Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Глава 12

1

Первый эдикт Диоклетиана призывал к разрушению христианских церквей и уничтожению христианских книг; второй и третий требовали, чтобы христианские священники под страхом смерти принесли жертвы государственным богам. В результате в среде самих христиан произошел раскол. Одни, спасая свою жизнь, отдавали Священное Писание на сожжение и, по крайней мере, создавали видимость, что приносят жертву государственным богам; другие, однако, безоглядно выбирали смерть, не желая компрометировать свою веру. Не помогало даже и то, что многие христианские епископы в личных беседах наедине уговаривали свою паству сделать видимость признания государственных богов – они были уверены, что это преследование так же, как и предыдущие, постепенно сойдет на нет, и Церковь снова займет влиятельное положение.

Кого Константин никак не понимал, так это фанатиков. Ведь Аммиан в тот день без труда мог бы избежать казни на площади. Да и в последующие месяцы он видел многих других, которые сознательно выбирали смерть, отчаянно сопротивляясь указам. Воспитанный как воин и будучи в высшей степени практичным человеком, он находил трудным для своего понимания то, что ему казалось ненужным самопожертвованием.

Затем однажды в Дрепануме, когда он играл в саду с Криспом (этот прекрасный крепыш обещал во всем быть таким же ловким пареньком, каким и он сам был в Наиссе), он поднял глаза и увидел рядом с собой высокую фигуру священника-философа Феогнида из Никеи, который когда-то совершил над ним с Минервиной простой обряд их бракосочетания. Он сразу же поднялся, приветствуя Феогнида римским пожатием, а протестующего Криспа унесли ужинать, пообещав ему, что отец снова поиграет с ним перед сном.

– Рад видеть тебя целым и невредимым, – очень тепло сказал Константин.

– Чего не скажешь о других, – грустно усмехнувшись, признался священник. – Меня называют изменником веры.

– Вот как?

– Я сдал Священное Писание, как того требовал император, и принес подобие жертвы Юпитеру. Военный начальник района, где находится Никея, мой старый друг – служили вместе в армии. Так что большего он от меня и не требовал.

– Не опасно ли тебе являться сюда? Командующий этим районом – близкий друг цезаря Галерия; он докладывает ему обо всем, что здесь происходит.

– Я тут не задержусь. Твой дядя Марий и центурион Даций просили меня поговорить с тобой. Они тоже товарищи из моего солдатского прошлого и знают, что мы друзья.

– Они, разумеется, не хотят, чтобы вы обратили меня в свою веру?

– Скорее наоборот, – заверил его Феогнид. – Много раз с тех пор, как Господь наш вознесся, христианам ничего не оставалось делать, как скрываться. Сейчас как раз и наступило такое время.

– Но, похоже, многие из ваших добровольно идут на мучения. Я знаю наместников, которые пытались убедить их воздержаться от осуждения императора и Рима, но это ничего не дало.

– Увы, мы всего лишь люди и чаще руководствуемся эмоциями, чем разумом, – признался Феогнид, – Сам Христос велел нам отдавать цезарю – цезарево, а Богу – Богово. Он никогда не проявлял непокорности по отношению к светским властям, хотя священники того времени стремились выставить его в ином свете, чтобы им легче было погубить Иисуса, когда он угрожал их власти над простым народом. И апостол Павел ясно требовал от нас послушания властям.

– Я слышал проповедь, касающуюся его учения в Антиохии; я тогда сопровождал императрицу Приску и госпожу Валерию в одну их ваших церквей. Но я мало что из нее запомнил, кроме того, что касалось оружия.

– Всеоружия Божьего?

– Да, именно так.

– Это отрывок из послания Павла церкви в Эфесе, написанное им, когда он пребывал в заточении. Его там чуть не убили: серебряных дел мастера объединились против него, потому что многие, кто слушал его проповеди, перестали поклоняться Артемиде и покупать их изделия с ее изображением.

– Некоторые утверждают, что мы, римляне, преследуем христиан только для того, чтобы присвоить их собственность.

– В этом обвинении есть много правды, это так, – подтвердил Феогнид, – Ты вот спросил, почему некоторые из нас словно бы ищут смерти, а другие, как я, компрометируют свои принципы, чтобы остаться в живых.

– Я не осуждаю тебя, – возразил Константин.

– Вряд ли меня можно осудить строже, чем я сам уже себя осудил. Будучи одновременно и философом, и священником, я все же, наверное, – и многие так считают – больше философ, чем священник. Если жестко понимать нашу веру, то она учит так: верующие в Господа Иисуса Христа как нашего Спасителя сразу же после смерти попадают на небеса, где пребывают с Богом Отцом.

– Минервина в это верила. Мать говорила мне, что, окрестив ее, вы дали ей смелость спокойно встретить смерть. За это я всегда вам благодарен.

– Она была чудесное дитя, и как больно осознавать, что ее жизнь оборвалась так рано. Но она подарила тебе крепкого сына, значит, смерть ее стала не напрасной. Надеюсь, за это ты никогда ее не забудешь.

– Да разве я мог бы забыть, когда Крисп каждый день все растет и растет и уже становится отличным красивым мальчуганом?

– Ты спрашивал, отчего столько христиан как бы ищут смерти, – продолжал Феогнид. – Потому что, если они умирают, утверждая Христа вопреки притеснениям, они считают, что им обеспечена вечная жизнь.

– Ты веришь в это?

– Да, я в это верю. – Лицо Феогнида вытянулось словно от душевной муки. – Чувство убеждает, что нет высшего доказательства верности Иисусу, нежели смерть во имя Его и с Его именем на устах. Но ведь Иисус восстал из мертвых и явился Симону-Петру и некоторым другим ученикам на Галилейском море – после того как они бежали из Иерусалима. И когда он сказал Петру: «Паси овец моих» – Петр понял, что должен вернуться в Иерусалим и, не страшась угрозы смертной казни, предать себя в руки синедриона[49]49
  Синедрион (грен, sinedrion) – название советов, облеченных властью.


[Закрыть]. Христианская Церковь воздвиглась на каменном фундаменте его веры и личного присутствия, но еще больше – на признании им Христа как Сына Божьего.

– Этого Петра тоже ведь предали смертной казни? Помню, кажется, Минервина говорила об этом.

– Его распяли на кресте по приказу Нерона; мы полагаем, что головой вниз, по собственной его просьбе: он считал себя недостойным умереть так же, как умер Иисус. Но к тому времени учение нашего Господа распространилось уже за пределы Иудеи и Рима, и по всему миру возникали новые церкви. Поэтому Петр мог считать, что работа его закончена, и с готовностью пойти к своей награде. Я же не смог убедить себя в том, что больше уж ничем не пригожусь Христу. – Феогнид криво усмехнулся. – Но при этом я задаюсь вопросом: а не потому ли я так себя настраиваю, что не хватило бы мне мужества умереть на костре, как Аммиан.

– А что тебе подсказывает сердце?

Феогнид метнул на него удивленный взгляд, словно не ожидал такого вопроса.

– Оно говорит мне, что после того, как эти костры погаснут и преследования прекратятся, нас ждет грандиозная работа. Оно напоминает мне, что после распятия Христа казалось, что все пропало, однако, когда Петр и другие снова взялись за дело, оно пошло на лад.

– Тогда прислушайся к нему.

Феогнид заглянул молодому человеку глубоко в глаза, словно искал причину, почему бы он должен верить, что Константин говорит правду. Наконец он улыбнулся:

– Я пришел сюда с советом – думал, что мудрее тебя. А получилось так, что это ты мне указал, каким путем следовать. Думаю, Марий и Даций правы, полагая, что ты и есть тот самый человек, который покончит с расколом империи на Восток и Запад и снова вернет ей единство.

– Не понимаю, с чего бы это вам трудиться на благо той самой империи, которая ваших же товарищей сжигает живьем на кострах.

– Божию промыслу никогда не процвесть в состоянии анархии, – отвечал Феогнид. – Это отчетливо видел Павел – мудрейший в нашей вере после самого Христа. Нам нужно такое государственное устройство, при котором все свободно смогут выбирать себе богов для почитания. Моя задача, – а теперь-то я вижу ее отчетливо, – состоит в том, чтобы доказать им, что лучше нашего пути нет ни одного. – Он поднял брошенный им на скамейку плащ. – Да прибудет с тобой Господь, сын мой, и да хранит Он тебя во всех твоих начинаниях.

– Даже несмотря на то, что я не вашей веры?

– Пути Господнии неисповедимы, таинственны и чудесны. – Лицо Феогнида светилось теплой улыбкой. – Когда придет тебе время узнать, что за промысел Он уготовил тебе, уж будь уверен – ты это узнаешь. Ну, я должен идти, пока доносчики Галерия не доложили о моем визите.

Глядя на удаляющуюся в сумраке улицы высокую фигуру философа-священника, Константин не мог не вспомнить свой разговор с Евсевием из Кесарии почти два года назад в Антиохии. Ведь Евсевий тогда говорил почти в точности то же самое, что сейчас сказал Феогнид: когда-нибудь христианский Бог объявит ему свою волю. Но как – этого Константин предвидеть еще не мог.

2

В Галлии и Британии, как узнал Константин из писем Констанция Елене, его отец привел в исполнение только первый эдикт о преследовании христиан, обязывающий их отдавать на сожжение все священные книги, которые они не смогли спрятать, и требующий снесения их церквей. Однако ни один из этих пунктов указа не мешал членам гонимой секты собираться небольшими группами в частных домах и других местах, как много раз в истории их веры им приходилось поступать и прежде. В отношении остальных эдиктов Констанций только сделал вид, что их исполняет, и благодаря этому Церкви на Западе удалось выжить.

Все это через шпионов, которых Галерий и Максимиан держали на территории Констанция, стало, разумеется, им известно – и не только им, но и Диоклетиану. Но старшего августа снова тяготила болезнь, а Констанций к тому времени, занимаясь установкой новых границ для сдерживания франкских набегов к северу от Рейна и возвращения Британии в состав империи, сколотил крупнейшую и лучшую по оснащенности и выучке армию во всей Римской империи. Так что даже Максимиан мало был склонен принуждать своего куда более мощного зятя к каким-либо действиям, самим Констанцием не одобряемым. Галерий I же тем временем занимался сколачиванием своей собственной клики, группирующейся вокруг него самого, его племянника Максимина Дайи и полководца Севера, пользующегося любовью армии. Эта клика должна была обеспечить абсолютный контроль на всем Востоке империи, когда Диоклетиан отречется от трона.

Вслед за открытием большого цирка, который строился в Никомедии около двух лет, старший август заболел повторно. В декабрьские иды[50]50
  Иды – середина месяца.


[Закрыть] сообщили даже, что он скончался, и город приготовился к трауру, но ранним утром следующего дня лекарь императора обнародовал бюллетень, в котором говорилось, что кризис миновал и здоровье возлюбленного правителя пошло на поправку.

Этот слух, однако, заставил Галерия вернуться в Никомедию из Сирмия, его столицы, и теперь цезарь Востока поселился во дворце якобы для того, чтобы облегчить ношу своего тестя, а на самом деле – прибрать к рукам как можно больше функций императора. В результате Константин фактически оказался совершенно отрезанным от Диоклетиана и был немало удивлен, получив приказ явиться к ложу императора.

Главный управляющий дворца Карин стоял у постели вместе с лекарем, который строго напомнил Константину:

– Вы можете побыть здесь только несколько минут, трибун…

– Он останется здесь до тех пор, пока я не позволю ему уйти, – прозвучал с подушки голос Диоклетиана, в котором еще было кое-что от прежней энергии. – Оставьте нас, вы оба. – Врач взглянул на Карина – тот колебался, видимо не желая уходить, – Я еще в силах приказать отрубить вам обоим головы, – предупредил Диоклетиан, и они в страхе выскочили вон, оставив дверь слегка приоткрытой.

Константин посмотрел на старого императора. Подушка придавала ему полулежачее положение. Заметив искорку озорства и удовольствия в слезящихся глазах, он шагнул к двери и плотно прикрыл ее.

– Рад видеть, что мой зятек не запугал тебя, – сказал Диоклетиан.

– Мой первый долг, доминус, служить вам.

– Вовсе нет, если ты не дурак, а ты, кажется, на него не похож. Первый долг каждого, молодой человек, – служить самому себе. Если бы я не следовал этому правилу, как, по-твоему, сын иллирийского крестьянина мог бы стать императором Рима?

– В данном случае – по воле богов, доминус.

– Возможно. – Диоклетиан пожал плечами. – Я ведь старался править как можно разумней, и вот в империи мир и процветание. А чего мне еще желать? Ты, Константин, прекрасный военачальник, – продолжал он. – Если бы боги дали мне сына, я бы хотел, чтобы он походил на тебя.

– Спасибо, государь.

– Возможно, ты немного чересчур мягкосердечен и из-за своей доброты заботишься о других, но со временем ты изменишься. Все мы меняемся, когда становимся старше и обнаруживаем, что мир похож на дремучий лес, полный диких зверей, которые стремятся друг друга уничтожить. И нас тоже. В таком опасном мире выживают только сильные, Константин, но у тебя для этого, я полагаю, силенка найдется.

– В крайнем случае я могу последовать твоему примеру, доминус.

– Ты мог бы поступить еще хуже, особенно если узнаешь достоинство выжидания. Галерий никогда этому не учился и вряд ли уже научится. Ты, Константин, хорошо служил мне, поэтому знай: я наконец решил отречься – в начале мая. Прикажу своему садовнику в Салонах сажать капусту, как только окончатся зимние морозы. – При этих словах глаза Диоклетиана затеплились огоньком. – Я обещал себе и народу править двадцать лет, и они уже прошли. Думаю, что теперь в империи будет спокойно, когда правителями ее станут твой отец и Галерий.

Константин отметил про себя, что он ничего не сказал о цезарях, и это его слегка обнадежило: ведь если Диоклетиан предоставит выбор цезаря Востока Галерию, то, вероятней всего, выбор цезаря Запада останется за Констанцием. А уж он не сомневался, кого выберет отец.

– Из нынешней парочки цезарей силенок побольше у твоего отца, – продолжал Диоклетиан. – И армия у него посильнее. Так что вряд ли зятьку моему добиться, чего он так хочет, – не править ему всей империей.

– А где уверенность, что подобного же искушения нет и у моего отца? – спросил Константин.

– Мы с Констанцием – товарищи по оружию. Поэтому я знаю: честь для него превыше всего. В сане августа Запада он будет держать Галерия в узде и не позволит разрывать империю на части.

Константин был далеко не согласен с той оценкой, которую дал Галерию старый император. Ведь цезарь Востока, потерпев поражение в неудачной персидской кампании, упрямо перестроился, сумев извлечь полезные уроки из своих ошибок, и одержал еще более внушительную победу, да еще так укрепил свои позиции, что теперь Диоклетиан у него чуть ли не в положении заключенного в собственном дворце.

– У Галерия нет сыновей. – Голос императора нарушил его мысли. – Максимиан – храбрый воин, но никакой правитель, и его род истощился на Максенции, этом кровожадном звере, которого следовало бы уничтожить еще при рождении. Я, естественно, не назначу цезарем Запада Максенция, зная, что он при первой же возможности нанесет твоему отцу удар в спину. А поскольку я не могу назначить цезарем сына Максимиана, то, очевидно, не могу назначить на такой же пост и сына Констанция.

– Я уже давно был предупрежден, доминус, чтобы и не мечтать о роли правителя.

– Я ошибался: из тебя получился бы прекрасный правитель. Но теперь тебе ясно, что это невозможно. Я уже написал твоему отцу о своем решении.

– Тогда вы позволите мне уехать в Треверы? – Он не стал объяснять, что, если останется в Никомедии, Галерий при первой же возможности расправится с ним.

– Я не настолько глуп, чтобы, перестав править, остаться без защиты, – сказал Диоклетиан. – Ты будешь со мной. Салоны отсюда не так далеко, и если я увижу, что построенному мною за двадцать лет грозит опасность уничтожения, долг всегда может снова призвать меня на трон, и ты будешь во главе моих личных войск.

Константина едва не передернуло, когда он вспомнил темные коридоры, массивные стены и холодные залы большого дворца в Салонах.

– Когда я отрекусь от трона, ты будешь командовать моими личными телохранителями. Поэтому я хочу, чтобы в оставшиеся несколько месяцев ты отобрал людей, которым можно доверять. – Диоклетиан криво усмехнулся. – Я много поработал ради того, чтобы в моем саду в Салонах воцарился мир, и теперь намерен вкусить его прелесть.

– А новые цезари?

– Их отберет Галерий. Отец твой на это согласился – только бы не допускать Максенция. Но ты, Константин, получишь хорошее вознаграждение. Когда я умру, ты станешь одним из богатейших людей империи. – При всей своей теплоте голос Диоклетиана не мог отогреть объятое холодом сердце Константина. – Знаю, знаю, что ты, брат, должен сейчас чувствовать – ненавидишь меня, но я тебя за это не виню. Надеюсь, это у тебя скоро пройдет.

– Чтобы я мог ненавидеть – никогда! То, кем я стал, я обязан тебе, доминус.

Диоклетиан покачал головой.

– Не мне, голубчик, а тому семени, что запалило жизнь во чреве твоей матери. Я всего лишь дал плодородную почву, чтобы пересаженный на нее побег вырос сильным и здоровым деревом. Знаю, тебе трудно сейчас в это поверить, но я делаю тебе доброе дело. Пурпурный плащ августа может стать тяжелейшим бременем из всех, что человека просят взвалить на себя.

– Ну что ж, по крайней мере, это мне не грозит, доминус, – Константин выдавил из себя улыбку, но он лишь старался подыграть старику, чтобы не задеть его чувств, ведь тот действительно заботился о его благополучии. И было бы сейчас не к месту напоминать Диоклетиану о том, что, закрыв ему все пути к обоим тронам империи, он также перекрыл ему все возможности жениться на той особе, в чье проказливое очарование и нахальство он так бурно влюбился в Риме.

Глава 13

1

Перспектива узреть свои возлюбленные кочанчики капусты вскоре, похоже, придала новые силы Диоклетиану и его решимости отказаться от трона. Церемония отречения состоялась первого мая. А чтобы не возникало никаких вопросов относительно правильности порядка избавления от власти, от Максимиана в тот же самый день требовалось пройти аналогичную процедуру в его собственной столице, Медиолане.

В окрестностях Никомедии, на расстоянии примерно одного дня пешего пути небольшой пологий холм создавал естественную сцену для церемонии, вокруг которой собралась большая толпа зрителей. Тут были представители всех подчиненных правителей Востока: проконсулы, префекты, наместники наиболее важных по значительности городов и провинций со своими свитами, помимо многих тысяч рядовых граждан, желающих стать свидетелями яркого зрелища.

Императорский трон был установлен на платформе на самой вершине холма, перед колонной со статуей Юпитера и небольшим алтарем спереди, где жрецам предстояло исполнить традиционный обряд жертвоприношения. На платформе пониже, облаченный в пурпур цезаря, восседал Галерий, окруженный особо приближенными военачальниками, из которых заметно выделялись Флавий Север и Максимин Дайя.

Помимо Диоклетиана и Карина, которому предстояло зачитать официальное объявление, связанное с отречением императора, на верхней платформе находились только социально отобранные Константином гвардейцы для сопровождения императора в отставку. Константин с Дацием в качестве его помощника командовал гвардией. При его появлении из толпы, запрудившей склоны холма, вырвались непроизвольные крики ликования, ибо в Никомедии он пользовался большой популярностью, к тому же многие родственники его матери происходили из окрестностей Дрепанума. Он увидел, как недовольно нахмурился Галерий, но не стал из-за этого беспокоиться: ведь что могло быть хуже, чем погребение заживо в той гробнице, куда он должен отправиться вместе с Диоклетианом.

Церемония началась с принесения жертв на алтарь, стоящий перед пьедесталом со статуей Юпитера. Когда она закончилась, Диоклетиан в накинутом на плечи пурпурном плаще и с жемчужной диадемой на голове занял свое место на троне, а Карин зачитал его заявление об отречении. Оно было длинным и скучным, какими обычно бывают такого рода документы, начиналось с приветствия к самым важным из присутствующих подчиненных царей и оканчивалось объявлением нового августа Востока. Когда перестали звучать слова, наряд трубачей проиграл «Зов императора», и Галерий, сияющий в церемониальной форме и доспехах, встал с трона и сбросил на него свой плащ. Диоклетиан тем временем отошел от своего трона, с тем чтобы Галерий мог занять положение непосредственно у трона.

– Гай Галерий Валерий Максимиан, я назначаю тебя августом Востока вместо себя, – объявил Диоклетиан достаточно громко, чтобы стало слышно народу, – Да будет власть твоя более энергичной и умелой, чем моя, и пусть при твоем правлении всегда процветает Рим.

Эти слова были встречены приветственными криками народа не столько оттого, что он радовался воцарению Галерия – его не очень-то любили, – а потому что все знали: не проявишь энтузиазма – и скоро это может дойти до ушей шпионов, которые, известное дело, сновали везде.

Собственными руками Диоклетиан возложил на голову Галерия усеянную жемчугом диадему и набросил на плечи нового августа роскошную пурпурную мантию. Однако же свою собственную жемчужную диадему и собственную мантию старый император так и не снимал, и это, уверен был Константин, должно служить новому правителю напоминанием о том, что Диоклетиан может вернуться из отставки и возобновить свое императорское правление когда бы ни пожелал.

– В эту минуту, – провозгласил Диоклетиан, пока Галерий занимал место на высочайшем троне, – мой соправитель, август Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий, покидает свой высокий пост в соответствии с обещанием, данным нами обоими двадцать лет назад. Вместо него я назначаю августом Запада Флавия Валерия Констанция Хлора.

Это заявление было встречено с гораздо большим ликованием, чем вступление Галерия на престол. Константин почувствовал, как его сердце переполняется гордостью за отца, которому народ платил искреннюю дань уважения, но, судя по хмурому выражению лица Галерия, новому августу вовсе не по душе была популярность его коллеги на Западе.

Диоклетиан не пытался заглушить самопроизвольный всплеск народной радости, и только когда аплодисменты смолкли, он объявил:

– Право назначать новых цезарей, которые в качестве «сыновей августов» разделят власть с новыми императорами, я предоставил августу Галерию.

Галерий, не вставая, кивнул Карину, и тот развернул второй свиток.

– Цезарем Запада, – прочел он, – мы имеем удовольствие назначить, – Карин чуть помедлил, сознавая, с каким нетерпением толпа ожидает услышать имя, – Флавия Валерия Севера.

Север до сих пор стоял в группе высокопоставленных военных чинов за троном Галерия на нижней площадке. Теперь он отделился от других и поднялся на площадку, выше на троне восседал Галерий, а рядом с ним стоял Диоклетиан. К Северу Константин всегда питал уважение, несмотря на его тесную связь с Галерием. Но в нем было достаточно человеческой слабости, чтобы позавидовать пурпурному плащу цезаря, накинутому Диоклетианом на его плечи.

Север занял свое место позади Галерия, а Карин поднял свиток и снова начал читать:

– Цезарем Востока мы имеем удовольствие назначить…

Когда он снова сделал паузу для пущего эффекта, из толпы стали раздаваться крики, и Карин, смешавшись, потерял то место, где он остановился. Пока управляющий дворцом шарил глазами по свитку, пытаясь отыскать нужную строчку, из толпы послышались возгласы: «Константин! Константин!»

– Читай же! – обозленно рявкнул Галерий, и Карин, уже оставив всякую попытку найти злополучное место, объявил:

– Цезарем Востока – Максимин Дайя.

Из толпы поднялся рев возмущения – многие знали Дайю как прислужника Галерия и его племянника. Сам же Дайя и ухом не повел; он отделился от группы стоявших с ним военачальников на нижней площадке и поднялся выше, где предстал перед Диоклетианом, который набросил ему на плечи пурпурный плащ цезаря.

Возник момент неловкости, ибо свободного пространства на верхней площадке уже не оставалось, а Константин не покидал своего места около Диоклетиана, которое по праву принадлежало ему.

Однако Галерий решил это дело, как бы невзначай выбросив руку и толкнув Константина с такой силой, что тот потерял равновесие и вынужден был сойти на уровень ниже. Константин вспыхнул от возмущения: он воспринял это как умышленное оскорбление, и рука его сама собой упала на рукоять меча; но он тут же поборол свои чувства и снял руку с оружия. На какое-то мгновение Константин почувствовал ужасное одиночество, будто его отстранили от всего, к чему он стремился и ради чего работал, но тут рядом с ним оказался Диоклетиан и проговорил ему на ухо:

– Давай уйдем. – Голос старика чуть дрожал, и они оба, не ожидая разрешения от нового августа, сошли с холма туда, где их ожидала золотая колесница под деревьями с привязанными к ним лошадьми охранников, которым предстояло сопровождать Диоклетиана в Салоны.