Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Глава 22

1

Верный данному Марцеллину обещанию, Константин принял участие в торжественных церемониях принесения жертв Аполлону и Юпитеру перед тем, как его армии выступили неспешным маршем, направляясь в сторону самого северного из трех маршрутов, ведущих в префектуру Италии через альпийские перевалы. В этом походе его сопровождал Хосий из Кордовы, глава христианской Церкви, к советам которого он прислушивался все больше с тех пор, как Эвмений уехал в Автун. И каждый вечер после дневных забот и трудов он находил умиротворение, слушая Хосия, читающего ему вслух христианское Святое Писание.

К Реции направлены были посыльные, чтобы в случае какого-либо наступления с той стороны немедленно вернуться с сообщением. И точно, как предсказывал Константин, там ему вскоре был нанесен ложный удар.

– Максенций играет тебе на руку, – с веселым возбуждением говорил Крок, когда весть о нападении на севере достигла главных сил его армии, которым до альпийских перевалов было еще несколько дней пути. – Мы свалимся на него как снег на голову, прежде чем он успеет приготовиться к сражению.

– У него пока еще численное превосходство над нами, – напомнил галльскому вождю Константин, но с той же ноткой возбуждения в голосе. – Правда, внезапность нападения может выровнять наши шансы. Смотри, не отпускай от себя Криспа.

Зная по собственному опыту, что будет значить этот поход для юноши, Константин послал за Криспом в Автун с приглашением присоединиться к нему и устроил его в качестве помощника к Кроку, который, как обычно, командовал конницей. С тех пор как Крисп уехал учиться в Автун, он с поразительной быстротой превратился в мужчину, и в школе стало уже легендой его умение владеть оружием и копьем.

Получив весть о ложном наступлении Максенция на севере, Константин без промедления повернул на юг, к великой горной дороге, ведущей на восток из Лугдуна через Коттийские Альпы. Он шел ускоренным маршем, послав вперед авангард кавалерии для перехвата каких-либо передовых отрядов Максенция, в случае если он уже двинулся на Галлию, и чтобы помешать врагу узнать об изменении им маршрута.

Впрочем, Максенций действовал так, как он и предвидел. Доверив военное руководство своим военачальникам, он остался в Риме, в полной уверенности, что армия Константина занята преследованием малого войска, совершившего ложное нападение на Рецию, все дальше углубляясь в альпийские перевалы, откуда, даже в случае разгадки этой хитрости, ей ни за что уже не выбраться в срок, чтобы успеть перестроиться и прийти на защиту жизненно важных центров, лежащих по течению Роны.

И вот, задолго до того, как полководцы Максенция осознали наконец, что происходит, перед Сузой появились армии Константина. К городским воротам подогнали стенобитные тараны и телеги с разведенным на них огнем, к стенам приставили штурмовые лестницы и, пока гарнизон все еще пытался организовать эффективное сопротивление, ворота разбили – и город был взят. Однако, по строгому приказу Константина, не допускалось никаких грабежей и насилия, поскольку он хотел, чтобы его опережала добрая весть и люди знали: он пришел не как завоеватель, а как заступник, пришел, чтобы освободить угнетенный народ от невыносимого бремени правления разнузданного чудовища.

Когда в городе вспыхнул пожар, Константин на день отложил свой дальнейший поход на Восток. Его солдаты бок о бок с горожанами сражались с пламенем и, погасив его, уберегли город от разрушения. Но это дало военачальникам Максенция время, необходимое, чтобы мобилизоваться для блокирования вторгшейся армии. Когда войска Константина подошли к лежавшей перед Таврином равнине, миль на сорок к востоку, они обнаружили значительную группировку ударных частей, построенную в виде клина – наиболее известного строя итальянской кавалерии.

Новые тактики ведения войны и новое оружие, заимствованные на Востоке, существенно снизили эффективность пехотинца, составлявшего оплот римской армии во времена Юлия Цезаря. Давно уж на смену традиционному боевому каре первых римских легионов пришла тяжелая кавалерия, где и всадники, и лошади защищались от стрел и дротиков металлическими доспехами. Именно на мощь этой громоздкой кавалерии делался главный расчет при ее создании, ибо тяжесть доспехов делала уже невозможной быструю маневренность конницы.

Эта массивная стена из доспехов впервые выросла перед Константином и его воинами, когда они приблизились к Таврину, стоящему у подножия Альп, через которые они только что прошли. Крок уже произвел первую оценку ситуации и вернулся на холм, где находился Константин со своим штабом и откуда открывался прекрасный вид на равнину, которой вскоре предстояло превратиться в кровавое поле битвы.

– Они сделали то, что ты и предсказывал, – радостно сообщил он Константину. – Открыли городские ворота, чтобы гарнизон мог выйти и помочь уничтожить нас здесь, на равнине.

– Что им, возможно, и удалось бы, – предупредил Константин, – будь перед ними кто-то другой, а не галльская конница. Эти закованные в доспехи всадники могли бы сокрушить строй пеших солдат, не получив при этом ни одной раны.

Под ним, на равнине, его войска пошли в наступление, загородившись традиционной для римлян стеною щитов, с конницей Крока, разбитой поровну на оба фланга.

– Небось их командиры сейчас говорят: нам, мол, драться только с необученными германцами, – предположил Даций. – Смотри в оба, Крисп: здесь сегодня ты узнаешь больше, чем за год учебы в Автуне.

Константин бегло взглянул на сына – он уж почти догнал его ростом, – и волна гордости прокатилась в его душе. Почаще бы нужно видеться с Криспом, напомнил он себе; заботы, связанные с правлением и попыткой предсказать действия Максенция, занимали его в последнее время слишком много, чтобы он мог позволить себе более, чем краткую поездку в Автун, где Эвмений сообщил ему, что у этого парня живой и любознательный ум.

– Противник двинулся, август, – предупредил Крок.

– Когда будешь готов, отдавай приказ. – Взглянув на Криспа, Константин увидел, что парень просто кипит от возбуждения, и, хотя первым его побуждением было желание отца уберечь своего сына, он понимал, что для него будет значить вкус настоящей схватки.

– И Криспа возьми с собой! – крикнул он Кроку, когда галльский командир садился на свою лошадь.

– Вперед, юный Константин! – прокричал Крок. – Это будет как в старые времена, когда мы с твоим отцом вместе гоняли верхом.

Крисп как влитой сидел на коне, мчась по склону холма вслед за галльским вождем, а за ними трубач проиграл ряд быстрых и резких звуков. Когда они проплывали над полем, подвижная галльская конница, не обремененная доспехами, делавшими всадников Максенция похожими на клин сухопутных черепах, тяжело ступающих по полю, начала широкий обходной маневр, держась на безопасном расстоянии от своего более тяжеловесного соперника.

Проводив взглядом две уносящиеся вниз по склону холма фигуры до тех пор, пока они не растворились в гуще галльской конницы, Константин переключил свое внимание на шеренги легионов, упрямо шагающих вперед с явным намерением сразиться слабыми своими силами с закованным в доспехи клином врага, движущимся им навстречу. Расстояние между ними все сокращалось, и, когда осталось совсем немного, Константин негромко отдал приказ своему трубачу. Зазвучал одинокий сигнал, тотчас подхваченный всеми трубачами когорт, уведомлявших его о получении приказа. В тот же момент колонны пехоты, надвигавшиеся на острие наступавшего на них кавалерийского клина, внезапно расщепились, обтекая противника с флангов, и войско Максенция врезалось в расширяющуюся брешь, влекомое инерцией своего движения все дальше вперед: так сама их неповоротливость оказалась величайшей слабостью.

В их рядах началась сумятица: это командиры пытались перегруппировать свои подразделения, чтобы совладать с противником, колонны которого внезапно растворились. А тем временем, пользуясь этой суматохой, пехотинцы Константина напали на противника с того и другого бока: по бокам пластины доспехов у всадников были расчленены, и это являлось их самым уязвимым местом. В тот же момент конница Крока разбилась на четыре отряда, и два из них – по одному с каждого фланга – поскакали к городу, чтобы захватить и закрыть ворота и тем самым лишить армию, находящуюся на поле сражения, места укрытия в случае ее отступления.

Остальная и более многочисленная группа всадников обрушилась на фланги вражеской пехоты, ступающей за тяжелой кавалерией. Окруженная с флангов и с тыла армия Максенция за считанные минуты превратилась из дисциплинированного и прекрасно организованного войска в беспорядочно кружащую толпу. Вопли умирающих людей и животных не позволяли расслышать приказы командиров, которыми еще можно было как-то спасти положение, и потому сражение скоро превратилось для врага в повальное бегство. К тому времени и всадники Крока уже прорвались к воротам Таврина и, быстро расправившись с горсткой оставленных для охраны солдат, закрыли их, отказав отступающей армии даже в этом убежище.

Битва началась в середине утра и длилась чуть за полдень, но ни одного мгновения не было сомнения в ее исходе. Двумя часами позже войска Максенция уже целиком отступали, но закрытые для них ворота не оставляли им другого выбора, кроме как сдаться или погибнуть. К наступлению темноты битва закончилась, и ворота снова открылись для победного вступления в город Константина с его войсками.

Хотя Таврин оказался теперь в его власти, Константин продолжал играть свою роль не завоевателя, но освободителя, и с города не потребовали никакой дани, кроме продовольствия и жилья для солдат. Теперь, когда собранная на равнинах для вторжения в Галлию армия Максенция перестала существовать, ни одна серьезная преграда не отделяла Константина от Медиолана – бывшей столицы Максимиана. Спустя несколько дней его армия беспрепятственно вступила в этот город, радостно встреченная народом, приветствовавшим Константина как императора Запада. А бок о бок с отцом ехал Крисп, гордый тем, что уже окровавил меч в этом первом своем сражении.

Рим лежал примерно в четырехстах милях довольно легкого пути на юг по большим торговым дорогам – Эмилиевой и Фламиниевой – двум крупнейшим артериям Италии. Имея за своей спиной ликующую победоносную армию, ежечасно принимая посольства из важных городов Северной Италии и альпийских провинций, провозглашающие его августом и благодарящие за освобождение, Константин испытывал сильное искушение так же стремительно, как через Альпы, ринуться с войском на Рим. Но еще на пути к Медиолану он получил известие, что у Вероны, почти в сотне миль к западу, сосредоточена крупная армия. И командовал ею теперь полководец Руриций Помпейян, который, несмотря на прежние поражения, мог все же драться умело и отважно.

И потому несколько неохотно Константин продолжил свой путь на Восток, и на осаду Вероны ушла не одна неделя, прежде чем эта твердыня наконец покорилась ему и армия Помпейяна была уничтожена. Но время, потраченное на кампанию, окупилось с лихвой, ибо теперь вся Северная Италия и альпийские провинции оказались в его руках. Кроме того, Максенцию не удалось остановить марш своего шурина на юг в Апеннинах или в Умбрии, и приходили сообщения, что он засел в римском своем дворце, парализованный страхом и убежденный, что боги, доселе благосклонные к нему, покинули его наконец.

Однако Константин не верил этим сообщениям. По его оценке, Максенций предпочел остаться в Риме со значительной частью своих сил, потому что был убежден, что прекрасно обученные войска преторианской гвардии и кавалерия мавров, собранная во время экспедиции в Африку, окажутся равными любым войскам, которые выставит против него Константин. И поскольку – по крайней мере, в отношении численного равенства – Максенций не ошибался, Константин осторожно двигался на юг по Центральной Италии, потратив почти два месяца на то, чтобы добраться до Красных Скал, местности в семи милях к северу от Рима, где он наконец остановился и разбил лагерь.

2

Красные Скалы, названные так по цвету земли – туфа, выходящей пластами на поверхность, являлись первой станцией императорской почты на старой римской Фламиниевой дороге. Слева плескалось Циминское озеро, а к югу лежали равнины Тибра, но Константин мало надеялся выманить Максенция из-за надежно укрепленных стен Рима на открытое поле сражения.

В день, когда его армия заняла позицию у Красных Скал, он въехал на возвышенность, увенчанную изысканно прекрасной виллой Ливии, в сопровождении сенаторов Марцеллина и Адриана и нескольких командиров. Отделившись от них, он проехал немного в одиночестве, ища умиротворения в спокойной красоте здания, построенного в золотом веке Августа для грациозной супруги принцепса Ливии, прожившей там добрую часть своей жизни.

Она – вспомнил Константин из того немногого, что читал в книгах по римской истории, была щепетильно целомудренной: этой добродетелью, он не сомневался, обладала и его собственная жена, Фауста. Но Фауста явно не могла претендовать на второе замечательное качество Ливии, заключавшееся в том, что она никогда не оспаривала действий своего мужа. Их же становящиеся все более частыми раздоры обычно заканчивались столь же бурными примирениями, которые, он вынужден был признать, вносили в их брачную жизнь волнующее разнообразие. И в глубине души Константин не осуждал Фаусту, ибо догадывался, что причина ее раздражительности заключается в неспособности родить ему сына – за что он нес, по крайней мере, равную ответственность, – хоть она и подарила ему двух прелестных дочерей. Но даже тихое очарование виллы Ливии не способно было вывести его из странного состояния угнетенности, связанного с перспективой осады Рима.

– Ты принес жертвы богам, прося их о победе, август? – спросил Марцеллин, подъехав к тому месту, где Константин остановил своего коня, и тревога в голосе старого сенатора подействовала на него как холодная вода на больной зуб.

– Каким богам? – спросил он немного спустя.

– Богам наших отцов! Богам, которые сделали Рим великим!

– Это уже сделано, благородный Марцеллин, – успокоительно проговорил Константин, но его мысли были заняты чем-то еще из того, что сказал этот старик.

«Боги наших отцов!» «А кто бог его собственного отца? – спросил он себя. – Бог света и солнца Аполлон, которого широко почитали в Галлии? Или Юпитер Капитолийский – бог-покровитель самого Рима? А может, это был христианский Бог? Или его Сын, о котором читал ему Хосий из христианских священных книг?»

Императрица Феодора, вспомнил он, говорила, что Констанция сильно тянуло к христианской вере – как, впрочем, и его самого, чего Константин не боялся открыто признать. И, помня, что, хотя он и распорядился о принесении соответствующих жертв Аполлону и Юпитеру, Константин мысленно отметил, что ему нужно спросить у Хосия: а что тот думает насчет испрашивания милости у человека по имени Иисус Христос.

Или настоящим Богом христиан является все же Отец Иисуса? Что-то никак не мог он уразуметь, хотя Хосий и пытался ему это объяснить, какая значимость у каждого из них и что за роль отводится ими существу, называемому Святым Духом, – чего уж он и вовсе не мог понять. Но ведь ясно одно: если боги принимают участие в делах человека – во что верило большинство людей, – он не должен ни перед чем останавливаться, чтобы добиться благосклонности всех богов для осуществления самого важного в его жизни предприятия.

На обратном пути в лагерь их встретил Адриан. Константину он показался умным и деловитым, особенно когда нужно было проездом через города выторговывать необходимый армии провиант. Рядом с купцом ехал юноша в грубой одежде крестьянина.

– Познакомься, август. Это мой племянник, Камиан, – сказал Адриан. – Вчера он бежал из Рима под видом крестьянина, везущего повозку с продовольствием. Я подумал, что тебе немедленно стоит послушать, что он может сообщить нам о происходящем в городе.

– Непременно, Камиан, рассказывай все, что знаешь, – ласково обратился Константин к явно нервничающему молодому человеку.

– Император Максенций обратился к помощи жрецов и прорицателей, август, – сказал Камиан.

– Видишь, Марцеллин, – повернулся Константин к старому сенатору, – наш враг тоже обращался к богам. На чьей же стороне они будут?

– Разумеется, на той, август, которая права. На твоей.

– Будем надеяться.

– Говорят, император даже велел принести Книги пророчеств[57]57
  Книги пророчеств, или Сивиллины книги: то есть собрания предсказаний женщин-пророков. Хранились в Риме под охраной, и к ним прибегали только в исключительных случаях. Наибольшей известностью пользовались пророчества – оракулы Сивиллы Кумской.


[Закрыть] и свериться с ними, – уже не требуя приглашения, говорил Камиан.

– Что же сказали Книги? – Теперь в тоне Константина не было никакого легкомыслия: занесенные в Книги оракулы Сивиллы – жрицы Аполлона в Кумах – считались окончательными решениями небес, вынесенными по делам человеческих существ.

Камиан заколебался в нерешительности, явно не желая отвечать.

– Говори, парень, не бойся, – приказал Константин. – Никто тебя не тронет.

– На улицах говорят, что Книги предсказывают смерть врагу Рима. Август Максенций устроил на свой день рождения большой пир, чтобы отметить это пророчество.

Константин услыхал, как рядом с ним Марцеллин затаил дыхание, и он знал, что думает старый сенатор, – а собственно, что почти наверняка думал бы любой в Риме о таком предсказании.

– Я ли враг Рима, скажи, Камиан? – спросил он.

– О нет, август! – воскликнул молодой человек. – Народ надеется на тебя как на спасителя, но знать и преторианцы… – Он не закончил предложения, и, взглянув на серьезные лица сенаторов, Константин понял, что они думают то же самое. Римский люд, массы, толпящиеся на окраинах, живущие на хлебе, получаемом благодаря щедрости императора, сегодня рукоплещущие герою, а завтра орущие и требующие его смерти, возможно, и ожидают Константина как своего спасителя, но вряд ли кто-нибудь возьмется даже за кинжал, чтобы помочь ему захватить город, из страха, что боги уже возвестили о его грядущем поражении.

Молча от прекрасной виллы они съехали вниз к широко раскинувшемуся лагерю, выделявшемуся на фоне розоватого туфа Красных Скал. Склонив голову, Константин размышлял, стремясь найти какой-либо смелый ход, какую-либо новую, еще не испытанную тактику, чтобы выманить Максенция из-за стен Рима и заставить его переправиться через Тибр.

В глубине души император знал, что, будь он на месте Максенция, он бы даже и мысли такой не допускал. Напротив, уверенный, что массы народа так же понимают прорицание Книги пророчеств, как Марцеллин, Адриан и Камиан – а по правде говоря, и он сам, – он бы оставался под защитой городских стен, и пусть осаждающие расходуют свои силы до тех пор, пока не поймут, что придется-таки уйти несолоно хлебавши. И вот тогда бы он изводил их на всем обратном пути, по которому они с таким триумфом шествовали на протяжении более четырех месяцев.

– Ты упоминал о Книге пророчеств в лагере, Камиан? – спросил Константин племянника Адриана.

– Ему и не пришлось этого делать, август, – высказался Адриан. – Крестьяне, которые сегодня утром принесли на продажу продовольствие, слышали это от других, побывавших в городе. Теперь весь лагерь знает об этом.

Итак, ущерб уже причинен, подумал Константин. Но не мог он винить солдат, которые до сих пор видели в своем молодом предводителе чуть ли не бога, за подавленность духа, ведь сама Сивилла предсказывала гибель Константина в предстоящей битве за Рим. Разъяснять то, что оракулы обычно облекали свои пророчества в слова, поддающиеся разным толкованиям и, таким образом, оказывающиеся верными независимо от результата, было бы бесполезно – он это знал. Первое впечатление – вот что завладевало эмоциями, а это уже произошло.

Внезапно в лежащем впереди лагере поднялся многоголосый шум, и Константин выпрямился в седле, ища глазами то, что могло бы быть его причиной. Везде солдаты падали лицом в красноватую землю, выкрикивая имя, которое он сперва не разбирал и вдруг понял: они кричали «Аполлон!»

– Знамение! – дрожащим от страха голосом хрипло прокричал Камиан. – Знамение! Вон там, в небе, около солнца!

3

Константин быстро повернулся, чтобы взглянуть на запад, где над далеким морем висело солнце. Он сразу же увидел то, что привлекло внимание солдат и Камиана. В воздухе обозначился странный узор световых лучей, пробивающихся сквозь зыбкую облачность, скрывавшую обычную голубизну небес.

– Сияние Аполлона! – Голос Марцеллина на этих словах прервался. – Предупреждение…

Странный световой узор на фоне небес действительно напоминал лучи солнца, льющиеся из сияющего центра, часто изображаемые на знаменах и эмблемах Аполлона. Но лучи света, скрещивающиеся посередине, также напоминали Константину что-то еще, ускользающее от его памяти; он был уверен, что прежде видел этот узор, правда, не мог вспомнить, где именно.

Сияющая эмблема на небе стала уже исчезать, и вызванная ею минутная истерия постепенно улеглась к тому времени, когда Константин спустился в лагерь. Он крикнул Кроку, чтобы тот занял солдат работой, и галльский вождь во всю мощь своего голоса приказал им поставить дополнительную стену частокола на южной окраине лагеря. Солдаты зашевелились, подчиняясь приказу, хотя и недовольные необходимостью выполнять эту лишнюю задачу.

– Август, тебе мой племянник больше не нужен? – спросил Адриан.

– Нет. Спасибо за принесенные тобой сведения, Камиан. – Когда Адриан тоже стал отъезжать, Константин окликнул его: – Ты ведь грек, Адриан, я прав?

– По материнской линии, август.

– Что ты думаешь об этом узоре на небе? – Странная эмблема теперь почти совсем растаяла, хотя можно было еще видеть скрещение лучей света, если знать, куда смотреть. – Ты действительно считаешь, что это знак Аполлона, предупреждение?

– Такое явление, август, описано в некоторых старинных трудах греков под названием «паргелион» – мнимое изображение солнца.

– И это всегда истолковывалось как знамение, посылаемое богами?

– Обычно да – по крайней мере, простым народом. Некоторые философы утверждают, что это случайный узор солнечных лучей, пробивающихся сквозь облака, но другие говорят, что его можно видеть, только когда солнце, как говорится, тянет воду.

– Ну конечно же! – воскликнул Константин. – Мы видим его на западе, а море всего лишь в нескольких милях.

– Будем надеяться, что в Риме этого не видели и не посчитали за доброе предзнаменование, ниспосланное Аполлоном, – сказал Адриан. – При том, что сказали Книги пророчеств, а теперь еще это – нам нельзя надеяться на большую помощь горожан, если дело дойдет до осады.

За вечерним столом Константин ел мало. То, что рассказал Камиан, и странный узор в облаках угнетали его больше, чем перспектива осады Рима. К этому теперь еще прибавилась убежденность, что где-то он уже и раньше видел этот узор, образованный лучами солнца, но вот только где? И смысл его тогда заключался в чем-то совершенно другом.

От своего слуги он узнал, что мнений в лагере относительно странного явления в облаках оказалось почти столько же, сколько людей в армии. Но если и существовало какое-то согласие, то оно склонялось в пользу того, что это все-таки предупреждение, исходящее от Аполлона – предположение вполне естественное, поскольку Аполлон часто изображался как бог Солнца: лучи от горящей планеты расходились, образуя такой же сияющий узор, что и у видения на западном склоне неба. Однако эти мысли не принесли Константину успокоения, и он в конце концов выбросил из головы все, что было связано с небесным видением, чтобы спокойно уснуть.