Текст книги "Дикки-Король"

Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис

Глядя на этих отпускников, этих туристов, которые явно беспокоятся о ценах на жилье, о купании, отелях, питании, (водных лыжах, прогулках, даже Полина с некоторым самодовольством думает: «Мы, по крайней мере, едем не за этим».

Шапито начали монтировать около полудня. Земля еще не просохла. Июнь выдался дождливым.

– Ну и удовольствие будет сидеть здесь! – заметил Алекс, художественный руководитель группы, прибывший на место раньше Дикки.

Он смотрел, как вырастает знакомое сооружение. «Если они и на этот раз продали билетов больше, чем сидячих мест, завяжется драка». Они – это организаторы, которые, закупив права на представление, иногда не могли противостоять соблазну и, чтобы увеличить свои барыши, продавали билетов больше, чем положено. «Уместятся!» – было их главным аргументом. И действительно, зрители, как правило, умещались. Ведь можно сидеть и на земле. Но если она сырая – дело другое. Молодые папаши с ребятишками на плечах, влюбленные, приодевшиеся к случаю, и даже старики могут превратиться в диких зверей. Алекс хорошо это знал.

– О! У Дикки не такая публика, – с видом оскорбленной добродетели заявляет председательница объединения фан-клубов Жанина.

– Любая публика озвереет, если за сорок франков усадить ее в грязь! – отпарировал Алекс. – Где организаторы?

Они еще не приехали. Мимо, не помня себя, промчался постановщик Серж; его редкие белокурые волосы торчали дыбом.

– Как только установим отражатели, с двухсот мест ничего не станет видно, – не без злорадства сказал он, предвидя столь полную катастрофу. – И звук плывет по кругу. У Жанно фальшивит синтезатор. Да и освещение, кажется, установили, не считаясь с техникой безопасности.

Алекс почувствовал, что пора вмешаться самому. Впрочем, такое количество накладок являлось добрым предзнаменованием. Когда все идет как по маслу, того и жди провала – таков был его девиз. Главное чтобы все устроилось до приезда Дикки. Шапито установили. Принесли отражатели.

– Настройщик! – с обычной яростью завопил Алекс. – Настройщик! Пусть он посмотрит синтезаторы, немедленно! А на места, с которых ничего де видно, посадим фанатов. На сколько человек ты рассчитываешь, цыпленок?

– О! Сегодня человек на сто, не больше. Но еще неточно… Ведь это первый концерт, – простонала Жанина, шедшая за ним, словно святая Вероника в полном отчаянии. Это была вечно паникующая, полная блондинка, в прошлом ведущая одной телепередачи.

– На что же тогда нужны эти фанаты, малышка? – безапелляционно бросил Алекс. – Ну хорошо. Пойдем со мной, послушаем звук.

Польщенная тем, что с ней советуются, и готовая принести в жертву свою паству, она подчинилась, хотя и не без вздохов. Алекс мирился с этим: такова была его работа.

– Встань-ка в центре, лапочка! Жюльен! Синтезатор!

Жюльен был контрабасистом у Дикки; и поскольку обладал похожим по тембру голосом, иногда заменял его на пробах звука и света. Он вышел вперед, так как начали устанавливать микрофон.

– Ну-ка напой что-нибудь!

– «Есть у меня мечта одна, пусть жизнь становится прекрасней…» – пропел Жюльен с кислой миной. У него ведь было особое мнение относительно своих данных и собственные честолюбивые замыслы.

– Жанина?

– Слышно хорошо, но что-то урчит… Учти, что, когда набьется много народу, акустика изменится…

– Я твержу об этом уже два года, – процедил Жюльен. В свои тридцать лет он был красив, глуп и не понимал, почему не может быть такой же «звездой», как Дикки. Алекс отказался от попыток объяснить ему это.

– Урчанье создает синтезатор Жанно! – крикнул Серж из-за кулис. – Кто-то стукнул по нему. Наверняка кто-то стукнул.

На сцене появилась вокальная группа – две блондинки и брюнетка, заспанные, в таких помятых блузках, будто этим утверждали свое право на неопрятность.

– Не знаю, что делать, – изрек настройщик, стоя на эстраде с видом врача, дежурящего у изголовья безнадежно больного. Он ездил с гастролями уже два года, очень важничал, ходил, корча из себя незаменимую персону, а за кулисами приставал к девушкам. Имени настройщика никто не знал, и его прозвали Пьянолюкс, по названию фирмы, в которой он служил.

– Что ты там шепчешь? Говори в микрофон, черт возьми!

Алекс отошел к задним рядам, надеясь определить источник гула.

– Я говорю, что не знаю…

Но Алекс уже не слушал Пьянолюкса. Он бросился навстречу только что появившимся организаторам, напоминавшим своим скорбным видом служащих похоронного бюро.

– Ну и ну! Не рановато ли! – воскликнул он, подшучивая так же машинально, как только что бушевал. – По вашей милости нам придется затолкать сюда две тысячи человек! Добрая половина, конечно же, кое-что услышит!

Но его попытку сострить встретило трагическое молчание.

Два красномордых толстосума, завзятые пьяницы, и не совсем чистые на руку посредники, поколебавшись с минуту, признались:

– Нам не удалось договориться с домом культуры…

– А мне какое дело?

– Но поскольку эта территория принадлежит муниципалитету…

– Нет! – завопил Алекс, боясь понять до конца.

– Да, – в один голос удрученно заявили два ловкача. – Придется перенести шапито в другое место. Мэр задумал подложить нам свинью…

– А вам известно, который час? Понимаете, во что это обойдется?

– «Новотель», где вы, должно быть, уже поселились, предлагает свою площадку даром, – осмелился возразить один из организаторов.

– А рабочие? Уж не думаете ли вы, что они предложат мне свои услуги, как вы выражаетесь, даром?

– О! Это поправимо, мсье Боду! – с видом неунывающего простака воскликнул другой. – Мы ведь продали три тысячи билетов…

Три тысячи билетов! Шапито, даже набитое до отказа, вмещает тысячу восемьсот человек! А тут еще дождь!

Дикки спал на заднем сиденье «мерседеса». Вел машину его гитарист и старинный приятель Дейв. По желанию Дикки состав его группы всегда оставался самым минимальным. И уж конечно, в этом ему не противоречили ни художественный руководитель, ни фирма грамзаписи: сбережешь грош – миллион наживешь. Но в этом году им пришлось смириться с тем, что Дикки взял с собой молодого доктора Жаннекена, который уже два года лечил его от каких-то пустячных недомоганий в горле. Дикки заявил, что не поедет без врача, поскольку его лишили отдыха, столь ему необходимого. Абсолютная чушь, он ни на йоту не был болен, а молодой врач, не испытывающий никакого желания колесить с ним в турне, потребовал внушительной суммы… «Ну уж если это нужно для спокойствия Дикки, – изрек генеральный директор фирмы „Матадор“… – В кои-то веки у него возник каприз».

Когда садились в машину, молодой врач хотел было занять место впереди, рядом с Дейвом. Дикки из вежливости этого не допустил и теперь спал в довольно неудобной позе, положив голову на свернутый плащ Роже Жаннекена. Шестью днями раньше он еще был в Японии. Накануне записывал телепередачу, которая должна пройти в июле и поддержать интерес зрителей к его гастролям. Он устал.

Дейв вел машину умело, ровно, без толчков. Он был в хорошем настроении, не пьян, не одурманен наркотиками. И, казалось, осознавал ценность уникального груза, который вез. Впрочем, все, кто окружает Дикки, размышлял доктор, осознают его ценность. В каком-то смысле. Во всяком случае, у всех было такое ощущение, что на красивом лбу певца запечатлены слова: «Осторожно! Стекло!», и все обращались с ним соответственно. Доктор Жаннекен с некоторым отвращением рассматривал его хрупкую фигуру, длинные белокурые волосы с серебристым оттенком, ангельское лицо, стоившее миллионы. С недавних пор. И может быть, ненадолго. Но пока будет длиться этот период, никто не осмелится задеть этот хрустальный сосуд, даже слегка.

«Всего на четыре года моложе меня. Красота, деньги, поклонение… И страх. Все-таки справедливость существует». Не то чтобы доктор в чем-то обвинял Дикки. Тот ведь вначале трудно пробивался, и вдруг ошеломляющий, необъяснимый успех. Естественно, его самого это потрясло.

Дикки обладал качествами, которые редко встречаются у артистов. Он был серьезен, трудолюбив, пунктуален, экономен, но не скуп, любил порядок, но без маниакальности, говорил мало, не любил выставляться. И начисто был лишен чувства юмора. Приятели Дикки, снисходительно улыбаясь, судачили о том, что он все «принимает за чистую монету». А его возлюбленная Мари-Лу с нежностью говорила: «Он ищет себя». Однако создавалось впечатление, что и она принимает его не слишком всерьез. По крайней мере, именно это дал понять доктору Алекс, когда они сидели в артистической, дожидаясь Дикки, выступавшего на сцене Дворца спорта. Но тогда каким же чудом…

– У истоков всякого успеха, – ответил Алекс со свойственным ему безобидным бахвальством южанина, – стоит умная личность, осознанно подошедшая к конкретному явлению. Умной личностью оказался, естественно, я. Конкретным же явлением…

– Талант Дикки?

– Ну, насмешил. Талант? Какой от него прок? Конкретное явление заключается в том, что Дикки, которого звали Фредериком и который жил без гроша, любил одну Мари-Лу и вовсе не имел никакой профессиональной подготовки, всегда «срабатывал». Да, дружище доктор. Этого парня любили все. У него не было врагов. За ним укрепилась некая… репутация, не знаю, как сказать… нечто этакое… Возникало желание помочь ему. Дикки предлагали все новые и новые ангажементы. Его действительно любили. Любили, и все… Это кое-что значит. Понимаешь?

Доктор не ответил. Этот панегирик в адрес Дикки вызвал у него раздражение. Почему «его любили»? Никто никого не любит без причин. В противном случае это плохо кончается. Все-таки справедливость существует. И если в глубине души доктор не испытывал сочувствия, которое должен был бы испытывать к измотанному до предела Дикки, то лишь из-за этого «его любили», напоминавшего ему о старшем брате Поле, всегда умевшем извернуться так, чтобы «выкачать» изо всех побольше любви, намного больше любви, уважения и даже денег, чем заслуживал.

Дикки, по крайней мере, в этом не упрекнешь. Ведь не сам, с помощью Алекса вырвался он из маленького кабаре, где, не чувствуя ритма и далеко не используя возможностей своего голоса, пел под аккомпанемент Дейва. Не он, а Алекс решил, что этот чрезвычайно красивый крестьянский парень – настоящий клад. Алекс оплачивал уроки пения, обнаружил его поразительные «верха», заплатил парикмахеру, который обесцветил длинные белокурые волосы Дикки и придал им серебристый оттенок… Остальное пришло позже… С обесцвеченными волосами ангельское лицо Дикки приобрело вовсе не соответствующее его характеру, но загадочное выражение двусмысленности. Продумали грим, оттенив скулы и придав больше утонченности и без того эфирным чертам лица; их изящество и хрупкость стали еще заметнее. Перебрали множество модельеров. Судили-рядили. Наконец, решив все поставить на карту, Алекс объявил, что Дикки будет новым романтиком, романтиком в полном смысле слова, воспевающим грезы, невозможную любовь, детство, чистоту. На этом еще можно было поиграть, попробовать наполнить брешь. Если только не поднимут на смех. В одной из деревень Эндра Алекс разыскал двух дам, которые когда-то писали тексты к песням, теперь совсем вышедшим из моды, и те согласились рискнуть. Идея невозможной любви захватила их. Как знать почему? За несколько месяцев они ухитрились сочинить цикл песен, вполне устроивших экзальтированных заказчиков, а написанная, в модном ключе музыка Жана-Лу де Сен-Нона, лауреата первой премии консерватории, джазмена и наследника одного разорившегося знатного семейства, придала им, как ни парадоксально, некую оригинальную окраску.

В костюме из сверкающей парчи, размалеванный как египетская мумия, не подозревая, что может казаться смешным, Дикки в первый раз вышел на сцену театра в Обервилье и в сопровождении флейт своим металлическим голосом запел:

 
Нет для тебя любви
Ни завтра, ни сегодня —
Ведь милая твоя
Уже в раю господнем.
Ты за нее молись,
Зови подругу детства,
Ее душой клянись —
Единственной надеждой.
Аннелизе, Аннелизе,
В витражах тебя я вижу,
Не в земле пустой, холодной,
В витражах церквей господних!
 

Алекс не из эмоциональных людей, но ему навсегда запомнилась минута затишья, оцепенения в зале, где кого только не было: хулиганы, простые работницы, старики из приюта, пришедшие сюда на правах соседей, и ребятня, множество подростков тринадцати-четырнадцати лет… Он почувствовал тогда, как что-то дрогнуло у него в груди, как перехватило дыхание при мысли, что случилось невероятное, именно то, о чем он так долго мечтал. Но уже поднялся шум, суматоха, триумф, безумие, коллективный психоз толпы, непонятно почему взволнованной этим до боли пронзительным голосом, вновь и вновь молящим:

 
Аннелизе, Аннелизе,
В витражах тебя я вижу,
Не в земле пустой, холодной,
В витражах церквей господних!
 

За три недели было продано полмиллиона пластинок. «Аннелизе» проникла во все французские дома, и две пятидесятилетние дамы из Эндра были очень довольны.

И они снова взялись за работу. Алекс вытирал пот со лба. Дикки был доволен, но сдержан. Чтобы ему не слишком докучали, он поселился в отеле «Георг V» и был очень раздосадован тем, что Алекс не позволил ему пригласить туда Мари-Лу.

– Нет, малыш, сейчас, право, не время… Встречайтесь у нее, а то здесь повсюду шастают фотографы…

Дикки не стал спорить. Но каждый раз, когда бывал в Париже и шел к Мари-Лу, надевал шляпу и черные очки. Но это мелочи. Он посылал чеки своей овдовевшей матери, которая держала магазин с табачным киоском в Уазе. И, сделав индивидуальный заказ на шесть дюжин шелковых рубашек, казалось, был вполне удовлетворен. Идеальный птенчик, думал Алекс, чье бюро расширилось, а сам он располнел, стал носить довольно броские твидовые костюмы. Беспокойство вызывало только здоровье Дикки. Нервы, голос, появление узелков на голосовых связках и, наконец, склонность к хандре – временами. Но у кого же нет недостатков? Дикки упорно желал сам заниматься своими счетами и иногда сам проверял в театральных кассах количество проданных билетов. Немного покуривал гашиш. Вовсе не злоупотребляя. Немного пил. Нельзя же все-таки во всем ему отказывать? И если иногда был на грани срыва, то лишь от усталости и ничего больше.

Жан-Лу де Сен-Нон рекомендовал молодого врача, у которого два или три пациента выздоровели и он начинал приобретать известность, хотя все еще нуждался в деньгах, чтобы что-то там оплатить. Впрочем, Жан-Лу и сам уже не помнил, кто рекомендовал ему этого молодого врача. Может быть, Анни Корди? Или дядя Жана-Лу? Вот каким образом Роже Жаннекен стал лечащим врачом Дикки-Короля и в этом году впервые поехал с ним в турне.

Правда, ему уже приходилось ездить с ним. В прошлом году, когда Дикки без всяких причин впал в депрессию, он провел с ним дней десять. К доктору сразу же стали обращаться на «ты», грубить, то есть быстро признали. И бесспорно, он был хорошим врачом, потому что вправил вывих механику по звуку, а у постановщика Сержа снял приступ печени. Главное, было неясно, зачем вообще Дикки понадобился хороший врач. Но кому было задумываться об этом? Жизнь протекала в атмосфере безумия, непрекращающегося исступления. За два года Дикки дал около четырехсот концертов; выступал в Канаде и Японии, Италии, Швейцарии, ФРГ, и повсюду – триумф, повсюду – аншлаг. Но еще не был завоеван англосаксонский рынок! Это будет следующим этапом, посвящением. А пока Алекс требовал, чтобы Дикки учил английский, и учил основательно! Уж если в одной только Франции удалось продать четыреста тридцать тысяч пластинок… Дамы из Эндра буквально потеряли голову от этого и даже забросили свои розы. Жан-Лу де Сен-Нон купил «ягуар», затем «роллс-ройс» и установил в нем телевизор. И так как в артистической среде люди нередко бывают добры, он даже послал чек своему дяде, графу де Сен-Нону, на ремонт кровли родового замка. Денно и нощно радовался он тому, что не выбрал карьеру концертмейстера, как того хотела его аристократка-мать. Она в конце концов тоже будет радоваться выбору сына, – стоит лишь ему заново обставить дом на проспекте Моцарта. Матери часто извлекают выгоду как раз из того, что пренебрежительно именуют «ремеслом».

Дикки пел, гримировался, заказывал еду в номер в «Новотеле», «Франтеле», «Хилтоне», «Холлидей Инн». В ресторане при его появлении начиналась свалка, и хозяева не очень радовались приходящим вместе с ним клиентам… Иногда Дикки приглашал труппу в какое-нибудь шикарное заведение: в «Труагро» или в «Пуэн». Для этого снимался зал, и порой, если окна выходили на улицу, приходилось задергивать шторы: из-за скопления зевак… Это немного развлекало Дикки, хотя гурманом он не был. Но время от времени кумир должен приглашать куда-нибудь свою труппу. Иначе его сочтут жмотом, и ему несдобровать. Как бы то ни было, во время гастролей все пили за его счет. То есть вино покупал Алекс, настоявший на том, чтобы у него хранилась чековая книжка, чтобы он оплачивал счета, месячное содержание матери певца, то есть все… У Дикки при себе никогда не было ни гроша. Да и что бы он стал делать с деньгами?

Глядя, как Дикки отсыпается в «мерседесе», доктор Жаннекен не без злорадства думал о том, что теперь, пожалуй, далеко не «все любят Дикки».

– Я иду в вагон-ресторан, – решительно изрек г-н Ванхоф.

– И пойдете один, – с иронией отозвалась Эльза Вольф. – А вы, Анна-Мари, туда не собираетесь?

– Ни за что, – ответила толстуха. – У меня свои запасы.

И она встала, чтобы достать их из чемодана.

– Я тоже не пойду! – заявила Полина. – Если с первого дня начнем ходить по вагонам-ресторанам, до конца ни за что не продержимся.

– Не судите по себе о других, – сухо заметил г-н Ванхоф. И, то ли смутившись, то ли важничая, – понять было нельзя, – вразвалку вышел из купе.

– Интересно, что понадобилось этому господину в нашем клубе, – сказала мадемуазель Вольф. – Настоящий буржуа! Незлой, в сущности, но ограниченный.

Она открыла свою большую потрепанную, но добротную сумку и достала из нее завтрак, аккуратно завернутый в целлофан.

– Есть не в вагоне-ресторане он, наверное, считает ниже своего достоинства!

Несмотря на ее величественный вид, по тому, как бережно очищала она над носовым платком крутые яйца, как осторожно снимала перочинным ножиком шкурку с яблока, угадывался долгий период лишений, если не нищеты в ее прошлом.

– Поразительно, какая у вас тонкая шкурка получается! – без всякого умысла сказала Анна-Мари. Но Полина, должно быть, почувствовала внезапно возникшую неловкость и сразу же защебетала:

– Мне тоже. Я хочу сказать, мне тоже неясно, что за человек этот г-н Ванхоф. Его, кажется, нелегко раскусить.

– Кто знает? Кто знает? – со вздохом произнес Давид из своего угла. Он был так молчалив, что о нем всегда забывали. Хотя голос у него был мелодичный, а характер добродушный.

– О! Вы… Вы всегда находите всему оправдание, – ответила Эльза Вольф с раздражением, вызванным вовсе не присутствием Давида, а словами о тонких шкурках. Он тоже, ничего не ответив, вновь погрузился в свои размышления, рассеянно подбирая рифмы в такт постукивающих колес. Давид сочинял поэму во славу Дикки; она предназначалась для газеты. Никто из учеников курсов гостиничного сервиса – он был в этом уверен – не способен написать поэму.

– О! Не надо спорить! – горячо взмолилась Полина. – Нам ведь так повезло, мы можем сопровождать Дикки, а ведь скольким людям хотелось поехать с нами, но им не удалось… Уверяю вас… Мы же все-таки друзья… И подумайте о Дикки, он настолько выше всего этого…

В купе вновь воцарился мир.

– Действительно, – сказала Эльза. – Дикки… Какая фантастическая щедрость души, какая самоотдача… И какое волшебное, умопомрачительное впечатление оставляют его концерты…

Она взъерошила свои черные как смоль волосы, не без удовлетворения думая, что другим ее не понять. Давид пропустил мимо ушей большую часть разговора.

– У нас на курсах, – вдруг заговорил он, стряхнув с себя задумчивость, – тоже учат снимать очень тонкую шкурку…

Анна-Мари прыснула.

Слышно было, как в соседнем купе Люсетта с Терезой поют: «Есть у меня мечта одна… Пусть в мире чистым будет счастье…» «Мы еще так далеки от этого, так далеки», – думала немного раздосадованная Полина.

В вагоне-ресторане г-н Ванхоф с абсолютно чистой совестью поглощал телятину. Если другие не умеют устраиваться, тем хуже для них. А он в Ниме возьмет напрокат автомобиль. В течение целого года откладывал деньги, чтобы обеспечить себе приличные условия на время турне. При желании мадемуазель Вольф, с ее-то пенсией, могла бы сделать то же самое. Так нет же, она угощала «стаканчиком» молодых бездельников, чтобы пустить им пыль в глаза, делала подарки к дням рождения, ездила в такси. Что за экстравагантная женщина! В Ниме она с радостью согласилась бы сесть в его машину. В машину, которую благодаря тысяче хитроумных способов экономии ему удалось оплатить. Считая Эльзу ровней себе по культурному уровню, он пытался терпеливо объяснить ей все это. Разумеется, она стала строить из себя чуть ли не императрицу. Всего на десять сантиметров выше ростом, а уж возомнила о себе. А разве спать на вокзале в зале ожидания достойно человека, который как-никак с образованием? Уж он-то будет спать в своей взятой напрокат машине. Утром выходите, отправляетесь выпить кофе, а в туалете – никому это и невдомек – можно и умыться. Разве это не лучше, чем таскаться в жеваной одежде по пляжам, а затем ни с того ни с сего, только потому, что надоело, платить шестьдесят пять франков за ночлег в каком-нибудь отеле «Англетер»?

Иногда он тешит себя мыслью, что когда-нибудь и он тоже рискнет, переступит грань. Возможно, именно это желание порой вспыхивает в нем? И может быть, именно такой краткий миг и заставил его однажды увязаться за клубом фанатов?

Он безмятежно поглощает свою телятину.

«Близняшки» пели о том, что Аннелизе, Аннелизе…

– Старая песня, – сказала Анна-Мари. – Теперь у Дикки получше материал. (Это просто-напросто означало, что его песни стали лучше. Но «материал» звучало более профессионально.)

– О! Последняя пластинка! – вздохнула Полина.

Она ела апельсин, и, честно говоря, не слишком аккуратно.

– Восхитительный диск, – решительно вставила Эльза Вольф.

– Восхитительный, – эхом отозвался замечтавшийся Давид.

Анна-Мари намазывала паштет на огромный кусок хлеба.

– Анна-Мари, дорогая, не кажется ли вам, что надо бы…

– Сегодня последний день! Как только увижу Дикки, начну придерживаться диеты. В прошлом году я сбросила семь кило!

Это действительно было так. Но, вернувшись в Антверпен, в универсам и к матери, она быстро набрала их снова. Напрасно подруга детства Полина убеждала ее продолжить полезное для здоровья начинание. Увы, проходило несколько недель, и Анна-Мари потихоньку опять тучнела, опять становилась огромной печальной куклой.

Во время гастролей (хотя в обычной жизни, как могла заметить Полина, она была скорее прижимистой и всегда позволяла подругам платить за кино или еду в столовых самообслуживания) Анна-Мари тратила все; во время гастролей она казалась себе красивой; во время гастролей она посылала открытки матери. Но…

– То, о чем поет Дикки, красиво, поэтично, но это неправда, – говорила Анна-Мари. Для нее «правдой» были универсам и ее отдел (сначала галантерейный, затем, после повышения, тонкого белья. «Вас туда поставили, потому что вы несколько полноваты, и вас клиентки не стесняются»), ее мать (они без всякого стеснения обзывали друг друга бочками и стервами) и ее вес. Таблетки, которые она глотала, заметно повышали ее нервозность, но не способствовали похуданию. Худела она только под воздействием Дикки. Каждый год повторялось одно и то же: «Клянусь тебе! С начала турне я сбросила уже четыре кило восемьсот!» Это было не слишком заметно. Но ей, бедняжке, так много надо было сбросить!

– Ты прекрасно знаешь, что твои чувства и есть та самая правда. Ведь худеешь же ты!

– Да, но как только заканчиваются гастроли, я снова набираю вес.

Это означало, что благотворное влияние, оказываемое присутствием Дикки, теряло смысл, как только он исчезал из поля зрения. Полина была не согласна. Озарение, пережитое благодаря Дикки, должно быть действенным всю жизнь. Но в начале сезона, пожалуй, не стоило затевать споров.

Вернулся г-н Ванхоф, подчеркнуто демонстрируя приятность процесса пищеварения. Он взял у Давида газету клуба. Полина и Анна-Мари переглянулись.

– Это старый экземпляр. В рюкзаке у Полины новые номера, – сказала Эльза. – По десяти бельгийских или пяти французских франков.

– Всегда найдется человек, который даст мне его почитать, – намеренно цинично ответил г-н Ванхоф. Спор с мадемуазель Вольф всегда вызывал у него довольно приятные эмоции. Но она пропустила его замечание мимо ушей.

– Что касается последней пластинки, – сказала она Анне-Мари, – то я бы, сделала одну оговорку по поводу аранжировки Меррика. Ему, наверное, кажется, что если он американец, то может делать все что угодно. А я по-прежнему предпочитаю аранжировку Жана-Лу! Полина, дорогая, дать вам клинекс?

– Вы, шовинистка, пользуетесь американскими салфетками? – рассмеялась девушка. Но клинекс взяла. Три часа в пути, а лицо уже грязное. У нее воистину особый дар: всегда быть чумазой, как пятилетний ребенок! Вздохнув, мадемуазель Вольф наклонилась и вытерла еще детское личико сидящей напротив Полины.

– Дайте я вытру, – по-матерински сказала она.

Мадемуазель Вольф прожила уже много лет; но материнское чувство пришло к ней только в клубе.

– Как бы не опоздать на автобус, – заметила Анна-Мари, укладывая остатки еды в полиэтиленовый пакет. – С этими пересадками замучаешься.

– А мне не нужен автобус в Ниме, – сказал по-прежнему довольный собой г-н Ванхоф. – Я взял напрокат машину. Есть ли желающие? Мадемуазель Вольф?

– Нет, спасибо. Я поеду в автобусе, как все, – надменно ответила она.

– А я бы с удовольствием поехала, – вставила Анна-Мари.

– Я сказал «мадемуазель Вольф», – холодно отрезал Ванхоф. – Машина ведь маленькая.

Анна-Мари насупилась.

– Очень любезно! – сказала Эльза. – Хорошо же все начинается.

У Полины, только что положившей в рот шоколад с орехами, сразу же навернулись слезы на глаза. Она была чрезвычайно ранимой и сама приходила от этого в отчаяние. Возраст?

– Ну-ну, дорогая! Я раздражена, вот и сказала это. Думайте лучше о концерте, осталось ведь несколько часов! Первое выступление сезона, Дикки будет обкатывать восемь новых песен, и никто их еще не слышал!

Полина засмеялась так же неожиданно, как только что заплакала, и вытерла ладонью глаза.

– Вот опять вы перепачкали лицо, дорогая! Дать вам кли…

Подъезжали к Ниму.

Несмотря на крики, возмущение, угрозы – «возмещение ущерба, подадим жалобу, злоупотребление властью», – пришлось все же прийти к согласию. Вызвали по телефону рабочих, пообещав скрепя сердце вознаграждение, которое неизвестно кто должен будет выдать, и те в конце концов вернулись, разобрали и погрузили части огромного полотняного корабля, затем отправились на другой конец города, чтобы снова все смонтировать. В спешке, за четыре часа.

Алекс нашел автомобиль с громкоговорителем, который должен был проехать по всему городу и предупредить зрителей о новом расположении шапито и небольшой задержке, которая возможна перед началом концерта, связался по телефону с «мерседесом», в котором все еще спал Дикки и сидел угрюмый Жаннекен. «Не торопись, Дейв, произошла небольшая заминка. Встретимся у отеля „Хилтон“, ой нет, что я говорю, совсем голову потерял, у „Новотеля“, понял? Это на окраине… А! Этого я не знаю, выпутывайся сам как-нибудь, и чтоб я вас не видел раньше восьми, впрочем, и не позже… Дай-ка я сам поговорю с ним… Спит? О! в сущности, так даже лучше, зачем его волновать. Только когда он проснется, обязательно скажи ему, что все улажено, что все в порядке, ясно? Рассчитываю на тебя, старик, и на доктора. Никакой паники!»

Никакой паники. Для Дикки не будет паники еще несколько месяцев, может быть, лет. Не будет неприятностей с налогами, с полицией, превышениями скорости, не будет любовных мук (Какую ты хочешь, малыш? Вот ту брюнетку? Мы этим займемся, не волнуйся, но после концерта, хорошо? Договорились?), проблем с голосом, благодаря собственному врачу, проблем с деньгами. «Ты слышал? Я, оказывается, пожертвовал сбор от вчерашнего концерта на раковые исследования?» – «Да, цыпленок, я тебе объясню, это нужно было для рекламы, все согласовано с Кристиной, не беспокойся». Не беспокойся, никакой паники… Иногда доктор Жаннекен замечал, в какое оцепенение погружается Дикки, пока его гримируют или одевают, каким он становится смирным, скромным, будто церковный служка или занемогший бог… Красивый образ на фоне бесцветного мира. «Полезно было бы чуть-чуть встряхнуть его». Сам доктор на это не решался. Но был зол на Дикки. Зол, потому что тот не сопротивлялся: допуская существование волшебного мира, где счета можно оплачивать улыбкой, соблазнять одним взглядом, вылечивать больных – и он действительно их вылечивал, этот г-н Дикки-Король! По крайней мере так утверждали сами больные! – одной песней. Никаких проблем! Никакой паники! Все отметалось одним махом! И издевательские выпады в прессе, и частая усталость, «в небольших дозах амфетамин никогда еще никому не приносил вреда», и тем не менее он, Роже, предостерег Дикки. Амфетамин, затем снотворные и тонизирующие средства – такое в конце концов может подкосить и полубога. «Нужно, чтобы он выдержал», – говорил Алекс, даже не подозревая, как это жестоко.

«Что ж! Очень хорошо! Меня это не касается! Я тоже не буду поднимать панику!» И все же время от времени он испытывал некоторую жалость: как будто Дикки был одновременно и Роже, и Полем, и им, доктором, и его братом, эксплуататором и мошенником; доктор предпочел бы видеть Дикки человеком, избравшим тернистый путь добродетели, отказавшимся от парчи и от пышности и исполняющим подлинно прекрасные песни перед просвещенной аудиторией… А пока он сам, Роже Жаннекен, застрял здесь на три месяца, погряз во всем том, что ненавидел больше всего на свете: в фамильярности, грубости, деньгах, которые легко зарабатывают и легко тратят, в дурацком идолопоклонстве этих ужасных девиц, этих олухов… «Но есть же все-таки справедливость. И если бы я не занял у Поля денег, чтобы оборудовать кабинет на улице Шерш-Миди…»

Это была расплата. Можно даже сказать, искупление. Все настраивало его на мрачный лад: Дикки, исторгающий слезы у массы людей, Поль, изображающий из себя гуру, чтобы сколотить состояние, и доктор Барнар, путающийся с каждой понравившейся ему манекенщицей и поощряемый окружающими.

В машине вновь зазвонил телефон.

– Алло! Доктор, это снова Алекс.