Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Вскоре Фауста устала от ходьбы по лавкам. Они снова заняли свои места в портшезе, и девушка приказала рабам отнести их в парк отдыха, подаренный римлянам Агриппой в честь побед империи. Здесь портшез снова был остановлен, и его хозяйка со своим эскортом пошла по дорожкам, петляющим меж беседок из роз, аккуратно подстриженных кустов, под сенью нависающих деревьев. В галерее Европы они задержались возле большой карты мира, которую по приказу Агриппы высекли из мрамора с тем, чтобы римляне могли видеть все величие гигантской империи.

– Когда-нибудь это будет нашим, – заверила его Фауста, проводя пальцем по мраморным границам государств и морей. – Вот это все, и даже больше.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Я себя знаю, Константин, и тебя начинаю уже понимать. Когда прошлым вечером я увидела тебя в первый раз, я поняла, что в тебе горит огромное честолюбие – как и во мне. Я должна быть августой, а поскольку женщине нельзя править Римом, я буду это делать как жена августа. Гордиться бы тебе надо, что я выбрала именно тебя.

– У меня все это никак не укладывается в голове.

– Только женщина может показать мужчине, на что он действительно способен. Вместе мы далеко пойдем.

Константин взглянул на огромные солнечные часы, простоявшие в этом месте уже почти триста лет. Солнце уже опустилось так низко, что отбрасываемая ими тень едва была отличима от мощенной мрамором площадки.

– Нам лучше вернуться к твоим носильщикам, – сказал он. – Через час мне предстоит сопровождать императора на большой пир, устроенный в его честь твоим отцом.

– Мы с тобой там увидимся, – пообещала она. – Только смотри, надень свою самую лучшую форму, ведь я буду очень гордиться тобой.

Всю следующую неделю Константин встречался с Фаустой почти ежедневно и каждый раз все больше очаровывался ею. Он быстро понял, что она вполне серьезна в своем стремлении стать августой, пользуясь им как средством, и эта перспектива совсем его не смущала. Но при этом Константин не был так уж ослеплен любовью, чтобы ничего не видеть и не слышать, а все, что он видел и слышал в Риме, не обещало ему быстрого и легкого осуществления его честолюбивых желаний. Влиятельные фракции, очевидно, уже втайне готовились к тому дню, когда император откажется от сана августа ради той роли, о которой Диоклетиан – а об этом он не раз доверительно признавался Константину – мечтал больше всего на свете, – роли садовника в прекрасном дворце в Салонах в Далмации[48]48
  Современный город Сплит в Хорватии.


[Закрыть] с видом на Адриатическое море. И Константин, был уверен, что в тайных планах заговорщиков в Риме места для него не найдется.

Явное желание Максенция снова сосредоточить всю власть в Риме и стремление сената и преторианской гвардии, – а в этом Константин не сомневался, – вернуть себе прежнюю силу, поддерживая его, можно было не принимать во внимание как пустое бахвальство, исходящее от хвастуна и пустобреха. Но он быстро понял, что отец Фаусты, соправитель Максимиан, задумал ни много ни мало как сесть на место Диоклетиана в качестве единственного августа Римской империи.

3

У Константина не было никакого основания подозревать, что Максимиан видит в нем не просто трибуна, возглавляющего личную охрану Диоклетиана, пока в начале второй недели их пребывания в Риме он не испытал некоторого замешательства, получив властный вызов от самого Максимиана. Его быстро провели в небольшой приемный зал дворца, где император Запада с семьей жил во время своего государственного визита в Рим, приглашенный на праздники триумфа и Виценналии, а также чтобы отметить начало официального годового пребывания Диоклетиана на посту консула.

Константин еще никогда не видел Максимиана вблизи, но знал, что он как воин пользуется значительной репутацией и отец его уважает. К своему удивлению, Константин заметил признаки дряблости на его лице, тучную дородность тела и даже пятно от вина на тунике, хотя еще было довольно рано. На салют Константина император даже не потрудился ответить.

– Значит, ты и есть приблудный отпрыск Констанция, – сказал он. – Да уж, никто бы не усомнился, что он твой отец – кто бы там ни была твоя мамаша.

– Мое рождение вполне законно, август, и ты это всегда можешь проверить. – Он уже так привык к тому, что законность его появления на свет то и дело подвергается неоправданным сомнениям, что научился держать себя в руках, – особенно когда обвинение исходило от человека, которого он не мог силой заставить взять его назад – Нужно только спросить импера…

– У Рима два императора, – оборвал его Максимиан. – Мы правим вместе, и ни один из нас не имеет власти над другим.

Константин не стал оспаривать это утверждение, хоть и самому последнему плебею в Субурре было известно, что приказам Диоклетиана подчинялись беспрекословно как Максимиан, так и оба цезаря.

– Максенций рассказывал мне, как ты завоевал расположение Диоклетиана, когда чуть не убил галльского вояку, который был мастером верховой езды в Никомедии, – продолжал Максимиан. – А от цезаря Галерия я слышал, как ты ловко присвоил себе победу над персами, когда, по сути, он уже обратил войска царя Нарсеха вспять.

Константин не дал себе труда оспаривать ложь: чего ради, коль Максимиан – и это вполне очевидно – уже убедил себя в том, во что ему хотелось верить.

– Известно всем и то, как ты пролез в доверие императрицы Приски и госпожи Валерии, потакая им в их христианской ереси, – продолжал Максимиан, – Но должен предупредить тебя, что ко мне в дом, пользуясь моей дочерью, ты не пролезешь. Фауста еще ребенок, и только негодяй может воспользоваться ее молодостью в надежде добиться от меня одобрения его честолюбивых желаний, какими бы они ни были.

– Мое единственное желание, август, – исполнять свой долг воина и римлянина, – не повышая тона, сказал Константин, – Я признаюсь, что проникся к ней большой симпатией и со временем намереваюсь просить твоего разрешения на наш брак.

– Брак! – Максимиан выпрямился, лицо его побагровело, и на мгновение Константин испугался, что августа хватит удар. Но усилием воли он овладел собой и, схватив с подноса на столе плетеную бутыль вина, сделал несколько больших глотков. Наконец он снова обмяк в своем кресле и вперился в Константина холодным, враждебным взглядом.

– До чего же докатился Рим, коль приблудный сын иллирийского крестьянина может возмечтать о женитьбе на дочери императора! – возмутился он.

Константин мог бы напомнить Максимиану, что и сам-то он был просто рядовым солдатом, вышедшим в высшие военачальники и в августы исключительно благодаря дружбе с Диоклетианом. Или что сам Константин – потомок императора. Но он сознавал, что, признавшись в своих чувствах к Фаусте, уже допустил грубейшую ошибку, и поэтому благоразумно решил хранить молчание, чтобы избежать еще одной.

– Если бы ты не был любимцем Диоклетиана, то, помяни мое слово, уже завтра дробил бы камни на дорогах, отбывая дисциплинарное наказание, или висел бы на кресте на Аппиевой дороге, – добавил Максимиан. – Но ты еще и солдат, и я тебе приказываю больше не вязаться к моей дочери.

Спором, понимал Константин, ничего бы он не добился, поэтому он просто отсалютовал. Максимиан машинально ответил, и Константин вышел из комнаты, все время ожидая, что в спину ему полетят проклятия.

В комнате, где он жил с Дацием, в казарме, временно переданной в распоряжение личной гвардии Диоклетиана, Константин снял с себя шлем и, погрузившись в кресло, уставился в пустую стену, размышляя над тем положением, в котором он оказался.

За ту неделю, которую Константин пробыл в Риме, они с Фаустой старались улучить любой возможный момент, чтобы побыть вместе, и его желание близости с ней достигло той степени остроты, когда он вряд ли мог думать о чем-то еще. Мысль о том, что больше он ее не увидит, омрачала его, как затмение, закрывающее от него вид солнца. Но он понимал, что если пойдет против приказа ее отца и встретится с ней снова, то какой бы невинной ни была эта встреча – а о любви друг к другу они еще толком не говорили, – Максимиан потребует, чтобы Диоклетиан уничтожил его. А император Востока был слишком солдат, чтобы прощать того, кто ослушался команды старшего по званию.

Вот таким, беспомощно уставившимся в стену, застал его Даций, вернувшийся со своей очереди несения службы. Центурион снял с головы шлем с гребнем, аккуратно повесил его на гвоздь, налил себе кубок вина и осушил его, прежде чем заговорить.

– У тебя такой вид, словно на тебя извергся Везувий, – промолвил он наконец, – Разве сегодня ты не встречаешься с Фаустой?

– Я только что побывал у императора Максимиана, Он приказал мне никогда больше с ней не встречаться.

– Я тут держал пари насчет того, когда над твоей головой занесется топор. Значит, сегодня и есть тот самый день?

– Но почему? Мы же любим друг друга.

– У любви мало общего с браками в царских семьях. Тебе бы следовало это знать.

– Я не из царской семьи и никогда в ней не буду.

– Если бы Максимиан был в этом уверен, тебя бы приняли в семью с распростертыми объятиями вместо того, чтобы низвергать – как это называется у христиан – в «тьму преисподнюю».

– Выходит, я что – пария? Или прокаженный, которого надо бояться?

– Ты сильный сын сильного отца и потомок великого императора, – напомнил ему Даций. – Какие тебе еще нужны верительные грамоты, чтобы стать правителем Римской империи?

Константин выдавил из себя кривую улыбку.

– Ладно, по крайней мере двое поддерживают мою кандидатуру – ты и Фауста.

– У этой девчонки больше здравого смысла, чем у ее папаши и Максенция, вместе взятых. Будь у них его хоть капля, они бы взяли тебя к себе в союзники, и после отречения Диоклетиана вы трое и Констанций могли бы разделить между собой империю, оставив с носом Галерия и его лакеев: Лициния, Дайю и Севера… Впрочем, нет, не Севера – он лишь честный солдат, подчиняющийся приказам.

– Ты уверен, что это снова не праздные мечты?

– Центурионы правят армией, а через нее – империей. Теперь-то ты уж должен это знать. У меня много друзей в расквартированных здесь когортах и среди тех, что пришли с Максимианом из Медиолана. По их словам, ни для кого уже не секрет, что он не собирается отрекаться – если, конечно, Диоклетиан не заставит его силой выполнить свое обещание; наоборот, Максимиан попытается стать единственным августом империи. Твой отец уже связал себя с этой семьей, женившись на падчерице Максимиана. Если бы ты женился на Фаусте, тогда двое очень сильных противостояли бы одному умеренно сильному сопернику – а уж такую оценку Максимиан вполне заслуживает – и хвастливому пьянице Максенцию. Можешь себе представить, долго ли они продержатся при таких обстоятельствах.

– Что же мне тогда делать?

– Подчиняться приказам, ты ведь солдат.

– Когда мы ехали на север, в персидские земли, все было намного проще, – с легкой грустью произнес Константин. – Война намного лучше политики.

– Что правда, то правда. Но успех в войне приводит к тому, что нужно заниматься политикой. – Даций пожал плечами. – Как это ни назови: судьбой, волей богов, – а результат всегда один и тот же. Мой тебе совет: найди себе другую девчонку, такую, что можно купить, ведь в Риме это проще простого. Я еще нигде не видел такого разнообразия рабынь, как здесь.

– Меня другие женщины не интересуют.

– Ты ей говорил, что овдовел и у тебя малолетний сын?

– А почему это должно иметь какое-то значение? Мальчик живет с моей матерью.

– Что ни говори, а Крисп – твой сын, точно так же, как ты – сын Констанция и камень преткновения для Максимиана в его мечтах править всей империей.

– Что ж, наверное, при таком перевесе сил против меня я никогда не смогу быть августом, – пожал плечами Константин. – Зато у моего сына не будет лишней головной боли.

– Ты ведь не попытаешься снова увидеться с ней, а?

– Нет. А что это ты спрашиваешь?

– Бьюсь об заклад, что Максимиан надеется, что ты все-таки попытаешься и дашь ему предлог уничтожить себя. А Максенцию, разумеется, только того и надо. Ладно, развеселись и давай чего-нибудь поедим.

Но ни Даций, ни Константин недооценили упрямства Фаусты и твердости ее воли. Только они вернулись с обеда, как дверь распахнулась, и девушка, с горящими щеками и часто дыша, сама вбежала в комнату. Константину сперва показалось, что она плачет, но, услышав поток гневных слов, он понял, что ярость, а не печаль по поводу его ухода толкнула ее на такой беспрецедентный шаг, как посещение его жилища.

Даций коротко взглянул на нее и потянулся за своим шлемом.

– Я подежурю снаружи, – сказал он. – Во имя Юпитера, поторопитесь, или слухи об этом разойдутся по всему Риму.

– Зачем тебе понадобилось все разрушить? – сердито упрекнула Константина Фауста.

– О чем ты говоришь? – Терпение Константина в этот день подверглось уж более чем достаточному испытанию, и это был последний удар.

– Просил у отца разрешения жениться на мне. Должен бы знать, что время еще не пришло. Еще многое нужно устроить.

– Да ведь это твой отец послал за мной. Он обвинил меня, что я хитростью, благодаря тебе, хочу пролезть в вашу семью.

– Хитростью, благодаря мне?

– Это он так сказал, а не я. Он еще предупредил меня, что незаконнорожденному сыну цезаря никогда не добиться руки дочери августа.

– Незаконнорожденный сын цезаря? Это все вранье Максенция.

– Похоже, твой отец поверил.

– Он только подстрекал тебя, старался вынудить сделать что-нибудь такое, за что он мог бы погубить тебя. Неужели ты не видишь, что они тебя боятся, Константин? – Теперь ее ярость заметно поубавилась.

– Начинаю в это верить.

– В первый раз, когда Максенций сказал мне эту неправду о твоем рождении, я пошла к писцу в Никомедии, и он составил мне копию с брачного свидетельства.

– Зачем? – Теперь уж и Константину пришла пора онеметь от удивления.

– Решила выйти за тебя, зачем же еще?

– Когда же ты это решила?

– О, очень давно, когда еще была совсем девчонкой – может, лет в тринадцать. Это случилось в Никомедии, когда вы с Максенцием оканчивали свое военное обучение, и я увидела, как ты скакал верхом и дрался с этим галлом, мастером верховой езды.

– Кроком?

– Не помню, как его звали.

– Он теперь царствует в одной из земель на рейнской границе. Отец писал мне об этом, когда я был еще в Сирии.

Похоже, она вдруг вспомнила о том, что привело ее в эту казарму, и снова ее глаза наполнились гневом.

– Как ты мог свалять такого дурака – просить у отца моей руки?

– Это после того, как он обвинил меня, будто я использую тебя, чтобы добиться его расположения.

– И как честный человек ты сказал ему правду?

– Разумеется, – жестко сказал он. – Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Что тут позорного?

– Ты мне этого еще не говорил. – Лицо ее снова смягчилось.

– Ну да, ведь это ты все говорила, что хочешь выйти за меня замуж и стать августой, а мне и рта не давала раскрыть, – отпарировал он, – А теперь чего ты от меня хочешь? Сказать твоему отцу, что я передумал?

– Конечно же нет. – Она подошла к нему, привстала на цыпочках и поцеловала. – Вот так – мы обручены. Но никому больше не рассказывай – пока я сама тебе не разрешу.

– И когда же это будет?

– Немножко попозже. – Внезапно ее лицо расцвело улыбкой, на щеках появились прелестные ямочки – это было одно из тех выражений, которое делало ее такой обворожительной. – Я уже столько ждала, что могу подождать и еще.

– Но смогу ли я? – хрипло промолвил Константин. – Иногда ты мне так желанна – просто невыносимо. А я тебе?

– Разумеется, и ты мне. Но и это должно подождать.

– Почему?

– У нас, дорогой, не может быть так, как у обычных людей. – Она стала похожей на учителя, читающего наставления ребенку. – Нам приходится думать об империи и о нашей собственной в ней роли.

– Я лучше разбираюсь в войнах, чем в политике, – с сомнением проговорил Константин. – Может, мне следует остаться только солдатом.

– Узнаешь, как это делается, – заверила она его. – Отец после отречения Диоклетиана хочет остаться императором, но уверена – ему не позволят, если все мы не будем действовать дружно.

– Мы? Кто «мы»?

– Твой отец через Феодору уже связан с моей семьей, – напомнила она. – Когда мы с тобой поженимся, то сможем объединиться общим фронтом против Галерия: он-то уж никак не заслуживает звания августа после этого позорного поражения в Персии. В восточной армии иллирийцы пойдут за тобой и твоим отцом, а если они поддержат нас, мы сможем сделать отца императором Востока – и хранить это все как семейную тайну.

– А Максенций?

– Может стать цезарем или отправиться в Африку, – весело прощебетала она.

– У тебя, я вижу, все разложено по полочкам. Уж, верно, не сразу все это получилось?

– Конечно, не сразу. Я стала обдумывать этот план еще до возвращения из Никомедии – как только решила выйти за тебя замуж. Ну, пока, милый. – Она быстро поцеловала его в губы и была такова, прежде чем он успел заключить ее в более пылкие объятия.

Когда за ней закрылась дверь, Константин постоял, глядя на нее: ему не верилось, что столь очаровательное существо могло бы составить такой план, и более того – уже приступить к его осуществлению. Но тем не менее он не мог отделаться от странного ощущения, что все выйдет точно так, как она и запланировала, и вдруг слегка испугался, как испугался бы любой, обнаружив, что ему уготована судьба марионетки – наподобие тех раскрашенных кукол, которых он нередко видел на уличных представлениях с тех пор, как приехал в Рим, – все движения которой будут подчинены женщине.

Даций вошел и вытер пот со лба, хотя на улице было не жарко.

– Фу, пронесло, – сказал он. – Но больше в такое не влезай, если тебе дорога жизнь.

– Я не имел к этому никакого отношения, – напомнил ему Константин. – Когда, по-твоему, она решила, что выйдет за меня замуж?

– В первый же раз, как увидела тебя, разумеется. Примерно неделю назад.

– Она и впрямь решила это в первый же раз, как увидела меня, – согласился Константин. – Но было это в тот день, когда я чуть не убил Крока в Никомедии.

– Клянусь кровью священного быка! – воскликнул Даций. – Теперь я припоминаю, что там были Максимиан со своей семьей – из-за Максенция. Но ведь тогда Фауста была еще совсем ребенком.

– Не думаю, чтобы Фауста когда-нибудь являлась совсем ребенком, – проговорил Константин с ноткой благоговейного страха в голосе, – Она уже твердо решила, Даций, что я стану императором.

– И что же ты?

– Не нравится мне мысль, что меня будут водить за нос.

– Ни одному женатому это не нравится, но все равно получается одно и то же.

– Со мной не получится, – сказал Константин с внезапно возросшей уверенностью. – Я возьму дела в собственные руки.

– Каким же образом?

– Я хочу Фаусту, и нам с нею нет нужды чего-то ждать. Если я попрошу императора Диоклетиана, чтобы он потребовал у Максимиана отдать мне ее в жены, я уверен, он это сделает.

– В другой раз Диоклетиан мог бы, – согласился Даций, – но не сейчас.

– Почему?

– Я только что видел одного из слуг императора. У Диоклетиана лихорадка, и лекарь советует ему уехать из Рима. Ты знаешь, какие скверные тут лихорадки.

– Куда же мы теперь?

– В Салоны. Это на обратном пути в Никомедию. Мы выезжаем утром, и сейчас не время говорить с ним о личных делах.

– Тогда все остается нерешенным, – запротестовал Константин, но Даций покачал головой.

– Ты остаешься точно там, где и был. Фауста решила сделать тебя императором, – значит, ты им и будешь. И, надеюсь, я не из тех, кто вечно будет стоять у нее на пути.

Глава 11

1

Лето заканчивалось, когда Константин снова оказался в Никомедии. Но еще задолго до того, как они покинули Салоны, где задержался из-за приступа лихорадки Диоклетиан, он узнал, что за время его отсутствия дела в восточной столице круто изменились. Император почти два года пытался справиться с экономическими проблемами, введя жесткую систему контроля над выплатами жалованья и ценами, проводя денежные реформы, но положение стало еще хуже, чем было раньше. Мало предлагалось товаров по установленным государством ценам, и покупателям приходилось приобретать их втайне со значительной переплатой. Фактически, новый порядок вещей оказался выгодным только армии государственных чиновников, ответственных за сбор налогов и проведение указов в жизнь.

За время отсутствия Диоклетиана императором – если не номинально, то фактически – стал Галерий. Пока престарелый правитель еще не оправился от болезни, он вершил государственные дела, и, следовательно, у него появилась возможность свалить вину за царящий хаос на ненавистных христиан – там, где многим, он-то знал, это Придется больше всего по душе. Нужен был только предлог, чтобы обрушиться на них с массовыми гонениями, позволившими бы цезарю Востока и целой иерархии поставленных им чиновников, распоряжавшихся теперь в Никомедии, присвоить себе имущество и казну христиан. Такой предлог появился в январе, вслед за возвращением Диоклетиана в Никомедию.

День выдался слишком теплым для зимы, над горами с юга нависали темные облака, в которых время от времени вспыхивали молнии и звучали приглушенные раскаты грома. Когда Константин расставлял часовых на ночь, в воздухе уже явно попахивало грозой. Внезапно разразившийся ливень загнал его в летнюю беседку – он как раз возвращался в свое жилище во дворце с самого удаленного поста. Хмуро смотрел Константин на грозовые тучи, которые после встречи с Максимианом в Риме, казалось, предвещали его собственное будущее, как вдруг на мгновение ослепившая его молния сверкнула совсем близко, Ударила в дерево и, скользнув мимо него, угодила в край крыши над дворцовым крылом, и тут же вспыхнуло пламя.

Пробегая по двору и крича, чтобы поднять тревогу, Константин задержался у ближнего фонтана, смочил свой плащ и принялся сбивать огонь. Скоро из дворца высыпали слуги, – кто с кувшином, кто с ведром, – и, поливая водой разгоревшуюся древесину, быстро потушили пожар. А однажды вечером, когда он был свободен от своих обязанностей, случилось второе происшествие – сильный пожар в другом крыле дворца. Чтобы его ликвидировать, потребовалось целых полчаса.

В напряженной атмосфере дворца Константин не удивился, получив приказ явиться в суд, занимающийся расследованием причин этих пожаров. Председательствовал главный управляющий дворца, евнух по имени Карин, назначенный на этот пост Галерием. Константину не раз уже приходилось расходиться во мнениях с этим осанистым смуглым придворным, и он не сомневался, что о каждом его шаге евнух угодливо сообщает Галерию.

– Мы здесь для того, чтобы рассмотреть новое преступление христиан – двойную попытку поджога дворца и убийства нашего возлюбленного правителя, – объявил Карин уже в самом начале, еще до того, как были выслушаны свидетели, вынося приговор о виновности.

– Разве христианский Бог распоряжается молниями? – язвительно спросил Константин. – Я-то думал, что они собственность Юпитера.

Карин пропустил его замечание мимо ушей и приступил к опросу свидетелей. Один из слуг поклялся, что во время обоих пожаров в воздухе присутствовал запах серы, а несколько других подтвердили его показания.

– Хорошо известно, что христиане верят в злого духа по имени Люцифер, то есть в дьявола, место жительства которого называется Ад, где всегда горят серные костры, – самодовольно заявил Карин. – Полагаю, что связь с этим делом вполне очевидна для каждого.

– Выходит, ты веришь, что этот злой дух дважды поджег дворец, чтобы навлечь на христианскую секту гонения? – спросил Константин.

– Мы утверждаем, что христиане вызвали нечистую силу, чтобы причинить вред личности и собственности императора, – заявил Карин.

– Вызвали? – Константин удивленно вскинул брови. – Это при том, что Люцифер является врагом христиан?

– Ты, кажется, многое знаешь об этой проклятой секте, трибун, – огрызнулся Карин. – Тогда, может, ты скажешь нам, что случилось!

– Я уже говорил вам, что меня едва не ударило молнией, подпалившей дворец в первом случае. Я не почувствовал в воздухе запаха серы – был только едкий запах, который чувствуется всегда, если рядом ударила молния. Что же касается второго пожара, то меня не было в городе и…

– В тот вечер не было никаких облаков, – прервал его Карин, – и никаких молний.

– Тогда, – пожал плечами Константин, – не могло быть и серного запаха, а потому ваши свидетели, должно быть, лгут.

Слушание скоро подошло к концу, но Константин не сомневался, что Диоклетиану христиан представят как преступников. И что в нынешнем состоянии его духа и здоровья императора нетрудно будет убедить в виновности ненавистной секты. Поэтому Константин не удивился, получив приказ выстроить своих гвардейцев на следующее утро перед дворцом с целью выполнения указа императора, который им тогда же и будет объявлен.

Очевидно, уже нашли козла отпущения, и дело осталось за малой формальностью – публично назвать его имя.