Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

5

Спустя две недели Бассиан в цепях предстал перед Константином в Медиолане. Этот неожиданный арест вызвал в Риме суматоху, и, стремясь спасти свою шкуру, десятки доносчиков явились к Адриану, указывая на других участников заговора с целью убийства Константина и захвата власти над префектурой Италии и Рима в пользу Лициния, который стал бы тогда единственным императором, с Бассианом в качестве его помощника. С высоты своего трона Константин взглянул на преступника, словно это был червяк, которого он собирался раздавить каблуком. Зал для аудиенций оказался заполнен придворной знатью, включая личного управляющего Константина, ибо он хотел, чтобы судьба Бассиана стала уроком для всех.

– Зачитай письма, – приказал он секретарю, избегая прямого обращения к преступнику.

Секретарь развернул свитки, все еще носящие следы восковых печатей Лициния, и стал читать. Письма, хоть и короткие, полностью доказывали вину заключенного и брата его Сенециона, заключавшуюся в разработке плана захвата власти и подкупа армии, как это много раз делалось и раньше, с помощью золота, предоставляемого Лицинием.

– Я принял тебя в свою семью, Бассиан, и сделал тебя цезарем, вторым по рангу после меня самого, – сказал Константин, когда чтение писем закончилось. – Так почему же ты предал меня?

– Империей должны управлять те, чья кровь дает им на это право – сенат и знатные люди. – На тонких губах Бассиана играла легкая усмешка, голос его звучал гордо, даже надменно. – А ты уже и так засорил сенат лицами всех сословий, простолюдинами, не имеющими никаких данных для работы на высоком посту. Я желаю сохранить Рим как столицу империи и власть в руках тех, кому она принадлежит, – мужам, чье благородное происхождение больше всего дает право руководить государством.

– И больше тебе нечего сказать в оправдание своего предательства?

– Не тебе я служу, а Риму. Какое же в этом преступление?

– А вот какое: ты решил, что для государства всегда лучше всего то, что подходит твоим личным интересам, – сурово сказал Константин. – Император Диоклетиан мог бы сохранить власть и славу, принадлежащие единственному августу, однако он предпочел поделиться ими, потому что считал, что империей легче управлять из нескольких столиц. При нем римские границы раздвинулись от реки Тигр в Персии и за пределы Стены Антонина в Британии – и это доказывало его правоту. Величие правителя измеряется не гордостью, Бассиан, или жаждой власти, а состраданием к подданным и желанием облегчить долю народа. Нельзя освободить людей, выковав золотые цепи; плебеи самого низкого сословия гораздо свободнее тебя, фактически скованного узами властолюбия. – Константин кивнул сидящему рядом секретарю. – Занеси в протокол, что заключенный Бассиан приговаривается к обезглавливанию…

– Но ты не имеешь права! – запротестовал Бассиан. – Император Лициний…

– Здесь правлю я, а не Лициний! – обрезал его Константин. – Твой приговор – смерть.

– Тогда дай мне выбрать…

– У предателя выбора нет. Только из уважения к моей сестре я не буду приказывать, чтобы твою голову носили по всей Италии, как голову Максенция по Африке.

Бассиана, бессвязно лепечущего о пощаде, уволокли прочь. Константин повернулся к двери, ведущей в личный его кабинет, и приказал стоящему там охраннику послать за епископом Хосием, а сам встал у окна и долго и глубоко вдыхал свежий воздух.

– Ты нездоров, август? – обеспокоенно спросил вошедший священник.

– Тошно мне, да так, что и телу невмоготу. – Константин повернулся лицом к церковнику. – Помню это ощущение, когда однажды я шел по лесу и на меня вдруг напала ядовитая змея. Меня охватила такая ярость, что я забил эту змею до смерти, сам не соображая, что делаю, но после этого я так ослабел от рвоты, что пришлось посидеть на бревне, пока вернулись силы, чтобы идти дальше.

– Да, между предателем и змеей есть что-то схожее, – согласился Хосий. – Как ты сейчас, в порядке?

– Да. Я послал за тобой, чтобы спросить вот о чем: как бы Христос обошелся с таким человеком, как Бассиан?

– Мы верим, что Господь научил нас воле Всевышнего, когда проповедовал с горы в Галилее. Он сказал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас».

– Простил бы Христос Бассиана, зная, что он бы только снова попустительствовал злу?

– Иисус являлся также и человеком, август, – отвечал Хосий. – Как-то утром, когда он, проголодавшись, шел в Иерусалим, ему по дороге попалась смоковница. Обычно плоды на этом дереве появляются до появления листьев, а поскольку все дерево оказалось покрыто листвой, плоды должны были бы уже поспеть, но оно оказалось бесплодным. Учитель проклял тогда эту смоковницу, и больше она никогда не плодоносила.

– Тогда человек, которого вы почитаете за Бога, был не более последователен, чем обычный смертный. Он учил нас прощать тех, кто ошибается, однако проклял дерево, не давшее плодов.

– Это место в Святом Писании многим не давало покоя, – признался Хосий. – Оно содержится в двух Евангелиях, которые мы считаем достоверными, и поэтому верим, что такое действительно случилось.

– Ты все же не объяснил разницы между словами и делами Христа.

– Напоминаю опять, август, что Иисус являлся не только Сыном Бога, но также и человеком. Рождённый от женщины и будучи потому смертным, он, проклиная смоковницу, мог поступать как человек. Но он же есть и Бог и учил слову Божию. Мы полагаем, что случай со смоковницей значит следующее: когда человек внешне проявляет добродушие, но не имеет плода, который ему следует выносить, он не может считаться ценным для царства Божия, и потому его следует выбросить за ненадобностью.

– Внешне-то Бассиан творил полезные дела, а вот внутреннего качества – верности у него определенно не было, – подытожил Константин. – Значит ли это, что я буду прав, казнив его как предателя?

– Я не судья, август.

– Ну, значит, теперь ты уж мне не помощник!

– Ты бы хотел, чтобы я служил тебе в качестве твоей совести?

Этот вопрос отрезвил Константина, ибо церковник затронул его больное место. Ведь он действительно хотел, чтобы Хосий послужил ему в качестве его совести и Сказал ему, что он прав.

– Почти два года назад ты победоносно водил войска в битву со знаменем, на котором были начертаны священные инициалы Иисуса Христа, – напомнил ему Хосий. – Не разумно ли поверить, что под тем же знаменем ты будешь торжествовать и как властитель государства?

– Ты хочешь сказать, что мне следует перестать разыгрывать сцены с принесением жертв и показной верностью Юпитеру и признать только твоего Бога, хотя ты только что доказал, что, следуя его учению, я буду делать одно, а следуя его поступкам – другое?

– Я просто рассказал тебе историю, чтобы указать на выбор, стоящий перед тобой как перед судьей, – сказал Хосий. – Бассиан был подобен той смоковнице: снаружи сплошная зелень, а за ней ни единого плода. Святое Писание вроде бы и оправдывает его казнь, но только при том условии, август, что при вынесении своего приговора ты не будешь забывать об одном обстоятельстве.

– О каком?

– Если бы ты взглянул на протоколы, которые Понтий Пилат вел как прокуратор Иудеи около трехсот лет назад, ты бы узнал, что Иисуса из Назарета осудили и казнили по римскому закону как изменника.

Глава 25

1

Узнав, что Сенецион и многие другие заговорщики, намеревавшиеся убить его и силой захватить власть, бежали к Лицинию, Константин послал своему соправителю-августу требование выдать их. Однако Лициний отказался их выдать и, более того, облек свой отказ в презрительные выражения. Вскоре после этого толпа, очевидно подстегиваемая агентами Лициния, сбросила с пьедестала и разрушила несколько статуй Константина, воздвигнутых рядом со статуями Лициния вдоль границы между владениями двух императоров, когда они после бракосочетания Констанции заключили договор о взаимном сотрудничестве.

Перед лицом этого предательства со стороны императора-соправителя Константин принял характерное для него стремительное решение, за которым последовало столь же стремительное действие. Курьерская служба императорской почты уже принесла сообщение о том, что Даций, Крисп и десятитысячная армия ветеранов из Галлии расположились лагерем достаточно близко от границы с Лицинием, чтобы за несколько дней форсированного марша вступить в его владения. По быстрой цепи курьеров Дацию было отправлено сообщение с приказом двигаться на восток для соединения с собственными силами Константина между Вируном в верховьях реки Савы и Сирмием, прежней столицей Галерия, стоящим на той же реке примерно в пятидесяти милях к западу от ее впадения в Дунай. Сам же Константин тем временем двинулся на север, ведя с собой десятитысячное войско, в основном состоящее из кавалерии.

Когда лазутчики Константина донесли, что армия Лициния, шедшая теперь на запад от Сирмия вдоль берегов Савы, насчитывает около тридцати пяти тысяч – примерно вдвое больше того, что есть у него, – он стал приискивать поле сражения с благоприятной для его армии местностью. Вскоре после соединения с Дацием и Криспом Константин нашел подходящее для него место недалеко от городка Кибалис. Это была теснина, лежащая между глубоким болотом с одной стороны и крутым холмом с другой, позволявшая ему, несмотря на разницу сил, противопоставить Лицинию надежный по глубине фронт. В теснине он расположил своих пехотинцев, а за холмом укрылась от вражеского наблюдения конница приблизительно в пять тысяч всадников. Покончив с этими приготовлениями, он установил свой командный пункт на вершине холма.

Армия Лициния под командованием опытного военачальника Валента двинулась в наступление, но была отброшена назад с подозрительной, как показалось Константину, наблюдавшему с вершины холма, легкостью. Его подозрение стало уверенностью, когда он увидел, как его горящий нетерпением передовой отряд, не обращая внимания на свирепо выкрикиваемые приказы Дация, пустился преследовать якобы бегущего противника.

Поняв, что эта начальная атака оказалась ложной, предназначенной затянуть его в западню, Константин действовал быстро и решительно. Приказав трубить сигнал атаки для пятитысячной кавалерии, стоящей позади, он пустил своего коня вниз по склону холма. Крисп, действовавший как заместитель командующего, в тот же момент понял грозящую опасность, и Константин увидел, как лошадь юноши промчалась мимо него, и услышал его ликующий крик, когда он повел свою алу в атаку.

Удар кавалерии, во весь опор обрушившейся сверху на врага подобно стенобитному тарану, застал Валента в тот самый момент, когда он приказал своим войскам повернуть назад и ударить по уверенно наступающим пехотинцам Константина. В результате задуманная тактическая хитрость обернулась ловушкой для врага.

Как и в столкновении с тяжелой конницей Максенция возле Таврина, Константин двинул свою кавалерию клиньями с обоих флангов, раскалывая силы Валента на две части и изолируя передние его ряды для уничтожения своими пешими ветеранами, тогда как его кавалерия сеяла смятение и панику в задних шеренгах противника.

G этого момента наступил быстрый перелом в ходе сражения, и задолго до темноты войска Лициния уже в беспорядке отступали. На следующее утро разведчики донесли, что враг отходит через Сирмий, но, хотя Константин и преследовал его, Валенту не только удалось вывести свои войска из Сирмия, но также унести из города все ценное.

Преследуя отступающую армию по горной Далмации, Константин однажды вечером заехал в Наисс, место своего рождения, и стал лагерем в его окрестностях. Крисп так отличился на поле сражения, что Константин возвел его в ранг трибуна первого порядка. Вместе с новым трибуном он въехал в город, где провел свое детство. Радостные воспоминания нахлынули на него, и даже новость о назначении командующего Валента цезарем – по распоряжению Лициния – не омрачила его настроения.

Дом, где Константин провел свое детство, мало изменился с годами, казалось даже, что вот-вот распахнется дверь и ему навстречу выйдет Елена. Этой ночью он спал в своей собственной комнате и чувствовал, как снова к горлу подступает комок при воспоминании о той далекой ночи, когда он встал, чтобы напиться воды, и подслушал разговор отца с матерью о предстоящем разводе, освобождающем Констанция для женитьбы на Феодоре.

Утром его войска двинулись маршем на юг, к месту решительного сражения, для которого, как сообщала разведка, Лициний стягивал внушительную армию к югу от Наисса на равнине Фракии. Перед уходом Константин с Криспом прошли по обсаженным деревьями улицам к бывшему храму Асклепия, но нашли его в ветхом и неухоженном состоянии, и только небольшие картины, которые так хорошо помнил Константин, свидетельствовали о его прежнем статусе. Эти картины, хоть и потемневшие от пыли и паутины, оставались все еще такими же яркими, как в тот день, когда он открыл дверь и ступил внутрь, а затем бежал с сильно бьющимся сердцем от страха, что за ним могут гнаться злые духи, чьи изображения, он в этом был уверен, находятся на стенах.

– Что здесь случилось? – спросил Константин городского префекта, сопровождавшего их. – Когда я был мальчишкой, в этом храме молились христиане.

– Они это делали до указа императора Диоклетиана, август, – ответил префект. – Когда пришли солдаты, они решили, что это еще храм Асклепия, поэтому его пощадили.

– А что случилось с христианами?

– Одних уничтожили, другие отреклись.

– И здесь теперь никого?

– Никого, август. Мало кто осмеливался молиться христианскому Богу после того, как император Лициний запретил это.

– Да вы слышали ли когда-нибудь о Медиоланском эдикте, подписанном мною вместе с Лицинием?

Префект, старый человек, покачал головой – новое доказательство того, что Лициний так и не потрудился привести эдикт в исполнение на своей территории.

– Там что-нибудь оказалось не так? – спросил Крисп, когда они уезжали из Наисса вслед за своей армией.

– Когда-то этот старый храм был христианской церковью. Твоя бабушка ходила туда молиться.

– Помню, что она заботилась о христианах в Дрепануме. Мы даже прятали у себя моего учителя Лактанция.

– Он рассказывал тебе о христианском Боге?

– Да, но это было давно, и я многое уже забыл.

– А чему учил тебя Эвмений в Автуне – в отношении религии?

– Не многому. Он почитает Аполлона. У него дома есть его маленькая фигурка, и он часто читает об Аполлоне стихи на греческом. Но Эвмений говорит, что каждый должен решать в своем сердце, кого признавать за бога.

– Ну, и ты уже решил?

Крисп отрицательно качнул светловолосой головой, и утреннее солнце, коснувшись кончиков его волос там, где они выбивались, курчавясь, из-под римского шлема, моментально превратило их в светлое золото. Волосы Минервины, припомнил Константин, были того же самого цвета. Сейчас впервые за многие годы он подумал о ней, сравнивая ее простые желания с неуемным честолюбием Фаусты и ее мягкий, ласковый голос с резким, скрипучим голосом жены, когда она, что случалось нередко, воображала себя оскорбленной.

Минервина обладала внутренней добротой, придававшей ей странное свечение, подобно звезде, видимой в ясную ночь с вершины горы. Вспоминая все эти вещи, он вдруг осознал, как мало дало ему положение правителя половины Римской империи по сравнению с тем, что у него, совсем юного, было здесь, в Наиссе, в Дрепануме, и отвернулся, чтобы Крисп не заметил слезы в его глазах.

– Я попрошу Хосия посвятить тебя в тайны христианской веры, – сказал он сыну, когда снова мог спокойно владеть своим голосом. – Если тебе придется решать самому, кто должен быть твоим богом, тогда тебе, по крайней мере, нужно кое-что знать о каждом из них.

– Я бы выбрал Митру, – сказал Крисп. – Он понимает, что такое битва, опасность и необходимость владеть оружием. А ты, отец, христианин?

– Пока еще нет, хотя я многим обязан христианскому Богу. Хосий просвещает меня, но я не очень толковый ученик.

– Лактанций не раз говорил обо мне то же самое, – признался Крисп. – Но с Эвмением мы ладим очень славно. Он учил меня, что, если хочешь хорошо управлять, нужно знать гораздо больше, чем то, как отдавать приказы и владеть оружием.

– Может, я правил бы лучше, если бы выучил этот урок много лет назад, – признался Константин.

– Ну что ты, отец! – Это выражение теплоты, редко употребляемое юношей, потому что их взаимоотношения большей частью ограничивались военными рамками, порадовало сердце Константина. – Эвмений говорит, что ты величайший из всех правителей Рима. Вот почему… – Он смутился и замолчал.

– Ну, и что дальше?

– Я хотел сказать, что тебе бы нужно больше беречься в сражениях.

– Даций всегда читает мне нотации на эту тему, – признался Константин. – Ты уже и сам вкусил радость сражения, поэтому должен знать, как трудно будет расстаться с нею. Но в следующей битве ты будешь командовать конницей, а Даций пехотой. Правда, не удивляйся, если вдруг увидишь меня на коне рядом с собой, орудующего копьем и мечом как простой солдат.

2

Необходимость, возникшая у обоих императоров про вести дополнительный набор в свои армии, отсрочила решительную битву между ними на несколько недель. На этот раз место сражения – Фракийскую равнину – выбрал Лициний, и шансы, будучи примерно равными, все же склонялись в его сторону. Схватка длилась несколько долгих часов, фронт колебался, уступая напору то тех, то других. Но Константин предусмотрел все более тщательно, и незадолго до заката солнца, когда измотанные противники были уже почти готовы выйти из боя, ввел в сражение резерв. Крупное конное подразделение во главе с Криспом нанесло по передней линии врага стремительный удар, прорвав ее и заставив войска Валента отойти к холму, предоставив попавшим в окружение первым шеренгам выбор: либо сдаваться, либо быть изрубленными на куски.

Когда наступило утро, на равнине остались только раненые и убитые, армия же Лициния отступила на юг, в горы Македонии. Константин не удивился, увидев вскоре приближающегося посланца с традиционным белым флагом в руках, желающего вести переговоры.

– Трибун Гальба, – по-военному жестко представился тот, – Август Лициний просит принять посла для обсуждения условий прекращения военных действий.

– Можешь передать брату моему Лицинию, что я приму его посла на закате солнца, – важно ответил Константин, пропустив мимо ушей резкое, но быстро заглушенное проклятие, сорвавшееся с уст Криспа при этих его словах.

Трибун Гальба отсалютовал и поехал прочь – на этот раз без своего флага. Когда он покинул пределы лагеря, Константин повернулся к Дацию и сказал:

– Прикажи подготовить одну палатку для переговоров и другую для посла. Потом с трибуном Криспом присоединяйтесь ко мне в моей палатке.

Даций вошел и, кинув свой шлем в угол роскошной палатки Константина, потянулся за чашей вица. Крисп же, стоило ему только переступить порог, выпалил:

– Зачем соглашаться на переговоры, отец, когда ты уже разбил врага на поле сражения?

Ответил ему Даций, и, хотя старый военачальник устал, говорил он добрым и терпеливо-сдержанным голосом, какой нередко доводилось слышать и самому Константину, когда по другим случаям он тоже бывал скоропалителен на слова.

– Во-первых, Крисп, – сказал он, – мы не разбили Лициния.

– Но ведь кавалерия…

– Кавалерия переломила ход сражения точно тогда, когда в этом появилась необходимость, и заслужила тебе похвалу – если бы ты был кто другой, а не сын императора.

– Что ж, он ее получит, – вставил Константин.

– Нам удалось отрезать передние шеренги армии Лициния и уничтожить, возможно, четвертую ее часть, – продолжал Даций. – Но при этом мы истощили свои резервы. Отсюда и до Галлии вряд ли хоть один город имеет достаточно сильный гарнизон, чтобы выдержать осаду, тогда как у Лициния все еще есть откуда черпать свои силы: это Азия, Сирия, Египет.

Крисп начинал слегка приунывать, и Константин решил вмешаться:

– Лициний получил хороший урок, Крисп, – вот что хочет сказать Даций. Если теперь мы слишком сильно надавим на него, он оставит свою армию, чтобы она сдерживала наше продвижение, а сам махнет на Боспор, переправится в Азию и соберет там новые войска.

– Но мы могли бы преследовать его.

– Без флота это невозможно, а у Лициния в руках Македония и Ахайя (Achaia). Пока мы будем строить корабли или отнимать их у греков, его войска будут постоянно изматывать наши силы. Мы его только что здорово потрепали, поэтому можно повести с ним хитрую игру и заставить его поверить, что заключение с нами мира – отличная для него сделка. Пока не придет время, когда мы сможем его победить.

– И когда ж это будет?

– Кто знает? – Константин пожал плечами. – Но в следующий раз мы, а не Лициний, пополним свою армию в Иллирике.

– А имея за своими плечами три четверти империи, – добавил Даций, – мы без особого труда должны справиться с оставшейся четвертью.

Мистриан, посол Лициния, оказался высокого роста, с волосами стального цвета и орлиными чертами лица. Сенатор и потомок старого аристократического рода, он был явно преисполнен сознания высокой значимости своей персоны.

– Я явился к тебе, август, – заговорил он елейным тоном, – в надежде, что распрю между тобой и мужем твоей сестры августом Лицинием можно уладить, прислушавшись к велениям человечности и благоразумия. Продолжение военных действий не принесет обеим сторонам ничего, кроме вреда, а это, конечно, вызовет восторг в лагере наших общих врагов на Рейне и Дунае и, возможно, подвигнет их к нападению. К тому же, – добавил он, быстро взглянув на Константина, чтобы убедиться в действенности своих слов, – исход сражения ни в коем случае еще не решен.

Константин не стал возражать, поскольку, как они с Дацием растолковывали Криспу, это в основном было правдой. Более того, он сам нуждался в периоде относительного мира, чтобы за это время упрочить позиции, отвоеванные им за столом мирных переговоров. И ради этого он готов был пойти на некоторые уступки Лицинию.

– Поэтому я уполномочен, – продолжал Мистриан, – предложить следующие условия разрешения конфликта от имени двух представляемых мною августов.

– Августов! – гневно вскричал Константин, чувствуя вдруг, как красная пелена застилает ему глаза.

– Императора Лициния и императора Валента, – пояснил Мистриан, но теперь уж с гораздо меньшей уверенностью.

– Отвергнув одного неблагодарного шурина в лице Бассиана, приму ли я теперь себе в соправители презренного раба? – ледяным тоном осведомился Константин.

– Наверное, ты не видел декрета, в котором командующий Валент провозглашался августом…

– Поскольку это сделано без моего согласия, декрет недействителен, – решительно сказал Константин. – Между прочим, когда Валента произвели в августы?

– Вчера, после сражения.

– Цена за то, что он не отдал мне шурина?

Мистриан так и замер с изумленно раскрытым ртом, а Константин услышал за спиной тихий хохоток Дация. Сомнений быть не могло: он попал пальцем в самую середку их хитрого плана. В обмен на то, что его не выдали в руки Константина, Лициний наверняка отдал руководство честолюбивому Валенту и столь же честолюбивому Мистриану. И теперь эти двое старались извлечь из мирного урегулирования как можно больше пользы для себя.

– Передай августу Лицинию, что первым пунктом любого мирного договора, который мы заключим, будет низложение Валента, – распорядился Константин. – Оповести его также о моих условиях: провинции Паннония, Далмация, Дакия, Македония и Греция должны стать частью моих владений.

– Ты много запрашиваешь, август.

– Напротив. Я проявляю щедрость, оставляя моему другу и брату Фракию, Малую Азию, Келесирию, Египет и области, вырванные у Персии.

– Я передам твои условия, – обещал Мистриан, но Константин еще не закончил.

– Передай моему брату Лицинию также и то, что сегодня я назначаю моего сына Криспа цезарем Галлии, Британии и Испании, – приказал он.

Крисп стоял возле его стула, высокий, прямой, в форме трибуна. Услышав заявление отца, он весь напрягся, но молчал, хотя Константин уловил восторженное выражение его глаз. Мистриан поспешно удалился, не дожидаясь, пока к этому добавятся еще какие-нибудь условия, и присутствовавшие в палатке военачальники окружили Криспа, поздравляя его с новым назначением.

– Ты этому рад, цезарь? – спросил, улыбаясь, Константин, когда они остались в палатке вдвоем.

– Рад… но чувствую себя недостойным, государь.

– Я и сам чувствовал себя недостойным, когда после смерти моего отца в Британии легионы провозгласили меня императором.

– Но ведь ты уже десятки раз доказывал, чего стоишь.

– Как, надеюсь, поступишь и ты.

Крисп встал на колени и снял с себя украшенный перьями шлем. Затем положил руку Константина себе на голову и произнес:

– Клянусь всеми, какие только есть, богами: я сделаю все, что в моей власти, и докажу, что достоин твоего доверия.

Константину очень хотелось прикоснуться к светлозолотым кудрям, открывшимся ему, когда Крисп снял свой шлем, но он с усилием удержался, не желая нарушать торжественность церемонии и существовавшие правила. Это был момент редкого тепла и близости между отцом и сыном, которых судьба разделяла большую часть их жизни, и он знал, что всегда будет этим дорожить.

– Ты не против, если я пошлю Дация с тобой в Галлию? – спросил он.

– Я как раз собирался попросить тебя об этом. И надеюсь, Крок тоже там останется.

– Естественно. Его подданные в Галлии.

– А что, по-твоему, будет делать император Лициний?

– Пойдет на мои условия, потом начнет интриговать, чтобы вернуть себе то, что потерял, и даже более того. Вот почему мне нужен надежный человек для охраны границы в Галлии, который в нужный срок помог бы мне справиться с Лицинием.

На следующий день от Лициния прибыл новый посол, и по этому признаку Константин решил (позже его предположение подтвердилось), что Валента и иных сподвижников Лициния отправили в изгнание. Побежденный император Востока принял условия мира, хоть они и были суровы, с единственной только просьбой: позволить ему провозгласить своего сына Лициниана цезарем. На это Константин охотно согласился, поскольку молодому человеку было от роду всего лишь год и восемь месяцев.

Договор о мире, подписанный в тот день им и Лицинием, знаменовал конец открытой Диоклетианом эры, когда правители избирали себе преемников – по крайней мере, в глазах общественности – по их достоинствам и способностям. Отныне судьба римского престола будет определяться – более, нежели любым другим исключительным фактором, – происхождением по линии рода.