Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

3

Когда Константин снова пришел в себя, он все еще стоял у ванны, в правой руке сжимая ручку широкой лопатки, которой служанки Фаусты размешивали в ней воду, добавляя благовония. Шнуры, поддерживающие подушку для головы, оборвались, и Фауста неподвижно лежала на дне лицом вниз; ее распущенные волосы тихо пошевеливались в воде.

Лужа на полу вокруг ванны, мокрая пола длинной мантии Константина, хлюпающая в его обуви вода – все говорило о том, что произошла борьба. Об этом он, правда, ничего не помнил: ласковая нотка в голосе Фаусты, когда она произносила имя своего любовника, полностью затмила его способность к рациональному мышлению. Как ни странно, Константин не испытывал никаких эмоций, когда глядел на тело, лежащее на дне облицованной мрамором ванны, – видимо, охвативший его приступ гнева окончательно прошел, нейтрализованный вызванной им бешеной активностью.

Если кто и заслуживает смерти – убеждала его холодная неумолимость логики – так это Фауста. Уже будучи неверной женой, она к тому же стала и убийцей, когда заставила своего любовника подделать распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров тем двоим, кто единственно мешал ей в осуществлении планов относительно собственных детей. И, зная, что Даций, если его оставить в живых, разоблачит ее перед Константином, она обрекла и его на смертную казнь.

Константин знал, что в империи любой суд по имеющимся у него уликам моментально приговорит августу к смерти. Однако детям, полагал он, совершенно не обязательно знать, что отец взял на себя миссию казни их матери, пусть это и произошло в неосознанном приступе гнева. А посему Константин позвал на помощь, и вбежавшие на его крик караульный и фрейлина застали его стоящим в ванне и поднимающим из воды тело Фаусты.

– Твоя госпожа утонула – оборвался шнур под подушкой, – сказал он фрейлине. – Это снадобье, что дал ей врач, было, наверное, очень сильным и усыпило ее.

Когда он отнес ее в будуар и уложил на ложе, то невольно явилась мысль: а часто ли Луп делил его с нею – и снова в сердце ударил гнев. Но не мог наказать он Фаусту больше того, чем уже наказал, а Луп – тот умрет еще до исхода дня, так что вопрос был исчерпан.

Официальная точка зрения на смерть Фаусты будет той, что он высказал фрейлине и караульному, но Константин понимал, что не пройдет и какой-нибудь пары часов, как по городу будут носиться слухи. Император ничего не делал, чтобы этому помешать, да и что бы он мог предпринять? Вместо этого Константин распорядился, чтобы тело его жены приготовили к похоронам, и пошел сообщить печальную новость детям.

Дация похоронили как воина, без особого шума, а Фаусту на другой день после него – с почестями, пышностью и церемониями, подобающими императрице. Никаких почестей не удостоили Лупа, сраженного топором палача по приказу квестора после быстрого над ним суда, и в тот же день Константин сразу же отправился писать наедине с Рубелием отчет об окончании всего этого дела.

– Я хочу, чтобы все официальные записи, связанные со смертью императрицы, были изъяты из архивов, – сказал он главному судейскому чиновнику империи, – не то мои дети когда-нибудь могут прочесть их, и им больно будет узнать о том, что случилось на самом деле.

– Будет сделано, доминус, – отвечал квестор, осмелясь только добавить: – Но твои ненавистники скажут, что ты приказал казнить двух цезарей, Криспа и Лициниана, потому что они препятствовали твоему собственному желанию быть единовластным правителем империи.

– Я и есть единовластный ее правитель, – сказал Константин. – Пусть будущие поколения судят меня по совершенным делам, а не по тому, в чем могут обвинять меня люди. – Он поднялся со стула. – Распорядись, Рубелий, чтобы приготовили мою галеру. Мы немедленно возвращаемся в Никомедию.

Глава 35

1

Над полуостровом Византий солнце сияло так же ярко, как в тот день, когда менее чем год назад Константин стоял там с Дацием и говорил о своих планах строительства Нового Рима, но сегодня нерадостно было на сердце величайшего в мире правителя. А говоря точнее, плечи его опустились и оставались такими с того самого жуткого дня в ненавистном им Риме, когда Даций принес ему новость о смерти изгнанника Криспа и поддельный исполнительный лист, с головой выдававший состряпавшего его учителя Лупа.

Почти непосильной оказалась для Константина тяжесть траура по замечательному сыну и старому доброму другу. Со временем к этому примешалась заметная доля печали по Фаусте, ибо не мог он смотреть равнодушно на изящную красоту трех своих дочерей и не видеть при этом опять той прелестной зажигательной девушки, в которую он когда-то давно влюбился – тогда ей было чуть больше, чем старшей из его дочерей сейчас. И, вспоминая тот краткий период взаимной влюбленности и восхищения друг другом, до того, как заботы о государстве нахлынули на него, постепенно воздвигая между ними преграду, Константин задавался вопросом: а стали бы они чужими друг другу, если бы он меньше связывал себя честолюбием, меньше бы стремился расширить свои владения?

«Какая польза человеку, если он обретет весь мир, а душу свою потеряет?» – однажды процитировал ему Даций слова Иисуса Христа. Стоя на одном из семи холмов Византия, где, как он уже решил, заложен будет его новый великий город, Константин снова задал себе тот же вопрос, но не нашел на него ответа: или, скорее, ответа на то, откуда взялась у него эта черная меланхолия, завладевшая духом его в кошмарный тот день и с тех пор никогда не ослабляющая своей мучительной хватки.

Сенат без всяких сомнений принял его рассказ о том, что сморенная маковой настойкой, предложенной ей врачом для успокоения нервов после покушения на нее Дация, Фауста утонула в горячей ванне, которую она всегда так любила, когда оборвались шнуры, что держали подушку под ее головой. Лично он тем не менее знал, что в городе носятся слухи такого толка: якобы он, узнав о связи императрицы с учителем, о которой многие в Риме давно уже догадывались, просто казнил Фаусту, утопив ее в собственной ванне – на что он имел все права и как обманутый муж, и как верховный правитель империи.

По возвращении на Восток из Рима Константин вернул епископа Евсевия Никомедийского из изгнания и исповедался ему в том, что в приступе слепой ярости утопил Фаусту. Но ни отпущение греха, данное ему любезным священником, ни выделение императрице Елене крупной суммы денег на строительство новой большой церкви на том месте, где находился гроб Спасителя, обнаруженном ею в Иерусалиме, не принесло покоя его душе. Обремененная годами и изнуренная долгим путешествием в Иерусалим, Елена, узнав о смерти Криспа, слегла в постель. Константин хорошо понимал, что она никогда не простит ему доверчивости его к Фаусте, вследствие которой и стала возможной эта трагедия. Да, в сущности, он и сам не мог себе этого простить.

Стремясь хоть немного притупить эту боль, все еще не перестававшую сжимать его сердце при воспоминании о дорогом ему первенце: как ехал он рядом с ним в его первом сражении, после которого сын гордо показывал свой окровавленный меч; как он командовал лучниками при разгроме Лициния в Адрианополе; как безропотно принял приказ, лишавший его цезарства в Галлии, с поклоном, как настоящий воин, всецело покорявшийся воле своего командира, – Константин старался как можно чаще проводить время с другими своими детьми.

Девочки уже стали юными дамами, кроме самой младшей из них, Елены. Старший среди мальчиков, Константин II, и следующий по возрасту, Констанций II, превратились в крепких здоровых юношей и приступили к воинскому обучению, тогда как третий, и самый младший, Констанс, с нетерпением мечтал присоединиться к ним. Никто из шестерых – и в этом он был уверен – не считал его ответственным за смерть своей матери, но все же не мог он так просто сложить это бремя с совести. И стоя, теперь на вершине холма над искрящимися водами Боспорского пролива и Понта Эвксинского, не мог он снова вызвать в душе то острое чувство волнения, охватившее его в предвкушении великих событий, когда они с Дацием на этом же самом месте вели разговор об обширных пространствах империи, которые предстояло еще покорить на Востоке.

– Землемеры ждут, доминус. – Голос Адриана напомнил Константину о том, что они приехали в Византий разметить границы Нового Рима, первой истинно христианской столицы империи.

– Сейчас, Адриан, – Он еще раз обвел взглядом и город, и горы земли, наваленные по его приказу во время осады, чтобы можно было подвергнуть Византий обстрелу из мощных военных машин. Эти насыпи покрылись теперь желтым цветущим ракитником, И ветерок с моря доносил до него приятный аромат распустившихся цветов, пролетая над треугольным мысом, где стоял город, окруженный полями с пышно произрастающими на них хлебами и овощами, богатыми фруктовыми садами и виноградниками, позволяющими Византию в основном обеспечивать себя продовольствием.

В заливе, закругляющемся в виде рога и обеспечивающем город идеально защищенной гаванью, стояли на якоре баржи, груженные блоками мрамора, выработанного в каменоломнях Проконнеса, каменистой группы островов в море Мармара. А вдалеке, на лесистых склонах, виднелись огромные вырубки: древесина, которой вскоре предстояло сформировать каркасы для многих городских построек, была уже спущена с гор для обработки ее умельцами плотниками.

Хоть и был Византий оживленным, процветающим городом, он тем не менее избежал нескончаемой суеты и спешки, столь характерной для Рима, чьи обитатели бросались от одного развлечения к другому в поисках удовлетворения пресыщенных вкусов. В сущности, превращение Византия в пышный город с неизбежным обретением им менее привлекательных черт западной столицы представлялось почти профанацией, но Константин не позволял никаким сантиментам возобладать над его решением воздвигнуть здесь новое сердце для Римской империи.

У Византия уже было то, чего не хватало Риму: стратегическое положение (на противоположных берегах у него на виду лежали Европа и Азия) и отличные гавани (как на Понте Эвксинском, так и в заливе со стороны моря Мармара). Хотя и легкодоступный, город в случае нападения мог оказаться крепким орешком, в чем Константин уже убедился, когда сам вел осаду: конец ей пришел, лишь когда обитателям стало известно, что Лициний потерпел поражение.

С этой высокой и прекрасно приспособленной для обороны позиции он мог, и гораздо лучше, чем прежде, защищать восточные земли, в последнее время почти постоянно подвергаемые нападениям или на юге со стороны персов, или на севере со стороны готов. Новый город мог бы также служить и барьером против набегов на плодородные земли Азии к югу от пролива со стороны сарматов – воинственного племени, обитающего к северу от Эвксинского моря. И теперь, когда Геллеспонт, где Крисп одержал ту большую победу над флотом Лициния, находился в руках Константина и когда под его контролем были и море Мармара, и устье его – Боспор, важнейшая морская дорога в этой части земного шара стала его как бы личным озером, оживленным путем для торговых судов, что уж свыше пяти столетий обеспечивали Византию процветание.

С Востока сюда прибывали драгоценные камни, прекрасные ткани, специи и другие предметы торговли, а с Запада – изделия, изготовленные искусными мастерами и ремесленниками Греции, Италии и даже далекой Галлии, отчего благодаря налогам на товары, проходящие через порт, процветали торговцы и богатела казна империи.

Удовлетворенный тем, что Византию он мог дать гораздо больше, чем отнять у него, Константин стал спускаться по склону туда, где внизу, на берегу, его терпеливо дожидались строители.

2

Выйдя за стены Византия, Константин во главе группы градостроителей проворно зашагал по берегу, по ходу оставляя на земле черту, проведенную острием копья. Едва поспевая за ним и тяжело дыша, Адриан наконец не выдержал и напомнил ему, что очерченные им границы города по площади территории далеко превосходят любой из имеющихся в этой половине империи городов, на что Константин только заметил: «Я буду двигаться дальше до тех пор, пока тот невидимый проводник, что шагает передо мной, че решит, что пора остановиться», – и продолжал свой путь.

Стены Византия остались уже далеко позади, когда он наконец повернул и зашагал к берегу бухты, иногда называемой местными обитателями Золотой Рог, тем самым включая в границы городской территории все семь холмов. Хотя весь город предполагалось окружить стенами, для берега Золотого Рога никаких стен не предвиделось. Зато предполагалось перекрыть вход в бухту огромной железной цепью на поплавках, препятствующей проходу судов, не имеющих на то разрешения императора.

За четыре года, необходимые для строительства Нового Рима, по приказу Константина прочесали весь «римский мир» в поисках сокровищ, которыми можно было бы прославить город. Возвели множество великолепных церквей. Одну из них он отвел специально для себя и распорядился, чтобы после смерти его тело было погребено в ней в золотом саркофаге. Посвященная двенадцати апостолам, она должна была стать одним из великолепнейших строений, возведенных несчастным императором Рима во славу Бога – и во спасение собственной совести.

В центре города он запланировал грандиозную постройку под названием Августеум – большую открытую площадь, вымощенную мрамором и окруженную зданиями аналогичной конструкции. Севернее Августеума он приказал построить еще одну крупную церковь, а на востоке – правительственные палаты. Южнее располагался личный дворец Константина, куда вели ворота с бронзовыми дверями, а рядом – огромный ипподром для игр, без которого не обходился ни один римский город; тут же стояли и бани, также обязательные для римских граждан.

В самом центре Августеума стояла одиночная мраморная колонна под названием Милион[64]64
  Милион (от лат. miliari) – мильный столб. Эти столбы стояли вдоль дорог, отмечая каждую милю. Римская миля – 1,48 км.


[Закрыть], являясь отметкой, от которой предполагалось впредь измерять расстояние по всей империи – прежде такой отметкой служила колонна в Риме. По обеим сторонам колонны разместили группу статуй. Одна из них изображала Константина и императрицу Елену и между ними огромный крест, однако еще на одном пьедестале Елена уже стояла в полном одиночестве.

С западной стороны от Августеума находился центр политической жизни города, форум – великолепное строение с просторным портиком в виде триумфальной арки, – указывая на то самое место, где во время осады города в походе против Лициния Константин разбивал свой лагерь. В центре на форуме он поставил еще одну величественную колонну, составленную из цилиндров, материалом для которых послужил порфир, специально привезенный из Рима.

Каждый цилиндр – почти вдвое выше человеческого роста – обвязывался толстыми лентами из желтой меди, выделанными в форме лавровых венков, и все это помещалось на фундаменте, или стилобате, из белого мрамора. Это была, пожалуй, самая выдающаяся архитектурная особенность во всем городе, и на подножии ее Константин распорядился начертать следующие слова:

«О Христос, Владыка и Повелитель мира, Тебе я ныне посвящаю этот послушный город и этот скипетр и силу Рима. Веди его и избавь от всякого зла».

С самого основания Новый Рим – вскоре уже прозванный в простонародье Константинополем – был посвящен почитанию Бога и Сына Его, которому так много лет верно служил Константин. Однако, как ни странно, на самой верхушке порфирной колонны установили взятую из Афин массивную статую Аполлона, правда, голову ей заменили наподобие головы самого Константина.

Византий не мог похвастаться обилием водных источников, поэтому в городе вырыли много земли, чтобы устроить большие цистерны, в которые по акведукам с больших расстояний поступала вода. Один из этих резервуаров был настолько велик, что его крыша опиралась на триста тридцать шесть колонн, составляя в длину триста девяносто футов, а в ширину – сто семьдесят четыре.

Не удовлетворенный строительством в Новом Риме многих самых великолепных в мире зданий, Константин разослал во все концы империи агентов за предметами редкостной красоты и ценности для придания городу еще большей славы. От Рима, например, он потребовал столько пожертвований, что сенат гневно заявил о нещадном потрошении древнего города ради великолепия соперника его на Востоке.

Из Греции прибыли бесценные предметы искусства, такие как Колонна-Змея из Дельф, и Геркулес скульптора Лисиппа – статуя такой огромной величины, что ее высота от ступни до колена составляла полный человеческий рост, а также изъятые из Рима и перевезенные в новый город скульптуры, созданные на сюжеты римской мифологии и персонажей театра. По сути, сокровищ оказалось так много, что, когда четыре года спустя после той злополучной поездки Константина в Рим происходило торжественное открытие всего города, Новый Рим мог по праву претендовать если не на превосходство в великолепии над древней столицей империи, то хотя бы на равенство с ней.

Однако не только в одном Новом Риме по приказу Константина возводили великолепные сооружения. Он строил крупные церкви во всех больших городах, а поскольку всю империю обложили налогами для покрытия расходов на это строительство, огромная масса населения, в большинстве своем не разделяющая Константиновой новой веры, вскоре прониклась ненавистью к христианам, ненавистью чуть ли не столь же злобной, как во время гонений на них при Диоклетиане и при Галерии.

Строительство Константином церквей, по сути, было епитимьей за смерть Криспа, Дация и Фаусты. Сколько бы он ни искал утешения в молитве, он не мог до конца избавиться от бремени вины, навалившейся на него с того ужасного дня в Риме. И, как бы желая наказать Рим за ту роль, которую он сыграл в этой трагедии, он всячески старался заманить его знатных и самых богатых граждан в свою новую столицу.

Одним из самых эффективных шагов Константина в деле заселения Нового Рима оказался декрет, согласно которому никому не разрешалось поступать на императорскую службу без проживания в новой столице, что заставило многих чиновников двинуться из Рима на Восток. Способствуя приросту населения, он перенес порт, куда приходили египетские суда с зерном, из Рима в новый город и стал щедро раздавать хлеб, растительное масло, вино и деньги жителям Нового Рима. Таким образом, отягченный горем и чувством вины, Константин сделал многое для быстрого превращения новой столицы в копию старой – даже пороки последней и те перенес на Восток.

Бремя налогов, необходимых для покрытия всех расходов на строительство и содержание двух центральных столиц, неизбежно восстановило людей против человека, бывшего их идолом и защитником. Константин слишком был занят управлением империей и подавлением небольших бунтов, участившихся из-за тяжелых налогов и постепенного обретения им деспотических привычек, чтобы обращать должное внимание на жалобы населения. И потому постепенно увеличивалась пропасть между ним и простым народом, которым он правил железной рукой, становясь все менее уступчивым и более жестоким в обращении с ним.

Не свободен был Константин и от неприятностей на границах: старые враги его, сарматы и готы, выбрали это время для мятежей, разбоев и грабежей. Давно уже забылась его мечта о расширении империи на восток. Север так докучал ему множеством восстаний, что ему пришлось оставить персидскую границу более или менее на произвол судьбы, и в этом районе тоже стало неспокойно, как во времена Диоклетиана и Галерия.

По мере того как накапливались неприятности, Константин все больше мрачнел, настроения его становились все более непредсказуемыми – начинался период постепенной порчи характера и духовного вырождения, когда единственным настоящим источником счастья для него стали дети. Чтобы вознаградить их за то, что только они были в эти годы ему отрадой, он разделил империю, предвидя тот день, когда либо отречется от власти, либо уйдет из мира сего.

Константин II, произведенный в правители Галлии вслед за снятием Криспа с этого поста, стал теперь самым активным и верным помощником своего отца. Констанцию, второму сыну, отошла префектура Востока, за исключением Понта, Каппадокии и Малой Армении, отданных племяннику Константина Аннибалиану, внуку его отца Констанция и императрицы Феодоры. Констанса, третьего сына, он назначил префектом Италии и Африки, а еще одному племяннику, Далмацию, досталась префектура Иллирии. Все получили титул цезарей, кроме Аннибалиана, провозглашенного царем – титулом, уже более шести сотен лет не существовавшим в Римской империи. Сам Константин оставался старшим императором с правом накладывать окончательное вето на решения молодых правителей, но он постарался возложить на них как можно больше ответственности, надеясь не допустить между ними борьбы за власть, которая начиналась в империи всякий раз, когда сильный император либо умирал, либо отрекался от престола, как было в случае с Диоклетианом.

Императрица Елена, так и не оправившаяся после гибели Криспа, умерла, даже не простив своего сына за трагедию, превратившую его в озлобленного, несчастного человека. В ее честь город Дрепанум, где она прожила столько лет, был переименован в Геленополь, но в далеком Иерусалиме ей строился более долговечный памятник – прекрасная церковь над гробницей Спасителя.

В эти годы тревог и печали Константин находил удовольствие совсем в немногих вещах: в том, как его сыновья и племянники проявляли себя способными правителями отведенных им территорий, и в том, как Новый Рим быстро превращался не только в один из самых красивых, но и самых значительных городов мира.

Однако щедрость, с которой он строил новые церкви, и великолепие его нового двора постоянно увеличивали бремя налогообложения, и народ все громче роптал против своего императора, кажется совсем позабывшего про заботу о нем, в отличие от молодых своих лет, и совсем теперь не пекущегося о благосостоянии и нуждах простых людей. Вот так из популярного и преуспевающего правителя Константин лет за десять стал мало чем отличаться от деспота в вопросах политики. И, будто бы у него и без того не хватало хлопот, в Церкви снова вспыхнули разногласия, так что его тревожной душе едва ли не показалось, что Бог, которому он отдал свое доверие, покинул его.