Текст книги "Неизвестный Кафка"

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Письма к Феликсу Вельчу

[Визитная карточка. По-видимому, 1907 г.].

В конце концов начинаешь чувственно воспринимать уже весь город. И вот, там, где находилась Ваша комната, меня всегда болезненно корежило, поскольку вы там так отчаянно занимались.

Теперь это в прошлом. Слава Богу!

Ваш Франц К.

[На бланке «Общества по страхованию рабочих от несчастных случаев». Прага, 20 сентября 1912 г.].

Феликсу Вельчу и Максу Броду.

Любезные мои счастливчики!^{168}

С радостью, довольно, впрочем, нервозной, пишу вам средь рабочего дня. Я не стал бы этого делать, если бы еще мог писать письма, не пользуясь пишущей машинкой. Но соблазн уж слишком велик. Настроения иногда – и почти никогда – нет, а кончики пальцев есть всегда. Вынужден предполагать, что это вас очень интересует, поскольку пишу вам это в такой спешке.

Спасибо, Макс, за дневник. Твоя фрейлейн была настолько любезна, что сразу же выслала его; он пришел вместе с твоей первой открыткой. Но и я сразу же премило поблагодарил и, откровенно говоря, сразу же попросил о рандеву, для которого – надеюсь, в соответствии с твоими желаниями – предложил квартиру твоего дяди, с тем чтобы мы, трое покинутых, как-нибудь собрались вместе.

Ты не должен прекращать дневник! А еще лучше было бы, если бы вы все вели дневники и присылали их. Если уж нас гложет зависть, то мы желаем знать, почему. Уже после нескольких страниц я начал немного представлять себе юг, а те итальянцы в купе, о которых ты в своем непрерывном благоденствии вообще даже не вспоминаешь, сильно меня захватили.

Вчера вечером, Макс, был у твоих родителей. Отца, правда, не застал, он ушел на какое-то собрание, был брат, но у меня как-то не было сил заниматься при нем распаковкой твоей корреспонденции. Из новостей надо [здесь машинописный текст обрывается].

На этом интригующем месте меня прервали: прибыла депутация земельного союза владельцев лесопилок (не иначе как ради того впечатления, какое это произведет на вас) и останется здесь навсегда.

Так что прощайте!

И привет госпоже Югландии.

Ваш Франц.

У моей сестрицы Валли в субботу была помолвка, доставьте ей радость – поздравьте ее открыткой, не признаваясь, откуда вы это узнали.

[Открытка. Вена^{169}; штемпель: 10. 9. 1913].

Мало удовольствий, больше обязанностей, еще больше скуки, еще больше бессонницы, еще больше мигрени – так я живу и вот сейчас имею ровно десять минут свободного времени, чтобы полюбоваться на дождь, льющий во дворе гостиницы.

Франц.

[На почтовой бумаге «Санатория д-ра фон Хартунгена». Рива, сентябрь 1913 г.].

Нет, Феликс, не будет хорошо, ничего у меня не будет хорошо. Порой мне кажется, что я уже не в этом мире, а болтаюсь где-то в преддверии ада. Ты полагаешь, что в сознании вины я нахожу какую-то опору, какое-то разрешение, – нет, сознание вины у меня только потому, что для моей натуры это прекраснейшая форма сожаления, и тут не нужно очень внимательно всматриваться; это сознание вины – просто некое требование возврата. Но едва оно возникает, как тут же вырастает куда более страшное, чем сожаление, чувство свободы, избавления, относительной удовлетворенности, намного превосходящее все сожаления. Сегодня вечером получил письмо от Макса. Ты в курсе?^{170} Как я должен поступить? Может быть, не отвечать? – конечно, это единственно возможный ответ.

А что будет, это сказали карты. Несколько дней назад мы тут собрались вечером компанией в шесть человек, и одна молодая, очень богатая, очень элегантная русская, от скуки и безысходности, – ибо элегантные люди среди неэлегантных чувствуют себя куда более потерянно, чем последние среди первых – всем погадала на картах. Причем каждому – дважды, по двум разным системам. Нагадалось разное, большей частью забавное или полусерьезное и, в конечном счете, даже если этому и верить, совершенно ничего не говорящее. Только в двух случаях получилось нечто вполне определенное, такое, что всеми может быть проверено, причем результаты совпадали по обеим системам. Одной девушке расклад предсказал, что она останется старой девой, а в моем раскладе было то, чего даже близко ни у кого не было: все карты, обозначавшие человеческие фигуры, разбегались от меня так далеко на края, как только возможно, и даже этих удаленных фигур было один раз только две, а другой раз, по-моему, вообще не было. Вместо них вокруг меня крутились беспрерывные «заботы», «богатство» и «честолюбие», то есть все абстракции, какие вообще знают карты, за исключением «любви».

Так уж прямо верить картам, по всем вероятиям – глупость, однако попытка с их помощью или с помощью любой другой внешней случайности внести ясность в запутанную и непроницаемую сферу представлений внутренне оправданна. Я говорю здесь, естественно, о воздействии моих карт не на меня, а на других и могу подтвердить это тем, как подействовал на меня расклад той девушки, которой предсказано остаться старой девой. Речь идет о вполне милой молодой девушке, в которой ничто, за исключением, может быть, прически, не предрекает будущности старой девы, и тем не менее мне, хотя до этого решительно никаких ясных мыслей о ней у меня не было, с самого начала было жаль ее, причем не в связи с ее настоящим, а – совершенно однозначно – в связи с ее будущим. Но с того момента, как ей выпали эти карты, для меня стало совершенно несомненным, что ей суждено остаться старой девой… Твой случай, Феликс, возможно, сложнее моего, но он все-таки ирреальнее. В своем крайнем выражении, в реальности всегда самого мучительного варианта, он все-таки – только теоретическая возможность. Ты стараешься разрешить некий признанный неразрешимым вопрос, тогда как его решение, если исходить из того, что можно себе представить, не принесет пользы ни тебе, ни кому-либо еще. Насколько же все-таки я в качестве неудачника превосхожу тебя! Будь у меня хоть малейшая надежда на то, что это чему-то поможет, я вцепился бы в столб ворот на въезде в санаторий, чтобы не надо было уезжать.

Франц.

[Почтовая бумага: «Мариелист^{171}, курорт Эстерзё», конец июля 1914 г.].

Максу Броду и Феликсу Вельчу.

Дорогой Макс, дорогой Феликс,

Запаздываю с ответами, да? Но вы послушайте, что у меня произошло. Помолвка моя расторгнута, пробыл три дня в Берлине, все были мне добрыми друзьями, и я был всем добрым другом; впрочем, я точно знаю, что так – лучше всего, и поскольку необходимость произошедшего столь ясна, то я в отношении всего этого дела совсем не так встревожен, как можно было бы предполагать. Хуже другое. Я потом был в Любеке, купался в Травемюнде; в Любеке встретил д-ра Вайса^{172}, ехавшего на этот датский курорт, и вместо Глешендорфа приехал сюда. Довольно пустынный пляж и несколько действительно своеобразных датчан. Я оставил свое мнимое упрямство, которое стоило мне помолвки, ем почти одно только мясо, от которого меня мутит, и ранним утром, лежа после скверной ночи с раскрытым ртом, ощущаю свое оскверненное и наказанное тело так, словно в моей постели насвинячил кто-то чужой. Отдохнуть у меня здесь не получится, но хотя бы проветриться. Здесь доктор В. со своей подругой. В субботу вечером, наверное, уеду в Прагу.

Привет всем милым женам и невестам.

Франц.

[Визитная карточка. Прага, сентябрь 1914 г.].

Мой дорогой Феликс,

как я слышал, ты и твоя милая супруга почти обижены тем, что я вас еще не посетил. Если это так, вы не правы. Не говоря уже о том, что мое непоявление есть уважение к вашему медовому месяцу, но я, кроме того, еще пребываю в жалком состоянии постоянного недосыпания, завален делами и к тому же живу в противоположном конце города, далеко за Ригерпарком. В силу всех вышеуказанных причин я и посылаю эти книги, вместо того чтобы занести их лично. И насколько важен был выбор этих книг, которые должны представлять в вашей квартире меня и все то хорошее, что я вам желаю, настолько же я боюсь, что все-таки выбрал плохо.

К несчастью, мой внутренний голос вечно начинает говорить только тогда, когда выбор уже сделан.

С сердечным приветом

Франц.

[Открытка. Прага; штемпель: 13. 1. 1915].

Дорогой Феликс,

пожалуйста, потерпи до понедельника. Если до того времени она^{173} откуда-нибудь не вылезет – я, правда, не представлю себе, как это может произойти, – мне придется заплатить.

Сердечный привет тебе и жене

Франц.

[Открытка. Мариенбад; штемпель: 11. 7. 1916].

Дорогой Феликс,

почему не отвечаешь? При твоей пунктуальности это почти необъяснимо. Или опять что-то с рукой? Но ведь есть же твоя жена, которая, как я по-прежнему – не веря дурным приметам – считаю, хорошо ко мне относится, а теперь не пишет и она. Комната с балконом все еще ждет, но долго ждать не будет.

Сердечный привет от

Франца.

[Далее следует адрес, написанный рукой Ф. Б.^{174}].

[Открытка. Мариенбад; штемпель: 19. 7. 1916].

Дорогой Феликс,

если бы все действительно обстояло так, как ты пишешь, то для меня это действительно было бы поводом приехать и я бы приехал. Но это не так, во всяком случае, уже второй день – не так. «Так» пусть остается только отсутствие фурункулов. Мне же, напротив, совсем не хорошо. Головные боли. Головные боли! (Лангер^{175} сказал бы: переписка двух дачников.) Лангер здесь, да и вообще, здесь что-то вроде центра иудаистского мира, поскольку здесь раввин из Бельцов. Я уже дважды был в его свите во время вечерних прогулок. Он один оправдывает дорогу из Карлсбада в Мариенбад… А ты знаешь, что Баум – во Франценсбаде, в отеле «Сан-Суси»?

Сердечный привет и наилучшие пожелания тебе и твоим.

Франц.

[Открытка. Прага; штемпель: 2. 1. 1917].

Дорогой Феликс,

вчера хотел поздравить вас с Новым годом, но не получилось. Я увидел тебя читающим так мирно, в таком глубоком покое – и ты еще потом открыл папку, вынул бумагу и начал писать, – что для меня это был даже не вопрос: я не мог тебе помешать. Правда, рядом с тобой стояла чашка, и дверь в освещенную квартиру была полуоткрыта, так что я сказал себе, что если ты начнешь серьезнее заниматься чашкой или если войдет твоя жена, тогда, может быть, и я буду вправе войти. Но это была ошибка. Ибо когда твоя жена, наконец, вошла и ты, с хорошим аппетитом во что-то вгрызаясь, начал с ней разговаривать, я, естественно, постыдился подглядывать дальше, а потому не смог установить, был ли этот перерыв в работе продолжительным, и потому ушел. В следующий раз. Большой привет. Между прочим, хорошие новости в газетах.

Франц.

[Прага, лето 1917 г.]

Дорогой Феликс,

ты очень хорошо сделал, и я рад за тебя безгранично. В будние дни мне трудновато, но в воскресенье, может быть, заеду. Не захватить ли мне с собой Оскара? Жаль только, что я никогда не знаю, буду ли я завтра жив или еле жив, и что последнее всегда более вероятно. Я привезу тебе тогда одну отличную, неподъемную – но с твоей помощью, может быть, все-таки удастся ее поднять – статью Хеймана^{176} о политике и избирательном праве из «Рундшау».

Сердечный привет тебе и жене.

Франц.

[Прага], 5. 9. 1917 г.

Максу Броду и Феликсу Вельчу.

Дорогой Макс,

пишу под копирку тебе и Феликсу: первое объяснение с матерью прошло на удивление легко. Я просто сказал между прочим, что, может быть, не буду пока снимать никакой квартиры, поскольку чувствую себя не совсем здоровым: расшатались нервы, а лучше попытаюсь взять более продолжительный отпуск и поеду тогда к О.^{177} Вследствие ее безграничной готовности при малейшем намеке давать мне любые отпуска (когда это зависит от нее), она не увидела в моем объяснении ничего подозрительного, так что пусть это – пока во всяком случае – так и остается; то же самое – и в отношении отца. Поэтому в случае, если ты будешь с кем-нибудь говорить об этом деле, прошу тебя одновременно – или задним числом, если это уже имело место – предупреждать собеседника, чтобы с моими родителями он об этом не говорил даже в том случае, если бы в разговоре у него стали что-то выспрашивать (само по себе это, естественно, отнюдь не тайна; наличность моего земного имущества, с одной стороны, как раз увеличилась на туберкулез, правда, с другой стороны, несколько и уменьшилась). Пока можно не создавать родителям лишних забот, это безусловно надо постараться сделать, тем более, что это ведь так легко.

Еще раз – уже без копирки – благодарю, Макс; действительно, очень хорошо, что я туда сходил, а без тебя этого наверняка не случилось бы^{178}. Ты, кстати, сказал там, что я легкомыслен, – напротив, я чересчур расчетлив, а судьба таких людей уже предсказана в Библии. Но я и не собираюсь жаловаться, сегодня – менее, чем когда-либо. К тому же я и сам это предсказал. Помнишь рану, расцветающую в «Сельском враче»? Сегодня пришли письма от Ф. – спокойные, приветливые, без всякого злопамятства, – точно такие, какими я их видел в моих лучших снах. Тяжело теперь писать ей.

[Цюрау, 22 сентября 1917 г.].

Дорогой Феликс,

похоже, произошло недоразумение. Мы пригласили тебя, то есть вас, с тем чтобы вы здесь побыли, а не с тем чтобы вы увезли отсюда то немногое, что здесь есть. Намек на что-либо подобное был бы чистым соблазном. Главным затруднением мне представлялось получение отпуска, но как раз эта трудность тебя пугает меньше всего. Поселиться здесь можно и вдвоем, а вот земных благ действительно не много. Для местного потребления и для приезжих больных пока хватает, имеется даже некоторое изобилие, но очень мало что можно увезти – и то лишь время от времени. Однако для вас в любом случае кое-что приберегут.

Перспектива переселения повергает меня в истинный трепет, меня и куда меньшее выбивает из колеи. Чаетерапия мне не нравится, но с моими легкими я в вопросах здоровья голоса уже, наверное, иметь не могу. Достаточно сказать, что при этом лечении ты должен носить куртку, в задний карман которой вставлен наполовину торчащий оттуда термос.

В какой клуб это приглашение? В еврейский, да? Если ты намерен прочитать там публичный доклад и об этом будет своевременно объявлено, то у тебя даже будет один слушатель, который собственной персоной явится из провинции, при условии, разумеется, что еще будет транспортабелен.

Пока что это несомненно так, за первую неделю здесь я прибавил килограмм и в этих первых проявлениях болезни усматриваю скорее вмешательство ангела-хранителя, чем дьявола. Но, по всей видимости, как раз такое развитие всего этого дела и есть дьявольщина, и, может быть, потом, оглядываясь назад, увидишь, что это мнимо-ангельское было худшим в нем.

Вчера пришло письмо от д-ра Мюльштейна^{179} (я ему только сообщил в письме, что был у профессора П.^{180}, и приложил копию заключения), в котором, между прочим, говорится: вы несомненно можете рассчитывать на улучшение (!), правда, констатировать его можно будет лишь по прошествии значительного промежутка времени.

Таким образом, мои перспективы, с его точки зрения, постепенно затуманиваются. После первого обследования я был почти совершенно здоров, после второго все было даже еще лучше, позже появился легкий левосторонний бронхит, еще позже – «чтобы ничего не преуменьшать и ничего не преувеличивать» – туберкулез справа и слева, который, однако, пройдет и в Праге, и бесследно, и скоро, и, наконец, теперь я несомненно могу рассчитывать на улучшение, которое когда-нибудь – когда-нибудь да наступит. Такое впечатление, словно он своей широкой спиной хотел заслонить от меня ангела смерти, стоящего за ним, и словно теперь он понемногу отходит в сторону. Оба они меня (к сожалению?) не пугают.

Здешняя моя жизнь превосходна – во всяком случае, была при той прекрасной погоде, которая до сих пор стояла. Солнечной комнаты у меня, правда, нет, зато есть великолепное место для лежания на солнце. Некий пригорок или, скорее, некая маленькая возвышенность в центре широкой полукруглой котловины, над которой я господствую. Я возлежу там, как король, почти на одной высоте с цепью ограничивающих котловину высот. При этом благодаря удачному профилю местности меня вряд ли кто-то видит, что очень приятно, если принять во внимание сложное устройство моего лежака и то, что я лежу на нем полуголый. И лишь очень редко на границе моей возвышенности поднимает голову оппозиция и кричит мне: «А ну, слазь оттудова!» Более радикальные призывы я по причине содержащихся в них диалектизмов понять не могу. Есть, впрочем, надежда, что я еще стану здесь сельским дурачком; похоже, теперешний, которого я сегодня видел, живет, практически, в соседней деревне и уже стар.

Комната моя не так хороша, как это место, в ней нет ни солнца, ни покоя. Но хорошо расположена и вам понравится, поскольку в ней вы будете спать. Я же прекрасно могу спать в какой-то другой комнате, как я, к примеру, вчера и поступил, когда здесь была Ф.

В связи с Ф. одна библиотечная просьба. Ты знаешь наш с ней старый спор о слове «bis»[9]9
  Нем.: до, пока, не; австр.: когда, как только, если.


[Закрыть]. Так вот, я ее неверно понимал. Она считает, что хотя «bis» и может использоваться как союз, но только в значении «до тех пор пока». Поэтому нельзя, например, сказать: «Bis Du herkommst, werde ich Dir fünfhundert Kilogramm Mehl geben»[10]10
  Когда/если ты сюда приедешь, я дам тебе пятьсот килограммов муки (австр.).


[Закрыть] (Правда, это только грамматический пример.)

Не будешь ли ты так добр посмотреть по Гриммам (я уже забыл примеры) или по другим книгам, права ли Ф. Дело это не так уж незначительно для характеристики моего двойственного положения по отношению к ней: служебная собака и цербер «в одном лице».

Кстати, еще одна просьба, хорошо сочетающаяся с первой: во втором томе «Болезненных нарушений влечений и эмоциональной сферы (онанизм и гомосексуализм)» д-ра Вильгельма Штекеля – или как-то похоже, да ты знаешь этого венца, разменявшего Фрейда на мелочь, – есть пять строк о «Превращении». Если у тебя есть эта книга, сделай одолжение, спиши их для меня.

И это еще не все, есть еще одна просьба, но уже последняя. Я тут читаю почти только чешское и французское, причем исключительно автобиографии и письма, естественно, хоть сколько-нибудь прилично напечатанные. Не мог бы ты мне повыдавать таких томов? Выбор – на твое усмотрение. Почти все в этом жанре – если не слишком ограничено военными, политическими или дипломатическими делами – для меня очень ценно. Выбор чешских, по всей вероятности, будет особенно мал, к тому же я сейчас прочел, может быть, лучшую из этих книг: избранные письма Божены Немцовой^{181} – неисчерпаемый источник человековедения. Как там твоя политическая книжка?^{182}

Большой привет.

Франц.

Еще вспомнил: «Жизнь любви в романтизме» тоже было бы неплохо. Но вышеназванные важнее. Если нужен залог, я передам, чтобы принесли. Те четыре тома (каменные мосты и Прага) ты, очевидно, уже имеешь. Если ты потом мне как-нибудь черкнешь, что книги у тебя, их заберет кто-нибудь из нашего магазина, и я получу их в посылке, которые мне время от времени присылают. Оттла со вчерашнего дня в Праге, иначе тоже бы написала.

Зачеркнутые слова на предыдущей странице – это начало вопроса, который я опустил, так как в нем было бы слишком много грубого профессионального любопытства. Теперь, когда я в этом признался, вопрос стал лучше, и я могу спросить: что тебе известно о Роберте Вельче?^{183}

[Цюрау, начало октября 1917 г.].

Дорогой Феликс,

ты, следовательно, не сердишься, и это хорошо, но то, что вокруг «лжи» дóлжно видеть сияние глубокой правды, лжеца утешить не может. О самом этом деле следовало бы, впрочем, еще кое-что сказать в дополнение, однако, говоря с тобой, в этом нет нужды. (Между строк: сегодня после отнюдь не скверного дня я так туп и так против себя настроен, что лучше было бы отложить письмо.)

Масштабы, которые приобретает твоя педагогическая деятельность, поразительны – не в том, что касается учеников: я это всегда предсказывал, по мне, так они даже слишком медленно стекаются, – а в том, что касается тебя. Сколько для этого нужно самообладания, постоянства, присутствия духа, надежности, истинно рабочего настроя или, говоря высоким слогом, мужества, чтобы пуститься в такие дела, чтобы не бросить их и, преодолевая действительно сильнейший встречный ветер, еще и обратить их в собственную духовную пользу, как ты это фактически делаешь, хотя и пытаешься отговариваться. Так что пусть это будет сказано, даже и я в этом отношении почувствую себя лучше. Теперь тебе осталось научиться только воспринимать крик детей как ликование по поводу успеха этих занятий. К тому же по мере погружения в осень всякие шумы должны исчезать так же, как здесь, где никаких поводов для ликования нет, понемногу запирают гусей, прекращают выезжать в поля, ограничивают кузнечные работы мастерской, а детей все больше держат дома, и только звонкий напев диалекта и лай собак звучат по-прежнему, в то время как перед твоим домом уже давно тишина, и ученицам ничто не мешает смотреть на тебя во все глаза.

Здоровье у тебя, значит, получше (занятна твоя тайная страсть к фурункулам, побеждаемая еще большей – к йоду), у меня – не хуже, при том, что на свой привес, который теперь составляет уже три с половиной килограмма, я смотрю как на нечто нейтральное. Относительно причин болезни я не упрям и, поскольку все-таки располагаю в некотором смысле оригинальными свидетельствами об этом «случае», то и остаюсь при своем мнении, и слышу, как даже то легкое, которое в этом процессе участвует недавно, хрипит прямо-таки подтверждающе.

Для выздоровления прежде всего необходимо – тут ты, естественно, прав – желание выздороветь. У меня оно есть, – есть, правда, если можно это сказать без жеманства, и встречное желание. Это какая-то особая, если хочешь, какая-то заемная болезнь, совершенно не похожая на то, с чем я сталкивался до сих пор. Примерно так же говорит счастливый любовник: «Все прежнее было лишь заблуждениями, только теперь я люблю».

Спасибо за разъяснение на «bis»[11]11
  См. письмо от 22 сентября 1917 г.


[Закрыть]. Мне подходит только пример «Borge mir, bis wir wieder zusammenkommen»[12]12
  Фраза может быть прочитана двояко – см. далее по тексту.


[Закрыть], при условии, что он означает «Ты одолжишь мне только тогда, когда мы снова встретимся», а не «Ты одолжишь мне на то время, которое пройдет до нашей следующей встречи»; если просто привести пример, это не ясно.

Насчет книг ты меня не так понял. Мне, в основном, нужно бы почитать оригинальные чешские или оригинальные французские, а не переводы. А серию эту я знаю, они (по крайней мере, раковицовский том^{184}) для меня слишком плохо напечатаны: света здесь в моем северном окне нисколько не больше, чем в городе. Французских мне, естественно, не перечесть, и если других чешских не найдется, я взял бы что-нибудь в этом же роде, но из научной серии «Лайхтер».

Читаю, в общем, не много; деревенская жизнь очень меня устраивает. Главное – такое чувство, словно все неприятности жизни преодолены и ты живешь в каком-то по новым принципам устроенном зоопарке, в котором зверям предоставлена полная свобода, и потом, нет более покойной и, в особенности, более свободной жизни, чем в деревне, – в духовном смысле свободной, минимально задавленной окружающим и предшествующим миром. И попрошу не путать эту жизнь с жизнью в маленьком городке, которая, по всей вероятности, ужасна. Я хотел бы все время жить здесь, но, видимо, в самое ближайшее время поеду в Прагу, и это будет мне тяжело.

Сердечный привет тебе и жене. Сейчас уже двенадцать, я сижу так часов с трех, четыре дня подряд, что плохо отражается как на моем экстерьере, так и на запасе керосина, который очень мал и может понадобиться для чего-то еще, но уж слишком привлекательно именно это, а не что-то еще.

Франц.

[Цюрау, середина октября 1917 г.].

Дорогой Феликс,

единственно для краткой иллюстрации того впечатления, которое произвели на меня твои лекции, – сегодняшний сон: это было великолепно – то есть не то, как я спал (спал-то я, собственно, очень плохо, как и вообще в последнее время; если я ослабею и профессор заберет меня из Цюрау, – что я буду делать?), и не то, что мне снилось, а твоя деятельность в этом сне.

Мы встретились на улице, я, очевидно, только что приехал в Прагу и очень рад тебя видеть, правда, нахожу тебя каким-то странно худым, нервным и профессорски-вывихнутым (так манерно-расслабленно теребишь ты цепочку своих часов). Ты сообщаешь мне, что идешь в университет, где сейчас должен читать лекцию. Я говорю, что с необычайным удовольствием пойду с тобой, но только должен на минутку забежать в контору, перед которой мы как раз стоим (все происходит где-то в конце Длинной улицы напротив большого тамошнего трактира). Ты обещаешь подождать меня, но в мое отсутствие передумываешь и пишешь мне письмо. Как я его получаю, я уже не помню, но я все еще вижу строки этого письма. В нем, помимо прочего, говорится, что лекция начинается в три часа, что ты не можешь больше ждать, потому что среди слушателей будет профессор Зауэр^{185}, которого ты не можешь оскорбить опозданием, и что много девушек и женщин придут к тебе в основном из-за него и если не будет его, то не будет и тысяч других. Поэтому ты должен спешить.

Но я, быстро двинувшись вслед, догнал тебя у дверей подъезда. Какая-то девочка, игравшая с мячиком на заброшенном пустыре перед входом, спросила тебя, что ты теперь будешь делать. Ты ответил, что будешь сейчас читать лекцию, и точно указал, о чем именно, назвав двух авторов, сочинения и номера глав. Это было очень научно, я запомнил одного Гесиода. О втором авторе я знаю только то, что это был не Пиндар, а лишь кто-то, похожий на него, но намного менее знаменитый, и я удивлялся, почему ты не взял «хотя бы» Пиндара.

Мы вошли, когда занятия уже начались; по-видимому, это ты их и начал и только вышел на улицу посмотреть, не иду ли я. Наверху, на подиуме, сидела высокая, сильная, зрелая, некрасивая, одетая в черное девушка с темными глазами и носом картошкой и переводила Гесиода. Я совершенно ничего не понимал. Как я теперь вспоминаю – во сне я даже этого не знал, – это была сестра Оскара, только немного стройнее и намного выше ростом.

Я (очевидно, помня твой сон о Цукеркандле^{186}) чувствовал себя совершенным писателем, сравнивал свое незнание с чудовищными познаниями этой девушки и не раз говорил себе: «скудно… скудно!»

Профессора Зауэра я не увидел, но дам было много. Во втором ряду передо мной (дамы там расположились удивительно мудро – спиной к подиуму) сидела госпожа Г., у нее были длинные локоны, и она трясла ими; возле нее сидела дама, которая, как ты мне объяснил, была госпожой Хольцнер^{187} (но эта была молодая). В ряду перед нами ты показал мне и других таких владетельных учениц с Господской улицы. То есть все такие учились, стало быть, у тебя. В другой части зала я увидел, среди прочих, и Оттлу, с которой незадолго перед этим спорил о твоих лекциях (именно о ее нежелании приходить на них, но вот, значит, она, к моему удовлетворению, все же пришла, причем очень скоро).

Везде говорили о Гесиоде, даже там, где просто болтали. Меня несколько успокоило то, что при нашем появлении выступавшая усмехнулась и, найдя отклик в аудитории, долго еще не могла справиться со своей смешливостью. При этом, правда, она не прекращала правильно переводить и объяснять.

Когда она закончила свой перевод и ты должен был приступить собственно к чтению лекции, я наклонился к тебе, чтобы тоже почитать в твоей книге, но к моему величайшему изумлению увидел, что перед тобой лежит только какой-то грязный, замусоленный рекламный проспект, и, следовательно, греческим оригиналом ты – Боже правый! – «владеешь». Это выражение пришло мне на помощь из твоего последнего письма. Но тут – возможно, потому, что я понял: при таких обстоятельствах следить за тем, как дело пойдет дальше, я уже не смогу – все сделалось менее отчетливым, ты стал немного походить на одного моего давнишнего соученика (которого я, кстати, очень любил, который потом застрелился и который, как мне теперь пришло в голову, тоже имел небольшое сходство с выступавшей ученицей), то есть ты изменился, и началась новая лекция, менее конкретная, – о музыке; ее читал маленький черноволосый краснощекий молодой человек. Он был похож на одного моего дальнего родственника, химика и, по всей видимости, сумасшедшего (показательно для моего отношения к музыке).

Вот такой был этот сон, все еще далеко не достойный твоих лекций; сейчас иду ложиться, чтобы увидеть, может быть, более убедительный сон о них.

Франц.

[Цюрау, середина – конец октября 1917 г.].

Дорогой Феликс,

я не выбираю специально таких дней, чтобы писать тебе, и не всегда они такие, но сегодня я снова в полном упадке, неуклюж, тяжелобрюх – и даже хуже, таким я был в разгар дня, а теперь, после общего ужина (Оттла в Праге), пал еще ниже. Ко всему этому я сейчас обнаружил, что после сегодняшней большой уборки, за которую я так благодарил, в стекле лампы снизу образовалась дыра, и даже после того как я закрыл ее деревяшкой, в нее просачивается воздух, и пламя мерцает. Но, может быть, все это как-то располагает к писанию писем.

Деревенская жизнь была и остается прекрасна. Дом Оттлы стоит на рыночной площади, и когда я смотрю в окно, я вижу еще один домишко на другой стороне площади, но за ним – уже чистое поле. Наилучшее место для того, чтобы перевести дыхание – в каком угодно смысле. Что касается меня, то хоть я и продолжаю пыхтеть (во всех смыслах, и менее всего – телесно), но в любом другом месте задохнуться мне было бы проще, каковой процесс, впрочем, может, как мне известно из опыта моей деятельности и бездеятельности, тянуться годами.

Мои связи с людьми здесь так непрочны, словно это вообще уже не земная жизнь. К примеру, встречаю сегодня вечером на темной деревенской улице двоих людей, мужчин ли, женщин или детей – не знаю; они здороваются, я отвечаю; может быть, они узнали меня по очертаниям плаща – я и при свете дня скорей всего не знал бы, кто они, во всяком случае, по голосам я их не узнал (когда люди говорят на диалекте, это, похоже, вообще невозможно). Они уже прошли мимо, но тут один из них поворачивается и кричит: «Господин Герман (так зовут моего зятя, чье имя, таким образом, перешло ко мне), цигареток не имемте?» Я: «К сожалению, нет». И это – всё; слова и ошибки отошедших. Для меня – в том состоянии, в каком я пребываю – ничего лучшего и не может быть.

То, что ты подразумеваешь, говоря о «проникновении» «встречного желания», я, как мне кажется, понимаю; это – из проклятого круга психологических теорий, которых ты не любишь, но на которых ты помешан (и я, очевидно, тоже). Естественные теории неправы так же, как и их психологические сестры. Это, однако, не затрагивает решения вопроса о возможности излечить этот мир, исходя из одной точки.

Лекцию о Шнитцере^{188} я бы с удовольствием послушал. То, что ты о нем говоришь, очень верно, но все же таких людей легко недооценить. Он совершенно безыскусен, поэтому замечательно откровенен и поэтому в качестве оратора, писателя, даже мыслителя, то есть там, где у него ничего нет, не то что «несложен», как ты выражаешься, а попросту туп. Но встань напротив него, попробуй окинуть взглядом его – и его воздействие, – попытайся на миг приблизиться к направлению его взгляда, и ты увидишь, что с ним не так просто разделаться.

Моя книга действительно могла бы быть интересна, я тоже хотел бы ее прочесть – она стоит где-то на небесных стеллажах. Но чтобы ее преподносили в дар на 77-летие какой-то 77-летней старухи (разве что ее правнук: «Я маленький, и подарок мой маленький…»), чтобы от этого вскипела кровь рода Клемансо, чтобы гофрат^{189} пришел к какому-то окончательному решению, не подняв указующего перста (каковое обстоятельство, кстати, с несомненностью доказывает, сколь глубокое презрение он питает ко всему этому делу) – все это уже слишком, это ошибка. К гофрату я всегда питал особое уважение, и не потому, что я, сколько помнится, очень бледно у него выглядел, а потому, что он, в отличие от других, которые вечно давили на подиум всем весом своей обстоятельности, являл нам лишь чистый, пятью штрихами очерчиваемый контур, то есть, должно быть, скрывал свои глубинные намерения, и перед ними некоторым образом преклонялись.

Три курса? А разве на пол ставки в неделю для них вообще хватит времени? Это слишком много, ведь этого почти хватило бы, чтобы целиком заполнить жизнь преподавателя гимназии. Что думает об этом Макс?

Предложение о чтениях, которое ты сделал старшим школяркам, было, возможно, несколько непедагогичным, то есть попросту пугающим, вот они со всей своей девичьей энергией и сплюснули твою прежде гигантскую фигуру до масштабов «Молодой Германии»^{190}, которая и тебе вовсе не так чужда, как ты вынужденно жалуешься. Кстати, со следующего месяца начинает выходить журнал «Молодая Германия», издание Немецкого театра, редактор Корнфельд^{191}.

А «Дер Менш»^{192}? Хотя объявление несколько косматое и взъерошенное, но тем не менее, может быть, и неплохое дело. Ты о нем совсем не упоминаешь.

Большой привет тебе и жене.

Франц.

[Приписка на полях: ] Не дай Вольфу тебя отпугнуть, его рисовка вынужденная. Каких только шишек на него не валится! Он просто не в состоянии различить их.

[Цюрау, начало ноября 1917 г.].