Текст книги "Гонцы смерти"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– До Домодедова подбрось, на самолет опаздываем!

Толя замялся. С одной стороны, он должен был ехать к ребятам, отвезти билеты. С другой – еще половина двенадцатого, а они договорились в час дня. Да и стольники на дороге не валяются. Даже с той же Танечкой погужеваться нужны бабки, купить пару бутылок шампанского, коробку конфет, ликер, а сейчас у них с Надькой совместное хозяйство. Деньги он отдает ей, а заначки быстро кончаются.

– Браток, уважь, – сказал худой. – Мне этого американца в Новосибирск надо свозить, а он напился вчера, и я его еле поднял!

– Ес, ес, – бормотал рыжебородый.

– Ладно, поехали! Отвезу! – Толя взял стольник, сунул в карман.

Худой сел впереди, а рыжебородый сзади.

– Только сейчас гаишников, наверное, полно, вчера вице-премьера шлепнули, – отъезжая, сказал Толя.

– Как – шлепнули? – не понял худой. – Сказали же: при загадочных обстоятельствах.

– Ну это они говорят, а я знаю, что шлепнули. Только хитрым одним путем. Сейчас уже есть такой аппаратик.

– Какой аппаратик?

– Это не важно, но есть.

Они вырулили на Каширку, потом за город, помчались вдоль лесной полосы.

– Нам еще на дачу надо заехать, тут недалеко, давай здесь свернем, – попросил худой, указывая на ближайший поворот.

– На какую дачу? – не понял Толя.

– Вещи забрать, мы успеем, давай! Я тебе еще полтинник накину!

Толе это не понравилось.

– Ребята, мы так не договаривались! – заартачился он.

– Старик, все в ажуре! Тут моя дачка рядом, я сумку свою заберу, по пути же! Ты же видишь, я без вещей, а едем на неделю! – заулыбался худой.

Толя помедлил и свернул. Потянулась узкая асфальтированная дорога. С одной стороны поле, с другой лес.

– Черт, останови на секунду, янки развезло совсем! – попросил переводчик.

Толя взглянул в зеркальце: рыжебородый отвалился на сиденье и похрапывал с открытым ртом. Толя съехал на обочину, хотя не понял, зачем нужно останавливаться: пусть спит себе этот янки до самого аэропорта. Остановились у березовой рощицы. В глубине еще виднелись снежные островки. Переводчик, так Клюквин определил роль худого с небритостью на лице, выскочил из машины. Толя еще подумал: пописать захотел, а вслух сказать постеснялся. Хотя вся ситуация ему начала казаться странной и неестественной. Менеджер уже костерил себя за то, что пожадничал и связался с этими типами. Но рыжебородый явно был иностранец, это немного успокаивало. С другой стороны, насколько Толя знал, никаких дач впереди раньше не было. Могли, конечно, и понастроить. Лишь бы в историю не вляпаться. А то уже было: попросили одного вещи перевезти, а в чемодане оказался опиум.

Толя взглянул, сколько у него осталось бензина, и это было последнее, что он запомнил. Мощный удар по затылку моментально вырубил его. Гжижа тотчас открыл дверцу, отодвинул размякшее тело Клюквина на свое место, сам сел за руль, въехал в лес. Яма была уже готова. Нортон стянул удавкой шею Клюквина. Через десять минут они засыпали яму, аккуратно подровняли, накидали мха, забросали сухими березовыми ветками. Вблизи, а тем более издали понять, что здесь что-то закапывали, было трудно.

Машину обратно гнал Гжижа. И гнал лихо, под сто, «Жигули» даже скрипели. Уже подъезжая к Москве, они увидели гаишника, который радостно махал жезлом, приказывая им остановиться.

– Вляпались! – прошептал Нортон. – Гони мимо!

– С ума сошел?! – огрызнулся Гжижа. – Они тут через каждые два километра. Спокойно, отмажемся!

Он притормозил, улыбаясь, вышел из машины.

– Что, нарушили, капитан? Друг перегрузился, тороплюсь доставить. Сколько должен?

– Капитан Гусельников, прошу документы! – никак не отреагировав на вопрос о штрафе, козырнул гаишник.

Русские водительские права были сделаны для Гжижы и Нортона еще в Женеве. Сделаны так, что и экспертиза не отличила бы их от подлинных. Техталон они изъяли у Клюквина. В права Гжижа сунул капитану тот самый стольник, на который и позарился убитый физик. Капитан Гусельников поначалу нахмурился, но сумма была приличная, и гаишник задумался. Выручил террористов лихач на «ауди», который с таким форсом пролетел мимо, что у капитана глаза крутанулись от злобы и удивления: ведь видит, негодяй, что стоит страж порядка, а гонит так, словно решил положить на него!

– «Ауди», номер Е 146, – подсказал Гжижа. – Под сто тридцать пылит.

Капитан схватился за рацию и тотчас передал ближайшим постам номер нарушителя, приказав немедленно его задержать.

Эта «услуга» растопила лед отчуждения. Гусельников забрал купюру, вернул права.

– Не гоните, смотрите на знаки, – посоветовал он и пошел к машине, стоявшей на обочине.

До Москвы ехали под шестьдесят. Гжижа больше денег платить не хотел. На Каширке они передали «девятку» по договоренности двум чеченцам на детали. Паспорт и деньги оставили себе. Так им приказал Кузьма.

Вечером музыканты наседали на Надю, требуя Клюквина, но она ничего не могла им ответить. На следующий день они обратились с заявлением в милицию. Там им посоветовали подождать пару деньков: мало ли что могло случиться, их менеджер загулял и завтра объявится. Но Толя не появился и через пару дней. Наконец их заявление приняли, но гастроли в Барнаул срывались. Алтайская филармония метала громы и молнии: билеты проданы, и, если рэпники не приедут, они разорятся. Но милиция не торопилась даже выдавать им справки вместо паспортов, а по справкам отказывались продавать авиабилеты. Подключилось Министерство культуры, и кое-как, со скандалом ансамбль через неделю отправили. Музыканты укатили в Барнаул, пригрозив по возвращении начистить Клюквину морду, если он объявится.

Обратилась в милицию и Надя. С ней побеседовал милицейский следователь, взял у нее фотографию Толи и передал его данные пока в областной розыск. Он не поленился и после отъезда рэпников через три дня позвонил в Барнаул. Но там о Клюквине ничего не слышали.

17

Шелиша торжественно похоронили. Пришел Женя Кромин, товарищ Олега и Станкевича. Элла его знала, хотя Кромин поругался с Геннадием, когда последний был на взлете и ходил в помощниках Президента. Поругались они из-за той же приватизации, Элла сама слышала их ссору. Станкевич с Кроминым крыли друг друга последними словами, а Олег, возглавлявший Комитет по приватизации, сидел и молчал. Он успел тогда наклюкаться и производил жалкое впечатление, напоминая гадкого утенка. Элла Максимовна даже посочувствовала ему и увела его из столовой, уложила в гостиной на диван, погладила, и он заснул. А Кромин с Геннадием еще ругались полтора часа. Станкевич грозил, что скрутит Кромину голову, а Женя в ответ пообещал раздавить Станкевича как ползучую тварь. Почему ползучую, тогда было непонятно. Гена летал высоко, а Кромин крутился в Счетной палате.

Теперь он стоял рядом и бережно поддерживал Эллу за локоть. Извинился, что Лина не смогла прийти. У нее был прием какого-то принца. Ангелина, так звали жену Кромина, Эллу невзлюбила после того, как она увела Шелиша от Нины. Они дружили. Может быть, потому что обе были из провинции. Правда, сейчас Лина работала искусствоведом в Третьяковке, писала статьи, монографии, и довольно успешно. Не пришла, потому что не хотела ее видеть, считала хищницей. Элле передавали ее слова. Но Женька к ней лип. Мужчины любят красивых и хищных. Благородная Лина этого никогда не поймет, потому как боготворит только свои бессмертные шедевры. Она и в постели, наверное, говорит о Рембрандте и его световых открытиях, о которых написала книгу. А Кромин, стоя рядом, слегка сжимал ее локоток. Сжимал чувственно, страстно. И шепни она ему сейчас нежные слова, он отправится к ней домой и бросится на нее, как тигр. Но если Олега можно было взять за руку и увести – он давно и безнадежно был влюблен в Эллу, то Кромин, с которым Белов поздоровался весьма дружелюбно и успел шепнуть, чтобы тот ему позвонил, свою Лину не бросит. А судя по всему, он займет место Шелиша. Разговор об этом уже идет. Есть и другие кандидатуры, но Кромин один из первых.

Сколько у Эллы было планов с Олегом, и каких! И какие она лелеяла планы! Все рассчитала, все спланировала, и Олег ей нравился больше, чем Станкевич. В бывшем муже действительно было что-то ползучее, коварное. Олег же добрый, открытый, чистый, он и как мужик оказался прекрасным, и Элла забросила на эти полгода всех своих любовников. Нет, она не собиралась полностью от них отказываться, рано или поздно все утрачивает свою новизну, требуются более острые ощущения, но пока ей хватало и Шелиша.

Она вспомнила о нем, и слеза скатилась по щеке. Пришлось лезть за платком. Кромин заметил этот жест и еще сильнее сжал ее локоть. Совсем сильно. Как мужчина. Она и раньше замечала, что самое сильное влечение к ней всегда возникало у друзей ее мужа. Как, впрочем, и она вожделела к мужьям своих подруг. Это, наверное, естественно. Резче обнажаются сравнения.

Белов сказал несколько проникновенных слов. После него выступил Кромин. Элла и не знала, что он будет говорить. На таких панихидах все расписано заранее, и если Кромину дали слово сразу же после Белова, то это важный знак. Кромин сказал о незаурядном таланте Шелиша, о тех реформах, которые тот хотел довести до конца, но не успел. «Мы их обязательно завершим, и это будет лучшей памятью о тебе!» – закончил свою речь Женя, бросил горсть земли в могилу, вернулся к Элле и снова сжал ее локоть. «Ах ты проказник, Кромин!» – подумала вдова и перехватила пристальный взгляд Белова. «И этот туда же», – усмехнулась она про себя.

Как ни странно, но похороны возбуждают, психологи это давно заметили. Но Кромин Лину не бросит, это ясно как день. А становиться его любовницей неинтересно. И потом, в нем до сих пор слишком явно проступала ненависть к Станкевичу, и эта связь будет связана лишь с отмщением бывшему мужу, а не страстью к ней. Женька просто хороший кобелек и хочет до вхождения во власть успеть сорвать спелые ягоды. Он упрямый и цепкий. Олег – честный. Станкевич – хитрый и коварный. Элла всегда звала бывшего мужа по фамилии.

На похороны он не пришел. Это было бы вульгарно истолковано. Он все же умница, этот ее Станкевич. Из рода польских шляхтичей. В нем есть порода, ум, изящество. И ущербность. Элла ее хорошо чувствовала. Слабина. И наверное, ей стоит возвратиться к нему. Он никогда ее ничем не сковывал, не учил, как надо жить. Не выходить же замуж за одного из ее молодых любовников. И потом, Геннадий еще сможет взлететь. Его поддерживают за границей, он постоянно в разъездах, кого-то консультирует, читает лекции. Его всерьез обхаживает Суханов. А власть быстро может перемениться. Очень быстро. Женя Кромин хорош, но негибок. Ортодокс. К чему пришел и Олег. А в политике такие вещи недопустимы.

Панихида закончилась. Белов снова подошел к ней, предложил поехать в его машине. Элла согласилась, обернулась к Жене.

– А вы поедете, Евгений Сергеевич, на поминки?

– Если хозяйка пригласит, – грустно улыбнувшись, ответил Кромин.

– Поедет-поедет, – договорил за него Белов, взял Эллу Максимовну под руку и повел к машине.

Накрапывал дождик. Самая лучшая погода для похорон.

Журналисты еще задавались вопросами о загадочной смерти вице-премьера, как неожиданно для всех заместитель начальника Антитеррористического центра ФСБ полковник госбезопасности Фомин дал интервью, в котором подверг сомнению версию следователя Генпрокуратуры РФ Турецкого о насильственной смерти Шелиша. Его слова яркой шапкой на первой странице напечатал «Московский комсомолец» и цитировали все, кто писал об этом событии. Фомин прежде всего опирался на заключение судмедэкспертизы, проведенной известным экспертом Николаем Ильичом Николаевым из морга 1-й Градской больницы. Это заключение подтвердил самый известный судебный медик страны профессор Якушев. Профессор твердо заявил: смерть наступила в результате обширного инсульта. Вот, основываясь на этих заключениях специалистов, Фомин и выдал большое интервью журналистам Москвы, слегка попинывая Турецкого, который баламутит общественное мнение, выдумывая несуществующее и загадочное убийство.

– А спросите: есть ли у нашего уважаемого Александра Борисовича, профессионализм которого никто не оспаривает, хотя бы одно веское доказательство, подтверждающее его надуманную версию? – вещал на пресс-конференции, снимаемой всеми ведущими телеканалами, Фомин. – А передо мной лежат два заключения опытных экспертов. Имеется показание жены Шелиша, утверждающей, что за короткое время перед этим они провели два с половиной изнурительных часа на корте. Я просмотрел рабочий график Олега Дмитриевича за последнюю неделю. Он работал, господа журналисты, по четырнадцать – шестнадцать часов в сутки, а спал по четыре-пять часов! Плюс, извините меня, молодая энергичная жена, а незадолго до этого печального события развод с первой женой и прочие стрессы и неприятности. Да вы сами же, господа журналисты, его третировали своими статьями! И Дума за последние два месяца три раза включала в повестку дня вопрос о его отставке. А подметные письма, которые он получал: грязные, уничижительные, злые! Я не хочу никого сейчас обвинять, политика есть политика, но она, извините, требует и железного здоровья, а три месяца назад, по свидетельству врачей, у Олега Дмитриевича случился гипертонический криз. Мало фактов? Я переговорил с его коллегами по работе, они все в один голос утверждают, что в последние недели он жаловался на усталость, бессонницу. Вот где надо искать причину всего происшедшего, а не городить огород из фантазий! И еще подумайте: ну кому понадобилось убивать Шелиша? Никто в дом не входил, никаких телесных повреждений медики у него не обнаружили, никаких ядов в организме не выявлено. Резкий скачок давления, инсульт, смерть. А отчего возник этот резкий скачок? По-моему, я довольно убедительно перечислил те причины, которые привели к трагической смерти. И это, господа, вся правда.

Станкевич сидел перед телевизором, и довольная улыбка не сходила с его губ. Он недооценивал этого полковника Фомина, считая его больше серой лошадкой, нежели всадником, если брать фрейдовскую терминологию. «Неплохо, неплохо поработал», – бормотал он.

С Тюмениным он уже разобрался, дал ему нагоняй, даже высказал напрямую свои подозрения: а не умышленно ли Михаил Михайлович сделал свою работу столь явно. Тюменин стал оправдываться, говорить, что он и раньше предлагал опробовать влияние прибора сначала на собаках, тогда можно было бы определить уровень его воздействия на организм человека. Станкевич вспомнил: разговор о собаках действительно был – и не стал нагнетать обстановку. Мих Мих и без того чувствовал себя не в своей тарелке. Геннадий Генрихович выпил на даче с ним коньячку, расспросил, что его гнетет.

– Я боюсь, ребята тут же просекут, – сказал он. – Тут и ежу все понятно.

– Какому ежу? – не понял Станкевич.

– Обыкновенному. Ну нашему брату, физику.

– Что, все физики такие умные?

– Ну не все, а попадаются. Через одного.

– Так кто в первую очередь просечет? Эта ваша четверка? – прикидываясь непонятливым, спросил Станкевич, разминая в ладони теннисный мяч. Лет пять назад, играя в теннис с Президентом, он сломал руку, и тогда врач, чтобы побыстрее восстановить двигательно-мышечные функции руки, посоветовал по нескольку часов работать с мячом. Рука восстановилась, но привычка осталась. Мяч помогал снимать и мышечное напряжение в стрессовых ситуациях. Сейчас причин для волнений было немало. Он и не ожидал, какая волна поднимется со смертью Шелиша. Не ожидал, что этот следователь Турецкий сразу же выдвинет версию умышленного убийства. Не ожидал, что так остро отреагирует на смерть Шелиша сам Президент. Не ожидал и такой агрессивной реакции от Белова. Он надеялся, что премьер вздрогнет. Если не испугается, то ощутит легкий холодок страха. Потому что это предупреждение касалось и его.

За несколько дней до смерти Шелиша Станкевич встретился с ним для решающего разговора. Он просил у Олега час времени, приглашал на обед, но Шелиш выделил ему лишь сорок минут. Правда, согласился подъехать к Геннадию на дачу, где он часто бывал, и любил этот дом, окруженный соснами.

Они расположились на террасе, хозяин выставил напитки, легкие закуски, чтобы их беседа не производила вид протокольной встречи. Олег приехал в легкой тенниске, охрану оставил в машине. Геннадий Генрихович кивнул Кузьме, тот проверил, не прослушивают ли их машины, вернулся, кивнул: все нормально.

Станкевич намеренно начал разговор о судьбе сына. Летом он прикатит на каникулы, сейчас уже конец апреля, и этот вопрос надо решать цивилизованно, а не так директивно, как Элла: Дима будет жить у них, он все знает, Олег с ним уже виделся в Женеве и все вопросы обсудил.

– Абсурд какой-то! – закончил Станкевич.

– Во-первых, я с ним не говорил, – чуть растягивая губы в усмешке и поправляя очки, сказал Шелиш. – Элла тут действительно погорячилась, Дмитрий еще ни о чем не знает. Мы с ним не говорили на эту тему. Я с ним действительно виделся в Женеве, когда летал на переговоры, но как друг семьи. Мужества не хватило, чтоб все рассказать. Он так заинтересованно расспрашивал о тебе, что ты, как ты, и я промолчал. – Олег посмотрел на Станкевича. – А ты не говорил ему о нас?

– Я не говорил, – хмурясь и наливая себе мартини, холодно отозвался Станкевич. Воспоминания о сыне, особенно его неподдельное трогательное внимание к отцу, за судьбу которого он искренне переживал, когда тот вышел из большой политики, развод и боль-тоска по Элле снова накрыли его жарким облаком, и сердце вдруг защемило. Он не стал звать Кузьму, который разжигал костер во дворе, чтобы жарить шашлыки. «Сделай на всякий случай, – сказал Геннадий Генрихович, – гость откажется, мы полопаем». Станкевич налил себе четверть стакана коньяка и залпом выпил. И через мгновение сердечная боль отступила. Он всю жизнь считал себя оптимистичным циником и крепким прагматиком. Чувственная сторона души как бы в расчет не принималась. А когда ушла Элла, он довольно болезненно все это пережил. Неожиданно для себя.

Хозяин поднял бутылку, предлагая налить и Олегу. Последний заколебался: в юности они оба любили сухой белый мартини и пили его постоянно.

– Ладно, плесни немного, – согласился Шелиш, бросая в стакан два цветных шарика льда.

– А чего ты со мной как с Сухановым держишься? – усмехнулся Станкевич.

– Но вы, я слышал, друзья теперь. – Насмешливые нотки прозвучали в реплике гостя.

– Я был у них на съезде, только и всего. Но поскольку свои меня старательно избегают, то мне было приятно посидеть у чужих, – улыбнувшись, выговорил Геннадий.

– Тебя никто не избегает, ты сам уклоняешься…

И снова насмешливые искорки в глазах. «Раньше он был простодушнее, – подумал Станкевич. – Не наивнее, а именно простодушнее, сердечнее даже. Власть она, конечно, не сахар».

– Последний раз мне даже приглашение не прислали, – пожаловался Станкевич. – А что стало с нашими отношениями? Я помню, когда тебя все начали поливать грязью, а потом вышибли из правительства! Ты прибежал ко мне, и я утешал тебя, вытирал сопли, вступился, пошел один против всех, а потом уговорил Белова взять тебя под крыло. Уговорил! Настоял, вытребовал, взял его за грудки! А когда я попросил у тебя занюханный Комитет по экологии, ты испугался, что тебя лично обвинят в протекционизме, испугался статеек, громивших мой фонд, испугался еще раз вылететь из правительственного кресла, на этот раз слишком высокого. Я хоть и знал, что ты всегда был трусоват, но почему-то наивно верил в наши юношеские идеалы дружбы. Помнишь? «Ради друга и жизни не жалко. Я знаю, что мы будем верны этому девизу и через сорок лет. Твой друг Олег», – процитировал хозяин.

Он положил на стол уже старенькую книгу Вениамина Каверина «Два капитана», раскрыл ее, взглянул на надпись, сделанную когда-то Шелишем. Олег чуть заметно запунцовел, увидев книгу, но через мгновение еле заметная ироническая улыбка снова мелькнула на губах. Но произнести свою ироническую мысль он не отважился. Допил мартини, и Станкевич снова наполнил его бокал. Гость на этот раз не противился, и это был хороший знак, означавший, что предубеждение, с каким приехал Шелиш, понемногу рассеивалось, и он готов был воспринять дружеское слово. «Это хорошо я с книгой придумал, – пронеслось у Геннадия Генриховича. – Медные трубы не до конца вытравили нежный сок романтики». Олег оглянулся на сосны, росшие на участке и образовавшие небольшую сосновую рощицу, которой Станкевич так гордился и которой восхищались все, кто бывал у него на даче. И Элка любила ее. Геннадий захлопнул книгу.

– Могу возвратить ее тебе, если хочешь, – сделал рискованный шаг хозяин, пододвинув роман Каверина к Олегу, но последний помрачнел, опустил голову. «Не пережимай! – тотчас остановил себя Станкевич. – Мягче, не лезь на рожон!» – Не поверишь, но мне так обидно, – помолчав, продолжил Геннадий Генрихович, – что какие-то наветы, сплетни вдруг развели нас в разные стороны, что, кажется, сделали чуть ли не врагами. Что случилось, Олежка? Куда все подевалось? И бурная юность, и клятвы, и двадцать лет пылкой дружбы? Я постоянно думаю об этом и не могу найти ответа. Мне кажется, мы просто перестали по-человечески относиться друг к другу и все меряем законами дурной политики, выгодами собственной карьеры, мы потеряли себя за это время.

– «Аркадий, не говори красиво», – усмехнулся Шелиш. – Ты сам всегда повторял мне эту фразу Базарова, а теперь мне хочется адресовать ее тебе. Ты умеешь подбирать слова. У меня в какой-то миг комок встал в горле. Но ты прав в одном: мы действительно никогда всерьез и откровенно не говорили о том, что развело нас в разные стороны, как ты выразился.

– Развело ли? – удивился Станкевич.

– Развело, Геннадий Генрихович, ой как развело, – вздохнув, неожиданно твердо проговорил Шелиш. – Но могу тебе честно сказать, что всегда уважал тебя и ценил твой ум, ту поддержку, которую ты мне оказывал. Что было, то было, хотя я в нашей дружбе всегда выполнял роль младшего брата, мнением которого можно было пренебречь, который в силу обстоятельств был вынужден идти у тебя на поводу, слушаться, подчиняться, выполнять указания, потому что приходил Гена и говорил: «Все просчитано, Олег, другого выхода нет и не будет!» Я, если ты помнишь, артачился, задирался, скулил, пытался укусить себя за хвост, я возражал, но Геннадий Генрихович выходил из себя, крыл меня матом, я уползал, зализывая раны, но делал то, что было приказано. Делал, Геночка, делал и получал очередную оплеуху, а ты похлопывал меня по спине и говорил: «На войне без ранений не бывает. Держись, казак, атаманом будешь!» И я держался, мечтая стать атаманом. И вот стал им. А ты снова хочешь пересадить меня с белого коня на каурую лошадку, что иноходью мчится за командиром. Так ведь?..

Шелиш еле сдержал победную ухмылку, смахнув со лба пятерней рыжую челочку, точно давно разгадал тайные замыслы старого друга и теперь, признаваясь в этом, как бы побуждал и его к откровенности.

– Я лишь пробовал давать тебе советы, Олежка, – мягко сказал Станкевич. – И упаси меня Бог, я не покушался на твое честолюбие. Да, может быть, ошибался! Но и ты не без греха. И Президент. А эта война в Чечне? Разве не жуткая ошибка? Мы все ошибались. Не ошибаются одни дураки. А мы шли на ощупь, вслепую, подчас каждый тянул в свою сторону. Россия – не какая-нибудь Англия или Франция, где время рационализма измеряется веками, где сверкали такие мыслители, как Декарт, Вольтер, Руссо, Паскаль, мы – страна чувств и страстей, вот и шарахались из стороны в сторону. Неужто конкурс честолюбий развел нас?

– Он тут ни при чем. И ошибки ни при чем. Если б дело было только в них, я бы за тебя всем морду бил. – Шелиш смутился, но тут же прямо посмотрел Геннадию Генриховичу в глаза. – Суть в другом. Просто у тебя совсем другие мыслители. Не общечеловеческого, как говорится, разлива, и вот они-то меня и не устраивают.

– Может быть, ясней выразишься? – вытащив из кармана теннисный мяч и начиная разминать его в руках, скривил губы хозяин.

– А ты не понимаешь? – с грустью спросил Олег. – Тайна Полишинеля твои странные дружеские связи с двумя известными тебе нью-йоркскими банками, а точнее, с их владельцами, о которых ходит весьма дурная слава, твоя дружба с синьором Лускони, с колумбийцем Талавайро. Да чего я тебе буду всех перечислять! Ты сам знаешь, к какой масти принадлежат твои друзья, наставники, кредиторы, воспитатели, как их еще можно назвать, но именно это заставляет меня быть очень осторожным во всех наших встречах. Мы же не олухи царя небесного, и все мгновенно просчитывается. – Олег вытащил какую-то таблетку и проглотил, запив глотком мартини, мельком взглянул на часы. – Да, они богатые люди, но они типичные теневики, если не сказать круче, мафиози, у них в руках свои карманные сенаторы, конгрессмены, члены правительства, даже целиком правительства в ряде стран, но ты сам понимаешь, что за компания тебя окружает в последние годы. И я бы хотел надеяться, что они еще не затянули тебя в свои сети. Хотя надежды на это у меня лично никакой нет. Совсем. А я знаю, что у них интерес к России весьма обостренный: плутоний, никель, медь, нефть, алюминий, алмазы, платина… Больше не надо перечислять? Ну и соответственно аппетиты. И не иметь здесь свою организацию, не формировать свое лобби, своих сенаторов и членов правительства – не скупать и дальше запущенные рудники в Норильске, заводы в Якутии и Красноярске, скважины в Тюмени они не могут. И не остановятся, пока не скупят, не захватят все. И это началось еще тогда, когда ты стал советником Президента, а меня поставил во главе приватизации. И я подыгрывал тебе уже тогда, еще плохо понимая, зачем моему другу какая-то заброшенная шахта в Соликамске, скважины в Нефтеюганске. Обо всем этом я узнал позже и понял, что был лишь мягкой игрушкой в твоих руках, которая могла принимать любые позы. И это было страшное открытие…

Шелиш неожиданно замолчал, точно его и сейчас объял этот страх и он потерял дар речи.

18

Станкевич помрачнел, резко поднялся, ни слова не говоря, вышел, нашел в гостиной коробку с сигарами, принес на террасу, взял одну из них, провел перед носом, вдыхая аромат табака, не спеша закурил.

– Я понимаю, не ты лично их покупал, тогда еще и речи не могло быть о вашем союзе, они использовали тебя лишь как влиятельного посредника, щедро выплачивая комиссионные. Со мной ты не делился, да я бы и не принял эти грязные деньги, ты даже вида не подавал, что тебе платят за все это, переводя кругленькие суммы на твой счет в Швейцарии, Нью-Йорке, ты выдавал это за помощь, за искреннее желание помочь стране, мне, Президенту, дабы побыстрее раскрутить маховик приватизации и не дать коммунистам шансов на возврат. «Чем больше предприятий отдадим в частные руки, – темпераментно говорил ты, – тем больше появится собственников, тем меньше останется коммунистов, тем необратимее будут реформы». И я верил в это. Я заблуждался, но не ты. Ты уже вовсю работал на свой «клан», отстаивая, зубами выгрызая их интересы, подстегивая меня, давя на мою неокрепшую психику, извини за школьное определение, но это так. Ты был всегда сильнее, мощнее по энергетике, всегда ведущим, умел тащить за собой, а я привык идти в фарватере. И за то, что я наломал дров с приватизацией, в огромной степени спасибо тебе. И правильно меня сняли. Но нет, ты меня не бросил, ты продолжал тащить за собой, и вот тогда я понял: если я от тебя не освобожусь, то плохо кончу.

Станкевич молчал, слушая этот, видимо, наболевший в душе Шелиша монолог, изредка отхлебывая из стакана, не стремясь прервать его. Сигара его успокоила. Гость говорил правду. На то они и друзья, чтоб не вилять в разные стороны. Станкевич даже обрадовался тому, как неизмеримо интеллектуально вырос Шелиш за эти годы. Геннадий Генрихович на каком-то этапе проморгал, не заметил, как Олег мощно пошел в рост и теперь попросту сравнялся с ним, а значит, успешнее может быть их новый союз.

– И вот я освободился. Посмотрел на все со стороны и понял, с кем ты. Ты с ними. А я по другую сторону. И получается, я теперь тот, кто должен вас остановить, должен сам исправить свою преступную ошибку молодости. Все просто, не так ли?

Олег открыто усмехнулся, глотнул мартини, не удержался от восхищения.

– Все же как хорош мартини! Умеют, сволочи, ничего не скажешь! – Олег выдержал паузу. – А с «Азотроном» эта твоя эпопея! Все расписал как по нотам и сам же продирижировал. Сначала почти довел завод до банкротства, купил по дешевке за сто миллионов, потом зарядил тех же заказчиков и стал качать прибыль, кстати, не вложив в завод пока ни цента! Я сейчас составляю уже список таких радетелей, и твоя фамилия стоит там на первом месте!

– Моя? – удивился Станкевич. – Кроме фонда, я вроде бы больше нигде зарплаты не получаю.

– Насколько я знаю, ты же председатель ОНОКСбанка?

– Почетный, общественный, – перебил хозяин. – Все дела ведет Санин…

– За «Азотрон» тебе придется отвечать! Вместе с Саниным, конечно! А там уж разберетесь, кому сколько положено. Хотя я-то хорошо знаю, что происходит в ОНОКСе, недавно с Саниным разговаривал. Без твоего слова там и сторож не чихнет, а Санин все та же мягкая игрушка. Но я его предупредил, что расплата может быть весьма тяжелой!

В глазах Шелиша промелькнули злые искорки.

– Ну ты у нас, по-моему, из мягкой игрушки превратился в стойкого оловянного солдатика, – не без иронии заметил Геннадий Генрихович.

– Чем и горжусь! Так что давай не будем темнить! Мы оба толковые мужики и хорошо разбираемся в этих ситуациях. Ты решил быть с ними, с «мировым кланом», с губителями России? Прекрасно. Я же после всех шараханий вышел из потемок на прямую российскую дорогу и с нее не сверну!

Станкевич знал, что они быстро нащупают основную тему разговора, и Шелиш в течение первых же двадцати минут ее столь лихо очертил, что облегчило Геннадию Генриховичу весь дальнейший разговор.

– Да, ты прав, я с ними, – признался он. – Больше того, я тот, кто возглавляет здесь всю работу «мирового клана», с Россией и российскими компаниями. И мы уже неплохо поработали. У нас здесь свои банки, заводы, шахты, скважины. Свое лобби в Думе. Мы очень сильны. И после двухтысячного года мы будем иметь свое правительство. Своего президента. Осталось всего-то три года. Ну а зачем ждать, подумали мы. Разве нельзя все это сделать раньше? Мы взвесили свои возможности и пришли к выводу, что можем. Собственно, за этим я тебя и пригласил. Заметь, первого из всех. Зачем менять состав кабинета, когда в нем старые друзья, единомышленники. Сейчас серая кошка меж нами пробежала, но старая дружба не ржавеет. И в силу этого я даже не обижаюсь, что ты увел у меня жену. Согласись, это не лучший твой поступок.