Текст книги "Неизвестный Кафка"

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

101. Проведи сон сквозь ветви дерева. Вереница детей. Предостережение наклонившегося отца. Переломить полено на колене. Побледнеть и в полуобмороке прислониться к стене чулана, подняв глаза к небу, словно ожидая от него спасения. Лужа на дворе. Сзади давнее громыхание сельскохозяйственного инвентаря. Быстро и часто петляющая на спуске тропинка. Временами идет дождь, но временами и светит солнце. Выскочивший бульдог заставляет отшатнуться несущих гроб.

102. Давно, давно уже хотел я попасть в этот город. Это большой, оживленный город, там живут многие тысячи людей, и туда пускают всех чужих.

103. Среди облетевших осенних листьев в аллее был найден следующий воинский приказ (кто его издал и к кому он относился, установить не представляется возможным):

«Наступление начнется сегодня ночью. Все, что было раньше: оборона, отступление, бегство, рассредоточение…»

104. Сквозь аллею – какая-то незавершенная фигура: лоскут дождевика, одна нога, передний край полей шляпы, перемежающийся, перебегающий с места на место дождь.

105. Друзья стояли на берегу. Человек, который должен был доставить меня на корабль, поднял мой чемодан, чтобы отнести в лодку. Я знаю этого человека уже много лет, и он всегда ходил, низко согнувшись, – какая-то болезнь так скрутила его, вообще-то обладавшего гигантской силой.

106. Что тревожит тебя? Что смущает твою душу? Кто тянется к ручке твоей двери? Кто зовет тебя с улицы, но не хочет войти в распахнутые ворота? Ах, это именно тот, которого тревожишь ты, душу которого ты смущаешь, тот, к ручке двери которого ты тянешься, тот, кого ты зовешь с улицы и к кому ты не хочешь войти в распахнутые ворота.

107. Они входили в распахнутые ворота, и мы выходили им навстречу. Мы обменивались свежими новостями. Мы смотрели друг другу в глаза.

108. Карета была совершенно непригодна. Правое переднее колесо отсутствовало, из-за чего правое заднее было перегружено и деформировалось; дышло было сломано, и обломок его валялся на крыше кареты.

109. Нам принесли маленький старинный стенной шкафчик. Он составлял все наследство, полученное соседом после смерти одного дальнего родственника; сосед пытался разными способами открыть шкафчик и, поскольку это не удалось, в конце концов принес его моему хозяину. Задача была не из легких. Мало того, что не было ключа, но не удавалось обнаружить и замок. Либо где-то там был какой-то скрытый механизм, и только очень опытный в таких вещах человек мог понять, как его открыть, либо шкафчик вообще нельзя было открыть, а можно было только взломать, что, разумеется, было чрезвычайно просто осуществить.

110. Господин Омберг, учитель средней школы этого городка, встречал нас на вокзале. Он возглавлял комитет, поставивший перед собой задачу освоения грота. Маленький, подвижный, умеренно полный мужчина с какой-то бесцветно-белокурой бородкой клинышком. Не успел еще поезд остановиться, как он уже стоял на подножке нашего вагона, и не успел еще первый из нас сойти, как господин Омберг уже держал краткую приветственную речь. Он явно очень хотел исполнить все обычные в таких случаях формальности, но важность дела, которое он представлял, придавливала своим весом все формальности, превращая их в пародию.

111. Веселую компанию несло вниз по течению. Какой-то воскресный рыбак. Недостижимая полнота жизни. Разбей ее! Деревяшка на мертвой зыби. Тоскливо набегающие волны. Несущие тоску.

112. Бежать, бежать. Взгляд из боковой улочки. Высокие дома, и еще намного выше их – церковь.

113. Характерная особенность этого города – его пустота. К примеру, большая рыночная площадь всегда пуста. Трамваи, пути которых там перекрещиваются, всегда пусты. Громко, звонко звучат их освобожденные от текущих надобностей звонки. Большой пассаж, начинающийся на рыночной площади и ведущий сквозь множество домов к одной отдаленной улице, всегда пуст. За многочисленными столиками кофеен, расставленными по обе стороны от входа в пассаж, нет ни одного посетителя. Большие двери старой церкви, стоящей в центре площади, широко распахнуты, но никто не входит и не выходит. Ведущие к дверям мраморные ступени с какой-то прямо-таки необузданной силой отражают падающий на них солнечный свет.

Это мой старый, мой родной город, и я медленно брожу, спотыкаясь, по его улицам.^{120}

114. Это опять та же старая борьба с тем же старым гигантом. Впрочем, он не борется, борюсь только я, а он лишь наваливается на меня, как работник на стол в трактире, скрещивает вверху, на моей груди, руки и давит на свои руки подбородком. Выдержу ли я эту тяжесть?

115. Сквозь городской туман. В узкой улочке, одну сторону которой образует увитая плющом стена.

116. Я стою перед моим старым учителем. Он усмехается мне и говорит:

– Как же так? Прошло уже столько времени с тех пор, как я тебя освободил от моих занятий. Если бы не моя нечеловечески крепкая память на всех моих учеников, я бы тебя сейчас и не узнал. А так я тебя определенно узнаю, да, ты – мой ученик. Но для чего ты вернулся?

117. Это мой старый, мой родной город, я снова вернулся сюда. Я состоятельный горожанин, имею в старом городе дом с видом на реку. Дом старый, двухэтажный, с двумя большими дворами. Я владелец каретного предприятия, в обоих дворах целый день визжат пилы и стучат молотки. Но в жилых комнатах, расположенных в передней части дома, ничего этого не слышно, там царит глубокая тишина, а маленькая, огражденная со всех сторон и открывающаяся только на реку площадь всегда пуста. Эти большие жилые комнаты с паркетными полами, немного затемненные портьерами, обставлены предметами старинной мебели, и я люблю, запахнувшись в подбитый ватой халат, бродить среди них.

118. Ничего подобного, поперек слов ложатся остатки света.

119. Закаленное тело понимает свою задачу. Я ухаживаю за этим зверем со все возрастающей радостью. Я вижу в этих карих глазах благодарный блеск. Мы с ним едины.

120. Я определенно заявляю здесь: все, что обо мне рассказывают, – ложь, если при этом исходят из того, что я – первый человек, ставший сердечным другом лошади. Удивительно, как можно распространять такое чудовищное утверждение и верить ему, но еще более удивительно легкомысленное отношение к подобному слуху; его распространяют, ему верят, но, покачав головой и чуть ли не ограничившись этим, о нем забывают. Тут скрыта какая-то тайна, исследование которой было бы, вообще говоря, более заманчиво, чем то немногое, что я действительно сделал. А сделал я лишь следующее: я прожил один год с лошадью как человек, живущий с какой-нибудь девушкой, которую он чтит, но которой он отвергнут, тогда как внешне для него нет никаких препятствий в осуществлении того, что соответствовало бы его цели. Короче, я заперся в конюшне вместе с лошадью Элеонорой и покидал это место нашего совместного пребывания только для проведения учебных занятий, посредством которых я зарабатывал на учебный материал для нас обоих. К сожалению, это все-таки составляло пять-шесть часов ежедневно, так что отнюдь не исключено, что в непроизводительной потере этого времени заключена причина окончательного крушения всех моих усилий, и пусть те господа, которых я столько раз тщетно просил поддержать мое предприятие и которым нужно было лишь пожертвовать немного денег на то, ради чего я готов был принести в жертву себя – так, как жертвуют пучком овса, забивая его между коренными зубами лошади, – пусть те господа все-таки услышат это.

121. Кошка поймала мышь.

– Что ты собираешься теперь сделать? – спросила мышь. – У тебя такие ужасные глаза.

– Ах, – сказала кошка, – да у меня всегда такие глаза. Ты к этому привыкнешь.

– Я бы лучше побежала, – сказала мышь, – меня дети ждут.

– Тебя дети ждут? – переспросил кошка. – Ну, так беги как можно скорее. Я просто хотела кое-что у тебя спросить.

– Тогда спрашивай, пожалуйста, а то и в самом деле уже очень поздно.

122. Гроб был сколочен, и столяр погрузил его на тачку, чтобы доставить в магазин похоронных принадлежностей. Небо хмурилось, накрапывал дождик. Из боковой улицы вышел пожилой господин, остановился перед гробом, поводил по нему тростью и завел со столяром незначащий разговор о гробовой индустрии. Женщина с хозяйственной сумкой, спешившая по этой центральной улице, слегка налетела на господина, затем признала в нем доброго знакомого и тоже приостановилась рядом. Из мастерской вышел помощник столяра, у него возникло еще несколько вопросов к хозяину по поводу дальнейшей работы. В окне над мастерской появилась жена столяра с их младшеньким на руках, столяр начал немного агукать с улицы малышу, господин и женщина с сумкой заулыбались и тоже стали смотреть вверх. Воробей вспорхнул на гроб в безумной надежде найти там что-то съедобное и теперь прыгал по нему туда и сюда. Какая-то собака подошла обнюхать колеса тачки.

Внезапно в крышку гроба сильно постучали изнутри. Птица взлетела и испуганно закружилась вокруг тачки. Собака яростно залаяла, она была сильнее всех встревожена – и словно бы в отчаянии из-за неисполненного долга. Господин и женщина отскочили в сторону и ждали, растопырив руки. Помощник с внезапной решимостью кинулся на гроб и сел на него верхом, это сидение казалось ему не таким ужасным, как возможность того, что гроб откроется и из него встанет стучавший. Впрочем, помощник, может быть, уже жалел о своем опрометчивом поступке, но теперь, сидя наверху, не решался слезть, и все усилия хозяина согнать его были тщетны. Женщина в окне, которая, по всей вероятности, тоже слышала стук, но не могла определить, откуда он исходит, и уж во всяком случае не могла подумать, что он исходит из гроба, ничего не понимала в происходящем внизу и с удивлением взирала на эту сцену. Полицейский, влекомый каким-то неопределенным позывом, однако сдерживаемый каким-то неопределенным страхом, нерешительно приближался.

И тут раздался удар в крышку такой силы, что помощник съехал на сторону и последовал общий короткий возглас всех собравшихся вокруг; женщина в окне исчезла – по-видимому, торопливо спускалась вместе с ребенком вниз по лестнице.

123. Ищи его острым пером, спокойно, не вставая с места; осматривайся вокруг, поворачивая голову, прямо, крепко сидящую на плечах. Если оставаться в пределах границ твоей службы, ты верный слуга; в пределах границ твоей службы ты – господин, твои ляжки сильны, широка грудь, легко изгибается шея, когда ты приступаешь к своим поискам. Тебя видно издалека; словно к колокольне деревенской церкви тянутся к тебе по степным дорогам, через холмы и долины, одинокие путники.^{121}

124. Мою плодовитость обеспечивает питание. Исключительная пища, исключительно приготовленная. Из окна моего дома я наблюдаю длинную вереницу подносчиков продуктов; часто они спотыкаются, и тогда каждый прижимает к себе свою корзину, чтобы она не пострадала. Поглядывают они и вверх, на меня, поглядывают дружески, некоторые – с восхищением.

125. Мою плодовитость обеспечивает питание. Тот сладкий сок, который поднимается вверх от моего молодого корня.

126. Вскочив из-за стола, все еще с кубком в руке, я гонюсь за врагом, который вынырнул из-под стола напротив меня.

127. Когда он вырвался, добрался до леса и исчез, был уже вечер. Впрочем, дом ведь стоял в лесу. Городской дом, по-городскому, как положено построенный, с эркером в городском или пригородном вкусе, с маленьким, огороженным решеткой палисадничком, с занавесками из тонкой ячеистой ткани на окнах, – городской дом, стоявший тем не менее совершенно уединенно. И наступил зимний вечер, и здесь, в чистом поле, было очень холодно. Но ведь это было совсем не чистое поле, а городской перекресток, потому что за угол заворачивал вагон трамвая; тем не менее это было все же не в городе, потому что этот вагон не ехал, а с незапамятных времен стоял там, навсегда застыв в таком положении, словно заворачивает за угол. И вагон был с незапамятных времен пуст – и это даже вообще был не трамвайный вагон, а вагон на четырех колесах, но в смутно льющемся сквозь туман лунном свете мог напоминать все что угодно. И городская мостовая здесь была, с мощением наподобие плиточного – с идеально пригнанными плитками, но это были лишь сумеречные тени деревьев, лежавшие на заснеженной проселочной дороге.

128. То, как этот маленький Борхер старается попасть в мой дом, можно назвать как угодно – и трогательным, и пугающим, и отвратительным. Впрочем, он всегда был юродивым; непригодный ни для какой работы, брошенный своей семьей, кормящийся чем Бог пошлет, он слонялся целыми днями по округе, чаще всего – на болоте. Иногда он день и ночь лежал дома в углу, потом опять пропадал из дому на много ночей.

Мне эти сельские дурачки в последнее время не дают покоя. Дурачок-то он с давних пор, но только меня это касалось не больше, чем любого другого.

Вот опять внизу что-то повисло на садовой калитке. Я выглядываю в окно. Разумеется, это опять он.

129. Если ты хочешь, чтобы тебя ввели в незнакомую семью, ты находишь какого-нибудь общего знакомого и просишь его оказать тебе эту любезность. А если никого не находишь, то набираешься терпения и ждешь, когда представится подходящая возможность.

В таком маленьком местечке, как наше, не представиться она не может. А не представится сегодня, так наверняка представится завтра. А если не представится, ты не станешь из-за этого сотрясать основы мироздания. Если эта семья как-то может обходиться без ваших встреч, то и ты как-нибудь – во всяком случае, не хуже – сможешь обойтись без них.

Все это само собой разумеется, и только К. этого не понимает. Не так давно втемяшилась ему в голову мысль внедриться в семейство нашего помещика, но он пытается действовать не теми путями, какие приняты в обществе, а прямо в лоб. Возможно, обычный путь кажется ему непомерно длинным – и небезосновательно, – однако тот путь, по которому пытается идти он, просто невозможен. При этом я не переоцениваю значительности нашего помещика: он разумный, прилежный, достойный человек, но не более того. Что надо от него К.? Может быть, он хочет получить работу в поместье? Нет, не хочет, он состоятельный человек и ведет беззаботную жизнь. Но, может быть, он любит дочку помещика? Нет-нет, в этом его заподозрить нельзя.^{122}

130. Вмешалась жилищная администрация, и было такое количество административных постановлений, что одним мы все же пренебрегли; как выяснилось, одна из комнат нашей квартиры должна быть отдана под жильцов; случай был, впрочем, не вполне ясный, и если бы мы раньше заявили об этой комнате в администрацию и одновременно представили наши возражения против обязанности сдавать ее, перспективы нашего дела были бы достаточно обнадеживающими, однако теперь наше пренебрежение административным постановлением стало отягчающим обстоятельством, и в порядке наказания мы были лишены права обжаловать административное решение. Неприятный случай. Тем более неприятный, что администрация теперь ведь имела возможность выделить нам жильца по своему усмотрению. Мы, однако, надеемся, что по крайней мере против этого еще сможем что-то предпринять. У меня есть один племянник, изучающий в здешнем университете юриспруденцию; его родители, мои, в сущности, близкие, а в действительности – очень дальние родственники, живут в каком-то провинциальном городке, о котором я почти и не слышал. Приехав в столицу, молодой человек заходил к нам представиться: слабый, пугливый, близорукий подросток с сутулой спиной и неприятно скованными движениями и речью. Разумеется, в его душе могли скрываться прекрасные задатки, но у нас не было ни времени, ни желания проникать в нее столь глубоко; такой юнец, такое длинностебельковое дрожащее растеньице потребовало бы бесконечно много внимания и ухода, мы не могли взваливать это на себя, но тогда уж лучше было вообще ничего не делать и отослать этого юношу куда-нибудь подальше. Немного поддержать его деньгами и советами мы могли – и мы это сделали, но каких-либо дальнейших ненужных посещений более уже не допускали. Однако теперь, получив такое административное предписание, мы об этом юноше вспомнили. Он живет где-то в одном из северных районов, конечно, более чем скромно, и пропитания ему, конечно, едва хватает для того, чтобы ноги еще носили это неприспособленное к жизни тельце. Что если нам перевезти его сюда? Не только из сострадания – из сострадания мы уже давно могли и, возможно, должны были это сделать, – нет, не только из сострадания, да это и не должно засчитываться нам в качестве какой-то несомненной заслуги, мы были бы уже довольно вознаграждены, если бы этот наш маленький племянник в последний момент спас нас от диктата жилищной администрации, от вторжения неизвестно кого, какого-то потрясающего своим видом на жительство совершенно чужого нам пришельца. И это, насколько нам удалось выяснить, вообще говоря, вполне возможно. Если бы удалось предъявить бедного студента жилищной администрации в качестве уже проживающего в квартире, если бы удалось показать, что, потеряв комнату, этот студент лишается не только комнаты, но, почти что, – возможности существования, если бы, наконец, удалось правдоподобно объяснить – племянник не отказался бы соучаствовать в этом маленьком маневре, об этом мы уж позаботились бы, – что он, по крайней мере периодически, и раньше жил в этой комнате и только на время подготовки к экзаменам (разумеется, длительное) уезжал в деревню к родителям, – если бы все это удалось, тогда, надо полагать, нам уже почти нечего было бы опасаться. Ну, значит, быстро, на такси – за племянником. Вход со двора, пятый этаж; в нетопленой комнате он ходит в зимнем пальто из угла в угол и зубрит. Все на нем и вокруг него так чудовищно грязно и запущенно, что приходится крепко стискивать в кармане предписание жилищной администрации, чтобы вновь убедить себя в том, что дело безусловно необходимо.

131. Свежий воздух. Бьющая ключом вода. Бурное, мирное, высокое, ширящееся бодрствование. Благословенный оазис. Утро после бурно проведенной ночи. С небом грудь в грудь. Мир, примирение, погружение.

132. Творчески. Приступай! Сойди с этой колеи! Объясни мне! Потребуй от меня объяснений. Осуди! Убей!

133. Он поет в хоре… Мы много смеялись. Мы были молоды, день был прекрасен, высокие окна коридора выходили в необозримый цветущий сад. Мы облокотились на подоконник открытого, увлекающего вдаль и взгляд, и нас самих окна. Иногда слуга, сновавший у нас за спиной туда и сюда, произносил слово, которое должно было убедить нас вести себя потише. Мы почти не обращали на него внимания, мы его почти не понимали, я помню только его гулкие шаги по каменным плитам, только этот издалека предупреждающий звук.

134. Мы, собственно, даже не знали, хотим ли мы увидеть художника-оккультиста. И, как бывает, когда какое-то легкое, с давних пор незаметно присутствующее желание может при несколько большем сосредоточении внимания исчезнуть и только благодаря вскоре заявляющей о себе действительности ощущается удержавшимся на подобающем ему месте, так и нас уже долгое время незаметно точило любопытство, побуждая увидеть одну из тех дам, которые под действием внутренней, но чуждой им силы изображают вам вполне лунный цветок, потом глубоководные растения, потом деформированные различными деформациями головы с высокими прическами и в шлемах – и все прочее, что положено.

135. 15 сентября 1920 г. Это начинается с того, что вместо пищи ты, к его удивлению, пытаешься засунуть в рот такой пучок кинжалов, какой он только может ухватить.

136. Под каждым намерением, как под листом с дерева, лежит, притаившись, болезнь. Когда ты наклоняешься, чтобы рассмотреть ее, и она чувствует, что ее обнаружили, эта тощая немая злоба выпрыгивает, желая быть не раздавленной, а оплодотворенной тобой.

137. Это – мандат. В силу своего характера я могу принять только такой мандат, какого мне никто не давал. Я способен жить в таком противоречии с жизнью, и всегда – только в противоречии. Но, очевидно, как и всякий, ибо, живя, мы умираем, а умирая – живем. Так, например, цирк-шапито окутан парусиной, чтобы тот, кто не внутри, ничего не смог увидеть. Но вот, кто-то находит в парусине маленькую дырочку и все-таки может посмотреть снаружи. Правда, ему должны это позволить. Нам всем на одно мгновение это позволяют. Правда, – вторая «правда» – по большей части, в такую дырку видны только спины зрителей со стоячих мест. Правда, – третья «правда» – музыку во всяком случае слышишь, и рычание зверей – тоже. Пока, наконец, не упадешь, бесчувственный от ужаса, в объятия полицейского, который, по долгу службы, обходит цирк кругом и лишь слегка хлопает тебя ладонью по плечу, чтобы обратить твое внимание не неподобающий характер такого напряженного всматривания, за которое ты ничем не заплатил.

138. Силы человека не следует представлять себе в виде какого-то оркестра. Тут, напротив, все инструменты должны играть непрерывно и изо всех сил. Ведь это предназначено не для человеческого уха, да и того концертного времени, в течение которого каждый инструмент может надеяться прозвучать, не дано.

139. 16 сентября 1920 г. Иногда это выглядит так: у тебя есть задача, есть столько сил, сколько требуется для ее исполнения (не слишком много – и не слишком мало: хотя тебе и приходится с ними собираться, но бояться не приходится), тебе оставлено достаточно свободного времени, и желание работать у тебя тоже есть. Что же мешает помешать успешному решению этой чудовищной задачи? Не трать свое время на поиски помех: может быть, их нет.

140. 17 сентября 1920 г. Есть только цель, пути нет. То, что мы называем путем, это колебание.^{123}

141. Я никогда не чувствовал груза иной ответственности, кроме той, какую возлагали на меня существование, взгляд и приговор других людей.

142.

 
21 сентября 1920 г.
Останки подняты.
Счастливо освобожденные члены
под балконом в свете луны.
На заднем плане – немного листвы
с темным, как у волос, отливом.
 

143. Какая-то вещь после кораблекрушения попадает в воду новой и красивой, потом годами захлестывается волнами, делается беззащитной и в конце концов распадается.

144. Сегодня в цирке – большое представление, водная феерия; всю арену зальют водой, по этой воде будет носиться Посейдон со своей свитой, появится корабль Одиссея и запоют сирены, а потом из волн поднимется нагая Венера, причем переход к изображению жизни будет представлен в современной семейной ванне. Директор, старый, седовласый, но все еще подтянутый цирковой наездник, очень многого ожидал от успеха этого представления. Успех был в высшей степени необходим: последний год закончили очень плохо, несколько неудачных гастролей принесли большие убытки. И вот теперь они выступают здесь, в этом городишке.

145. Ко мне пришли несколько человек с просьбой построить для них город. Я сказал, что их слишком мало, им хватит места в одном доме, и никакого города строить для них я не буду. Но они сказали, что за ними придут еще и другие и что среди них ведь есть семейные пары, у которых должны появиться дети, к тому же город не обязательно строить сразу, достаточно лишь наметить контуры, а застраивать можно постепенно. Я спросил, где они хотят видеть построенный для них город; они сказали, что сейчас же покажут мне это место. Мы шли вдоль берега реки, пока не пришли на довольно заметно приподнятую, круто обрывающуюся к реке, но, вообще, полого снижающуюся и очень широкую возвышенность. Они сказали, что вот тут, наверху, они и хотят видеть построенный для них город. Там не было никаких деревьев – только чахлая травяная поросль, это мне понравилось, но обрыв к реке показался мне слишком крутым и я обратил на это их внимание. Они, однако, сказали, что это не страшно, ведь город вытянется по другим склонам и будет достаточно других спусков к воде, а кроме того, с течением времени, возможно, найдут способ как-то преодолевать этот крутой обрыв, во всяком случае, для основания города это не препятствие. К тому же они молоды и сильны и легко смогут взобраться по этому обрыву, что они и собирались мне тут же продемонстрировать. Они это сделали; как ящерицы, извивались они всем телом, поднимаясь по расщелинам скал; вскоре они уже были наверху. Я тоже поднялся наверх и спросил, почему они хотят, чтобы город был им построен именно здесь. Ведь для обороны это место не особенно удачно, природой оно защищено только со стороны реки, то есть именно там, где защита нужна меньше всего – там, скорее, желательно было бы иметь свободную и легкую возможность уплыть; в то же время со всех остальных сторон возвышенность была легко доступна и поэтому – а также вследствие своей большой протяженности – труднозащитима. Кроме того, почва там, наверху, еще не изучена на предмет ее плодородности, следовательно, остается зависимость от равнинных территорий и придется рассчитывать на гужевой подвоз, что для города всегда опасно, особенно в неспокойные времена. Опять-таки, не было еще установлено, можно ли будет там, наверху, найти достаточно питьевой воды; тот маленький источник, который мне показали, выглядел ненадежным.

– Ты устал, – сказал один из них, – ты не хочешь строить этот город.

– Да, я устал, – сказал я и сел на камень возле источника.

Они смочили в воде платок и освежили мне лицо, я поблагодарил. Потом я сказал, что хочу еще раз сам обойти эту возвышенность, и ушел от них; обход длился долго, когда я вернулся, было уже темно, все лежали вокруг источника и спали; накрапывал дождик.

Утром я снова задал им тот же вопрос; они не сразу поняли, как я могу вечерний вопрос повторять утром. Но потом сказали, что не могут указать точных причин, по которым выбрали это место, однако существует старинное предание, где это место рекомендовано. Еще их предки хотели построить здесь город, но по каким-то причинам, о которых тоже ничего точно не известно, строительство все же не начали. То есть, во всяком случае, никакого умысла в выборе этого места не было, наоборот, место это им даже не очень нравится, и те контраргументы, которые я приводил, они и сами уже выдвигали – и признали их неопровержимыми, но существует это предание, а тот, кто не уважает преданий, будет уничтожен. Так что им непонятно, почему я медлю и почему не начал строить уже вчера.

Я решил уйти и начал осторожно спускаться по обрыву к реке. Но один из них, очнувшись, разбудил остальных, и теперь все стояли на краю обрыва, а я был еще только на середине пути, и они просили и звали меня. Тогда я стал возвращаться; они помогли мне и втащили меня наверх. И тогда я пообещал им построить город. Они были мне очень признательны, выступали с речами в мою честь и целовали меня.

146. На проселочной дороге меня остановил какой-то крестьянин и попросил пойти с ним к нему домой; может быть, я смогу ему помочь: у него ссора с женой, и это отравляет ему жизнь. Кроме того, у него неудачные, глупые дети, которые только бессмысленно толкутся вокруг или безобразничают. Я сказал, что готов пойти с ним, но что это все же очень большой вопрос, смогу ли я, посторонний человек, ему помочь; детей я, пожалуй, еще мог бы как-то наставить, но против женщины, скорей всего, буду бессилен, так как причина сварливости жены обычно кроется в характере мужа, а поскольку он ссор не желает, то, наверное, уже старался себя переделать, однако ему это не удалось, как же тогда это удастся мне? В лучшем случае я смогу только отвести задор женщины на себя. Я говорил это больше самому себе, чем ему, но затем прямо спросил, сколько он мне заплатит за мои труды. Он сказал, что тут мы легко столкуемся: если у меня что-то получится, то я смогу унести с собой все, что захочу. Тут я остановился и сказал, что таких общих обещаний мне не достаточно, нужно точно уговориться, чтб я буду получать в месяц. Он удивился, что я требую помесячной оплаты. А я удивился его удивлению. Или он полагает, что я за пару часов смогу поправить то, что двое людей натворили за целую жизнь? и полагает, что через эти пару часов я приму в уплату мешочек гороха, благодарно поцелую ему руку, завернусь в свои лохмотья и побреду дальше по этому промерзшему проселку? Нет! Крестьянин, наклонив голову, молча, но напряженно слушал. Напротив, говорил я, мне придется долго оставаться у него, для того чтобы вначале все изучить и буквально выискать способы поправить положение; после этого мне придется еще дольше оставаться, для того чтобы действительно навести порядок, а после этого я буду уже усталым и старым и вообще должен буду не уходить куда-то, а отдыхать и принимать от них всех благодарности.

– Это никак невозможно, – сказал крестьянин, – это ты хочешь в моем доме зацепиться, а под конец еще и меня выжить. Это я тогда добавлю к моему худому счастью еще худшее.

– Разумеется, без взаимного доверия мы не сможем объединиться, – сказал я, – но разве я тебе не доверяю? Я же не требую от тебя ничего, кроме твоего слова, а это слово тебе ведь ничего не стоит и нарушить. И после того, как я все устрою по твоему желанию, ты ведь сможешь, несмотря на все свои обещания, меня выставить.

Крестьянин взглянул на меня и сказал:

– Да уж ты дашь себя выставить.

– Поступай как знаешь, – сказал я, – думай обо мне как хочешь, но не забывай – я говорю тебе это просто по дружбе, как мужчина мужчине, – что ты, даже если и не возьмешь меня с собой, недолго выдержишь в своем доме. Ну как ты собираешься дальше жить с такой женой и такими детьми? Так что если не решишься взять меня в свой дом, тогда уж лучше сразу откажись и от дома, и от той маеты, которую он тебе еще принесет, и иди со мной, будем бродить вместе, я тебе твое недоверие поминать не буду.

– Я не свободный человек, – сказал крестьянин, – мы с моей женой теперь вот уж больше шестнадцати лет вместе прожили; тяжеленько было, даже не понимаю, как это можно было вынести, но, хоть и так, а не могу я от нее уйти, не попытавшись все сделать, чтобы можно было ее выносить. И вот, как увидел тебя на этой дороге, так и подумал, что теперь можно бы с тобой последнюю большую попытку сделать. Идем, я даю тебе что хочешь. Что ты хочешь?

– Да немного, – сказал я, – я ведь не хочу пользоваться твоей бедой. Ты только должен будешь принять меня слугой на все время. Я всякую работу знаю и очень тебе пригожусь. Но я хочу не так служить, как служат другие, ты не должен мне приказывать, а я должен иметь право делать все по собственному усмотрению: когда – то, когда – это, а когда и – ничего, – как захочу. Попросить меня сделать какую-то работу ты можешь, но не настойчиво, и если заметишь, что я эту работу делать не хочу, должен принимать это спокойно. Денег мне не надо, но одежда, белье и сапоги должны быть в точности такие, какие у меня сейчас, и по мере надобности обновляться; если ты не найдешь таких вещей в деревне, ты должен ехать за ними в город. Но ты этого не бойся, того, что сейчас на мне, хватит еще на год. Обычная еда слуг меня устраивает, только мясо должно быть у меня каждый день.