Текст книги "Неизвестный Кафка"

Автор книги: Франц Кафка

37. Итак, я снова пишу о том, что услышал, о том, что мне было доверено. Впрочем, это было мне доверено не в качестве тайны, которую надлежало хранить; непосредственно доверен мне был только голос, сказавший, что все остальное – никакая не тайна, а наоборот, шелуха; но то, что по окончании работы летит на все стороны, может быть и рассказано – и просит во имя сострадания, чтобы о нем рассказали, ибо не в силах спокойно лежать там, где брошено, когда то, что вызвало его к жизни, уже отшумело.

Так вот, слышал я следующее:

Где-то в Южной Богемии, на некой лесистой возвышенности, примерно в двух километрах от реки, которая оттуда была бы хорошо видна, если бы ее не заслонял лес, стоит маленький дом. И живет в этом доме один старик. Благообразной старческой внешности ему не досталось. Он маленького роста, одна нога у него, правда, прямая, зато другая сильно выгнута наружу. Маленькое личико сплошь заросло бородой и усами, волос седой, желтый, но кое-где и черноватый; нос сплюснут и покоится на несколько выпяченной верхней губе, почти утыкаясь в нее. Веки низко нависают над маленькими…

38. Я похож на тех дикарей, у которых, как рассказывают, нет иных стремлений, кроме стремления к смерти, или, точнее, у них нет даже и этого стремления, просто сама смерть стремится к ним, и они отдаются ей или, точнее, даже не отдаются, а просто падают на прибрежный песок и больше уже не поднимаются, – я очень похож на них, и вокруг меня есть выходцы из того же племени, но в наших землях царит суматоха, люди давятся в толпе днем и ночью, поднимаются и опускаются – и увлекают за собой моих соплеменников. В здешних краях это называется «поддержать товарища», подобную помощь здесь всегда готовы оказать, ведь того, кто может без причины упасть и не встать, здесь боятся, как черта: боятся дурного примера и того зловония истины, которое пошло бы от павшего. Но, конечно, ничего такого бы не было: один человек, десять человек, целый народ может полечь – и ничего не случится, могучая жизнь будет продолжаться, на чердаках все еще полно знамен, которые никогда не развертывались, в этой шарманке только одна мелодия, но рукоятку крутит Вечность собственной персоной. И все же этот страх! Все-таки люди вечно носят в себе своего собственного врага, пусть даже и бессильного. И для него, для этого бессильного врага они…

39. – Итак? – сказал господин, посмотрел на меня с усмешкой и поправил галстук.

Я мог выдержать его взгляд, но по собственной инициативе слегка отвернулся в сторону и со все возрастающим вниманием стал вглядываться в крышку стола, словно там открылась и постоянно углублялась какая-то впадина, приковывавшая взгляд. В то же время я сказал:

– Вы собираетесь меня проверять, но ничем не подтвердили ваше право на это.

Тут он откровенно рассмеялся.

– Это право дает мне мое существование, это право дает мне то, что я сижу здесь, это право дает мне мой вопрос и то, что вы меня понимаете.

– Хорошо, – сказал я, – допустим, что это так.

– Тогда, следовательно, я буду вас проверять, – сказал он, – только я попрошу вас отодвинуться вместе со стулом немного назад, мне тут тесновато. Прошу также смотреть не в сторону, а только мне в глаза. Может быть, смотреть на вас для меня важнее, чем слушать ваши ответы.

Я исполнил его желания, и он начал:

– Кто я?

– Мой проверяющий, – сказал я.

– Разумеется, – сказал он. – А еще кто?

– Мой дядя, – сказал я.

– Ваш дядя! – воскликнул он. – Что за нелепый ответ!

– Мой дядя, – утвердительно повторил я. – И ничего более.

40. Я вышел из моей комнаты на балкон. Здесь очень высоко, я сосчитал ряды окон – это был седьмой этаж. Внизу на маленькой, с трех сторон окруженной домами площади разбит сквер; наверное, это Париж. Я вернулся в комнату, оставив дверь открытой: хотя был, кажется, еще только март или апрель, но день был теплый. В углу стоял маленький, очень легкий письменный стол, я мог бы поднять его и покачать в воздухе одной рукой. Но я сел к нему; чернила и ручка были приготовлены, я собирался написать открытку. Не уверенный, есть ли у меня открытка, я пошарил в папке, но вдруг услышал пение птицы и, обернувшись, заметил на балконе, на стене дома птичью клетку. Я тут же вновь вышел на балкон; чтобы увидеть птицу, мне пришлось встать на цыпочки, это была канарейка. Такое движимое имущество меня очень обрадовало. Я затолкал листочек зеленого салата, торчавший между прутиков решетки, поглубже в клетку, и птица стала его щипать. Тогда я снова повернулся к площади, потер ладони и слегка наклонился над перилами. Мне показалось, что из мансарды на той стороне площади кто-то наблюдает за мной в театральный бинокль – видимо, потому, что я был новым постояльцем; жалкое занятие, но, может быть, там больной, для которого вид из окна – весь его мир. Поскольку в кармане нашлась открытка, я пошел в комнату писать; правда, на открытке был вовсе не вид Парижа, а просто какая-то картина под названием «Вечерняя молитва»; на ней было изображено спокойное озеро, на переднем плане – еле заметные камыши, в центре – лодка, и в ней – молодая мать с ребенком на руках.

41. Мы играли в «пограничника»; был определен участок дороги, который один должен был защитить, а другой – перейти. Нападающему завязывали глаза, а у защитника было только одно средство предотвратить переход: он должен был в самый момент перехода тронуть нападающего за руку; если он делал это раньше или позже, – он проигрывал. Кто никогда не играл в эту игру, может решить, что нападение сделали слишком трудным, а защиту слишком легкой, но на деле все как раз наоборот или, по крайней мере, талант нападающего встречается чаще. Защищать у нас умел только один, но зато уж почти без промаха. Я часто наблюдал за ним, хотя ничего особенно интересного в этом не было, потому что он, не очень бегая, всегда оказывался в нужном месте – он и не очень-то мог хорошо бегать, потому что слегка прихрамывал, да и вообще был не слишком подвижный; другие, когда защищали, сидели, скорчившись, в засаде и дико озирались по сторонам, а его бледно-голубые глаза смотрели так же спокойно, как всегда. Что значила такая защита, ты понимал только тогда, когда был нападающим.

42. Я люблю ее и не могу с ней разговаривать, я подстерегаю ее, чтобы не встретиться с ней.

43. Я любил одну девушку, и она любила меня, но я вынужден был с ней расстаться.

Почему?

Не знаю. Мне казалось, что ее окружают вооруженные люди с копьями, направленными наружу. Когда бы я ни приближался к ней, я натыкался на острия и вынужден был отступать, израненный. Я много выстрадал.

Была ли в этом виновата девушка?

Я думаю, нет, вернее даже, я это знаю. Ведь мое сравнение неполно: я тоже был окружен копьеносцами, но их копья были направлены внутрь, то есть против меня. Устремляясь к девушке, я сразу же натыкался на копья моих копьеносцев – и уже тут останавливался. Быть может, я никогда и не добирался до копьеносцев этой девушки, а если бы и добрался, то уже обескровленный ранами от собственных копий и уже без чувств.

Осталась ли девушка одна?

Нет, к ней пробился кто-то другой, легко пробился, беспрепятственно. А я, измученный своими попытками, смотрел на это с таким равнодушием, словно был воздухом, сквозь который их лица приближались друг к другу для первого поцелуя.

44. Двое мужчин сидели за грубо сколоченным столом. Над ними висела мерцавшая керосиновая лампа. Это было вдали от моей родины.

– Я в ваших руках, – сказал я.

– Нет, – сказал один из двоих, он сидел очень прямо, запустив левую руку в бороду и судорожно стиснув пальцы, – ты свободен, и потому ты пропал.

– Значит, я могу идти? – спросил я.

– Да, – сказал мужчина и прошептал что-то своему соседу, дружески погладив его по руке.

Этот был старик, но тоже очень прямой и очень сильный…

45. Дверка, ведущая в сад, была чрезвычайно низкой, ненамного выше тех проволочных ворот, которые втыкают в землю, когда играют в крокет. Поэтому мы не могли войти в сад рядом, а должны были проползать туда по очереди. Мария еще больше затруднила мне задачу, начав тянуть меня за ноги именно тогда, когда у меня плечи почти застряли в дверке. В конце концов мне удалось преодолеть это препятствие и Марии, как ни удивительно, – тоже, правда только с моей помощью. Мы были так заняты всем этим, что не заметили хозяина дома, который, очевидно, с самого начала стоял неподалеку и наблюдал за нами. Марии было очень неловко, так как ее легкое платье при этом проползании совершенно измялось. Но теперь уже ничего нельзя было поправить, потому что хозяин подошел нас поприветствовать; мне он сердечно пожал руку, Марию слегка потрепал по щеке. Я не мог вспомнить, сколько Марии лет; по всей видимости, она была еще маленьким ребенком, раз ее так приветствовали, но ведь и я наверняка был ненамного старше. Мимо пробежал, почти что пролетел слуга; в поднятой правой руке – левая была прижата к бедру – он нес большое высоко наложенное блюдо; что там было, я из-за этой спешки не мог разглядеть, видел только длинные ленты – или листья, или водоросли, – которые свисали с краев блюда и летели по воздуху за слугой. Я указал на него Марии, она в ответ кивнула, но отнюдь не была так удивлена, как я ожидал. А ведь это, собственно, было ее первое появление в большом свете, она же происходила из мелкобуржуазной среды и должна была чувствовать себя как человек, который всегда жил только на равнине, а тут перед ним вдруг отдергивается занавес, и он оказывается у подножия предгорья. Но ничего подобного у нее не проявилось и в отношении к хозяину дома: она спокойно слушала его приветствия, медленно натягивая в то же время серые перчатки, которые я ей вчера купил. В сущности, мне было даже очень приятно, что она таким образом выдержала это испытание. Затем хозяин пригласил нас последовать за ним; мы пошли в направлении пролета исчезнувшего слуги, хозяин шел все время на шаг впереди нас, но в то же время и вполоборота к нам.

46. Кто это? Кто идет под деревьями по набережной? Кто погиб безвозвратно? Кого уж не спасти? Над чьей могилой растет трава? Нахлынули мечты, они пришли к тебе, поднявшись вверх по реке, они поднимаются по ступеням на плиты набережной. Ты останавливаешься, ты разговариваешь с ними, они многое знают, они только не знают, откуда они пришли. Осенний вечер довольно-таки прохладен. Они поворачиваются к реке и воздевают руки. Почему они воздевают руки, вместо того чтобы обнимать вас?

47. Ты все крутишься возле двери, входи смело. Там за грубо сколоченным столом сидят двое мужчин и ждут тебя. Они обмениваются мнениями о причинах твоего промедления. Они в средневековых рыцарских одеждах.^{118}

48. Он очень силен и становится все сильнее. Похоже, он живет на чужой счет. Его можно представить в образе зверя, который вечером в одиночку, медленно, осторожно, покачиваясь на ходу, идет пить. Глаза его мутны, и часто кажется, что на самом деле он не видит того, на кого направлен его взгляд. Но видеть ему мешает не рассеянность и не сосредоточенность, а некоторая тупость. Этот человек явно не пьяница, но у него мутные, пьяные глаза. Может быть, с ним поступили несправедливо, и это заставило его так замкнуться в себе? может быть, с ним все время поступают несправедливо? Похоже, что это тот род неопределенной несправедливости, груз которой часто ощущают на себе молодые люди, но который в конце концов сбрасывают с себя, если еще имеют на это силы; он, однако, уже стар, хотя, может быть, еще не так стар, как можно подумать, судя по его грузной фигуре, почти навязчиво обвисающим лицевым складкам и животу, на котором вспучивается жилет.

49.

 
С ударом первым заступа, с ударом первым
                                                              заступа
Земля, пошедшая прахом, простерлась у ног
                                                                 моих,
Звонил колокольчик где-то, и где-то дрожала
                                                               дверь…
 

50. Собрание было политическим. Удивительно, что эти собрания по большей части проходят на площади у конюшен на берегу реки, где человеческого голоса почти не слышно за шумом воды. Хотя я сидел на парапете набережной невдалеке от ораторов – они выступали с пустого пьедестала, установленного на основании из тесаного камня, – понять можно было только отдельные фразы. Правда, я заранее знал, о чем идет речь, – и все это знали. К тому же все были единодушны (никогда не видал всеобщего единодушия), и я тоже полностью разделял общее мнение: дело было слишком ясное и, несмотря на частые обсуждения, все еще оставалось таким же ясным, как и в первый день; от того и от другого – от единодушия и от ясности – щемило сердце, перед единодушием и ясностью мысль цепенела в бессилии, порой хотелось слышать только реку и больше – ничего.

51. Когда я сегодня пытаюсь разобраться в моем друге и в наших отношениях, то это – одна из многочисленных и большей частью безнадежных попыток разбега, которые мы снова и снова предпринимаем на протяжении долгой жизни, – разбега для прыжка в неизвестном направлении: то ли вперед в жизнь, то ли прочь из жизни. Но попытка безнадежна, следовательно, безопасна.

52. Я знаю его еще со времен моей юности. Он лет на семь или восемь старше меня, но эта, сама по себе значительная, разница в возрасте ощущается мало, сегодня даже кажется, что я старше его, и он сам чувствует так же. Но сложилось это далеко не сразу.

Мне памятна наша первая встреча. Я как раз только вышел из школы, был темный зимний вечер. Я был тогда маленьким мальчиком и учился в первом классе начальной школы. Завернув за угол, я увидел его, он был крепок, приземист, у него было костлявое и, в то же время, полное лицо, внешне он выглядел совсем не так, как теперь, со времени своего детства телесно он изменился до неузнаваемости.

Он тащил на веревке молодого пугливого щенка. Я остановился и стал смотреть – не из злорадства, а только из любопытства, я был очень любопытен, меня все привлекало. Он, однако, обиделся на этот зрительский интерес и сказал:

– Что – дурак, что ли, делать нечего?

53. Некоторые говорят, что он ленив, другие – что он боится работы. Эти последние оценивают его правильно. Он боится работы. Когда он начинает какую-то работу, у него возникает ощущение человека, который должен покинуть родину. Нет, не возлюбленную отчизну, но все-таки привычное, знакомое, безопасное место. А куда заведет его работа? Он чувствует, что его куда-то влечет, словно какой-нибудь совсем молодой пугливый щенок, которого тащат по улице большого города. Его не шум тревожит, если бы он мог слышать этот шум и различать отдельные звуки, его бы это тут же целиком захватило, но он не слышит, – его тащат сквозь весь этот шум, а он ничего не слышит, к нему буквально со всех сторон поворачивается, прислушивается какая-то особая тишина, которая хочет напитаться им; только ее он и слышит. Ему жутко, ему одновременно и тревожно, и тоскливо, этого почти нельзя вынести. Как далеко он продвинется? На два-три шага, не больше. А затем, измученный этим путешествием, он вынужден будет возвращаться, пошатываясь, на родину, на свою мрачную, нелюбимую родину. Из-за этого ему ненавистна всякая работа.

54. Он заперся во второй комнате, я стучал, дергал дверь, он не отзывался. Он злился на меня, он не хотел со мной разговаривать. Но теперь и я разозлился, и он меня больше не интересует. Я пододвигаю стол к окну и собираюсь написать письмо, из-за которого мы и разругались. Как мелочна вся эта ссора, как мы должны быть близки друг другу, чтобы подобный предмет спора вообще был замечен, никто, кроме нас, не смог бы этого понять, это нельзя объяснить, всякий решил бы, что мы совершенно единодушны, и мы в самом деле единодушны.

Это письмо одной девушке, которым я прощаюсь с ней, поскольку это и разумно, и правильно. Нет ничего более разумного и правильного. Это становится особенно ясно, если представить себе письмо противоположного содержания: подобное письмо было бы ужасным, просто немыслимым. Может быть, я напишу такое письмо и прочту его вслух перед запертой дверью, уж тогда-то он должен будет признать мою правоту. Он, впрочем, ее признает и тоже считает прощальное письмо правильным, но на меня злится. Всегда такой был: ко мне враждебен, но беспомощен, и, когда смотрит на меня своим неподвижным взглядом, кажется, что он требует от меня оправдания для этой враждебности. «Мальчик мой, – думаю я, – чего ты еще хочешь от меня? Ты посмотри, во что ты меня превратил!» И приблизительно так же, как всегда, я встаю, иду к двери и снова стучу. Никакого ответа, но на этот раз дверь оказывается не заперта; комната, однако, пуста, он ушел, это единственное наказание, которым он меня с удовольствием казнит: после таких ссор он уходит и пропадает где-то дни и ночи.

55. Я был в гостях у мертвецов. Это был большой, богатый склеп, там уже стояло несколько гробов, но еще оставалось много свободного места; два гроба были открыты, внутри они выглядели как разворошенные, только что покинутые постели. Немного в стороне – так, что я не сразу его заметил, – стоял письменный стол, за ним сидел мужчина могучего телосложения. В правой руке у него было перо; казалось, он что-то писал и как раз сейчас закончил, левая рука играла блестящей часовой цепочкой, выползавшей из кармана жилета, и голова низко склонялась к ней. Какая-то уборщица подметала, но подметать было нечего.

Необъяснимое любопытство заставило меня потянуть за косынку, которая совсем закрывала ее лицо. Только теперь я увидел его. Это была еврейская девушка, которую я когда-то знал. У нее было полное белое лицо и узкие темные глаза. Теперь она усмехнулась мне – лохмотья на ней превращали ее в старую женщину, – и я сказал:

– Вы, похоже, разыгрываете тут какую-то комедию?

– Да, – сказала она, – вроде того. Как хорошо ты все понимаешь! – но затем указала на мужчину за письменным столом и прибавила: – Ну, теперь иди вон к нему, поприветствуй его, он здесь господин. Пока ты его не поприветствовал, я, вообще-то, не имею права с тобой разговаривать.

– А кто он такой? – тихо спросил я.

– Один французский дворянин, – сказала она, – де Пуатен его зовут.

– А как он сюда попал? – спросил я.

– Не знаю, – сказала она, – здесь такая неразбериха. Мы все ждем кого-то, кто наведет порядок. Это, случайно, не ты?

– Нет-нет, – сказал я.

– Очень разумно, – похвалила она, – но иди же к господину.

Мне ничего не оставалось, как пойти туда и поклониться. Поскольку он не поднимал головы – перед моими глазами были только его спутанные седые волосы, – я сказал «добрый вечер», но он все равно не пошевелился; маленькая кошка пробежала по краю стола, она выскочила буквально откуда-то из недр фигуры господина и снова там исчезла; быть может, он смотрел даже не на часовую цепочку, а вниз, под стол. Я уже хотел объяснить, каким образом я туда попал, но моя знакомая дернула меня сзади за пиджак и прошептала:

– Этого уже достаточно.

Более чем удовлетворенный, я повернулся к ней, и мы рука в руке прошли дальше в склеп. Ее веник мешал мне.

– Брось этот веник, – попросил я.

– Нет, извини, – сказала она, – пусть уж он останется при мне. Ты ведь понимаешь, что подметать здесь большого труда не составляет, да? Ну вот, а мне это все же дает некоторые преимущества, от которых я не хочу отказываться. Ты, кстати, здесь останешься? – спросила она отстраненно.

– Ради тебя я с удовольствием здесь останусь, – медленно сказал я.

Мы шли теперь, тесно прижавшись друг к другу, как влюбленная пара.

– Оставайся, о, оставайся, как я к тебе рвалась! Здесь вообще не так плохо, как ты, может быть, опасаешься. И какая нам двоим разница, что вокруг нас?

Мы молча прошли еще немного; руки мы разняли и шли теперь обнявшись. Мы шли по центральному проходу, справа и слева стояли гробы; склеп был очень большой, во всяком случае очень длинный. Нас окружала темнота, но не полная, а как бы сумеречная, однако и она еще немного просветлялась там, где были мы, и в маленьком круге пространства вокруг нас. Вдруг она сказала:

– Пойдем, я покажу тебе мой гроб.

Это поразило меня.

– Ты же не мертвая, – сказал я.

– Нет, – сказала она, – но, по правде говоря, я здесь совсем запуталась, я еще и поэтому так рада, что ты пришел. Ты очень скоро все поймешь, ты наверняка уже и сейчас видишь все яснее, чем я. Но как бы там ни было, гроб у меня есть.

Мы свернули в боковой проход, вновь между двумя рядами гробов. Расположением все это напоминало мне большой винный погреб, когда-то виденный мной. Идя по этому проходу, мы перешли и какой-то узкий – шириной не больше метра, – но быстрый ручей. Вскоре после этого мы уже стояли у гроба девушки. В его комплекте была красивая, отделанная кружевами подушка. Девушка села в него и поманила меня вниз – не столько указательным пальцем, сколько зовущим взглядом.

– Ты славная девочка, – сказал я, стянул с нее косынку и положил руку на мягкие волны ее волос. – Но я пока еще не могу остаться с тобой. Здесь в склепе есть кое-кто, с кем я должен поговорить. Ты не поможешь мне его отыскать?

– Ты должен с ним поговорить? Здесь же никакие обязательства не имеют силы, – сказала она.

– Но я не здешний.

– Ты думаешь, что еще выйдешь отсюда?

– Конечно, – сказал я.

– Тем более тебе не следует терять зря время, – сказала она. Потом пошарила под подушкой и вытащила оттуда рубашку. – Вот мой саван, – сказала она и протянула его мне снизу вверх, – но я его не ношу.

56. Я вошел в дом и закрыл за собой дверку в больших запертых на засов воротах. Из длинного, изгибавшегося дугой коридора взгляд вырывался в ухоженный внутренний садик с цветочной клумбой посередине. Слева от меня была стеклянная будка, в которой сидел портье; он склонился над газетой, подперев рукой лоб. Снаружи на стекло была наклеена частично закрывавшая портье большая картинка, вырезанная из иллюстрированного журнала; я подошел ближе, это явно был какой-то итальянский городок, бóльшую часть иллюстрации занимал бешеный горный поток с могучим водопадом, дома городка на берегу были оттеснены на самый край листа.

Я поздоровался с портье и сказал, указывая на картину:

– Красивая картинка; я знаю Италию – как называется этот городок?

– Не знаю, – буркнул он, – детишки с третьего этажа наклеили это сюда, когда меня не было, чтобы меня позлить. Вам что угодно? – спросил он затем.

57. Мы немного поссорились. Карл утверждал, что определенно вернул мне тот маленький театральный бинокль; хотя он ему очень понравился, хотя он долго крутил и вертел его в руках и, может быть, даже взял взаймы на несколько дней, но определенно вернул. Я же, со своей стороны, пытался напомнить ему всю ситуацию, называл улицу, на которой все это происходило, гостиницу напротив монастыря, мимо которого мы как раз проходили, описывал, как он вначале хотел купить у меня этот бинокль, как потом предлагал мне разные вещи в обмен на него и как потом, разумеется, прямо попросил этот бинокль ему подарить.

– Почему ты отнял его у меня? – жалобно спросил я.

– Мой дорогой Йозеф, – сказал он, – это все ведь уже давно в прошлом. Хотя я и убежден, что этот бинокль я тебе вернул, но если бы даже ты мне его и подарил, чего теперь-то из-за этого себя мучить – и меня заодно? Тебе что, здесь без этого бинокля не обойтись? Или, может быть, его утрата сильно повлияла на твою жизнь?

– Ни то и ни другое, – сказал я, – мне просто обидно, что ты тогда отнял у меня этот бинокль. Я получил его в подарок и очень ему радовался, он был даже слегка позолоченный – помнишь? – и такой маленький, что его можно было постоянно носить в кармане. К тому же в нем были сильные стекла, и в него было лучше видно, чем в иные большие бинокли.

58. Я стоял недалеко от двери большого зала, вдали от меня, у задней стены, возвышалось королевское ложе, какая-то юная, нежная, чрезвычайно юркая монашенка хлопотала вокруг него, поправляла подушки, пододвигала столик с освежающими напитками, выбирала из них, что подать королю, и при этом держала под мышкой книгу, которую только что читала вслух. Король не был болен, ведь иначе он бы удалился в опочивальню, но все же вынужден был лечь: какие-то переживания свалили его на ложе и посеяли тревогу в его чувствительном сердце. Только что слуга возвестил о прибытии дочери короля с супругом, поэтому монашенка и прервала чтение. Мне было очень неловко: ведь я теперь, возможно, узнаю какие-то интимные подробности, но поскольку я уже был тут и никто не приказывал мне удалиться – может быть, с намерением, а может быть, потому, что обо мне в силу моей незначительности забыли, – то я счел своим долгом остаться здесь и только отошел в самый дальний конец зала. Неподалеку от короля открылась маленькая дверь в стене, и друг за другом вошли, сгибаясь, принцесса и принц, затем, уже в зале, принцесса оперлась на руку принца, и так, соединившись, они предстали перед королем.

– Я не могу продолжать это делать, – сказал принц.

– Перед свадьбой ты торжественно принял на себя обязательство, – сказал король.

– Я знаю, – сказал принц, – и тем не менее я не могу продолжать это делать.

– Почему? – спросил король.

– Я не могу дышать там, снаружи, этим воздухом, – сказал принц, – я не могу выносить там этот шум, я подвержен головокружениям, на высоте мне делается дурно – короче, я больше не могу это делать.

– В твоих последних словах есть какой-то смысл, – сказал король, – хоть и скверный, все остальное – пустые отговорки. А что скажет моя дочь?

– Принц прав, – сказал принцесса, – та жизнь, которую он сейчас ведет, это тяжкое бремя – и для него, и для меня. Ты, может быть, не вполне ясно представляешь себе это, отец. Он ведь должен быть постоянно наготове; в действительности это случается примерно раз в неделю, но готов он должен быть всегда. Сидим мы, к примеру, за столом маленьким обществом, позабыв на время все невзгоды, и невинно развлекаемся. Тут врывается страж и зовет принца; естественно, все приходится делать в крайней спешке, он вынужден раздеваться, втискиваться в тесный, отвратительно пестрый, почти клоунский, почти унизительный церемониальный мундир и спешить в нем, бедняжка, на выход. Наше общество распадается, и гости, к счастью, убегают, потому что когда принц возвращается, он не в состоянии говорить, не в состоянии выносить рядом кого-либо, кроме меня; иногда он валится на ковер, едва только переступив порог двери. Можно ли продолжать такую жизнь, отец?

– Женское нытье, – сказал король, – оно меня не удивляет, но то, что ты, принц, позволил ноющей женщине – теперь мне это ясно – уговорить себя отказаться от службы, мне больно.

59. Это участок длиной пять метров и шириной пять метров, то есть небольшой, но все-таки – земельная собственность. Кто его так отвел? Точно это не известно. Однажды пришел какой-то человек не из здешних, поверх одежды на нем было много всяких кожаных поясов, ремней, портупей и карманов. Он вытащил из одного кармана записную книжку, что-то записал и затем спросил:

– Кто заявитель?

Заявитель выступил вперед. Вокруг него в широкое полукольцо собралась половина населения дома; я тогда был маленьким мальчиком лет пяти, я все видел и слышал, но если бы много позже мне это не рассказали в подробностях, едва ли я знал бы что-нибудь об этом. Это было слишком непонятно для меня, и я не мог тогда быть очень уж внимательным, тем не менее мои собственные неясные воспоминания сильно оживили позднейший чужой пересказ. Так что я и сейчас буквально вижу, как этот нездешний смерил заявителя пристальным взглядом.

– То, чего ты просишь, не мелочь, – сказал нездешний, – ты отдаешь себе в этом отчет?

60. С успеваемостью у меня обстояло очень плохо, особенно в первых классах гимназии. Это было мучением для моей матери, молчаливо-гордой, крайним напряжением сил постоянно сдерживавшей свой беспокойный характер. Она была очень высокого мнения о моих способностях, но таила его, стеснялась в этом признаться, поэтому никого, с кем бы она могла это мнение обсудить, чтобы в нем укрепиться, у нее не было, и тем более мучительны были для нее мои неудачи, которые, разумеется, утаить было нельзя, которые в каком-то смысле говорили сами за себя, собирая отвратительную толпу посвященных, объединявшую весь преподавательский состав и всех соучеников. Я был для нее печальной загадкой. Она не наказывала меня, не ругала, она видела, что, по крайней мере, в чрезмерном отсутствии прилежания меня упрекнуть нельзя; первое время она подозревала какой-то тайный заговор преподавателей против меня – и от этого подозрения никогда вполне не избавилась, – однако мой переход в другую гимназию и мои едва ли не еще худшие успехи на новом месте все же несколько поколебали ее уверенность в том, что преподаватели против меня настроены, но ее вера в меня была непоколебима. А я под ее печальным взглядом продолжал мою естественную детскую жизнь. У меня не было никакого тщеславия; когда я не срезался, я бывал доволен, а когда срезался, каковая угроза висела надо мной на протяжении всех моих школьных лет…

61. В городе идет постоянное строительство. Не для того, чтобы расширить город; он удовлетворяет насущным потребностям, его границы с давних пор неизменны – даже, кажется, существует некий известный страх перед его расширением; жители с готовностью себя ограничивают, переустраивают площади и парки, надстраивают новые этажи над старыми зданиями, но на самом деле подобные новостройки – отнюдь не главная цель этой непрекращающейся строительной активности. На самом деле она направлена на – скажем пока так – упрочение существующего. Это не значит, что раньше строили хуже, чем сейчас, и что теперь постоянно приходится исправлять прежние ошибки. Хотя некоторая небрежность у нас господствовала всегда – причем трудно разделить, что в ней от легкомыслия, а что от беспокойной нерешительности, – но как раз в строительстве у нее было менее всего возможностей проявиться. Мы ведь живем в стране каменоломен, строим почти исключительно из камня, даже и мрамор имеется, и то, что люди при строительстве могут упустить, компенсируется стойкостью и незыблемостью материала. К тому же в отношении к строительству нет различий между эпохами, одни и те же неизменные строительные правила действуют с древних времен, и хотя в силу особенностей национального характера они не всегда строго выполняются, но и это остается неизменным и справедливо как для самых старых построек, так и для самых новых. Вот есть, к примеру, под городом, на Римской горе, одна руина; это развалины сельского дома, который был здесь построен, должно быть, больше тысячи лет тому назад. Должно быть, его выстроил себе какой-нибудь богатый, старый и одинокий купец, после смерти которого дом, конечно, сразу же был заброшен: у нас нелегко найти того, кто захочет жить так далеко за чертой города. Таким образом, постройка была отдана на разрушение векам, а уж они-то, разумеется, работают тщательнее, чем строители. И если сегодня в какой-нибудь тихий воскресный день – даже и по дороге, когда вы будете пробираться сквозь густой кустарник на склонах горы, вас едва ли потревожит встреча с кем бы то ни было – вы подниметесь туда и посмотрите на эти развалины, то обнаружите лишь несколько стен основания, самая высокая из которых не выше человеческого роста, да где-нибудь заметите ушедшую под давлением времени в плотные слои земли тонкую, во многих местах выщербленную колонку, да сквозь почти черный плющ еще проглянет, более угадываемый, чем узнаваемый, торс какой-нибудь статуи. Вот, пожалуй, и все, если не считать двух-трех буквально сросшихся в монолит, твердых, как скала, куч щебня и нескольких кое-где торчащих из земли камней на склоне; все остальное сгинуло. И все же по общему расположению еще и сейчас угадывается (предание это подтверждает), что здесь была обширная постройка, напоминавшая замок, а там, где сейчас едва продираешься, в кровь исколовшись о шипы, сквозь низкорослый, но густой кустарник, был красивый парк, деревьям и террасам которого суждено было надолго пережить сам дом.