Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

3

Константин предполагал, что с Фаустой ему будет трудно ладить, пока Крисп в Треверах. Мальчик был лишь на десять лет моложе мачехи и представлял определенную угрозу ее амбициозным планам в отношении сыновей, которых она надеялась когда-нибудь родить. Но, к его удивлению, августа отнеслась к нему сердечно и даже устроила великолепный прием накануне его отъезда с Эвмением в Автун. Фауста пребывала в одном из своих самых веселых настроений, и Константин заметил, что Крисп был просто заворожен ею, как и он сам когда-то в подобных же обстоятельствах в Риме. После этого, когда они ложились спать, он поблагодарил ее за доброе отношение к Криспу.

– Почему бы мне не быть доброй к твоему сыну, дорогой? – спросила она.

– Я… я боялся, что ты станешь ревновать к нему.

– Ревновать? Чего ради?

– Когда я распространю свою власть на остальную часть империи, я надеюсь провозгласить Криспа цезарем Галлии, Британии и Испании.

– Империи хватит на всех твоих сыновей, – заверила она его. – И на Криспа, и на тех, что я тебе рожу.

Константин вздохнул с облегчением: Фауста в отдельные моменты могла становиться довольно несговорчивой, как во время визита Феодоры со своими детьми. А уж домашние ссоры в дни кризиса, которые наверняка наступят со смертью Галерия, совсем ему были ни к чему.

– Возможно, недалеко уже то время, когда мои владения расширятся, – сказал он ей. – Даций сказал, что Галерий умирает, а Лицинию против твоего брата долго не продержаться.

– Как будет здорово снова вернуться в Рим! – То обстоятельство, что он вряд ли мог стать хозяином в Риме, не уничтожив сначала ее брата, похоже, мало ее беспокоило. – Ты не представляешь себе, как я по нему скучаю.

– Мы же с тобой оба знали, что не вечно нам оставаться в Галлии.

– Когда мы впервые встретились в Риме, ты что-то не казался таким уверенным, – напомнила она ему. – Или когда уговаривал меня в Неаполе бежать вместе с тобой. Видишь, как было бы тогда неправильно настраивать против себя отца с Максенцием? Все вышло точно так, как я и предполагала.

– Даже смерть твоего отца?

– Ну, конечно, не так, как это случилось. Он не понимал, что никогда больше не смог бы стать императором Запада. Ни ты, ни Максенций не допустили бы этого.

– И теперь только Максенций стоит у меня на пути…

– У нас на пути, дорогой. Не забывай: все это я начала обдумывать, когда увидела в Никомедии твое сражение с Кроком.

– Ну, значит, у нас на пути, – согласился он, улыбаясь. – Но что мне делать с Максенцием?

– Прогони его в Африку или еще куда-нибудь, когда получишь власть над Италией. Мой братец не способен управлять государством; он это доказал беспорядком, который устроил в Риме. Хватит о нем думать и ложись. Придет время, и я решу, что делать.

Константин был слишком доволен хорошим настроением Фаусты, чтобы спорить о ее роли в его успехах. Кроме того, он понимал, что в сказанном ею много правды. Но если бы только он дал себе труд поразмыслить над этим, то, возможно, задался вопросом: а не могла бы она с тою же легкостью, с какой избавлялась от собственного брата, избавиться однажды и от его сына, случись только Криспу оказаться на пути ее безжалостных амбиций?

4

На следующее утро, когда вместе с Эвмением и Криспом они ехали верхом на лошадях на виллу императрицы Феодоры, Константин радовался возможности поговорить напоследок с ученым, много лет назад оставившим школу, чтобы как следует послужить сначала отцу, а потом и сыну. Эвмений произнес пышную речь на похоронах Констанция и еще одну на свадьбе Константина и Фаусты, расписав в цветистых выражениях панегиристов свершения и отца, и сына. И молодому правителю, внезапно вознесшемуся на чрезвычайно ответственный пост, мудрый его совет был крайне необходим.

– Долгий путь мы прошли вместе, старый дружище, – говорил Константин, двигаясь с ним рядом трусцой, тогда как Крисп умчался вперед, жаждя поскорей оказаться в Автуне и приступить к военному обучению. – Мне будет тебя очень недоставать.

– А мне тебя, август, – признался Эвмений. – Но ученому не годится отлучать себя слишком долго от чертогов знаний, иначе он может утратить способность мыслить, когда впереди и конца не видно.

– Зачем человеку мыслить бесцельно?

– Ты воин, поэтому тебе это может показаться глупым, но именно так были сделаны величайшие открытия в истории. Тебе известен рассказ о том, как Архимед открыл способ измерения объема предмета неправильной формы?

– Нет. А это важно?

Эвмений издал короткий смешок.

– Настолько важно, что этот принцип объясняет, как плавает судно. Согласно этой истории, царь греческого полиса, где проживал Архимед, заказал себе корону у серебряных дел мастера и дал ему на это чистое серебро. Получив готовую корону, он заподозрил, что мастер добавил в нее неблагородный металл, чтобы остальное серебро оставить себе, и призвал Архимеда решить эту задачу. Сначала Архимед не мог найти ответа, потому что не мог измерить корону. И вот однажды его слуга наполнил ему ванну до краев, и, когда он погрузился в воду, часть ее выплеснулась наружу.

– И что в этом такого необычайного?

– Для большинства людей – ничего. Но для Архимеда это значило, что тело, погруженное в воду, вытесняет объем ее, равный его собственному.

– Но это же очевидно.

– Пожалуй, хотя никто еще до него не записал это как принцип. Во всяком случае, это подсказало Архимеду, как измерить объем короны: нужно просто погрузить ее в резервуар с водой, поместив его в чан, где собралась бы вытекшая из резервуара вода. Когда он измерил количество воды в чане, то узнал объем короны, а ее вес легко было определить с помощью обычных весов. Затем на куске чистого серебра он смог определить его плотность и решить свою задачу.

– И каков же был ответ?

– Мастер сохранил свою голову. С тех пор любой математик, знающий плотность тела, может сказать, будет оно держаться на воде или нет. Помнишь, вы использовали сухие бревна, чтобы переправиться через Рейн и захватить Аскарика и Регаиса? Так вот, вы пользовались тем принципом, который открыл Архимед.

– Если я дам тебе все деньги, необходимые для содержания твоей школы в Автуне, ты гарантируешь, что решишь все мои сложные проблемы? – улыбнувшись, спросил Константин.

– Гарантировать – нет, этого никто не может сделать. Но ученые должны питаться и иметь защиту от всяких напастей, как и любой другой человек. Ты принес в Галлию мир и процветание, а с ними – климат, благоприятствующий поискам знаний. И уж будь уверен: наши умы всегда будут в твоем распоряжении.

– Тогда скажи мне, прав ли я, поощряя христиан?

– Ты спрашиваешь меня, хотя знаешь, что я не принадлежу к их числу?

– Я спрашиваю тебя именно потому, что ты не принадлежишь к их числу, – подчеркнул Константин. – И еще потому, что уверен: ты дашь мне честный ответ.

– Я считаю, что ты прав, – заверил его Эвмений. – Восстание багаудов здесь, в Галлии, показало, что прошло то время, когда крупные землевладельцы могли не думать о благосостоянии тех, кто обрабатывает землю; но у нас всегда будут бедные. Христианство привлекательно для бедных, угнетенных и отчаявшихся больше, чем для других групп населения, поэтому оно непременно будет расти – пока тоже не станет чересчур богатым и могущественным, как это случилось с жрецами и храмами Юпитера в Риме.

– Так и оно пойдет путем других религий?

– Это верно – если только их Бог действительно не окажется сильнее всех других, как утверждают христиане. И если Сын его действительно не являлся на землю с даром вечной жизни для людей.

– Если ты допускаешь, что это может быть правдой, то почему же не примешь христианство?

– Наверное, я слишком стар, чтобы меняться.

– Духом и разумом ты моложе меня.

– Может, причина и в этом тоже, – допустил Эвмений. – Логика подсказывает мне: то, на чем настаивают христиане, невозможно. В конце концов, многие религии основаны на вере в Бога, ставшего человеком, которого убивают и который затем снова восстает из мертвых. Но ни одна из них не дает людям смелости с готовностью умирать за свою веру, как поступили тысячи христиан во время гонений. И еще у меня есть друзья: они клянутся, что к ним в их душе – они это слышат – обращается человек, которого они зовут Христом, и обращается так же, как заговорил с апостолом Павлом на дороге в Дамаск.

– А ты поверил бы, явись он тебе во сне или в видении?

– Думаю, что поверил бы, если бы был уверен, что это не игра моего воображения, подобная той, когда людям, умирающим от жажды, являются видения. А почему ты спросил?

Константин поведал ему о своем посещении древнего города на Евфрате, о том, какое странное впечатление произвела на него картина с пастухом на стене, и о состоянии покоя и уверенности, которое он испытал, когда позже той ночью пошел с факелом, чтобы разглядеть его глаза, показавшиеся ему как бы вовсе и не написанными, а живыми.

– Возможно, у тебя было видение человека, зовущегося Христом, – предположил Эвмений, – Другие рассказывают о чем-то очень похожем.

– Значит, ты не можешь дать мне ответ?

– Не могу, август. Если б я мог, то, наверное, и сам бы больше не сомневался.

5

Хосий из Кордовы внимательно ознакомился с эдиктом, который собирался опубликовать Константин, затем возвратил его назад со словами:

– Для верующих в Христа по всей империи это великое дело, август. Я напишу всем другим епископам и попрошу их молиться за душу императора Галерия.

– Но ведь он-то как раз и подстрекал к гонениям, это он отправил на смерть так много христиан.

– Неважно, сколько человек грешил, август. Важно лишь то, искренне ли он раскаивается.

– Даже когда он всего лишь хочет купить мир для своей души?

– А что еще человеку надо, чтобы изменить свою жизнь? Мир, даруемый Богом, не поддается пониманию тех, кто не пережил это. Господь наш Христос не ставит никаких преград на пути тех, кто хотел бы обрести этот мир.

– Эвмений рекомендовал мне тебя в самые доверенные советники, – сказал ему Константин. – Ты примешь этот пост?

Хосий немного призадумался, затем наконец сказал:

– Ты выбрал меня лишь потому, что меня рекомендовал мой друг?

– Нет, просто Эвмений утвердил меня в моем решении. Для меня превыше всего, чтобы Галлия жила в устойчивом мире и процветании, и, я думаю, ваша Церковь может мне в этом помочь, если мы будем заодно. Кроме того, я бы и сам стал лучше разбираться в вашей вере.

Многие удивились, когда христианин, к тому же испанец, поселился во дворце в Треверах в качестве приближенного советника императора, но Константина это не волновало. На двух фронтах происходили важные вещи, правда, они не касались непосредственно его собственной провинции, Галлии, но были чрезвычайно важны для империи.

Как и предсказывал Даций, здоровье Галерия продолжало ухудшаться, и спустя несколько месяцев он скончался. Тотчас Лициний и Максимин Дайя двинулись с войсками, претендуя на его территорию, и через несколько недель их армии встали друг против друга возле Боспора и Геллеспонта по обе стороны моря Мармары. Однако благоразумие взяло верх, и соперничающие августы Востока благоразумно решили, что, если расточат силы друг друга в гражданской войне, никто из них от этого не выиграет и либо Максенций, либо Константин придут и возьмут власть в свои руки. Поэтому оба они заключили договор о разделе прежних владений Галерия между собой: провинции в Азии достались Максимину Дайе, а европейские отошли к Лицинию. А поскольку Геллеспонт, море Мармара и Боспор образовывали естественный барьер между Европой и Азией, этот водораздел был провозглашен границей между двумя императорами.

Лициний предпочел остаться в прежней столице Галерия Сирмие в провинции на Дунае, а Дайя управлял главным образом из Антиохии в Сирии. Между тем небольшое восстание в одной из африканских провинций дало Максенцию возможность пополнить свою казну и добиться еще большей власти. Быстро переправившись из Сицилии в Карфаген на побережье Ливии, он подверг опустошению эту плодородную и богатую провинцию, захватив все попавшиеся ему под руку сокровища и расправившись с их владельцами.

На празднике в честь победы, устроенном им по возвращении в Рим, Максенций щеголял награбленным добром. Но, несмотря на обретенное богатство, он ничего не сделал для того, чтобы уменьшить тяжелые ежегодные поборы с Рима, и, стремясь утолить свою страсть к роскоши и сибаритскому образу жизни, продавал места консулов и наместников провинций тем, кто больше предлагал и кто затем обогащался, проводя политику угнетения на отведенных им территориях. Да и сами сенаторы не освобождались от бремени поборов: при каждом удобном случае от них по-прежнему требовали так называемые «свободные дары». И хуже того, жен и дочерей знатных особ принуждали отдаваться Максенцию и нравственно распущенной шайке окружающих его подхалимов или быть свидетелями того, как членов их семьи приволакивают в суды, казнят, а их собственность присваивают.

Пристально следя из своей столицы в Треверах за постоянным разложением префектуры Италии, Константин в связи с этим сделал два существенно важных шага. Во-первых, он отправил Лицинию дружеское послание, предложив их эмиссарам встретиться близ Виндобоны[55]55
  То есть современной Вены.


[Закрыть] на северной границе, чтобы обсудить вопросы общей важности. Когда же Лициний ответил согласием, Даций, известный повсюду как личный представитель самого могучего из четырех августов, правящих Римской империей, тотчас же был направлен в Виндобону. Вдобавок к тому, что и Даций, и Лициний в прошлом были центурионами и потому, в каком-то смысле, говорили на одном языке, Константин помнил, что Лициний дружил с его отцом, а ему самому посоветовал бежать той ночью, когда Галерий задумал его убийство.

– Сначала Лициний не соглашался присягнуть на союз между вами, – сообщил Даций по возвращении в Треворы. – Он опасается нападения со стороны Дайи.

– И тогда тебе пришлось разыграть вторую карту?

– Пришлось. Будучи твоим представителем, я предложил ему в жены твою сестру Констанцию.

– И он согласился?

– Женишок в нем так и разыгрался, когда я описал ему ее прелести, – сухо сказал Даций. – Да ведь она и впрямь красавица. Вот только согласится ли она?

– Констанция – дочь моего отца и знает свой долг. Кроме того, она ведь станет августой, когда выйдет за Лициния.

– Она-то может от этого выиграть, но, сомневаюсь, выиграешь ли ты, – усомнился Даций. – Лициний слабый союзник; он так боится Максимина Дайю, что с места не сдвинется. Кроме того, Максенций заигрывает с Дайей – предлагая объединиться против тебя и Лициния.

– Что ж, это логично.

– Шпионы Лициния сообщают, что Максенций предложил Дайе помощь в установлении его власти на Востоке, если Дайя удержит Лициния от нападения на него, когда он пойдет против тебя.

– Так Максенций, должно быть, решил напасть через Рецию, надеясь поднять против меня германцев. Это, пожалуй, важнее всего из того, что ты обнаружил, Даций.

– Я в этом уверен, – согласился Даций. – Учитывая страх Лициния перед тем, что Дайя будет держать его на приколе в Иллирике, тебе будет позволено избавить мир от такой гадюки, как Максенций.

– А там и вперед на Рим! Кто владеет этим городом, у того и ключ к империи.

– Скажи-ка мне, – полюбопытствовал Даций, – было ли когда-нибудь такое время – с тех пор как Марий оставил тебя со мной в Никомедии, – когда ты сомневался, что будешь однажды править всей империей?

– Да, один раз. – Лицо Константина стало серьезным.

– Когда же это?

– В Зуре. Когда мы оказались у персов в тылу.

– Помню, помню. Но ты тогда вряд ли долго сомневался, ведь уже на следующее утро у тебя созрел весь план действий. А что дало тебе тогда такую уверенность?

– Не могу сказать с полной определенностью, но, мне кажется, это был знак – Знак свыше.

Глава 21

Озабоченный повышением благосостояния Галлии до предельно возможного уровня и выковыванием в ней мощной военной машины, Константин тем не менее пристально следил через своих шпионов за событиями в Италии. Имея в своем распоряжении богатство, захваченное в Ливии, Максенций не долго думал перед тем, как сделать первый шаг в смертельной игре интриг и войны, разыгрываемой ради власти над Римской империей. Он приказал снести и разрушить публично все статуи августа Галлии и убрать имя Константина Из общественных зданий в Риме и по всей Италии. Это двойное оскорбление, очевидно, имело целью спровоцировать Константина на войну, ставшую уже теперь неизбежной.

Однако Константин выжидал, пока не начнет Максенций, что дало бы ему преимущество, столь необходимое ввиду численного меньшинства его галльских легионов. Уже два года, с тех пор как скончался Максимиан, он наращивал мощь своей армии, но она все еще насчитывала только девяносто тысяч человек, восемь тысяч кораблей и прекрасно обученную галльскую конницу, возглавляемую Кроком. А поскольку по меньшей мере четвертая часть этой силы постоянно требовалась для защиты границы по Рейну от набегов германцев, то те восемьдесят тысяч человек, которые Максенций, согласно поступившим сведениям, готов был выставить на поле сражения вместе с сорокатысячным карфагенским войском, собранным в ливийских провинциях, давали численное преимущество примерно в два раза.

Но все же ряд обстоятельств был в пользу Константина. Одно из них заключалось в том, что его армия являлась прекрасно обученной военной машиной, побывавшей во многих пограничных столкновениях и руководимой опытными военачальниками, тогда как солдаты Максенция ослабли от безделья и пьянства, а новобранцы еще не побывали ни в одном сражении. В сфере политики Константин предпринял шаг, чтобы крепче привязать к себе Лициния, официально объявив о помолвке Констанции со своим соправителем. Еще один шаг был сделан в его пользу, когда неожиданно в Треверы прибыла делегация сенаторов и знати из Рима с просьбой об аудиенции.

– Мы пришли к тебе, август, рискуя своей жизнью, положением и имуществом, – заявил глава делегации, почтенный и весьма уважаемый сенатор по имени Марцеллин. – Но мы не могли оставаться в бездействии в то время, как дикий зверь, которого зовут Максенций, опустошает любимый нами город и доводит Италию до нищеты.

– Не далее как несколько месяцев назад богатая матрона по имени Софрония вонзила себе в сердце кинжал, не желая уступать похотливым объятиям развратников, которым она была отдана по приказу августа Рима, – добавил еще один из посетителей. Это был полный человек с проницательными серыми глазами, назвавшийся Адрианом, в котором, как показалось Константину, сильно давала себя знать греческая кровь.

Константин не сомневался в истинности того, что ему рассказывали, ибо и его собственные шпионы в Риме доносили о подобных же вещах. Но он не мог рисковать своей намного меньшей армией всего лишь во имя спасения сената, который не так давно призвал Максенция к захвату власти в надежде вновь вернуть Риму его прежнюю славу, а себе – утраченные привилегии. И все же он не стал напоминать представшим перед ним людям об их фатальной ошибке, ибо видел уже, как воспользоваться присутствием сенаторов в Треверах для легализации его собственного похода на Рим, когда придет подходящее время.

– Сколько членов сената проголосовали бы за смещение императора Максенция, благородный Марцеллин? – спросил он.

– Все мы, ибо нет ни одного, кто бы не пострадал от его руки, – тут же отвечал Марцеллин, – Я сам часто слышал, как он отдавал своим солдатам приказы: «Fruimini! Dissipate! Prodiget!»

– Пейте, напивайтесь и распутничайте, – проговорил Даций, стоя рядом с Константином. – Трудно тебе будет увести у него легионы, если он дает им столько воли.

Константин думал о том же, и эта мысль вовсе не приносила ему утешения. Он обеспечил себе нейтралитет Лициния в предстоящей борьбе посредством запланированного брака с Констанцией, который он намеревался отложить до тех пор, пока Рим не будет у него в руках. Но при этом он все еще оставался в численном меньшинстве – по крайней мере в два раза.

– Я могу понять твое возмущение, благородный Марцеллин, – сказал он утешающим тоном. – Славное имя Рима действительно опорочено его правителем. Но голосовал ли когда-нибудь сенат за отстранение его от должности?

– Как же мы могли это сделать, когда это означало бы подписать себе смертный приговор? – воскликнул старый аристократ. – Нам удалось только бежать тайком на галере, хозяин которой вот он, Адриан.

– Я купец, торгующий с Востоком, поэтому за мной не было такого пристального наблюдения, как за другими, – объяснил Адриан. – Август Максенций поддерживает связь с августом Максимином Дайей, у которого имеются свои склады в Антиохии и Кесарии, и корабли моего флота иногда принимали участие в этой торговле. Мы ускользнули, притворившись, что держим путь в Сирию.

– Насколько крепок политический союз между Максенцием и Максимином Дайей? – поинтересовался Константин.

– По моему мнению, это лишь’ взаимовыгодный брак для того, чтобы оказать давление на августа Лициния, заставить его остаться нейтральным, – сказал Адриан. – По своим торговым делам мне приходилось разговаривать со многими сенаторами, и могу сказать, что с глазу на глаз большинство из них выразило намерение приветствовать тебя, август, когда ты освободишь Рим от тирана.

Это-то как раз и нужно было Константину – чтобы сенат проголосовал за смещение Максенция и призвал бы его в Рим для выполнения этого решения.

– Ты поклянешься, что такое голосование будет проведено? – задал он вопрос Адриану. – И что результат будет таким, как ты сказал?

Они посмотрели друг на друга оценивающим взглядом. Константин прекрасно знал, что ему нужно от сенатора-купца, и был уверен, что и тот это понимает. Если бы он стал императором Рима, купец мог бы выиграть во многих отношениях – и в не меньшей степени действуя в качестве агента в личных торговых сделках Константина с остальной империей. Но если бы его затея не удалась, Адриану пришлось бы разделить с ним горечь поражения и не надеяться на милость Максенция.

Когда Адриан улыбнулся, Константин понял, что правильно оценил этого человека: подобно игроку, оценивающему шансы колесницы на победу в забеге, тот принял окончательное решение, приглядевшись к единственному важнейшему фактору – колесничему.

– Клянусь, август. И я подпишусь на свитке, где будет записан результат этого голосования.

Константин услышал за своей спиной, как Даций присвистнул, что обычно являлось у него одобрением особо ловкого шага.

– Я сделаю все, что могу, чтобы освободить Рим, – пообещал он сенаторам. – Но вы последуете за моими войсками и заверите других сенаторов, когда мы дойдем до столицы, в том, что я уважаю их благородное совещание.

– Еще один вопрос, август, – Это заговорил Марцеллин, – Верно ли, что ты стал христианином?

Хосий из Кордовы, сидящий в переднем ряду кресел зала для аудиенций, поднял лицо, и Константин заметил его пристальный взгляд.

– Нет, не стал, – ответил он без заминки. – А почему ты интересуешься?

– В Риме ходят слухи, что ты покровительствуешь им, как это делал и твой отец.

– Все августы подписались под эдиктом о веротерпимости, опубликованным императором Галерием. – Ледяная нотка в голосе Константина могла бы испугать более молодого человека, но не Марцеллина – ветерана многих лет сенатских баталий. Он уже видел перед собой не одного императора или претендента на этот пост и, подобно большинству сенаторов, держался старых привилегий и обычаев, хотя они и были в основном уничтожены такими, как Максенций и Максимиан.

– Империя была построена на покровительстве ее богов, и, если мы хотим, чтобы она снова процветала, мы должны к ним вернуться, – говорил старый сенатор. – Принесешь ли ты жертву Аполлону и попросишь ли покровительства римских богов, когда вступишь в Италию?

– Перед тем как приступить к освобождению Рима, благородный Марцеллин, я принесу жертвы и Аполлону, и Юпитеру, – пообещал Константин. – И, прошу вас, молитесь за мой успех.

После этого публичная аудиенция закончилась, но Константин попросил Дация привести к нему в его частные покои Адриана для продолжения разговора.

– Так ты говоришь, что ты купец? – спросил он тучного сенатора, когда они втроем остались наедине.

– Да, я купец, август, – подтвердил Адриан.

– Тогда у тебя должны быть деловые связи на севере – может, в Реции и Венеции?

– В последнее время я делал туда кое-какие поставки, – сказал Адриан.

– По чьему распоряжению?

– Августа Максенция. Он полагает, что может мне доверять из-за моих торговых связей с августом Максимином Дайей.

– В самом деле может? – напрямик спросил Константин.

Внезапно в глазах Адриана появилось холодное выражение.

– Месяц назад моя племянница – красивая девушка, еще только входящая в возраст женщины, – привлекла внимание трибуна преторианской гвардии. Ее ночью похитили из собственного дома и увезли в казармы преторианцев.

– Больше ничего не говори, – остановил его Константин. – Прошу прощения за свой вопрос.

– Ты правильно сделал, что спросил, август. – Адриан справился со своим голосом. – Три дня она была у них в руках, а после этого бросилась в Тибр. Я оставил все, чем владел, чтобы приехать к тебе, в надежде, что ты отомстишь за нее.

– Она будет отомщена, – пообещал Константин. – И тебе вернут твою собственность.

– Уже первого будет достаточно, август.

– Думаешь ли ты, что Максенций намерен наступать на меня через Рецию?

– Нет, август.

– Почему ты так уверен?

– Потому что продовольствие в больших количествах накапливается в районе Сузы и Медиолана.

– Так, значит, Реция служит для ложной атаки! – воскликнул Даций. – Главное направление атаки будет через перевал Мон-Сени.

Три основных пути сообщения между Галлией и Италией проходили: северный – через Ленинские Альпы, центральный – через Грайские и южный – через Коттийские. Если бы Максенцию ложной атакой на севере удалось оттянуть войска Константина туда, он мог бы пройти почти без сопротивления через города Таврин и Сегусио[56]56
  Ныне города Турин и Суза в Северной Италии.


[Закрыть]. А оттуда он мог бы вонзить кинжал в самое сердце Галлии, захватив Лугдун и парализовав торговлю между северными районами, лежащими по Рейну, и густонаселенными, плодородными районами, лежащими южнее.

– Нам придется позорче следить за Максенцием, Даций, – задумчиво проговорил Константин. – Надо отдать ему должное: он вовсе не так глуп, как я о нем думал.

– Тут дело не в Максенции, август, а в его военачальниках – особенно в Помпейяне, – сказал Адриан. – Он поставлен над северными войсками.

– Помню я этого Помпейяна, – сказал Даций. – Он, пожалуй, будет вторым по способностям из всех, кого я когда-либо обучал. – Тут он ухмыльнулся. – Ну, и что же теперь будет делать первый?

Константин подошел к окну и взглянул на живущий своей деловой жизнью город. Еще раз приходилось ему принимать решение вести свои войска в единственную атаку, поскольку делить их больше, чем пришлось уже разделить для защиты рейнской границы, было невозможно: это могло бы обернуться чистым самоубийством.

– Я сдёлаю то, что делал всегда, когда шансы были не на моей стороне, – сказал он, повернувшись к остальным. – Перенесу войну на территорию врага.

– И откажешься от своего решения не нападать на Максенция до тех пор, пока он не кинется на тебя первым? – спросил Даций.

– Нет. Мы заставим Максенция пойти на нас войной, и он это сделает, предприняв свою ложную атаку через Рецию.

– Заставим? – В поднятых бровях Дация читался невысказанный вопрос.

– Ну, заманим. Завтра я в здешних новых храмах принесу жертвы Аполлону и Юпитеру и объявлю, что посылаю армию для отражения нападения, которое мы ожидаем через Рецию. У Максенция наверняка имеются здесь шпионы – как и у меня в Риме. Они донесут ему о моем решении, и он сделает свой ложный выпад на севере, чтобы привлечь туда мои силы.

– А мы тем делом двинемся на юг к Коттийским Альпам. – Даций восхищенно потряс головой. – Многое бы дал, чтобы увидеть лицо Максенция, когда мы вдруг появимся на равнинах перед Сузой и Таврином.