то неладное, даже если занимался только производством, чем и должен заниматься главный инженер. Тоже, может быть, какой-нибудь слиток с раковинкой?

Впрочем, когда случилась эта история, Крумс уже по уши погряз во всех темных заводских делах.

Обстоятельный. Себе на уме. Маска? А под ней – опасный и осторожный хищник? Или простак, польстившийся на большие деньги? На очень большие. На ошеломляюще большие. Перед таким искусом устоять нелегко. Значит, спать должен плохо. И с дрожью душевной, примеряя к себе, читать Уголовный кодекс.

Латыш. «Вот что меня сбивает», – понял Турецкий. Латыш – с этим ассоциировалось что-то голубоглазое, добродушное, по-детски непосредственное. Турецкий не часто сталкивался с латышами, но такое вот представление о них почему-то прочно сидело у него в голове. А если забыть о том, что он латыш? Еврей. Или русский. Или тот же татарин? Картина сильно переменилась. Простаком тут уже и не пахло. Но еврей никогда бы не пошел на открытый конфликт с Барсуковым. А русский? Или татарин? Нет, все-таки латыш. И в его характере был, видно, какой-то предел, переступить через который он не мог.

Что еще?

Дом. Перед тем как принять окончательный план действий, медленно проехали по Речной мимо дома номер 58 и внимательно его рассмотрели. Улица была богатая – не то что Левобережная. То там, то тут шла стройка. Но и среди добротных особняков, скрытых за высокими заборами, дом Крумса выделялся основательностью и какой-то особенной ухоженностью, что делало его похожим на прибалтийские загородные коттеджи. Кирпичный, наполовину, в два этажа, с высоким цоколем. Двухметровые, как и по всей Сибири, прочные деревянные ворота, кирпичный, фасонной кладки забор, калитка аркой.

Да, этот дом был – как «гранд-чероки» Барсукова или «Роллекс» на руке Татарина.

Все-таки ускользал. Нельзя было только алчностью объяснить все его поступки. Алчность – само собой. Но было и что-то еще, более глубинное.

«Родители?» – подумал Турецкий. Он вспомнил справку КГБ из архивного дела Крумса. После окончания войны депортировали вместе с тысячами эстонцев, литовцев и латышей. А в 1952 году, через два года после рождения Антонаса Крумса, арестовали отца. Двадцать лет – приговор по тем временам обычный. Но не попал под амнистию в 53-м году, не выпустили и после 1956-го. Значит, обвинение было нефуфловое, всплыло что-то действительно серьезное.

Что это могло быть?

«Лесные братья»?

Или 20-я дивизия СС, формировавшаяся в основном из эстонцев, литовцев и латышей?

Так или иначе, но в 1959 году Ромуальдас Крумс умер в лагере. И Антонас Крумс не мог этого не знать – наверняка рассказала мать. Что же он почувствовал, когда повзрослел и осознал то, что произошло?

«А что бы я почувствовал, если бы узнал, что моего отца сгноили в сталинских и даже в послесталинских лагерях? – спросил себя Турецкий. И сам себе ответил: – Ненависть». Это, скорее всего, почувствовал и Антонас Крумс.

Да, ненависть – пусть даже не очень отчетливо осознанная – к советской власти и ко всему, что с ней связано. В том числе и к России, из которой эта раковая опухоль расползлась сначала по одной шестой части суши, а затем разослала свои метастазы и дальше, по всему миру, от Вьетнама до Китая и от Лаоса до Кубы.

В том числе – и к ее законам.

Она и лежала в основе его поступков.

Ненависть и алчность. И конечно же – страх. Ненависть, алчность, страх. Турецкий даже головой покачал: гремучая смесь! И еще подумалось: как же глубоко уходят корни посеянного когда-то зла!

Теперь Крумс не ускользал. И можно было думать, что делать дальше.

Осмотрев его дом, вернулись в гостиницу. Время торопило, но маленький резерв еще был, и решили, что до встречи с Крумсом нужно попытаться выяснить, чем занимался Гарик со своими спутниками в субботу. Постояльцев в гостинице было немного из-за чудовищных цен (Турецкий даже поежился, представив, как он будет сдавать в бухгалтерию авансовый отчет за командировку), этих троих вполне могли приметить и запомнить.

Их действительно помнили. Дежурная по этажу рассказала: поселились около двух часов дня, заплатили за трое суток вперед. Почему обратила на них внимание – не было никакого багажа, даже сумки. Сразу ушли. Вернулись часов в восемь вечера. Очень недолго побыли в номере и вышли. Она спросила: погулять по городу? Ответили: нет, поужинать. Спросили еще: ресторан при «Ангаре» хороший? Она сказала: говорят, хороший.

Ужинали действительно в ресторане гостиницы. Одна из официанток сразу вспомнила: да, были. Один смуглый, вроде грузина, двое русских – один повыше, интеллигентный такой, другой пониже – попроще. Пришли примерно в половине девятого, сделали заказ. Ужинали, танцевали с девушками. Ушли во втором часу ночи, когда ресторан закрылся. На вопрос, не отлучался ли кто-нибудь, ответила уверенно: отлучались. В начале десятого, когда она подала горячее, за столом не было низенького, ей пришлось возвращать горячее на кухню. Низенький появился минут через сорок и попросил второе. Когда она принесла, за столом не было смуглого. На вопрос, а где же ваш товарищ, ответили: пошел немного проветриться. Вернулся около часа ночи, почти к закрытию. А перед самым закрытием за столом не было высокого.

Не показалось ли ей в их поведении что-нибудь странным? Показалось. Они заказали бутылку молдавского коньяка «Аист», но почти не пили. Только перед самым закрытием допили и взяли еще одну – с собой.

Картина стала еще яснее. Значит, действовали все-таки двое. Один из подручных Гарика, что пониже – Петраков, около девяти вышел из ресторана «Ангары», угнал машину от «Бирюсинки» (она находилась в квартале от «Ангары»), оставил ее незапертой (ключей же у него не было) в генеральском поселке, возле коттеджа Барсукова, и на такси или частнике вернулся в город. Около десяти вечера из ресторана исчез Гарик. Примерно в половине одиннадцатого он уже был в «Четверке». Полтора часа прятался за гаражами, ожидая возвращения Барсукова из охотничьего домика. Застрелив его, на красной «девятке» доехал до Иркутска, пересел в машину частника или в такси и около часа ночи снова был в ресторане.

Все сходилось. Неясно было только одно: откуда они могли так точно знать топографию «Четверки» и генеральского поселка, в каком из коттеджей живет Барсуков и где его гараж. Гарик мог и раньше бывать в Иркутске. Возможно, бывали и Ряжский, и Петраков – привозили деньги и следили за отправкой груза. Но вряд ли они даже ездили в «Четверку», им просто нечего было там делать. Значит, ездили уже в субботу? У них было достаточно времени для этого: около двух вышли из номера, а вернулись только к восьми. И ездили конечно же не одни. Их обязательно должен был сопровождать кто-то, кто хорошо знает «Четверку» и все заводские порядки.

А это мог быть только Крумс.

Из гостиницы вернулись в прокуратуру, узнали из рапорта УВД последние донесения «наружки» и службы прослушивания: из номера никто не выходил, им никто не звонил и они не звонили.

– Ну, пора! – решил, наконец, Турецкий.

– Будем брать Крумса? – спросил Мошкин. – Тогда нужно вызвать оперативников.

– Брать? Пока не знаю, – ответил Турецкий. – Сначала нужно на него посмотреть.

Взяли из сейфа дежурного еще утром оставленные там, чтобы не таскаться с ними по городу, свои «ПМ» – пистолеты Макарова. Засунув «Макарова» в кобуру под мышкой, Косенков сразу поважнел – словно бы надулся.

– Ты хоть стрелять-то умеешь? – с усмешкой спросил Софронов.

– С ходу – не очень, – признался Косенков. – А из положения «лежа» вроде бы ничего получается.

«Уазик» с водителем оставили метрах в тридцати от дома Крумса и гуськом подошли к калитке.

– Звони, – кивнул Турецкий Косенкову.

Тот нажал кнопку звонка.

Взъярился, гремя цепью, сторожевой пес.

Косенков позвонил еще раз.

Стукнула входная дверь дома, мужской голос прикрикнул на собаку, из-за калитки спросил:

– Кто есть тут?

– Вам телеграмма, – ответил, как ему было велено, Косенков.

– Бросьте в почтовый ящик.

– Вам нужно расписаться.

Загремел ключ в замке, калитка открылась. При виде четырех незнакомцев Крумс как бы отшатнулся и хотел захлопнуть калитку, но Софронов, оттеснив Косенкова, уже поставил ногу в дверной проем.

– Антонас Ромуальдович Крумс? – спросил Турецкий, хотя никаких сомнений у него в этом не было. Крумс был именно такой, каким Турецкий его себе представлял: рыжеватый, «видный из себя», с круглым, чуть веснушчатым добродушным лицом, с белесыми бровями и ресницами. На нем были домашние брюки и свободный, крупной вязки, свитер.

Он уже справился с растерянностью и выжидающе подтвердил:

– Это я, так.

Турецкий предъявил удостоверение. Назвался:

– Старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России Турецкий. – Назвал спутников: – Сотрудник МУРа капитан Софронов. Следователь Мосгорпрокуратуры Косенков. Следователь Иркутской областной прокуратуры Мошкин.

Крумс побледнел. Правильнее даже было сказать – обмер. Веснушки высыпали на обескровленной коже его лица – лицо словно бы покрылось рябью.

– Можно войти? – спросил Турецкий.

Крумс попытался сохранить самообладание, и ему это почти удалось.

– А разве я могу вам сказать «нельзя»?

Он укоротил цепь, с которой рвалась, задыхаясь от злобы, крупная овчарка, и кивнул в сторону крыльца:

– Проходите.

– Кроме вас, в доме кто-нибудь есть? – спросил Турецкий.

– Никого нет. Так. Сыновья в Москве, учатся. В МГУ. Младший на третьем курсе, у старшего – диплом.

– А жена?

– Она уехала, в Черемхово. Проведать родителей. Так. Вернется завтра утром.

Странно, подумал Турецкий. Человек родился и всю жизнь прожил в Сибири, а акцент есть – все эти «так», еле заметные, но все же заметные, интонационные сдвиги. Неужели сам артикулярный аппарат, какая-то особинка в устройстве голосовых связок уже с самого рождения предрасполагают к акценту?

– Вы говорите по-латышски? – поинтересовался Турецкий.

Крумс удивился неожиданному вопросу:

– Говорю. Конечно. По-латышски я научился говорить раньше, чем по-русски. Матушка всегда говорила со мной только по-латышски. У нас дома все говорят по-латышски, даже жена. Как я могу не говорить по-латышски? Это язык моей родины.

«Теперь все понятно», – отметил Турецкий.

– Вы считаете Латвию своей родиной? – спросил он.

– Как я могу не считать ее своей родиной? Она есть моя родина.

– Почему же вы не вернулись, когда возвращение разрешили?

– Я был очень молодой. Куда я мог ехать с больной матерью? А потом родились дети. Мне некуда было ехать. Но я надеюсь, что это когда-нибудь произойдет.

«Но не так скоро, как тебе хотелось бы», – подумал Турецкий.

Из просторной прихожей на второй этаж вела широкая лестница из светлого дерева, покрытого лаком. Одна из дверей – в комнаты первого этажа, другая – на веранду. Посреди обширной теплой веранды с высокими, в двойных рамах, окнами стоял овальный стол, покрытый льняной скатертью, и шесть стульев. Сюда и провел Крумс своих нежданных и нежеланных гостей.

Кроме входной, из прихожей, на веранде была еще одна дверь. Турецкий заглянул. За дверью оказалась комната, обставленная, как гостиничный полулюкс: тахта, два кресла, небольшой письменный стол, тумбочка, шкаф.

– Это комната для гостей, – объяснил Крумс. – Прошу, садитесь.

Они расположились за столом, и веранда сразу стала похожей на загородный ресторан, в который только что зашли продрогшие на весеннем ветру посетители и молча ждут, когда официант оживит напитками и закусками пустой стол.

– Я готов слушать, – не выдержал молчания Крумс.

– Извините, задумался. – Турецкий внимательно на него посмотрел. – Антонас Ромуальдович, у вас серьезные проблемы, вы это знаете?

– Проблемы? Я не знаю этого.

– Груз у вас?

Он не понял:

– Какой груз?

– Партия лития. Сто ампул и двадцать капсул.

На его лице вновь словно бы вспыхнула рябь.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – ответил Крумс, с усилием выдавливая из себя слова.

– С кем вы встречались в субботу во второй половине дня?

– Я ни с кем не встречался.

– Куда вы с ними ездили?

– Я никуда и ни с кем не ездил!

– Кому вы звонили сегодня в 14.15?

– Я никому не звонил!

– Кто приезжал к вам сегодня между тринадцатью и четырнадцатью часами на белой «Волге» тридцать первой модели?

– Я не понимаю, о чем вы говорите! – В голосе Крумса явственно прозвучало отчаяние.

– Что он вам привез?

Крумс молчал.

– Кто должен к вам приехать сегодня в двадцать два часа? Что эти люди должны у вас взять?

Мертвенная бледность не сходила с лица Крумса.

– Гражданин Крумс, вы арестованы. – Турецкий передал ему через стол, через Софронова, постановление об избрании в качестве меры пресечения содержание под стражей – это постановление Турецкий приготовил загодя, еще в гостинице, предвидя возможность такого оборота событий.

Крумс внимательно прочитал постановление. Перечитал еще раз. Положил на стол и тут же вновь схватил и впился в него глазами.

Турецкий терпеливо ждал. Нужно было дать ему время хоть немного освоиться с этой новой, страшной, неожиданно разверзшейся перед ним действительностью. Если продолжать допрос так же, как Турецкий его начал, вполне можно было вогнать Крумса в ступор, и тогда он будет лишь тупо смотреть, слушать и не понимать услышанного. А Турецкому не нужен был сейчас человек, раздавленный свалившейся на него катастрофой. Ему нужно было, чтобы Крумс владел собой и сумел справиться с ролью, которую Турецкий для него приготовил.

19.30.

Через два с половиной часа здесь будут Гарик и его люди.

Наконец Крумс оторвал взгляд от постановления на арест и перевел его на Турецкого. В глазах его затеплился слабый огонек надежды.

– Здесь не указана статья, по которой меня привлекают.

– Не указана, – согласился Турецкий. – Какая там появится статья – это сейчас зависит только от вас. Вы понимаете, о чем я говорю?

Крумс не ответил.

– Боюсь, Антонас Ромуальдович, вы не совсем ясно представляете, в каком положении оказались. Я помогу вам это понять. Вы, вероятно, думаете, что в постановлении будет поставлена статья 78-я. Контрабанда. От трех до десяти лет. И рассчитываете, что раз вы были не на первых ролях и раньше не имели судимости, суд определит вам наказание если не по минимуму, то и не по максимуму. Может быть, это будет и так А может – совсем по-другому.

– Как? – спросил Крумс.

– А вот как Статья 89-я или 92-я. Хищение государственного имущества в особо крупных размерах. От пяти до пятнадцати лет.

– Но я не расхищал государственное имущество! Я уже больше четырех лет не работаю на заводе!

– А раньше? – спросил Турецкий. – По этим статьям срок давности – десять лет. А может быть и совсем скверно, – продолжал он. – Статья 64-я. Измена Родине.

– Каким образом я мог изменить Родине?!

– Даже если вы считаете своей родиной Латвию, вы сейчас – гражданин России. И на вас распространяется действие всех ее законов. А каким образом… Вы знаете, для чего применяется литий?

– Я экономист, а не металлург.

– Вы шесть лет проработали на заводе. Неужели ни разу не поинтересовались?

Крумс пожал плечами:

– Я немного интересовался. Конечно. В черной металлургии. В цветной металлургии. Для получения прочных сплавов. Для научных исследований. Есть много где применяется литий.

– В том числе – и для получения трития, – подсказал Турецкий. – А тритий – горючее для водородной бомбы.

– Тритий получают из лития-6, – возразил Крумс. – А завод выпускает обыкновенный литий. Литий-7.

– Значит, вы все-таки знаете, из чего получается тритий? Немного интересовались? Тогда вы должны знать, что для превращения лития-7 в его изотоп литий-6 нужно всего лишь подвергнуть литий-7 элементарной бомбардировке нейтронами. Антонас Ромуальдович, неужели вы всерьез надеетесь убедить нас в том, что кто-то платил по триста тысяч долларов за партию лития только для того, чтобы студенты Рижского университета могли проводить научные исследования?

Упоминание о трехстах тысячах долларов повергло Крумса в смятение.

– Так вот, – продолжал Турецкий, не дождавшись ответа. – 64-я статья трактует измену Родине как деяние, среди всего прочего подрывающее обороноспособность нашей страны. И если какой-нибудь недружественный нам режим получает возможность резко повысить свой военный потенциал – а обладание ядерным оружием как раз и повышает этот потенциал, – наша обороноспособность оказывается подорванной. А действия, которые к этому привели, и караются 64-й статьей.

Турецкий помолчал и добавил:

– Лишением свободы от пяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества.

Он еще помолчал и закончил:

– Или смертной казнью.

Не меньше минуты на веранде царила мертвая тишина. Лишь слышно было, как по Речной проезжают машины да позвякивает цепь сторожевого пса.

– Вы… как это… пытаетесь меня запугать. Так.

Турецкий взорвался:

– Да на кой черт мне вас запугивать! Я просто пытаюсь вдолбить вам, что такова трактовка вашего преступления. И если на ней будет настаивать прокурор, суд не сможет не принять ее во внимание. Это что, шутки: Россия снабжает Каддафи сырьем для ядерного оружия? Вы думаете, судебные органы закроют на это глаза?

Крумс угрюмо молчал, словно замкнулся. Он будто бы постарел – сразу лет на двадцать.

– Предпочитаете отмалчиваться, – подождав, заключил Турецкий. – Ваше право. Сейчас мы проведем обыск и найдем литий, куда бы вы его ни спрятали. И тогда уж – не обессудьте. – Он обернулся к Мошкину: – Иван Степанович, вызывай оперативников. – Приказал Софронову и Косенкову: – Пригласите понятых – кого-нибудь из соседей.

Мошкин, Софронов и Косенков поднялись со своих мест.

– Подождите! – проговорил Крумс. – Прошу, сядьте. – Он перевел тяжелый взгляд на Турецкого. – Вы сказали: если на такой трактовке будет настаивать прокурор. А может – так, что не будет?

– Конечно, может, – ответил Турецкий тоном человека, которому осточертела пустопорожняя болтовня. – При определенных условиях.

– Какие есть эти условия?

– Для начала вы откровенно ответите на все наши вопросы. А потом… В Уголовном кодексе есть статья 38-я. Называется: «Обстоятельства, смягчающие ответственность». В вашем случае это «чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления», – процитировал Турецкий по памяти. – Это ваш единственный шанс.

– Вы так можете сделать, что будет – явка с повинной?

– Это не слишком соответствует действительности, но – сделаем.

– Вы это обещаете мне твердо?

Турецкий подтвердил:

– Да. Я даю вам свое слово.

И он намерен был это слово сдержать.

Крумс еще помолчал и сказал:

– Спрашивайте.

Наконец-то приехали.

Турецкий не стал терять времени – его оставалось все меньше. Но все-таки начал издалека.

– Десять лет назад вы перешли из управления торговли на завод «Кедр». Почему? Зарплата там была больше?

– Так. Цветмет. Больше. Почти в два раза.

– Кто вам предложил эту работу?

– Коммерческий директор.

– Он вас знал?

– Мы вместе учились. В «Плехановке». Он был на два курса старше. Так. Земляки. Можно сказать – дружили.

– Кстати, – отвлекся Турецкий. – Вы пять лет учились на очном в Москве. Кто вам помогал?

– Жена. Она сказала: заочное образование – не есть образование. Она помогала. Это было ей не так легко. Конечно.

– У вас хорошая жена.

– Так, – подтвердил Крумс. – Очень хорошая. Друг.

– Вернемся к делу. Почему коммерческий директор предложил эту работу именно вам?

– Им нужен был свой человек. Пришел Барсуков. Менял команду.

– Коммерческий директор – человек Барсукова?

– Так, да. Он его привел. И других, всех. Через год были на заводе все – его люди.

– Коммерческий директор сказал вам, что будут побочные доходы – кроме зарплаты?

– Он не сказал так. Он сказал: не пожалеешь. Я спросил: какие дела? Он сказал: вникнешь. Так.

– И вы вникли. Что это было – платина, золото?

– Да.

– В чем заключалась ваша роль?

– Мне говорили, сколько взять со склада. И чего. Я брал, отдавал.

– Кто говорил? Коммерческий директор?

– Так. Редко – сам Барсуков или первый зам.

– Важнов?

– Он, да. Важнов.

– Как создавалась неучтенка?

– Это не были мои дела. Я мог только догадываться. Двойная бухгалтерия. Когда поставили компьютеры, стало – там.

– Кто подменял данные в компьютерах?

– Я думаю, зять Важнова. Начальник отдела компьютерного обеспечения. Его посылали в Америку. Учиться. Так.

– Сколько вы получали за участие в этих делах?

– Не столько много. Сначала – одну тысячу рублей, две тысячи. Потом – доллары. Триста, пятьсот.

– В месяц? – уточнил Турецкий.

Крумс подтвердил:

– Так.

– Из-за чего вы поссорились с Барсуковым? – продолжал Турецкий. – Почему он вас выгнал?

– Однажды он срочно летел в Москву. Коммерческий директор был в отпуске. Барсуков вызвал меня, приказал: два слитка платины, принести ему. Так. По триста граммов. Неучтенка оформлена не была. Я сказал: не могу. Вдруг – ревизия. И мне – тюрьма. Он сказал: не будет никакой ревизии. Я сказал: не могу, нет. Он стал кричать: такие кадры ему не нужны. Я сказал: дайте письменное распоряжение, тогда я все сделаю. Он сказал: подавай заявление. И выгнал меня из кабинета. Так.

– Вы были в курсе всех его дел…

– Всех – нет. Некоторых, – возразил Крумс.

– Пусть некоторых, – согласился Турецкий. – Он не боялся, что вы откроете рот?

– Он знал, что я буду молчать. Боялся? Нет. Он ничего не боялся.

Турецкий отметил, что эту фразу он слышит уже не в первый раз.

– Когда он заставил вас уволиться, поставки лития уже шли?

– Да.

– Через вас?

– Да.

– Барсуков не пытался вывести вас из дела?

– Пытался, так. Приходил от него человек, угрожал.

– Коммерческий директор?

– Нет, начальник заводской охраны. Требовал, чтобы я передал ему свои связи. Я сказал: нет. Я сказал: вы можете меня убить. Тогда вы не сможете продавать литий. Вы не будете знать кому.

– После этого вас оставили в покое?

– Нет. Он приходил еще два раза. Я говорил: нет. Больше не приходил. Давно.

– Тогда вы и получили разрешение на хранение огнестрельного оружия и купили кольт?

– Так.

– Этот кольт сейчас у вас?

– Так. В спальне.

– Сдайте его капитану Софронову.

В сопровождении Софронова Крумс вышел и через несколько минут вернулся. Софронов положил перед Турецким револьвер. Турецкий внимательно его осмотрел, заглянул в ствол. Оружие было вычищено, но в барабане три гнезда были пустые, и от кольта исходил очень слабый, но все же уловимый запах гари. Турецкий уже не сомневался, что именно из него был убит Барсуков. Но как кольт попал к Гарику и каким образом он снова оказался у Крумса? Турецкий вспомнил рассказ официантки о том, что к моменту закрытия ресторана за столиком оставались только двое: смуглый и низенький. А высокого, Ряжских, не было. Он, очевидно, и вернул оружие Крумсу. Значит, они не только попытались создать себе алиби, рассчитывая, что исчезновения Петракова и Гарика из ресторана никто не заметит, но и сразу же избавились от кольта.

– Вы знаете, что в ночь с субботы на воскресенье был убит Барсуков?

– Так. Знаю.

– Об этом вам рассказал коммерческий директор, когда привез литий?

– Так, да.

– Вы отдавали свой кольт Тугаеву?

– Я не знаю, кто есть Тугаев.

– Его зовут Гарик.

– Гарик – да, знаю. Отдавал. Они сказали: нужен, на всякий случай. Они знали, что у меня есть кольт. Я не знаю откуда.

Откуда – это Турецкий знал. Кто-то из них – Гарик, Ряжский или Петраков – звонил в отдел регистрации огнестрельного оружия. И тоже представился: из прокуратуры.

– Зачем вы отдали кольт? Вам угрожали?

– Они бы меня убили.

– Они угрожали убить вас?

– Нет, так не говорили: убьют. Но я знал, что убьют.

– Вы не побоялись сказать человеку Барсукова «нет», а здесь испугались?

– Да, так. Это очень опасные люди. Они есть беспредел. Такие люди пишут слово «мораль» через «а» и без мягкого знака.

«Насчет морали я бы на твоем месте не очень распространялся», – подумал Турецкий.

– Они вернули кольт ночью, поздно, – продолжал Крумс. – Привез высокий. Было половина второго ночи. Сказал, что не понадобился.

– Но вы догадались, что понадобился?

Крумс кивнул:

– Да.

– Антонас Ромуальдович, только этого вам и не хватало! Из вашего кольта убили Барсукова. Баллистическая экспертиза докажет это без всякого труда. И если бы мы не знали настоящего убийцу, вам нелегко было бы отделаться еще и от этого обвинения! Минутку! – остановил себя Турецкий. – Как они могли вас убить? Порвалась бы связь с заводом.

– Нет, – возразил Крумс. – Они уже знали фамилию коммерческого директора.

– Кто им ее назвал?

Крумс сказал:

– Я.

– Так. Это становится очень интересным, – констатировал Турецкий. – Давайте отмотаем пленку немного назад. Как на вас вышел покупатель лития? Когда это было? При каких обстоятельствах?

– Это было примерно шесть лет назад. На завод приехал из Риги один человек. Он покупал немного серебра для фирмы «Каххар». Что это за фирма, не знаю. Я потом стал понимать, что немного серебра – только предлог. Попасть на завод. Ему нужно было не серебро. Мы познакомились. Я был рад человеку с моей родины. Я пригласил его домой, в гости. Потом он пригласил меня в ресторан. Мы говорили по-латышски. Он сказал, что у меня сибирский акцент. Я сказал, что у него тоже акцент.