Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

2

Получив второй шанс и понимая, что, скорее всего, третьего у него не будет, если в войне с персами его снова постигнет неудача, Галерий готовился тщательно. Когда спустя месяцев шесть после своего бесславного появления в Антиохии он снова покидал этот город, то ехал впереди большой и хорошо дисциплинированной армии, направлявшейся на северо-восток, в Армению. Перед своим отъездом царь Тиридат зашел попрощаться с Константином.

– Жаль, что ты не согласился командовать моими войсками, когда мое царство снова станет свободным, – сказал он. – Но я могу понять сына Констанция Хлора: он стремится к более высоким целям.

– Может, они и не принесут мне ничего хорошего, – предположил Константин, – но хозяин каравана, который вел нас по пустыне в Пальмиру, сказал мне, что человек может найти свой путь везде, если он выберет определенную звезду и пойдет за ней.

– Каждому дано осуществить свое предназначение, и не менее того, – согласился Тиридат. – Когда-то человек знатного рода по имени Мамго бежал из Китайской империи со своими людьми и поселился в Армении. Помню, не раз мне приходилось слышать рассказы о желтых людях, живущих на Востоке, об обширности их владений, о многих вещах, которые у них есть, а у нас нет. Мы могли бы еще повоевать с этими желтолицыми, друг Константин. Со временем ты мог бы править огромнейшей в мире империей.

Уже в дверях Тиридат обернулся, чтобы сказать что-нибудь напоследок.

– Остерегайся Галерия. При первой же возможности он попытается уничтожить тебя.

– Но я ведь не сделал ему ничего плохого.

– Император подверг его унижению, и в этом он винит только тебя.

– Но я-то тут совсем ни при чем.

– Галерий смотрит на это иначе: ты остановил персидскую армию, когда его разрозненные силы еще бежали, и этим навлек на него позор.

– Нарсех не дурак, он никогда бы не пошел на Антиохию, зная, что наша египетская армия всего лишь в нескольких днях марша. Остановили мы только мародеров. Главное, наступление персов за Евфрат так и не распространилось.

– Тогда пусть Галерий не ведает о том, что знаешь ты. Мародеры это были или нет, а его солдаты все-таки бежали.

– Кроме тебя.

Тиридат расхохотался:

– А как же я мог – когда у меня за спиной была река?

3

Вскоре ежедневно стали поступать донесения о ходе персидской кампании. По мере продвижения Галерия в глубь Армении народ сплачивался вокруг своего любимого монарха, а впереди, за линиями баталий, небольшие отряды всадников из скифских степей, многие – выходцы из племени, возглавляемого Мамго, о котором говорил Тиридат, нападали на линии снабжения персов, отрезали небольшие вражеские группы везде, где они могли это сделать, и безжалостно их уничтожали.

Закаленные иллирийские ветераны, снятые Галерием с дунайских укрепленных пунктов, совместно с крупным вспомогательным подразделением готских конников отличались гораздо большей дисциплинированностью и надежностью, чем те многолюдные и необученные ополчения, брошенные им против персов в предыдущем походе. Когда наконец римская армия из Армении повернула на юг, в плодородный бассейн Тигра и Евфрата, она шла, сметая все на своем пути. И вот наступил кульминационный момент кампании: во время стремительной полночной атаки захваченный врасплох и легко раненный персидский монарх вынужден был бежать под защиту пустыни, куда осторожный Галерий последовать за ним не решился. Однако добычи и славы хватало на всех: захватили все Добро Нарсеха, включая его жен, сестер и детей. Этот ошеломительный победный удар в целом сломил сопротивление врага.

Когда восточная граница наконец-то стала безопасной и протянулась почти до пределов, установленных еще когда-то ненадолго Александром Великим, только тогда Диоклетиан вернулся из Антиохии в Никомедию. И то ненадолго, прежде чем поехать в Рим, чтобы отпраздновать это высокое достижение в истории империи церемонией, известной под названием «триумф».

Достижение действительно значительное. На западе Констанций почти закончил подавление мятежников, поддержавших выскочку Караузия и его помощника Аллекта, вернув империи плодородную и важную во многих отношениях провинцию – Британию. И на севере Констанций принес мир на рейнскую границу, разбив многие непокорные племена и расселив их в Галлии в таких местах, где они больше не смогли бы объединяться в достаточно мощные для безопасности Рима силы.

Решительные действия Максимиана и Максенция давно уже положили конец восстанию в Африке. А с приближением вслед за великой победой над персами Виценналии[42]42
  Виценналии (от лат. vicenalis) – содержащий двадцать.


[Закрыть] – двадцатой годовщины правления Диоклетиана – просто сами боги велели отпраздновать оба события в древнем городе Риме, всегда остающемся символическим центром империи, даже несмотря на то, что Максимиан выбрал своей столицей Медиолан.

Как только по прибытии в Никомедию Константин смог получить увольнительную, он отправился в Дрепанум, чтобы проведать мать в ее скромном домишке. Едва Константин спешился, Елена подбежала, чтобы обнять сына. Она долго не выпускала его из своих объятий, затем слегка отстранила, держа руки у него на плечах и вглядываясь в лицо Константина глазами, сияющими от гордости и восторга.

– А ты изменился, – сказала она.

– Я стал почти на два года старше – с тех пор как ты видела меня в последний раз, – напомнил ей Константин. – Но все еще трибун и, – добавил он с легким налетом горечи, – все еще лакей императора.

– Ты изменился в более глубоком смысле: стал мужчиной и еще сильнее походишь на отца.

– А ты, мать, не изменилась, разве что помолодела.

– Бабка молодеет, когда нянчится с малым ребенком. Заходи-ка в дом и посмотри на своего сына.

Младенец спал. Константину почему-то представлялось, что ребенок будет миниатюрной копией своей матери, но вместо этого он увидел крепыша, поразительно похожего на него самого и его собственного отца. Если Минервина и дала Криспу что-то помимо жизни, – тем самым лишившись собственной, – так это волосы, светлые, как и у нее.

– Он как две капли похож на тебя в этом же возрасте, – с нескрываемой радостью говорила Елена. – Дай Бог, чтобы он вырос и стал таким же прекрасным человеком, как ты.

– Дай Бог, – повторил он. – Мама, ты ведь еще не стала христианкой, а?

– Нет еще. Но это добрые и безвредные люди, и многое в их учении мне по душе. А почему ты спрашиваешь?

– Императору они не нравятся. Наверное, потому, что императрица Приска и госпожа Валерия приняли их веру. Галерий уже очищает свою армию от христиан, и я слышал, Максимиан тоже. Конечно, и Диоклетиан последует их примеру.

– Минервина была христианкой. Ее крестили прямо перед смертью, и я уверена, что это дало ей силу умереть спокойно.

Константин вспомнил чан, или купель, в комнатушке рядом с залом собраний в развалинах церкви в Зуре-Европосе и объяснение Иосиона, как ею пользуются. С тех самых пор, как он разговаривал с Евсевием в передней христианской церкви в Антиохии, Константин решительно изгонял из головы все мысли о вере, строившейся вокруг фигуры человека по имени Христос. Не допустил он их и теперь, после того как предупредил свою мать, а повернулся, чтобы прикоснуться к крохотной ручонке спящего в колыбели малыша. Махонькие пальчики обхватили его собственные удивительно крепкой хваткой, и вид этой беззащитной крохи, демонстрирующей ему свою уверенность в отцовской защите и заботе, наполнил сердце Константина теплом, заставив почувствовать, что он наконец дома.

– Отец твой пишет, когда ему удается, – сказала Елена, направляясь к мягкой кушетке и низкому столику, который накрыл старый слуга, бывший у них еще в Наиссе. Легкий ужин состоял из мяса, хлеба, фруктов и вина в серебряных кубках с выбитым на них финикийским символом звезды – это был подарок Константина, купленный им в Антиохии и посланный оттуда матери.

– Все ли с ним хорошо?

– Кампания в Британии закончилась. Осталось несколько мятежных городов, но его помощники справятся. Из Эборака, где Констанций устроил свой штаб в Британии, он уехал и вернулся в Галлию, в Треверы.

– Блестящая была кампания. Я читал о ней в донесениях императору.

– А знаешь, ведь у тебя три брата по отцу: Константин, Аннибалиан и Констанций.

– Что удаляет незаконнорожденного дальше от пурпурного плаща.

– Не смей произносить это слово! – резко вскричала мать. – Твое рождение так же законно, как и их.

– Прости, мама. – Константин коснулся руки этой прекрасной полной достоинства женщины, которая хоть и была когда-то дочерью хозяина гостиницы, однако никог да не переставала гордиться тем, что в жены себе ее выбрал цезарь. – Последнее время я что-то не в духе.

– Что-нибудь неладно при дворе?

– Нет. Император доверяет и благоволит мне, но иногда я думаю, уж не сплоховал ли я, сделав свой выбор в Антиохии. Царь Тиридат предлагал мне командовать вооруженными силами.

– А ты отказался? И это тебя беспокоит?

– Похоже, что так.

– Почему же тогда ты это сделал?

– Потому что мои сильные родители наделили меня честолюбием, – сказал он с вызовом. – Потому что я тщеславен. Потому что, быть может, есть сотня других причин. Кто их знает?

– Уж не потому ли, что ты стремишься к более высокому положению?

– А как ты узнала?

– Женщина, кормящая ребенка, по тому, как младенец требует ее грудь, знает, что он будет за человек, рожден ли он, чтобы командовать. Я никогда не сомневалась, что ты когда-нибудь займешь высокое положение.

– Такое же высокое, как цезарь? Как отец?

– Или как август – им скоро станет твой отец. Неужели в душе ты в этом сомневаешься?

– Нет, не думаю, – признался он.

– Диоклетиан поклялся, что будет править не более двадцати лет. Скоро он отпразднует свою Виценналию. Но в Риме император никогда не видел для себя никакой пользы, поэтому, очевидно, он отправится туда, чтобы поговорить с Максимианом и заставить его тоже отречься. Тогда твой отец станет августом Запада, а, возможно, ты – его цезарем.

– У Максимиана есть сын.

– Максенций – всего лишь жестокий и деспотичный человек без стыда и совести, – с презрением сказала Елена, – В Африке он предал мечу тысячи невинных людей без всякой на то причины. Простой народ его ненавидит, а преторианцы поддерживают его только в надежде, что он снова сможет сделать Рим столицей.

– Мне сам император говорил, что он не позволит сыновьям цезаря или августа замещать своих отцов на этих постах.

– Только потому, что ни один из них не годится для этой роли, кроме тебя. Ты у Диоклетиана в милости, имеешь доступ во дворце во внутренние его покои. Наверняка ты можешь убедить его, что ему следует изменить свое решение.

– Ладно, увидим. – Константин допил свое вино и поднялся на ноги. – Если ты не против, я пойду посплю. А когда просыпается этот молодой человек?

– Не беспокойся, я о нем позабочусь. Тебя я поместила в самой дальней комнате от его кроватки. Пока ты не проснешься, он у меня будет вести себя тихо.

Константин прекрасно выспался этой ночью; он не помнил, чтобы спал так крепко с тех пор, как уехал из Дрепанума перед экспедицией в Египет. Проснувшись, он услышал звонкий смех малыша в другой части дома, пошел туда, вынул его из кроватки и поднял высоко над головой. Ребенок не проявлял никаких признаков страха, напротив, смеялся и требовал еще. Когда тремя днями позже Константин отправился в свой недолгий путь в Никомедию, то ехал туда со вновь обретенным чувством цели, избавившись от главнейших сомнений насчет того, прав ли он был или нет, не поехав в Армению.

Высоко в небесах над Дрепанумом он увидел звезду и, уверенный, что это взошла его звезда, готов был следовать за ней, твердо веря в свою судьбу. Ибо скоро уже другой пойдет по его собственным стопам, как гордо шел он сам по стопам Констанция.

Глава 10

1

Прошло ровно двадцать лет с тех пор, как в Риме праздновался триумф. За это время гордая когда-то столица величайшей в мире империи потеряла свое властное положение, сохранив не более чем пустую его оболочку – впрочем, не без некоторого подобия своей традиционной славы.

С приходом к власти Диоклетиана империя приобрела характер восточной монархии. И хотя август Запада делил свою власть с Диоклетианом, более или менее постоянно тревожная ситуация на рейнской границе и за проливом Фретум-Галликум в Британии заставила его перенести свой двор в Медиолан, чтобы находиться ближе к театру военных действий.

Теперь, хотя Рим и цеплялся отчаянно за свою бывшую славу и проводились регулярные заседания сената, его заявления и решения оказывались немногим более чем шумом и яростью – шумом слов, в основном уже потерявших смысл, и яростью высокомерных людей, с которыми больше не считался даже плебс, простой народ густонаселенных кварталов Субурры[43]43
  Субурра – район Рима, населенный беднотой.


[Закрыть]. Верно, что, как и веками до этого, сенат продолжал ежегодно выбирать магистратов на высшие гражданские должности консула, претора, цензора и трибуна. Но когда они появлялись на публике, символически отправляя свои обязанности, и консул все еще возглавлял шествие сената, а впереди по-прежнему вышагивали ликторы с фасциями[44]44
  Ликторы – государственные служащие, сопровождавшие высших магистратов. Фасции – связанные пучки розог, с вложенными в них топориками – атрибут ликтора.


[Закрыть], их встречали, по мере продвижения процессии по улице, насмешливые крики толпы. Все знали, что настоящие законы и власть творятся в малозначительном в прошлом городе Никомедия, расположенном в заливе моря Мармара далеко на востоке, коренастым, круглоголовым, седеющим сыном иллирийского крестьянина, который, если бы не его военные успехи, позволившие армии в конце концов провозгласить Диоклетиана императором, вряд ли бы удостоился беглого взгляда даже самого ничтожного магистрата в консульской процессии.

Рим, по сути дела, стал очень похож на театр, где все еще разыгрывались мимы на темы древних сказаний, но реальности в этой игре было не больше, чем божественности в актере, читающем в греческих трагедиях роль бога, статую которого в подходящий момент по ходу пьесы опускали на сцену на конце длинного рычага, чтобы Зевс, Афина или Аполлон или кто там еще снова все исправил и привел в порядок. В Вечном городе[45]45
  В Вечном городе – то есть в Риме.


[Закрыть], однако, ничто уже нельзя было исправить, и римляне, всегда отличающиеся своим реализмом и практичностью, знали это слишком хорошо.

Там, где республика защищала права каждого человека, теперь правила монархия – восточная если не по происхождению, то по пышности и великолепию. И, подобно восточному монарху, объезжающему второстепенные города своих владений, поздней осенью, на двадцатом году своего царствования, приехал Диоклетиан в Рим, чтобы отпраздновать блестящие победы, одержанные легионами во всех беспокойных уголках империи, которые, хоть ненадолго, напомнили о «римском мире» старых ушедших дней.

Триумфальное шествие Диоклетиана и Максимиана не выдерживало сравнения с прежними церемониалами, окружавшими вступление в Рим великих героев империи после одержанных ими блестящих побед. Аврелиан, например, заставил царицу – воительницу Зенобию из Пальмиры, чье восстание, прежде чем его подавили, успело распространиться, подобно лесному пожару, аж до самых границ Египта – прошествовать в золотых цепях перед своей колесницей. Не раз приходилось и гордым тевтонским вождям ползти запряженными, как рабочий скот, на четвереньках и тянуть за собой колесницы своих победителей. По сравнению с теми триумфальное шествие Диоклетиана и Максимиана фактически выглядело почти спартанским по своему характеру.

В традиционном наряде, в роскошных мантиях, оба августа ехали стоя в золотой колеснице Диоклетиана, запряженной шестеркой горячих белых лошадей. Длинная процессия двигалась через весь город от Марсова поля к храму бога-покровителя Рима Юпитера Капитолийского, где предстояло жертвою отблагодарить этого бога за его милость.

Константин и с ним шестеро самых рослых и сильных молодцов шествовали непосредственно за колесницей, окруженные по обеим сторонам марширующими шеренгами ликторов, непременно сопровождавшими высшее лицо государства в его поездках за пределы своих владений. Вслед за ними везли белого быка, уготованного в жертву, чьи рога были украшены позолотой, а на мощной тяжелой голове крепилась корона из цветов. Следом тянулась длинная цепочка магистратов. Но вместо обычной вереницы телег и повозок с добычей и шествующих за ними скованных пленников там двигался целый ряд платформ для изображений, имеющих целью наглядно продемонстрировать народу реальность победы над персами.

Первой в этом ряду была рельефная карта Персии, изображающая местность с горами, реками и даже городами в миниатюре: эта платформа оказалась так велика, что ее приходилось везти на трех сцепленных в тандеме повозках и направлять с помощью идущих внизу людей. Вслед за ней двигался ряд телег с удивительно похожими портретами жен и детей Нарсеха, хоть в результате последних переговоров они и были возвращены ему в обмен на часть территорий: восточная граница тем самым передвинулась к берегам Тигра. И только после них тянулся обоз с добычей, которую в честь двадцатого года своего правления Диоклетиан дарил народу города Рима. Замыкала шествие колонна преторианской гвардии, чья обязанность в более славные дни знаменитого города состояла в охране священной личности императора.

По заполненным зеваками улицам города, многие жители которого еще никогда не видели августа Востока, процессия двигалась с величественно замедленной скоростью. Достигнув форума, Диоклетиан сошел с колесницы и вместе с Максимианом, следующим за ним с отставанием на шаг, вошел в храм Юпитера Капитолийского и приблизился к алтарю, где главный жрец уже стоял в ожидании. Пока император воскурял традиционный фимиам[46]46
  То есть возжигал в курильнице ароматические вещества: смоляные шишки, мирру и другие.


[Закрыть], виктимарии – Помощники жрецов, – чья работа состояла в действительном выполнении обряда жертвоприношения, ввели в другие двери белого жертвенного быка.

Схватив быка за одно ухо и за морду, один из виктимариев быстро пригнул его голову, тогда как другой нанес умелый удар топором, оглушив животное, с тем чтобы в дело мог вступить жрец и перерезать ему горло своим церемониальным ножом. Кровь хлынула на алтарь, и собравшиеся вокруг него подняли взоры к небесам, прося у Юпитера Капитолийского благословения для себя, для города и для империи.

2

Приезд Диоклетиана совпал с одним из праздников, обычно отмечаемых в Риме, на котором простой и знатный люд смешивались в уличных толпах, на многих балах и развлечениях, устраивавшихся по всему городу. Естественно, на них приглашали и Константина как любимчика Диоклетиана, особо отмечаемого им среди военных при дворе. Поскольку вечером в день праздника триумфа должен был состояться большой бал, он поручил Дацию выбрать наряд в караул на эту ночь и, одевшись в лучшую свою тунику, отправился на церемонию.

Одним из первых, кого он увидел там, оказался его бывший сокурсник по военному училищу в Никомедии Максенций. Сын августа Запада болтал с какими-то молодыми мужчинами и женщинами, но поскольку Константину они были незнакомы, он не стал вмешиваться в разговор. Вместо этого он подкрепился бокалом вина, закусив засахаренными фруктами с блюда в руках у раба, и стал разглядывать все прибывающую толпу роскошно одетых людей. Константин с удовлетворением заметил, что, несмотря на великолепие своего наряда, Максенций по рангу все еще стоял не выше трибуна. Константин решил пройти мимо, по возможности не обращая на себя внимания, но Максенций его увидел.

– Привет лакею императора, – насмешливо провозгласил он, поднимая высоко вверх бокал, – хранителю императорской спальни и, кто знает, может, и императорского ночного горшка.

По горстке его собеседников пробежал веселый смешок, но одну девушку, заметил Константин, эта шутка нисколько не рассмешила: стройная, изящная, она на светловолосой головке носила небольшую, украшенную жемчугом диадему, выдававшую ее высокое положение в обществе.

– Уж ты прости моего брата, трибун, за то, что он такой грубиян, – сказала она с ослепительной улыбкой. – До нас дошли слухи о том, как ты остановил всю армию Нарсеха перед Антиохией, так что, естественно, он завидует твоей славе.

Максенций покраснел.

– Знакомься, трибун Константин: Фауста, моя сестра. А это мои друзья, – проговорил он с насмешливо-притворной вежливостью.

Максенций не представил их поименно, и Константин был уверен, что эта неучтивость умышленная. Но девушка взяла его за руку и подошла к каждому по очереди, представляя его. На его общепринятые слова приветствия только несколько молоденьких женщин ответили с большой охотой, но Фауста дала всем ясно понять, что она лично берет его под свое крыло. Константин прикинул, что ей будет где-то около шестнадцати, и, несмотря на кажущуюся хрупкость, для своего возраста она уже созрела.

– Во время недавних беспорядков в Мавритании Максенцию пришлось гнаться за несколькими маврами в глубь пустыни, – проговорила Фауста с ехидной улыбкой, – С тех пор жить с ним стало невозможно – впрочем, и до этого было несладко.

– Чем вы там, в Александрии, так долго занимались с Диоклетианом, Константин? – громко спросил Максенций, и Константину стало ясно, что он здорово пьян. – Небось рыбу ловили?

Присутствующие засмеялись, и Константин вместе с ними, но не Фауста.

– Молчи, дурак! – прикрикнула она на брата. – Хочешь навлечь гнев Диоклетиана на свою голову?

– Есть два императора, дорогая сестричка, – отвечал Максенций, – А через несколько лет будет только один. Тогда мы снова вернем столицу в Рим, где и положено ей быть.

Фауста взяла Константина под руку и отвела в сторону, руководствуясь, как он подозревал, не только желанием Пообщаться с ним наедине, но и стремлением поскорей увести его от брата, прежде чем тот слишком разболтается о планах Максимиана на будущее.

– Мой братец вечно, когда напьется, болтает глупости, – призналась она ему. – Ты в первый раз в Риме?

– Да, в первый.

– Тогда тебе нужно получше его осмотреть. Медиолан как столица империи еще слишком новенький и неотделанный; я всегда с удовольствием возвращаюсь в Рим – тут есть что посмотреть в магазинах. Завтра иду за покупками. Может, и ты со мной?

– У императора Востока могут быть на меня другие виды. Я ведь солдат, ты знаешь.

– И любимчик Диоклетиана, это всем известно. Предоставь-ка это дело мне, – убедительно сказала она. – Уж я позабочусь о том, чтобы тебя завтра днем освободили. А там вечером театр и еще один бал. Дел у нас будет по горло.

– Не много ли ты на себя берешь?

– Ты что, не хочешь быть со мной? – Ее глаза засверкали огнем. – У меня в сопровождающих никогда не бывает недостатка, запомни.

– О, я в этом не сомневаюсь, – поспешил он заверить ее, ибо это странно возбуждающее существо уже начало завладевать его воображением. – Но и у меня есть свои дела.

– Тогда все решено, – весело сказала она, – Мне телохранитель нужен гораздо больше, чем Диоклетиану; не представляешь, сколько мужчин имеют на меня виды. Пока ты в Риме, тебя прикрепят ко мне, и тогда мы все время будем вместе.

Фауста привстала на цыпочки и заглянула ему в глаза, словно выискивая там что-то. Затем снова опустилась на каблучки, явно довольная тем, что увидела.

– Когда-нибудь, Константин, я выйду за тебя замуж, – заявила она, снова беря его под руку. – Так что мог бы уж начинать привыкать к моей компании.

От этой наглости он не мог не рассмеяться, но спохватился, вдруг поняв, что она говорит совершенно серьезно.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.

– Пятнадцать, но я уже с двенадцати женщина. В моей семье девочки созревают рано. Разумеется, нам нельзя пожениться прямо сейчас, – продолжала Фауста. – Дочери августов не такие, как другие девушки. Их браки устраиваются ради государственного блага, как брак твоего отца на моей сводной сестре Феодоре. Скажи-ка, твоей матери было очень не по себе, когда твой отец с ней разводился?

Этот вопрос заставил Константина слегка напрячься, но на пикантном, вскинутом вверх личике он увидел только любопытство невозможно, некоторую озабоченность.

– Да, – признался, он. – Но она так любила отца, что не хотела мешать ему стать цезарем Запада.

– Уж я бы без борьбы от своих прав не отказалась, – заверила его Фауста. – Мне нужно все, что существует на свете, а может, и немного больше.

– Не сомневаюсь, что ты это получишь.

– Я видела твоего отца на свадьбе. Вы очень с ним похожи.

– Все это говорят, ну а раз и ты тоже, значит, это должно быть правдой.

– Не смейся надо мной, Константин, – предупредила она, и он увидел, что Фауста снова посерьезнела. – Тот, кто надо мной смеется, обычно жалеет об этом.

– Я не смеялся, – успокоил он ее, – Я уверен: ты говорила правду, когда утверждала, что всегда своего добиваешься.

– Теперь о нашем браке. Тебе нужно стать хотя бы цезарем, прежде чем отец отдаст меня тебе. Дочерьми августов пользуются для того, чтобы заключать важные союзы или договоры.

– Император Диоклетиан не намерен делать меня цезарем.

– Отчего же? Ведь Максенций надеется, что он им будет.

Константин быстро отвел взгляд, боясь, чтобы в нем она не прочла то, что с приездом в Рим у него развилось сильное подозрение, – а именно что август Запада, будучи моложе и здоровьем намного крепче Диоклетиана, вряд ли намерен расстаться со своим саном вскоре после Виценналии и передать пурпурную мантию Констанцию Хлору, пусть даже Диоклетиан в своих планах уже назначил на этот пост цезаря Запада.

– Ты мне не ответил. – Щеки Фаусты начинали заливаться румянцем гнева. – Ты что, боишься постоять за свои права как сын цезаря Констанция?

– Нет, конечно, не боюсь, – отвечал он. – Но император Диоклетиан считает, что это будет не в лучших интересах Рима, если каждый из августов выберет себе на смену цезаря из круга своей семьи.

– Фу! Это глупо. Какой человек, сколотив состояние или построив империю, потом не захочет, чтобы его сын их не унаследовал? Но поскольку тебя держат при дворе Диоклетиана как заложника…

– Кто тебе это сказал?

– Максенций. А ты этого не знал?

– Ну… знал.

– Тебя удерживают подальше от отца, потому что боятся, что, когда Диоклетиан отречется или умрет, вы с отцом можете захватить власть над империей, особенно теперь, когда всем легионам известно, как ты спас Галерия в Персии.

Константин понял: то, что он слышит, должно быть, обычная тема для разговоров при дворе Максимиана; и поневоле почувствовал себя слегка виноватым – ведь так получалось, что он словно бы подслушивал. Но Фаусту это не беспокоило.

– Я бы тебе всего этого не рассказывала, если бы не собиралась за тебя замуж, – уверила она его. – Понимаешь, нам нужно заранее составлять свои планы, если ты хочешь быть цезарем, а потом и августом, а меня видеть своей августой.

– И что же это за планы? – поинтересовался он.

– Галерий тебя ненавидит, это ни для кого не тайна. – Сморщив нахмуренный лоб, она раздумывала над вопросом, и он заметил ее необычайную серьезность. – Наверное, он попытается тебя убрать после того, как Диоклетиан провозгласит его августом и отречется от трона, но твой отец очень силен и наверняка будет охранять свои собственные права на Западе. А теперь, когда ты знаешь, что может случиться, позаботься о самом себе. Вот так-то. – Лицо ее вдруг прояснилось. – Как только Диоклетиан отречется, ты должен бежать к своему отцу в Треверы. А там он может провозгласить тебя цезарем, и моей семье понадобится, чтобы я вышла за тебя – чтобы можно было привязать тебя к нам.

– Я начинаю думать, что это тебе следует быть августом.

– Да какой же мужчина признает, что женщина может править империей?

– Царица Зенобия правила. Она чуть не отхватила у нас восточную ее половину.

– А чем это кончилось? Провели напоказ по улицам Рима в цепях. Вот уж не хотела бы, чтобы кто-то видел меня в цепях, пусть даже в золотых.

– Ты бы ухитрилась, чтобы на тебе они выглядели знаком почета, – уверил он ее. – Если я не ошибаюсь, ты похожа на кошку, которая всегда умудряется падать на лапы.

– Женщинам не нравится, когда их называют кошками, – сказала она резко.

– Даже персидскими? В Персии водятся самые царственные кошки.

– В брачное путешествие мы отправимся в Персию. Вот тогда я и посмотрю, – решила Фауста, – Отец никуда меня не отпускает. Говорит, что я слишком молода для путешествий. Но ведь ты возьмешь меня с собой?

– Кому бы не захотелось, чтобы его подданные увидели такую прелестную императрицу? – сказал он и поспешил добавить: – Не то чтобы я когда-нибудь надеялся быть императором, нет.

– Вот ты и выдал себя! – возликовала она. – Разумеется, ты надеешься когда-нибудь стать императором Рима; я бы и не подумала влюбиться в тебя, если бы ты не был честолюбив. – Прежде чем он смог оправиться от этого поразительного заявления, она добавила: – А теперь мне пора, а то отец снова рассердится. Не забудь, что завтра ты идешь со мной в магазины.

– А ты не забудь, что у меня работа.

– Будешь освобожден, обещаю.

И его освободили – он понимал, что в известных пределах, – чтобы назавтра, после полудня, встретить ее портшез[47]47
  Портшез – легкое переносное кресло-носилки.


[Закрыть], как того требовала записка, доставленная ему в то утро рабом из императорского дворца. Фауста выглядела столь же прелестной и очаровательной в дневном свете, что и накануне вечером, и даже на характерно узких римских улицах люди уступали дорогу ее портшезу с эмблемой Максимиана-августа.

Чтобы добраться до лучших магазинов города, им пришлось пересечь кварталы Субурры. Константину еще не приходилось видеть подобных, зачастую в целых семь этажей домов, с обеих сторон наглухо запиравших узкие улицы. На каждом шагу встречались таверны, в которых не было отбоя от посетителей, а также всевозможные лавки – продуктовые, цирюльные; полные народу базары, где продавали поношенную одежду и почти все, что нужно покупателю; будки, откуда высовывались предсказатели и гадалки, денежные менялы и уличные торговцы. И конечно же, всюду попадались нищие попрошайки.

На Виа-Латина Фауста сошла с портшеза и под руку с Константином прошествовала через затененные аркады к лучшим магазинам Рима. Чудесный хрусталь из Александрии напомнил ему о том, в каком жалком состоянии он видел этот прекрасный город в последний раз, поэтому Константин поспешил дальше – туда, где слышались восторженные восклицания Фаусты, разглядывавшей ожерелья, сережки, гребни, украшенные драгоценными камнями, и зеркала на серебряных подставках, – все, что настойчиво предлагали ее вниманию торговцы, и, уж конечно, роскошные вышивки из Вавилона, изумруды из Египта и шелк из Китая.

Еще на одном прилавке покупателям предлагались безделушки из слоновой кости, привезенные из нубийских земель с далекого Юга Африки, изящные цветные мозаики из Сирии и финикийских городов, а также ткани всех цветов и оттенков. Тут было все, что женской душе угодно, ибо эти лавки угождали вкусу прекрасной половины человечества, тогда как в другом месте, привлекшем внимание Константина, у книготорговцев, продавались свитки на всех языках, карты далеких стран и подробные описания географа Страбона, работы которого охватывали весь мир.