Текст книги "Дикки-Король"

Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Пойдем выпьем, толстуха моя?

Жанина, сразу же просияв, бросается к нему. Висящий на ней мешок в разводах радостно колышется, огромные телячьи глаза наполняются слезами безграничной благодарности. Она сядет рядом с ним на веранде «Новотеля». Вдали проносятся грузовики…

Сосредоточившись на своей идее-фикс, Жанина вполуха слушает монолог Дейва. Есть ли у нее надежда на «сиесту»? И продлится ли после концерта то, что она называет «благоприятным настроем» Дейва?

– Как только нас освищут раз-другой, – рассуждает Дейв, – этот Алекс, может, поймет, что наши концерты – позор, что нужно все менять, особенно аранжировку… Как можно играть такую чепуху, мне стыдно брать гитару в руки ради такой музыки, другим – тоже, я не говорю о Жюжю и Рене – они посредственные музыканты, но Жанно играет вполне прилично, и Патрик, но что поделаешь, приходится возиться с явным дерьмом – вот и играем вяло, занудно…

Старая песня Дейва, несостоявшегося джазмена, так и не смирившегося со своим положением. И вдруг тревожное оцепенение Жанины сменилось возвышенным порывом.

– Однако именно сейчас надо сделать усилие, – осмелев, говорит она.

Дейв настолько не ожидал никакого ответа, что от удивления даже оторвался от своего пастиса.

– Что значит сейчас?

– Когда у Дикки такие неприятности…

Дейв взрывается. В нем уже сидят две-три порции пастиса, и хотя на часах уже половина второго, для него утро только начинается.

– Неприятности Дикки! Но он же сам уготовил их себе! Романтическая любовь. Сказочный принц? Архангел! На такой чепухе далеко не уедешь! Это было бы несправедливо! Ты скажешь, а что же справедливо? Я не желаю этого Дикки, ведь он мой старый приятель, но не сегодня-завтра мы оскандалимся с этими его фокусами, это неизбежно.

Дейв ощущает рядом с собой слабую вспышку бунта, правда, еле-еле заметную, но она его оскорбляет. Ибо у Жанины, которая, не моргнув глазом, выслушивает его обычные разглагольствования, – «Нужно, чтобы в один прекрасный день и Алекс, и парни из „Матадора“, и Дикки поняли» (поняли превосходство Дейва, роль, которую мог бы сыграть Дейв), – да, у Жанины мелькнула вдруг ужасная мысль: а если Дейв не устоит перед соблазном приблизить этот день?

И не Дейв ли разболтал историю с безумной фанаткой? Не он ли подсунул газеты под дверь Дикки в Канне? Ведь именно Дейв, она знала это, вот уже несколько дней тайком снабжал Дикки наркотиками. Но, может быть, он просто хотел ему помочь. Раздраженный ее молчанием, Дейв продолжает:

– А я тебе говорю, что начинается падение. Дошло до того, что неизвестно откуда приводят каких-то парней, чтобы заполнить зал и создать видимость ажиотажа, массового наплыва зрителей в последний момент… Для нас, музыкантов, копейку жалеют, но когда все начинает трещать по швам… В конце концов придется платить, чтобы парни рвали на себе рубашки, а девицы катались по земле с пеной у рта; как это делал бедняга Дан Бейтс. После чего появлялись заголовки: «Он сводит их с ума, но неизвестно почему»… Умрешь со смеху.

– Но если это поможет Дикки… – робко возражает Жанина.

– Дикки поможет, если он хоть раз ударится мордой об стол. Тогда он поймет наконец, что занимается ерундой, и вынужден будет перековаться.

Жанина ничего не отвечает, не решается ничего сказать, но он прекрасно чувствует, что полным согласием ему не отвечают.

– Не хочешь ли ты сказать, что тебе нравится то, что делает Дикки?

Да, он умеет внушить кто таким вот дурехам. Делает из них все, что хочет, своим слащавым голоском.

– Ты же не станешь утверждать, что это хорошо?

Жанина уклоняется от прямого ответа.

– Ты обезумел…

– Не обезумел, не опьянел, не ошалел и не обкурился… Всего две-три рюмки пастиса с рогаликом для поднятия тонуса. Хочешь, докажу тебе, что моя сила при мне?..

– О да, – говорит Жанина, теряя голову.

Ни дать ни взять животное, пускающее слюну над похлебкой, или ребенок, обезумевший от радости при виде новогодней елки, – можно взглянуть на ситуацию и так и эдак; Дейв видит ее с обеих сторон одновременно, и это доказывает, что он все-таки немного «накачался», но не настолько, чтобы забыть о том, что уж если делает ей подарок, она должна платить. Это логично.

– Ну так идем. Все-таки сегодня выходной. Но все же (они вернулись к лифту) признайся, что концерты Дикки – это дерьмо. Ни чести, ни искренности, ни размаха…

Подходит лифт. Дейв медлит, якобы уступая Жанине дорогу.

– Разве я не прав? Не прав?

Лифт, распахнутый, словно кровать, уже ждет. На лице доброй толстухи – растерянность. Но и ему наркотики не даром достаются. Никто никому не делает подарков просто так.

– …Не прав?

Он сейчас бросит ее здесь, раздвижные двери захлопнутся на пороге почти достигнутого блаженства. И Жанина, не помня себя, как Иуда, вдруг предает своего кумира…

– Да… да… ты, разумеется, прав…

Они входят в лифт. Дейв чрезвычайно доволен. Ведь это была всего-навсего шутка. В сущности, он ничего не имеет против Дикки. И против Жанины. В нем даже просыпается желание… В коридоре он подталкивает ее.

– Давай пошевеливайся. Уж если есть балдахин!

В этом номере, обставленном мебелью в стиле барокко, действительно есть кровать с балдахином…

Еще один бар. Выехав из Антверпена, он не пропускал почти ни одного из них. Но какое это имеет значение? Клод был совершенно убежден, что никогда не перепивал. Правда, Фанни иногда говорила ему… Да, он действительно очень быстро хмелел, но скорее от того, что его переполняла радость жизни, восторг. Помнится, прежде после красивого гола и двух кружек пива он и Аттилио как бы переселялись в иной мир. Такое же наслаждение он испытывал от близости Фанни, да, да, такое же опьянение. Страны, лица, картины, сады – видеть все это вместе с ней, быть единым целым – проклятье – во всех смыслах слова, – разве это объяснишь, разве это поддается пониманию? А теперь эта бесконечная дорога, жалкие гостиницы на пути и кругом толпа, среди которой только острее чувствуешь свое одиночество, да еще жара… Разумеется, он мог бы уединиться где-нибудь высоко в горах, в Севеннах, или поехать в Парму, как советовал Юбер. Обитель возвышенной меланхолии. Нет. Он предпочитал терзать себя во второразрядных гостиницах, где останавливаются семейные люди, в пропыленных барах, оклеенных какой-то имитацией под английскую клетчатую ткань – шотландка на стене особенно раздражает в жару. Два небольших окна выходили на довольно тихую маленькую площадь. Видно было табачный киоск, бакалейный магазин, лавочку торговца сувенирами; туристы сновали по площади в шортах и даже в купальниках, напоминающих мужское нижнее белье. Фанни это покоробило бы. Его тоже, разумеется, коробило (или она убедила его в этом), но нижнее белье непонятно почему казалось ему более человечной одеждой, чем, например, итальянский костюм хорошего покроя. Демагог. А если взять да и поселиться в каком-нибудь густонаселенном квартале большого города? В Ницце, например, на площади Гарибальди, где такая пропасть парикмахеров, что сразу ясно – выбритый подбородок и кипельно белая рубашка – это и есть настоящая роскошь для многих бедных людей, отправляющихся на мизерные заработки… В какой-то момент Клоду показалось, что и он почувствует себя лучше, когда ему будут стричь волосы под этими гулкими прохладными сводами… Затем он представил себе, как Аттилио в белой рубашке, аккуратно подстриженный, выходит в воскресенье на кухню и говорит ему: «Будь мужчиной». Нет, старые друзья поняли бы его не лучше, чем приятели матери и служащие банка, так высоко оценившие его неувядающую активность – подразумевалось, что он ведет себя вульгарно.

– Двойное виски, – сказал Клод, не взглянув на бармена.

Почему виски? Он с тем же удовольствием выпил бы пастиса, белого или розового вина, пива… Нет, пивом пришлось бы буквально залиться, чтобы снять ощущение боли. Розовое вино… В барах его не пьют, этот напиток употребляют на воздухе, под деревом или разноцветным зонтом, у бассейна или на многолюдной площади, но не в баре, который облепили мухи и где абсолютно никого нет, кроме бледного, как подвальный гриб, бармена и мужчины, избегающего людей, потому что он слишком сильно любит или любил.

– Нельзя ли поживее!

Бармен с кислой миной, вполне соответствующей омерзительной обстановке в баре, налил виски.

– И вы называете это двойным виски?

– Я налью вам второе попозже, куда торопиться? – то ли вызывающе, то ли дружелюбно ответил бармен.

Клод предпочел дружелюбие.

– Тебе не одиноко здесь, а? – сказал он и залпом осушил стакан.

– Никуда не денешься, – ответил бармен и, казалось, углубился в себя.

Затем снова налил Клоду виски и сжал губы, будто давая понять: «Я буду говорить только в присутствии адвоката».

– Почему не денешься? У тебя здесь слишком большая семья, да?

– Я здесь последний сезон.

Причина его уклончивости не очень-то интересовала Клода. Но он заставлял себя продолжать разговор, один за другим задавал вопросы – по капле, будто лекарство цедил в стакан.

– Не густо с чаевыми? Или с девочками? Еще одно виски, пожалуйста.

Бармен налил и, казалось, смягчился немного.

– И то и другое. Семейные люди не любят раскошеливаться, все точно подсчитывают… К тому же бар этот и слишком, и недостаточно шикарен… Недостаточно – для крупных чаевых, и слишком – для того, чтобы бармена просто угостили стаканчиком…

– Бедняга! Не могу ли я предложить…

Виски уже начинало действовать. Только выпив хорошенько, Клод снова ощущал свою связь с людьми, от которых его отгораживали горе и злость.

– Не возражаю, мсье… Перед наплывом… Они появляются здесь от шести до половины восьмого, иногда даже с детьми; заказывают лимонад, кока-колу, иногда пастис… И хотя бар бывает забит, как вагон метро в часы «пик», выручка – курам на смех…

Он щедро обслужил себя и на минутку присел у стойки. Это был привлекательный мужчина примерно сорока лет, жгучий брюнет, с гладким, как маслина, лицом. Итальянец, подумал Клод.

– О нет! Я здесь не останусь. А девицы – или шлюхи, или все поголовно замужем; на днях я присмотрел одну, вполне приличную, очень даже ничего… Собрался было угостить ее, и что же? За ней приходит старуха мать с детской коляской. У девицы оказались двойняшки. Согласитесь, что… Нет, красотки все на побережье, там, где развлечения и деньги!

– В Кении… – пробормотал Клод.

Бармен хотел было задать вопрос – он был человеком приветливым, отзывчивым, – но с улицы уже доносился нарастающий гул голосов.

– Вот они, мсье. Вам бы лучше пересесть за отдельный столик, вон туда, и положите куртку на сиденье, вас оставят в покое.

Бар заполнился молниеносно. Клод придвинулся к окну. Он еще не опьянел, был только слегка навеселе. Думал о Кении. Фанни с сачком для ловли бабочек в руке, а рядом – барон Оскар… Носит ли она колониальный шлем? С экономической точки зрении, Кения… Они вполне могли бы туда поехать вместе, и даже за счет банка, если б она захотела… Но она-то хотела быть подальше от него, забыть его, оказаться в стране, где ничего не связано с прошлым, как, например, вот эти места, этот бар… Если бы и ему удалось так же легко…

– Один ликер, гранатовый напиток, о нет, мадам, в это время кофе мы не подаем, а что угодно мальчугану?

Бармен разрывался на части, не скупясь, сыпал высокопарными фразами, рассчитанными на то, чтобы развлечь Клода и создать между ними какую-то невидимую связь. Он подал ему еще один стакан виски с проворством, от которого так и веяло «комедией дель’арте».

– За спет заведения… – пропел он, пробегая мимо, и без перехода: – Что угодно еще, дамы и господа? Маслин больше нет… Хрустящий картофель кончился… Дети все раскупили, больше не осталось…

Кения. Для Клода эта страна стала абстрактным понятием. Местом, куда сбегают, чтобы избавиться от назойливой любви. Хотя и он тоже был далеко от Антверпена и мест, связанных с их любовью, сидел в этом тесном баре, задыхаясь от жары, прижавшись лбом к бутылочного цвета оконному стеклу, сквозь которое с трудом различал силуэты детей, проезжающих мимо на велосипедах, молодых людей, что-то обсуждающих у огромной афиши «Дикки Руа поет о любви». Поперек афиши была наклеена полоска: «В вашем округе». Получалось глупо: «Дикки Руа поет о любви в вашем округе».

В баре остались только две пары. Без четверти восемь ушли и они.

– Этот бар похож на пансион, – опять с раздражением сказал бармен. – Низкий уровень. Меня брали на должность бармена, но, как видите, приходится быть официантом… А в восемь часов все уже отправляются ужинать или в кино… Я закрываю и умираю от скуки… Ведь я же люблю свою профессию, мсье!

– Выпейте-ка стаканчик со мной. Ходить в кино или на Дикки Руа… И вправду люди – барахло!

Бармен бросил встревоженный взгляд на своего клиента. Затем посмотрел на улицу, увидел афишу и сопоставил со сказанным.

Они не очень весело посмеялись. Клод снова подошел к стойке, бармен вернулся на свое место.

– Я, – сказал он непринужденно, – люблю только оперу. О, опера! Не хотите ли послушать Каллас?

Клод охотно согласился прослушать небольшую арию в исполнении Каллас. Ему явно становилось лучше. Опьянение было уже приятным. Он тоже обрел свою Кению. Перехитрил Фанни. Бармен поставил пластинку.

– Каллас, это твоя… твоя Кения, правда? – сердечно обратился он к бармену.

А тот с сосредоточенным видом подливал и подливал себе граппу. Они теперь остались вдвоем, и им было хорошо. Беглецам. Клод вдруг вспомнил о книге, которая так называлась. Читательница ее тоже сбежала в Кению. Сан-Антонио или Малларме. Мегрэ или Бернар Анри-Леви. Фанни или Грета Гарбо. Все та же борьба. За то, чтобы вырваться из этого мира, этого бара, этой скорби…

Несмотря на все свои старания, бармен не улавливал сути. Отчасти, наверное, из-за граппы, он привозит ее из Ливорно, виски не любит, извинялся он…

– Все одно, – отвечал Клод, который излагал свою мысль, как ему казалось, с чрезвычайной ясностью. – Ты прекрасно видишь, что я прав… Виски или траппа – чисто условная разница. Мы здесь сидим и слушаем Каллас, но могли бы точно так же слушать того типа, Дикки Руа, если бы у нас был соответствующий настрой. И пережили бы то же самое. Шок.

Он похлопал бармена по плечу. Этот сердечный жест растрогал итальянца. Обоим казалось, что они переживают великий миг человеческого взаимопонимания.

– Нужно все-таки закрыть бар… – неуверенно сказал бармен. – Заметьте, половила клиентов сидит перед телевизорами, а другая – на концерте… Мы услышим, когда он подойдет к концу. Да, шапито далеко отсюда, за поселком, но если напрячься, то слышно… Еще по одной? Они еще не скоро будут возвращаться…

Бармен, в свою очередь, достиг той стадии опьянения, из которой победоносно выплывал Клод, почувствовавший новый прилив удесятеренной энергии.

– Нам тоже, Аттилио, еще рано возвращаться! Пойдем, смешаемся с толпой! Пойдем слушать Каллас!

– Меня зовут Эмилио, мсье. И это не Каллас, а…

Клод поволок его за собой через маленькую боковую дверь, и на свежем воздухе бармен совсем уже не мог вспомнить имя…

– Да нет, это она, Каллас! Между прочим, кто бы то ни был, я ведь только что доказал, что это одно и то же, не так ли? – очень разумно ответил Клод. Разве я не прав?

– Да, мсье, конечно, да.

– Ну так что, идем?

– Идем.

И они пошли.

Шапито оказалось дальше, чем они думали. Их запутал звук. Пришлось карабкаться на невысокий холм, затем спускаться, так как бармен перепутал тропинку…

Ночь была великолепная, светлая и тихая… бесполезная: люди смотрели телевизор. Слегка поцарапавшись о кусты, двое мужчин неожиданно оказались на небольшой типично южной площади с неизменными платанами и тремя фонарями. Здесь было установлено шапито.

– Вот мы и пришли! – попытался сказать Клод, отряхивая брюки, но не услышал собственного голоса; засмеялся, но и смеха своего не услышал – и это рассмешило его еще больше.

– Эмилио, ты-то слышишь меня?

– Я слышу Каллас… – ответил итальянец с восторгом на лице.

– Ты совсем одурел, старик, – презрительно, но с долей сочувствия констатировал Клод.

Они подошли к шапито, откуда доносились звуки, показавшиеся им мелодичными.

– Два хороших места, – попросил Клод с большим достоинством.

Высокий худощавый парень, стоявший у входа в шапито, посмотрел на них с удивлением.

– Мы прошли несколько километров, чтобы послушать Каллас… – простонал бармен. И в виде доказательства продемонстрировал свои разодранные руки.

Высокий парень засмеялся. В конце концов, они не похожи на хулиганов и даже при галстуках.

– Пробирайтесь вглубь, – разрешил он. – Осторожно! При малейшем шуме я вас выставлю!

Они вошли и смирно уселись на очень жесткую скамью рядом с группой возбужденных девушек, которые потеснились, чтобы дать им место. Бармен сразу же заснул, хотя сидел очень прямо, просыпаясь на несколько секунд лишь во время аплодисментов, к которым присоединялся, как автомат.

В отдельные моменты Клод тоже испытывал восторг. Он смутно различал девушек в серебристо-голубых костюмах, ноги, затянутые в высокие сапоги, блики света и белый, иногда раздваивавшийся силуэт, который, казалось, плыл по сцене.

– Балет платоновских идей, – доверительно сообщил он сидящей рядом девушке, которая в трансе раскачивалась взад-вперед.

– Ну разве это не чудо? – ответила она.

Словно разбуженный электрическим разрядом, в этот момент проснулся бармен и в полном восторге закричал:

– Да здравствует Каллас! Браво! Браво!

– В Италии говорят «брави!», – поправил Клод.

Ему казалось, что это уточнение первостепенной важности. И, преисполненный решимости исправить пусть даже невольную ошибку приятеля, встал со своего места (напрасно сидящая рядом девушка, с расплывающимся перед его глазами лицом, повисла у него на руке) и заорал во все горло:

– Брави Каллас! Брави! Брови!

– Что происходит? – оторопев, спросил Алекс. – Крики в зале?

Минна только что сошла со сцены.

– Я не знаю, что случилось. Это слева, в глубине, какие-то типы что-то кричат по поводу Каллас, кажется.

Катрин и Жанна тоже вернулись за кулисы, поправляя свои голубые туники.

– Куда смотрит Серж? И где этот наряд полиции? – в ярости взвизгивала Жанна. – Мы как раз запели на три голоса «Падай снег в молчанье ночи». Ничего себе получилось молчанье!

– Тише! Тише! Кажется, они успокоились…

Дикки запел свой самый популярный шлягер «Одною я живу мечтой». Он исполнял его в середине второго отделения. Обычно в конце этой песни под припев «Огоньки любви» немного раззадорившаяся публика щелкала зажигалками, а прожекторы постепенно гасли. Трюк почти всегда удавался. Добившись таким образом единодушия в зале, Дикки завершал свое выступление двумя нежными мелодиями «Мое одиночество» и «Цепи любви», затем под всеобщий восторг удалялся со сцены и вновь выходил со своей вокальной группой, чтобы закончить концерт на более веселой ноте – исполнением песни «Ни один инструмент не фальшивит», которая давала возможность представить публике музыкантов, не нарушив ритма всего представления.

После этого вызывали на «бис», и Дикки, выпив стакан воды, осторожно обтерев пот и чуть подправив грим, соглашался выйти снова, иногда в махровом халате (если овации продолжались более шести-семи минут), чтобы спеть с одной только Минной на втором плане свой неизменный шлягер «Одною я живу мечтой», который публика продолжала напевать даже после того, как Дикки уже давно ушел со сцены и только музыканты продолжали аккомпанировать этому прощанию в ночи.

Итак, стоило Дикки пропеть первые строки «Одною я живу мечтой, чтобы любовь не проходила…», как Алекс, стоя за кулисами, снова услышал невнятные крики в глубине зала. Дейв прозевал несколько нот. Рене налег на ударные инструменты, чтобы заглушить шум, а Жанно включил на полную мощность синтезатор. Дикки, казалось, растерялся от громового сопровождения, которого не ожидал. «Он забыл набрать дыхание!» Алекс стучал ногами. Третью музыкальную фразу Дикки запел, не переведя дыхания, немного понизив тональность: «…о жизни чистой и прозрачной, как родниковая вода…» Именно на слове «чистой» должны были прозвучать те самые верха, которые почему-то ласкали слух и заставляли замирать публику. Дикки сделал незаметную паузу перед словом «жизнь», и Алекс сжал кулаки. «Он не вытянет… Не вытянет!» Голос Дикки сорвался. Словно сам тому удивившись, певец на секунду смолк. Щелкнул синтезатор Жанно. Патрик застыл с поднятой рукой. Жюльен, не зная что делать, оцепенел. И в этой длившейся десятые доли секунды тишине Алекс и девушки из трио совершенно отчетливо расслышали крики двух-трех человек, вопивших: «Брани, Каллас! Да здравствует опера! Тоска! Тоска!»

– Это там, слева, в глубине! Скорей!

Зрители вставали, смеялись. Одни шикали, другие аплодировали смутьянам. Дикки молча застыл посреди сцены.

Серж спешно отправил в тот угол двух здоровяков, таскавших инструменты. И с ними Фредди для верности – крикунов, по всей видимости, было немного. Но пока трое мужчин, обогнув шапито, добежали до входа, в одном-двух рядах молодежь, которая поначалу посмеивалась, оборачивалась, задавая друг другу вопросы, решила вдруг развлечься, поддержав рефрен двух пьяниц, и, корчась от смеха, скандировала: «Каллас! Каллас!»

Остальные зрители пытались утихомирить их, какой-то пожилой мужчина, возмутившись, встал, вслед за ним поднялась группа молодежи… Запахло скандалом.

– Но ведь это шайка! Шайка! – стонал Алекс. – Куда смотрит полиция, а грузчики, спят они, что ли, а фанаты… Я ведь говорил, что…

Грузчики и Фредди безо всяких церемоний скрутили двух крикунов, которые, давясь от неудержимого смеха, ничуть не сопротивлялись, и вывели их. Оторопевшие и все еще хохочущие, они опять очутились на маленькой площади и, увидев скамью, рухнули на нее.

Неистовство молодежи не прекращалось. Кто-то очень громко крикнул: «Позор!» – но к чему это относилось – к концерту или к скандалу, – было не совсем ясно. От неожиданности на какой-то миг публика затихла, и Дикки сумел этим воспользоваться. Ценой большого внутреннего усилия, о котором говорили лишь капли стекающего по лбу пота, ему удалось собраться. Не обращай внимания на невнятный гул, то вспыхивающий, то затихающий в глубине зала, Дикки обернулся к ударнику Патрику, знаком попросил его сыграть вступление. И, перекрывая шум, запел во весь голос, дошел до верхней ноты и метнул ее в зал с такой силой, что стрела попала прямо в цель: толпа, получив удар в солнечное сплетение, покорилась сразу же, как укрощенное животное, издала глубокий вздох и взорвалась бурей аплодисментов. Дикки, от напряжения изменившийся в лице, жестом повелителя стихий потребовал и добился тишины, а затем каскадом золотых стрел в зал посыпались его «верха».

Алекс вытирал пот со лба.

– Ох, старушка! – сказал он Кристине. – Я был на грани инфаркта.

– Но что же все-таки происходит? – спросила приехавшая из Парижа Крис. – Конечно, вся эта кампания очень неприятна… Но я же вижу, зал набит.

– Набит, даже слишком, – сказал Алекс, – но все держится на волоске. Сегодня вечером Дикки не спасовал, овладел залом, я, правда, не понимаю, как. Но достаточно всего одного раза, когда он будет не в форме, и тогда провал. И о нем раззвонят повсюду. Наверняка за всем этим кто-то стоит, Крис. Я чувствую, понимаешь? Ну хотя бы кто такие эти типы, поднявшие крик?

Этих типов выбросили на улицу, и они даже не слышали громких криков «браво», оваций, которыми закончился концерт. Победа над «злоумышленниками» только добавила блеска триумфу Дикки-Короля. Но Алекс не обольщался: так одерживают победу в боксе, а не на сцене. Если бы Дикки проиграл, зрители остались бы не менее довольны.

Публика расходилась. За пределами магического круга шапито и огней крики умолкали; зрители разговаривали вполголоса, искали друг друга, хлопали дверцы машин, тарахтели мопеды… Клод остался один. Люди растекаются, как лужи крови… Даже Эмилио, Аттилио, словом, его приятель, почему-то исчез. И снова угрожающе надвигалось одиночество, машины разъезжались, звучали последние слова прощания, скоро он снова останется один, на ничейной земле, среди каркасов опустевших автомобилей, поставленных на ночную стоянку, домов с закрытыми ставнями, сквозь которые просачиваются дразнящие лучи света, среди нескончаемых заборов, уже неразборчивых афиш на стенах, – опять эти стены… Он хотел подняться, но не смог.

– Подождите минуточку, – произнес знакомый голос. – Это пройдет. Не надо торопиться.

Откуда взялся этот юный, почти ребяческий голос и, как ни странно, не по-детски разумные речи?…

– Ну и натворили же вы дел, крестный! О! Я, конечно, все прекрасно понимаю… Микки написал мне в Авиньон… Но это было не вовремя, для Дикки. Могло плохо кончиться. Ну ничего, я все улажу. Очень мило, что вы приехали повидать меня, крестный…

– Почему ты называешь меня крестным? – с трудом пробормотал он.

Ему вдруг невыносимо захотелось спать. Нет сил открыть глаза, узнать, что за девушка сидит рядом. Фанни? Красотка, читавшая книгу в отеле? Или позавчерашняя шлюха, которая, кстати, была довольно мила?

– Вы хоть название своего отеля можете вспомнить? – спросила эта девушка сочувственным, но не лишенным твердости тоном. – Не сидеть же здесь всю ночь.

– Название отеля… Но оно такое… такое, понимаешь ли, смешное… Замок, как бишь его… Отель Трюк, кажется… и почему это я туда сунулся…

– Очевидно, потому, что там оказался бар, – ответил молодой и решительный голос. – Пошли, соберитесь-ка. Вы не настолько уж пьяны.

Действительно. Он был не так уж пьян. Чувствовал, что хмель постепенно рассеивается вместе с тоской. Хорошо бы выпить что-нибудь.

– Пива. Я хотел бы выпить кружечку пива, а потом скажу… какой отель…

– Выпьете в своем номере.

– Номер девять… – прошептал он, вспоминая. – Номер девять, отель «Прекрасный замок». Видишь, я отлично помню.

– Ну хорошо. Так идем туда. Обопритесь на меня.

У него хватило сил встать. Рядом оказалось плечо, точнее, совсем хрупкие и вместе с тем крепкие от нервного напряжения плечи невысокой, щуплой, но чрезвычайно собранной девушки… Полина, но она ведь такая, такая маленькая…

– Полина….

– А! Узнали наконец! – радостно воскликнула она, продолжая идти. – Вот было бы забавно, если бы, приехав так далеко повидаться со мной, вы бы меня так и не узнали… Уехали бы, так и не найдя меня…

– Я уехал бы, не найдя тебя… тупо пробормотал он.

И фраза показалась ему такой печальной, такой многозначительной, что он продолжал повторять ее, сидя на кровати в своем девятом номере, тускло освещенном розовой люстрой. Не найдя ее… Он безуспешно старался удержать в голове немного хмеля, как полусонный человек, натягивающий на себя соскальзывающее одеяло.

Музыканты ушли ужинать. Дикки велел подать еду в номер, хотел остаться один и сразу же заснуть…

– Он-таки их скрутил, наш братишка! – сказал Патрик, весело усаживаясь за стол.

Он был «звездой» среди ударников и известен не меньше, чем Дикки, во всяком случае, – не будем преувеличивать – он сам так считал. Патрик был первоклассным ударником – другие музыканты это признавали, – необыкновенно талантливым, красивым, абсолютно беззлобным и хладнокровным, он в полной мере заслуживал прозвище «акула», которым награждают студийных музыкантов с самой высокой ставкой.

– Да, но сколько раз ему еще это удастся? (Алекс.)

Жюльен:

– А кто такие эти крикуны? Патрик, ты их видел?

– О! Это всего-навсего мои приятели, – с серьезной миной пошутил Дейв. – Я попросил их чуть освежить атмосферу…

Три недели назад это рассмешило бы их. Они подхватывали любые шутки. Но тревога, страх висели в воздухе. Судьба каждого была более или менее связана с Дикки. Кроме Патрика и Жанно, которые работали на студии, у них не было иного способа зарабатывать на жизнь.

Вечный козел отпущения, постановщик Серж воспринял молчание как упрек.

– Если бы меня обеспечили настоящим нарядом полиции… Грузчики здесь вовсе не для этого. То, что нм приходится выталкивать скандалистов, даже противоречит профсоюзным законам. К тому же сегодня зал не поддержал их или не совсем поддержал. Но если…

Алекс бросил на Роже Жаннекена многозначительный взгляд: «Что я вам говорил?»

– Именно поэтому я подумал… – начал он.

– Нет! – воскликнул доктор с мольбой и угрозой в голосе.

– Остается только потрясти дома престарелых, – заметил Дейв с иронией. – Сегодня в левых рядах собрался настоящий цвет общества! Одни столетние. А вот новый текст для рекламы: «Дикки Руа, певец, помогающий жить старикам…»

– Ты сам скоро попадешь в дом престарелых, если будешь играть так, как сегодня, – сказал Патрик.

С некоторых пор он присваивал себе права руководителя ансамбля. Никто, за исключением Дейва, не протестовал против этого. Традиционное соперничество между гитаристом и ударником. Остальные не вмешивались. Второй гитарист Боб был смиреннейшим человеком, который думал только о том, как бы хорошенько поесть и расплатиться с кредитом. Он трогательно пытался отвести бурю.

– Я хорошо знаю, что за полночь нельзя требовать чуда, – нескладно начал он, – но докатиться до того, чтобы подавать мясо бизона…

– Оно действительно жестковато, – сказал, приходя на помощь, Рене.

Алекс заорал:

– Ну, кончили ваш светский разговор?

Все замолчали. Успокоившись так же быстро, как взорвался, Алекс продолжал:

– Поэтому-то у меня и родилась идея. – И он вызывающе взглянул на доктора. – Хор отца Поля.

– В первом отделении? – спросил Патрик.

– Да нет же! В качестве… скажем, статистов. В зале. В светской одежде. По разным углам.

– И они согласятся? – спросил Патрик, приглаживая ладонью свои рыжие кудри. – Ведь они, кажется, хотели записать пластинку, разве нет?

– Мы поймаем их на приманку, – с хитрым видом сказал Алекс.

Доктор встал, бросил на стол салфетку и вышел.

– Что с ним такое?

– Доктор!

– Роро, старик!

Дейв расхохотался.

– Он уже однажды уходил вот так, когда появилась та сумасшедшая, помните? В Антибе! Он не любит чокнутых, вот что! К счастью, он не психиатр!

Идею пригласить «Детей счастья» музыканты восприняли скорее с иронией. Алекс предусмотрительно умолчал о том, что собирается им платить. Патрик сразу же воспользовался бы этим, чтобы потребовать прибавки.

– Среди них, кажется, сеть великолепные девочки! – добавил Патрик. И, рисуясь, тряхнул своими кудрями.

– Все они с приветом! – заметил Жюльен.

– А потаскушки, с которыми ты путаешься во время турне, не с приветом? – спросил Дейв.

Вино было плохое. Однако выпили много. От волнения.

– Я, например, не против, – скалил Патрик. – У нас впереди еще шесть недель, и крупные города, стадионы, арены… А неистовый восторг молодых, да еще таких здоровенных парней, вопли натренированных девиц будут разжигать публику, произведут впечатление… Я посмотрел на них во время прослушивания в Ниме, они чертовски дисциплинированны, эти поклонники Кришны…