Текст книги "Чудо пылающего креста"

Автор книги: Френк Джилл Слотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

3

Развлечение, подготовленное сенатором Марцеллином для своих гостей, было таким же пресным, как и все, на которых побывал Константин. Сначала двое гимнастов продемонстрировали чудеса силы и ловкости, которыми, похоже, они очень гордились, хотя в других местах ему доводилось видеть гораздо лучших. Затем поэт продекламировал длинную эпическую поэму, восхваляющую дела Константина и приписывающую, довольно подчеркнуто, его успехи покровительству римских богов, которые, по словам поэта, на протяжении всей блестящей истории Рима с особым вниманием следили за жизнью великой столицы.

К удивлению Константина, Фауста даже не стала дуться, когда он сказал ей, что покидает их празднество, и не возражала против его ухода. Она казалась менее веселой, чем обычно, даже несколько рассеянной, но когда он поинтересовался, в чем дело, она поспешила его заверить, что все в порядке. Оставив ее и Криспа руководить весельем с высоты двух сдвоенных тронов, воздвигнутых сенатором Марцеллином для царских гостей его дома, Константин пробрался к своему портшезу, сопровождаемый лишь полудюжиной охранников, двое из которых находились при нем неотступно, оставляя его одного только в личных покоях дворца.

Когда его несли ко дворцу, ночная жизнь Рима была в полном разгаре. Улицы оказались забиты повозками с продовольствием и товарами для лавок, хотя существовал запрет на пользование телегами, кроме военных колесниц, днем, когда на улицах толпился народ. Во времена Максенция ночью по улицам шастали банды головорезов знатного происхождения, и порядочным гражданам появляться на них было небезопасно. Но Константин положил этому конец, осветив их ярко пылающими факелами и приказав солдатам в полном вооружении патрулировать улицы парами с наступления сумерек и до рассвета.

У дверей своих личных покоев, сообщавшихся с покоями Фаусты общей дверью, Константин с удивлением увидел ожидающего учителя Лупа. Ему никогда особенно не нравился этот человек, возможно, потому, что у него с Фаустой было так много общего, того, что Константин не принимал. Сегодня вечером присутствие учителя вызвало у него раздражение.

– В чем дело? – резко спросил он. – Заболел кто-нибудь из детей?

– Нет, доминус. Я должен поговорить с тобой наедине. Дело очень срочное.

– А не может оно подождать до утра?

– Я не стал бы тревожить тебя, доминус, если бы это дело могло подождать. В твоем эдикте сказано, что обо всем, касающемся опасности, грозящей тебе, императрице или государству, следует докладывать тебе в любой час дня и ночи.

Константин предпочел бы, чтобы ему не напоминали о злополучном эдикте, поощряющем доносчиков, поскольку ему это не принесло ничего хорошего, кроме беспокойства. Но Луп являлся членом его собственного дома и, насколько ему было известно, очень преданным Фаусте и детям. Поэтому отказываться выслушать его было бы вряд ли справедливым.

– Что ж, тогда заходи, – покорно сказал он. – Можешь рассказывать мне свою историю, пока я буду готовиться ко сну. – Вдруг в голову ему пришла новая мысль, и он спросил подозрительно, прищурив глаза: – Разве сенатор Марцеллин не родственник тебе? Тебе бы сейчас надлежало быть у него дома на празднестве.

– Я там был, но недолго. – Луп улыбнулся. – Как и ты, я решил, что мало удовольствия проводить вечер, слушая, как поэт читает свои собственные вирши.

– Тут я с тобой согласен. У тебя есть новости? Какие?

– Язык не поворачивается говорить, доминус, но…

– Говори, не бойся. В своем эдикте я обещал, что буду слушать. Так что давай говори, что тебе нужно сказать.

– Это касается цезаря Криспа.

Константин повернулся и, схватив учителя за свободно облегающую его одежду на груди, тряс его до тех пор, пока у того не застучали зубы.

– Я не потерплю никаких выдумок… – Он замолчал и ослабил хватку. – Ты прав. Я ведь обещал слушать и, если информация верна, действовать, руководствуясь ею. Что у тебя на Криспа?

– Ничего, доминус. Я им очень восхищаюсь. Но не могу я стоять рядом и видеть, как он пристает к императрице со своими ухаживаниями, и молчать, зная, что она ничего не говорит только потому, что не хочет настраивать тебя против сына.

– Крисп и Фауста! Ты спятил! – Но, еще произнося эти слова, Константин вспомнил, как ему случалось видеть их вместе и ревновать.

– Если бы я спятил, доминус. – Нотка глубокой озабоченности в голосе Лупа прозвучала очень убедительно, – Ей то и дело приходится отбиваться от него.

– Когда все это началось?

– Вскоре после того, как мы приехали в Рим из Никомедии. После того, как они стали убеждать его провозгласить себя августом на Западе.

– Они? Кто это «они»? – Константин встряхнул головой, словно загнанный зверь, пытаясь устоять против нахлынувшей на него волны гнева, грозящей привести в смятение его чувства.

– Здесь, в Риме, многие поговаривают о том, что в сенате есть сильная партия, которая выступает за провозглашение твоего сына Криспа августом. Да почти весь город говорит об этом.

– И, полагаю, всему городу хотелось бы видеть эту перемену?

– Рим борется не за что-нибудь – за свою жизнь. Вряд ли ты можешь винить…

– Я освободил Рим от Максенция! Я вернул честь и место в политической жизни сенату! И такова-то их благодарность – восстанавливают против меня моего собственного сына! Но Крисп, разумеется, их не слушал.

– Я мало что знаю об этом деле, доминус. Ведь я из твоих домочадцев, поэтому заговорщики не доверяли мне своих секретов. Но я думал, что тебе следует знать о его страстной одержи… в общем, о другом деле, чтобы ты мог предостеречь его.

– А эта страстная одержимость, о которой ты говоришь: Крисп действительно приставал к императрице?

– И не раз, доминус. Сперва она отделывалась от него смехом, но в последнее время он стал навязчивей – возможно, потому, что… – Он не закончил предложения, зато вместо него это сделал Константин:

– Потому что он надеется заручиться поддержкой против меня? Ты это хотел сказать?

– Императрица ни за что бы не стала участвовать в этом, – заверил его Луп. – Она знает, как сильно ты любишь цезаря Криспа.

– Ступай, – хрипло проговорил Константин. – Я должен подумать.

– Надеюсь, ему ничего не будет, доминус. – Снова голос учителя зазвучал ноткой озабоченности. – Он еще молод, и лестью легко задурить ему голову.

– Ступай от меня, Луп!

– Надеюсь, я не наделал зла.

– Ты правильно поступил, что пришел ко мне, но об этом больше никому!

Когда учитель удалился, Константин вышел на примыкающий к спальне балкон, надеясь, что ночной воздух охладит его гнев и вернет ему ясность мышления. Громыхание телег по вымощенным булыжником мостовым напоминало отдаленные раскаты грома, предвещающие грозу. От улиц поднимался сырой вонючий запах отбросов, сваленных в неглубокие канавы, по которым их несло к отверстиям мощных клоак – канализационных труб, уже пять столетий служащих для очищения Рима от нечистот. Его горло и так уж было перехвачено гневом, да тут еще эта уличная вонь – Константина чуть не вырвало… Он твердо решил уехать из ненавистного ему теперь города как можно скорее, забрав с собой Фаусту и детей.

С улицы внизу до него долетали звуки веселого смеха. Это компания гуляк на пути из одних гостей в другие – а ночь для общественной жизни Рима еще только начиналась – завернула за угол и постепенно исчезла в переулке. Высокий голос одной из женщин напомнил ему о Фаусте. В памяти поневоле всплыла картинка: вот они на трибуне, Крисп и Фауста, самой красивой парой распоряжаются празднеством на приеме у Марцеллина – и пальцы его с такой отчаянной силой сомкнулись на каменной балюстраде балкона, что острые ее грани до крови врезались в плоть. Но боли он не заметил – так велика была его мука, причина которой лежала в другом.

В душе Константин понимал, что отчасти в том, что случилось – коль Луп говорил правду, – есть и его собственная вина: он так часто оставлял их вместе, пока сам погружался в государственные дела. Но даже признание вины не могло смягчить его боли и гнева, ибо тяжелее всего оказалось узнать, что Крисп прислушивался к льстивым речам и уговорам тех, кто готов был разделить империю ради гордости Рима и, что еще возмутительней, вновь вернуть поклонение старым богам и нанести удар возрождающейся силе, которой стало христианство при покровительстве императора.

С минуту он раздумывал, стоит ли разбудить Дация и обсудить со старым товарищем поступивший от Лупа донос, но решил этого не делать, понимая в глубине души, что, поступив таким образом, он бы тем самым признал, что Даций ближе его собственному сыну, чем он сам. Наконец Константин ушел с балкона и, налив из графина, неизменно стоявшего у его ложа, чашу вина, осушил ее до дна, затем снова налил и выпил во второй раз. Полежал немного в темноте, но сон не приходил: черные волны мыслей все еще грозили захлестнуть его. В конце концов он поднес горлышко графина к губам и пил не отрываясь, пока тот не опустел. Затем поставил его обратно на стол. Вскоре питье подействовало, натянув одеяло забвения на мятущиеся его мысли.

Константин, внезапно проснувшись, не ведал, который час и что разбудило его. Из спальни Фаусты послышался крик. Он соскочил с дивана и в полутьме своей комнаты, освещенной лишь светом луны, льющимся через дверь на балкон, ударился о сундук. Кляня вино, лишившее его ноги устойчивости, он все же сумел отыскать дверь в покои Фаусты и резко распахнул ее настежь.

Того, что открылось его глазам, стало вполне достаточно, чтобы он мгновенно протрезвел. У постели стояла Фауста в прозрачной ночной рубашке, сквозь которую целиком просвечивало ее все еще девственно прекрасное тело – хотя она и родила ему шестерых детей. В каком-то шаге от нее Крисп, видимо очень пьяный, для опоры держась за стул, во все глаза таращился на отца, и на лице его, как показалось Константину, было помимо ужаса написано чувство вины.

Глава 33

1

Фауста нарушила молчание, бросившись, рыдая, в объятия Константина.

– Обычно я могу с ним справиться! Но сегодня он перепил и… – Все, что она еще могла бы сказать, потонуло в потоке слез, но сцена и без того говорила сама за себя – за исключением одной детали: изумленного и недоверчивого взгляда в глазах уставившегося на отца и Фаусту Криспа.

На шум в опочивальне Фаусты прибежала ее фрейлина, спавшая неподалеку, а также охранник, дежуривший в коридоре за дверью. Оба стояли, вытаращив глаза на драматическую сцену в спальне, но Константин, который должен был, кажется, просто зайтись от гнева, чувствовал себя как бы сторонним наблюдателем, созерцающим кульминационный момент в театральной пьесе, развязка которой (теперь уж он знал) предопределена с тех самых пор, как Луп побывал у него ранее тем же вечером.

– Отведи цезаря Криспа в его жилище и позаботься, чтобы там дежурила стража, – приказал он солдату. – Выходить он может только по моему приказу, и говорить об этом – под страхом смерти – не должен никто.

Когда стражник тронул Криспа за плечо, тот пошевелился – пошевелился впервые с той минуты, как его отец вошел в спальню жены. Перед тем как закрыть коридорную дверь он, однако, все же оглянулся, и в глазах его, устремленных на отца и Фаусту, стояла боль, сравнимая для Константина лишь с обнаженным клинком, поворачивающимся в его собственном сердце.

– Оставьте нас, – сказал Константин фрейлине и, когда та ушла, подвел все еще всхлипывающую Фаусту к постели и нежно баюкал ее в руках до тех пор, пока она не перестала плакать и не смогла наконец поговорить с ним о том, что случилось.

По ее словам, они с Криспом оставались в доме сенатора Марцеллина до конца празднества, и, когда оно окончилось, Крисп отправил жену домой с Констанцией, а сам вызвался проводить Фаусту до дворца. За этот вечер, говорила Фауста, он выпил довольно изрядно и даже немного покачивался, провожая ее в спальню, но у двери они расстались. Потом она уже была готова лечь в постель, когда Крисп вдруг вошел, и она попыталась уговорить его уйти, но он, разгоряченный вином, сделал попытку овладеть ею силой. И вот тогда она закричала и разбудила Константина.

Закончив свой печальный рассказ, Фауста быстро заснула, но Константину эта ночь уже не сулила сна. Заботливо укрыв ее одеялом, ибо в ранние часы утра над городом стояла прохлада, от которой не защитила бы тонкая ночная рубашка, он вышел из комнаты. Однако куда сильнее ночной прохлады стал холод, охвативший его сердце, и он был благодарен – то ли выпитому перед сном вину, то ли Лупу с его новостями – за то, что благодаря им он предстал подготовленным перед тем, что случилось дальше, и смог вынести случившееся почти спокойно.

Прежде всего, решил Константин, нужно посоветоваться с Дацием. И нельзя было оставлять это до утра, ибо, хотя он и предостерег караульного и фрейлину, чтоб они молчали о виденном ими в спальне Фаусты, он знал, что не пройдет и полдня, как весь Рим уже будет судачить об этой истории. Да к тому же именно этот день должен был стать кульминацией Виценналии, пределом радости для Константина, когда он объявит, что Крисп назначается августом Запада.

Даций спал у себя дома, но от прикосновения к плечу моментально проснулся. Один лишь взгляд на лицо Константина в свете принесенной им свечи заставил его тут же вскочить с постели. Пока он одевался, Константин рассказал о разговоре с Лупом и о драматической сцене, последовавшей за криком в соседней спальне.

– И ты не нашел ничего лучшего, как поместить Криспа под стражу? – спросил Даций, когда он закончил.

– Хорошо еще, что Луп меня подготовил, а не то я мог бы прибить мальчишку на месте.

– А тебе не приходило в голову, что Луп мог не просто так подготавливать тебя, а для уже написанной пьесы?

Руки у Константина сжались в кулаки, но усилием воли он заставил себя сдержаться.

– Я знаю, Даций, ты никогда не любил Фаусту, но даже ты не имеешь никакого права обвинять ее в таких вещах. Соблазнить еще совсем мальчишку, ее собственного пасынка, а затем закричать, с тем чтобы его арестовали, – это же уму непостижимо!

– Только очень безжалостная женщина могла бы вот так отделаться от ненавистного ей мужчины, – признался Даций.

– Крисп и Фауста всегда были друзьями. Она даже старалась утаивать все это от меня – до сегодняшней ночи, когда ей пришлось или закричать, или уступить ему. Нет, Даций, самое подходящее объяснение всему этому, которое приходит мне в голову, – это то, что парень был пьян и не соображал, что делает.

– А сам-то Крисп дал какое-нибудь объяснение?

– Нет. Все это, похоже, его ошарашило. В сущности, я мог бы простить его за то, что он так помешан на Фаусте.

Она красивая, жизнерадостная, и я знаю, какой она может быть соблазнительной, фактически сама того не желая. Но вступить в заговор с теми, кому хотелось бы разделить мое царство и уничтожить Церковь – этому нет прощения.

– Если только это действительно так.

– Потому-то я и пришел к тебе. Я должен быть справедливым к своему сыну, но тут затронут вопрос и благополучия империи. Поэтому я решил поручить расследование этого дела квестору. Его обязанность выносить окончательное решение по всем вопросам, касающимся закона. Но, хотя его неподкупность выше всякого сомнения, все же Рубелий один из моих придворных и его положение зависит от меня. Ты любишь Криспа, поэтому я хочу, чтобы ты вместе с квестором докапывался до правды и представил ее мне со своими рекомендациями.

– А если мы обнаружим, что с виду все это одно, а на самом деле другое – тогда что?

– Обещаю придерживаться вашего решения. В этом деле я в чувствах так разрываюсь между сыном и женой, что вряд ли могу быть непредубежденным в том или ином отношении.

2

Следующие три дня, в течение которых Крисп находился под домашним арестом, а Фауста, по просьбе Константина, оставалась во дворце, явились тяжелым для него испытанием. Криспу он готов был простить эпизод со своей женой, но при этом подвергнуть его наказанию, чтобы парень запомнил: правитель империи должен уметь подавлять свои страсти. Но, однако, Константин не мог оставить просто так, без внимания, остальную часть обвинения, ибо дело здесь пахло изменой.

Когда Даций и квестор Рубелий три дня спустя предстали перед Константином в зале для аудиенций, он отпустил всех остальных, кроме секретаря, которому предстояло вести протокол решений суда, двух стражей и самого подсудимого, Криспа, доставленного из дома для окончательного слушания дела. Молодой цезарь выглядел осунувшимся, глаза покраснели от бессонницы, но вел он себя с достоинством воина, стал перед троном по стойке смирно и отдал салют по-римски, держа кулак своей правой руки над левой частью груди. Константин ответил ему на салют и всем указал на стоявшие перед ними сиденья.

Догадываясь по глазам Криспа, каким терзаниям подверглась его душа, Константин всем родительским сердцем почувствовал острое сострадание к сыну, но тут же решительно и сурово заставил себя позабыть даже всякую жалость до тех пор, пока не услышит он правды о деле, представленном Дацием и Рубелием, а также защитой Криспа. Ведь там, где затрагивалось Глаго империи, не мог уступать он влиянию чувств – не мог, даже если дело касалось плоти его и крови.

– Я попросил квестора Рубелия как высшее авторитетное лицо по правовым делам и военачальника Дация как нашего общего друга разобраться в выдвинутых против тебя, цезарь Крисп, обвинениях, – заявил Константин официальным тоном. – Ты не возражаешь, если они составят судебную комиссию по рассмотрению этого дела?

– Твоя воля – мой закон, доминус, – проговорил Крисп сдавленным голосом, в тоне которого слышалась безнадежность.

– Я склонен к тому, чтобы не придавать значения одному выдвинутому против тебя обвинению, – сказал Константин, – поскольку, как известно, ты был в нетрезвом состоянии и не имел полной власти над своими чувствами. – Он увидел, как на мгновение глаза у Криспа зажглись надеждой, чтобы вновь погаснуть, когда он добавил: – Но один доносчик выдвинул против тебя еще более серьезное обвинение – обвинение в преступлении против государства, которое я не могу не принять во внимание. Хочешь ли ты что-нибудь сказать прежде, чем квестор Рубелий сообщит нам о своем расследовании?

– Нет, доминус.

– Тогда, прошу тебя, Рубелий, приступай к делу.

Отчет квестора по согласованию с Дацием получился еще более изобличающим. В нем говорилось о честолюбивом и очень способном молодом человеке, на которого нашло ослепление, когда высокопоставленные члены сената и именитые граждане Рима почтили его триумфом, заставляющим вспомнить те дни, когда столица встречала героев империи со всеми почестями, на которые были способны государство и боги Рима. Отчет показал, как началась тщательно разработанная кампания лести с целью завоевать доверие Криспа и убедить его в том, что слухи о намерении Константина построить еще одну столицу на Востоке, в Византии, оказывают плохую услугу интересам империи. В нем сообщалось, как за прошедшие несколько месяцев, с тех пор как юный цезарь приехал в Рим для организации празднества в честь двадцатилетнего пребывания его отца у власти в качестве августа, перед ним выстраивали аргумент за аргументом, убеждая его в том, что Константина нужно заставить последовать примеру Диоклетиана и Максимиана, отказавшихся от власти с окончанием их двадцатилетнего периода правления, и назначить Криспа главой государства, разделенного на две части.

– Кто должен был править восточной частью империи? – задал вопрос Константин.

– Молодой цезарь Лициниан, – отвечал Рубелий, – С регентами, назначенными сенатом до достижения им совершеннолетия.

– Сын Лициния! – Знакомый красноватый туман от несдерживаемого гнева застлал Константину глаза, и он приподнялся в своем кресле. Все тело вдруг напряглось, и грудь так сильно сдавило, что трудно стало дышать. Сердце бешено колотилось в ребра, словно желая вырваться наружу. Сжимая подлокотники кресла, только огромным усилием воли он смог наконец немного прийти в себя.

– Мальчику тринадцать лет, доминус, – говорил Рубелий, давая Константину время подумать. – А это значит, что восточная половина еще лет восемь, а то и больше, управлялась бы регентами.

– Вполне достаточный срок, чтобы уничтожить там Церковь, – хрипло проговорил Константин. – Как, впрочем, и здесь, на Западе, если бы сенат нашел особый подход к молодому и уступчивому императору. Тогда вся империя снова стала бы языческой.

– Кажется, именно в этом заключалась одна из главных целей заговора, – согласился Даций.

– И ты за мое доверие отплатил мне таким предательством? Как же ты мог? – хрипло спрашивал он у Криспа, – Ведь ты же, конечно, видел, чего домогались эти мерзавцы?

– Они говорили, что так будет лучше для империи, – Слова признания, спотыкаясь, сходили с его языка, – Они все твердили мне, что ты отдал христианским епископам так много своей власти, что Римом скоро будут править они, а все, кто не признает их Бога, будут уничтожены за то, что они называют ересью.

– А что стало бы со мной? Посадили бы меня в тюрьму или казнили?

– Кажется, именно в этом пункте план заговора начал распадаться, – заговорил Даций, опередив Криспа. – Крисп отказался поддерживать любой план, который не позволял бы тебе добровольно уйти в отставку после Виценналии. Он отказался санкционировать применение силы – в сущности, именно ему ты, возможно, обязан своей жизнью, ибо многим в Риме желательна твоя смерть.

– Это правда? – обратился Константин к сыну. – Пожалуйста, ты можешь вызвать свидетелей, чтобы опровергнуть эти обвинения.

Взгляды их встретились, и в глазах у Криспа Константин увидел столько стыда и муки, что последние остатки гнева выветрились из его души. Он как-то вдруг задумался, а что бы могло случиться, если бы после побега из Никомедии он вынужден оказался бы годами покорно нести Службу в тени своего отца. И, вспомнив собственные честолюбивые планы и то, как раздражало его все, что препятствовало восхождению к ответственным постам наверху, он проникся сочувствием к сыну.

– Благородный Рубелий сказал правду, – подтвердил Крисп. – Да, я сначала прислушивался к их мнениям, особенно когда они говорили о епископах, управляющих империей.

– За это и я в равной степени несу ответственность, – вмешался Даций. – Криспу известны мои взгляды на вмешательство епископов в государственные дела. Я часто выражал их в его присутствии.

– Но ты же не участвовал в заговоре, чтобы свергнуть своего императора, – напомнил ему Константин.

– К тому времени, когда я осознал, к чему приведет этот план, заговор, как ты называешь его, уже развивался, – признался Крисп.

– А ты можешь назвать его как-то иначе? – спросил Константин.

– Нет, оте… доминус. Я не отрицал и сейчас не отрицаю своей вины.

– И ничего не выдвигаешь в свою защиту?

– Нет, доминус.

Константин обратился к Рубелию:

– От кого ты получил эту информацию?

– В основном от самого цезаря Криспа. Он ничего не утаивал, за исключением имен тех лиц, которые участвовали с ним в заговоре.

Поборов внезапный прилив возмущения, Константин воскликнул:

– Почему? Почему ты покрываешь предателей?

– Этот заговор не пошел бы дальше пустой болтовни, если бы я их не слушал и не искушался мечтой о власти, – так объяснил это Крисп. – Но ведь я же все-таки слушал – поэтому я отвечаю за все.

– А Лициниан?

– Он всего лишь мальчишка и, по сути, не представлял, с чем это связано и к чему приведет.

– Однако хотел оказаться у власти в бывших отцовских владениях – если, конечно, регенты, назначенные ему сенатом, не убили бы его, чтоб оставить власть у себя. Теперь-то ты видишь, Крисп, как могут неразборчивые в средствах люди одурачить честолюбивого честного человека?

– Да, оте… доминус.

Константин откинулся на спинку кресла.

– Ты обманул мое доверие и потому должен быть наказан. Но твое наказание будет смягчено, если ты назовешь имена других заговорщиков.

– Я не могу этого сделать, – спокойно сказал Крисп.

– Во имя Бога, скажи, почему не можешь?

– Главный виновник я один. Без меня не существовало бы никакого заговора.

Это была правда, и, несмотря на свою злость и возмущение упрямством сына, Константин не мог не гордиться непоколебимой честностью и силой характера Криспа, благодаря которым он готов предпочесть разжалование, а возможно, и смерть – ибо дело тут пахло изменой, – лишь бы не перекладывать на плечи других свою собственную вину за то, что поддался чрезмерному тщеславию.

– И это твое окончательное решение? – спросил Константин.

– Да, доминус.

Константин обратился к квестору:

– Какое наказание ты рекомендуешь в подобном случае, Рубелий?

– Измена тут налицо, доминус. Обычное в таких случаях наказание – смертная казнь.

Константин услышал, как сын судорожно вдохнул, но лишь на мгновение у Криспа чуть не сдали нервы. Стоя прямо и замерев, он смотрел неотрывно на стену, словно прямо сейчас уж готов был встретить топор палача.

– А ты что скажешь, Даций? – спросил Константин. – Ты согласен с тем, что подсудимый виновен?

– Да.

– А с наказанием?

– Почти ровно три века назад один мудрый и добрый человек в Галилее, в земле Иудейской, сказал так: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Других советов у меня нет.

Константин прекрасно понимал, что Даций хотел этим сказать: не раз он без колебаний убирал со своего пути тех, кто мешал, пользуясь любыми средствами, которые попадались под руку. Собственно, Крисп в этом деле поступил не более из ряда вон выходяще, чем случалось ему самому, – если не считать того, что, когда дело дошло до финального акта уничтожения единственного камня преткновения, отделяющего его от власти и славы, он отказался причинить вред своему собственному отцу. А это само по себе оправдывало смягчение наказания с примесью милосердия.

– Я бы не хотел лишать своего собственного сына милосердия, к которому призывал Сын Божий, – сказал Константин. – Воля моя такова: цезаря Криспа и цезаря Лициниана отправить в изгнание. Они будут оставаться под стражей в Поле в Истрии до тех пор, пока я не объявлю указом об окончании срока их изгнания. Квестор Рубелий распорядится немедленно об отправке их в Полу и секретарь запротоколирует приговор.

Он поднялся из кресла.

– Военачальник Даций, я бы хотел переговорить с тобой в своем кабинете.

Когда Крисп поворачивался, чтобы вслед за Рубелием выйти из комнаты, Константин заметил в его глазах недоверчиво-изумленный взгляд, как у обреченного на смерть человека, которому в последнюю минуту отменили исполнение смертного приговора и он егде чикак не может поверить в свое везение.