Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Когда-нибудь и я буду священником!

Отец Брамбо с удивлением посмотрел на него.

– И приедешь сюда? – спросил он наконец, поняв.

Бенедикт кивнул, упрямо сжав губы.

– К этим рабочим, к этим людям? – Отец Брамбо потрепал Бенедикта по затылку. – Ты вышел из их среды, Бенедикт. Поэтому ты прав. Ты должен быть здесь, ты здесь нужнее, чем я. – В глазах его глубоко спряталась горечь, он угрюмо отвернулся и продолжал: – Эти люди нуждаются в духовном руководстве особого порядка. Им нужны священники из их среды, если таковые найдутся. Священники с мускулами, – сказал он брезгливо. – Или такие, как ты. А вдруг в один прекрасный день они восстанут против правительства?.. – Он посмотрел на Бенедикта испуганными глазами. – О, не будь так уверен, что этого не случится! – вскричал он, словно Бенедикт возразил ему. – А события в Бостоне, например! Забастовка полисменов! Полисменов, Бенедикт! – повторил он, понижая голос. – Да благословит бог губернатора Кулиджа, хотя он и протестант, – добавил отец Брамбо.

Они продолжали идти вперед, пока не дошли до луга, где в наступающих сумерках темнела июньская травка.

– Здесь была всего одна забастовка, – заверил священника Бенедикт. – Давно, в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Здесь не очень-то позволяют рабочим бастовать, – сказал он, – фараоны перебьют всех.

– Кто? – удивленно переспросил отец Брамбо.

– Фараоны. Заводская охрана. Полиция Сталелитейной компании, – объяснил Бенедикт. – Они убьют рабочих, они их перестреляют.

– Ну что ты, – запротестовал отец Брамбо.

– Конечно, убьют, – твердил Бенедикт.

– Но зачем рабочим бастовать? – Отец Брамбо беспомощным взглядом окинул окружавший их пейзаж, словно тот стал еще более враждебным, чем прежде, таил в себе самые неожиданные опасности.

– Потому что мы все бедняки, – бездумно ответил Бенедикт.

Отец Брамбо остановился и укоризненно посмотрел на него.

– Ах, Бенедикт, – сказал он. – Мне странно слышать это от тебя! Бедность вовсе не означает, что люди должны отвернуться от бога и уверовать в коммунизм, – заключил он с улыбкой.

Бенедикта вдруг обдало жаром.

– Вот так говорили и те! – вскричал он. Он повернулся к отцу Брамбо и взволнованно произнес: – Я знаю одного человека, они ему говорили... Но, отец мой, они били его за то, что он не указал, кто состоит в союзе!

Отец Брамбо воззрился на него.

– Он хочет организовать профсоюз! – настаивал Бенедикт, как будто отец Брамбо возражал ему.

– Коммунист! – пролепетал наконец испуганно и недоверчиво отец Брамбо. – Ты знаком с коммунистом?

Бенедикт молчал в нерешительности. Он никогда не рассказывал отцу Брамбо о том, что с ним произошло. Щеки его заалели; он опустил голову, стиснул руки и прошептал дрожащим голосом:

– Нет, отец мой.

Священник бросил на него успокаивающий взгляд и ласково похлопал по плечу. Они молча шли по дороге. Мальчика переполняло горькое чувство; он сказал, не поднимая головы:

– Моего отца уволили с завода, а теперь Банк хочет купить наш дом.

Отец Брамбо заморгал ресницами, он был поглощен собственными мыслями.

– Что? – спросил он.

– Моего отца уволили с завода! – повторил Бенедикт громко, горько.

– О! – сочувственно воскликнул отец Брамбо. – Но, вероятно, скоро он опять получит работу.

– Конечно, когда завод возьмет его обратно, – многозначительно ответил Бенедикт и с тревогой добавил: – Поскорей бы это произошло! Ведь они требуют, чтобы в июле мой отец выплатил за дом. Того же они требуют и от отца Дара.

Молодой священник круто остановился.

– От отца Дара? – повторил он.

– Да, выплатить за церковь или продать, – ответил Бенедикт.

– Я не понимаю, – сказал молодой священник, нахмурившись.

– Все дело в закладной – они хотят купить церковь вместе с землей, – объяснял Бенедикт с насмешливой улыбкой. – Они хотят снести ее и забить шлаком всю Яму доверху! – Он доверчиво глядел на отца Брамбо, не скрывая своей иронии.

– Откуда ты это знаешь?

– Все уже получили письма, – ответил Бенедикт. – Отец Дар сам сказал мне насчет церкви.

– Сказал тебе?

– Когда я заходил к нему сегодня.

– Ах, так, – промолвил отец Брамбо.

– Но он не продаст церковь, – торжествующе заявил Бенедикт. – Нет, вообразите только – продать церковь! Святую церковь! Да пусть бы меня убили, я бы не продал! – прибавил он с гордостью.

– Конечно, конечно, – подтвердил отец Брамбо, но Бенедикт не был уверен, что тот расслышал его горькие слова. Они все шли и шли в наступающих сумерках, пока не достигли того места, где начиналась свалка. Отец Брамбо резко остановился и поднял голову. Его тонкие ноздри затрепетали, он повернул Бенедикта за плечи.

– Пора возвращаться, – сказал он.

Обратно они шли быстрее и в полном молчании. У калитки отец Брамбо дотронулся до плеча Бенедикта и сказал:

– У нас впереди еще много прогулок. Когда я бываю с тобой, моя работа кажется мне менее... трудной, чем казалась вначале.

– Вот погодите, вам еще здесь понравится! – с жаром заявил Бенедикт. – Отец Дар сказал, что больше не будет пить, и тогда...

– Отец Дар, – резко оборвал его молодой священник, – не пьет!

13

Все бросились бежать вниз по склону холма, словно услышали звуки набата. Мужчины, женщины и дети, собаки и даже коровы стремительно спускались по Тенистой улице вдоль канавы к Большому Рву. Бенедикт бежал вместе со всеми. «Там идет бой!» Он увидел мистера Драгробуса – тот бежал в шерстяной фуфайке, спущенные подтяжки хлестали его по бокам – и его длинноногую дочку Лену, и миссис Тубелис, которая, задыхаясь, прижимала руки к груди, и множество негров: мужчин, женщин, детей. Они вливались в поток и неслись вперед, обгоняя всех.

Рва больше не было. Вместо него до самых холмов извивалась длинная насыпь с пологими краями, напоминавшая свежезасыпанную могилу. Вот уже несколько дней, как рабочие со своим желтым краном и новыми грузовиками отошли дальше к железнодорожному мосту. Рва больше не было. Ров исчез! А вдоль дороги, белой от известковой пыли и бурой от шлака, перед каждой лачугой высились груды мебели и скарба, и меж ними, как синие муравьи, копошились шериф со своими подручными и заводская охрана Сталелитейной компании, – ведь все эти лачуги принадлежали Компании. Они вытаскивали из домиков столы и стулья и складывали их на дороге.

В конце улочки группа полицейских таранила запертую дверь длинной балкой. Деревянная дверь раскололась, послышались крики, – полисмены выволокли из дома сопротивляющуюся женщину и мужчину с окровавленной головой, а затем стали вышвыривать на залитую солнцем дорогу разную рухлядь.

Какой-то негр растолкал собравшуюся толпу и схватил шерифа за рукав. Дубинка взлетела и опустилась, как хорошо смазанный рычаг. Раздался треск, толпа испуганно шарахнулась в сторону, а негр упал ничком на дорогу, перевернулся и распластался на спине. В лачуге послышался пронзительный вопль, из нее выскочила женщина, но, сделав несколько шагов, запуталась в собственной юбке и упала, широко, как крылья, раскинув руки. Полицейский помог ей подняться. Ослепнув от ужаса, она поблагодарила его и, словно позабыв о том, что случилось, повернула обратно к дому, машинально отряхиваясь.

Владелец самой последней лачуги забаррикадировался; из разбитого окна высовывалось дуло охотничьего ружья. Полицейские натянули стальной трос и оттеснили зрителей; те безмолвно наблюдали за происходящим. Они увидели, как полицейский метнул тяжелую бомбу в окно забаррикадированного дома. Послышался звон разбитого стекла, из лачуги повалил дым.

– Слезоточивый газ, – сказал кто-то тоном знатока.

Дверь лачуги распахнулась; споткнувшись, шагнул через порог высокий негр. Он прижимал пальцы к глазам. Полицейский дал ему подножку, и негр упал лицом прямо в пыль.

Бенедикт внезапно сел на дорогу. Он свесил голову меж коленями, его стошнило. Все завертелось у него перед глазами – земля, небо, слепящее солнце.

Кто-то кричал:

– Ты и ко мне подбираешься, Андерсон? Хочешь и меня с моей хозяйкой выкинуть на улицу? А ну-ка попробуй!

Андерсон, шериф, помахал рукой толпе и засмеялся. Кто-то в толпе засмеялся в ответ.

– Разобью башку и тебе и твоим молодцам, только подойдите! Обойдусь и без охотничьего ружья!

Шериф Андерсон сделал вид, что испугался: он, дрожа, воздел руки к небу. Нет, нет, он, конечно, не посмеет подойти! Толпа, наблюдавшая за ним, глухо роптала.

– Подсчитай-ка, сколько стоит твоя разбитая мебель, Джек! – завопил кто-то. – Заставь их вывернуть свои карманы, пока они еще здесь!

– Куда ты все это свезешь, шериф? К себе домой?

Шериф покачал головой с комическим ужасом.

– Бьюсь об заклад, теперь-то они уже не станут голосовать за тебя, шериф!

Шериф Андерсон принял трагическую позу и пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь! Закон есть закон. Кстати, всем было хорошо известно, что урны, в которые опускали свои бюллетени жители Ямы, неизменно «терялись».

– Скажи Заводской компании, пусть они убираются к черту! – прокричал кто-то.

– Сначала выкинут негров, а потом возьмутся и за литваков! – раздался еще чей-то голос.

Пущенный кем-то камень шлепнулся у самых ног шерифа. Облачко белой пыли еще поднималось вверх, а шериф уже выхватил револьвер и пальнул в воздух. Люди бросились врассыпную, потом снова сбились толпой немного поодаль. Теперь шериф уже не смеялся.

Бенедикт медленно поднялся: сначала встал на четвереньки, потом, качаясь, выпрямился. Только тогда он заметил, что толпа отступила. Полицейские в синих мундирах входили в одну лачугу за другой, выносили оттуда скарб и складывали на дороге. Появились два грузовика. Семьи укладывали на них вещи и отъезжали. Мальчик пересек дорогу, обогнул домишки и, прячась, побрел в конец улицы. В воздухе сильно чувствовался приторный, отвратительный запах горелого шлака. Бенедикт остановился у одной из лачуг, его трясло как в ознобе. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдвинуться с места. Он толкнул дверь и позвал:

– Матушка Бернс! Матушка Бернс, это я, Бенедикт!

Никто не ответил, и, растворив дверь пошире, он закричал:

– Это я, матушка Бернс, больше никого нет, разве вы не слышите? Я пришел сказать, что...

Он вошел внутрь. Навстречу ему пахнуло сладким ароматом ванили и дрожжей, смешанным с острым, никогда не выветривающимся запахом смолы. От вязанных крючком салфеточек и таких же покрышек на спинках кресел, от картинок в резных деревянных рамках веяло покоем и стариной, словно эта комната, в которой витало дыхание матушки Бернс, существовала давным-давно, задолго до того, как выстроили эту лачугу.

Дом был пуст, даже кошка исчезла. Бенедикт прошел в кухню и выглянул во двор посмотреть, не заперся ли кто в уборной.

– Матушка Бернс! – крикнул он, все еще надеясь, что она где-то здесь. В убогой кухоньке со старой утварью, где тихо тлели угли в плите, никого не было. Его охватил страх. Он подбежал к двери, но она вдруг распахнулась, на пороге появился охранник из заводской полиции и крикнул:

– Эй, погляди-ка, кого я нашел!

Бенедикт попятился.

Охранник вошел в комнату. Пол задрожал от его тяжелых шагов.

– Кто здесь живет, парнишка? – спросил он. – Не может быть, чтобы они перепутали и послали нас к белым,

– Матушка Бернс. Она куда-то вышла.

– Твоя мамаша, что ли? – охранник визгливо хихикнул. – Ты что – белый негр?

– Нет, – выдохнул Венедикт.

– А что ты здесь делаешь? Как тебя зовут?

– Бенедикт Блуманис. Я причетник церкви святого Иосифа.

– Вот как? – сказал охранник, опершись рукой о стол. – Все это очень хорошо, только поскорей выметайся отсюда: нам надо приниматься за дело.

Бенедикт с ужасом уставился на него.

– Нет, нет, ради бога! – закричал он.

– Иди, иди отсюда, парнишка, – нетерпеливо прервал его охранник. Он жевал табак. – Незачем тебе болтаться среди негров. Ты ничего лучшего не нашел, что ли? – Он насмешливо покосился на Бенедикта и сплюнул за дверь табачную жижу. – Где ты прятался, когда мы вправляли им мозги?

Бенедикт собрался с силами, – необходимо было вразумить охранника.

– Матушки Бернс нет дома, – ответил он. – Я думаю, она пошла набрать салата к ужину. Подождите, пока она вернется, не выбрасывайте ее обстановку на дорогу. Она ужасно разволнуется, когда придет и увидит, что ее вещи выкинули. Она старая женщина.

– Она все равно разволнуется, парень, – сказал шериф, входя в комнату. – Не мы пишем законы, мы только их исполняем. Впрочем, – прибавил он жестоко, – так даже лучше: не будет ни руготни, ни воплей!..

– Но разве вы не можете подождать...

– Нет, не можем, у нас есть график.

– Но неужели...

– А ну прочь с дороги, парень!

Бенедикт чувствовал, что должен поднять свой престиж в их глазах.

– Спросите отца Дара из церкви святого Иосифа, кто я такой!

– Послушай, парень, если ты немедленно не уйдешь, я вынесу тебя вместе со всей этой рухлядью...

– Каждое воскресенье я прислуживаю во время обедни. Меня все хорошо знают. Спросите обо мне! Отец Дар знает и матушка Бернс. Она готовится стать католичкой. Она старушка. Я обучаю ее катехизису. Ей ведь некуда идти, она такая старенькая!

Шериф положил руку на плечо Бенедикта.

– Тебе следовало бы родиться женщиной, парень, такой ты болтливый! – сказал он. – А теперь иди-ка отсюда подобру-поздорову. Все это ничего общего с религией не имеет. Каждый получил письмо с предупреждением освободить помещение в такой-то час, такого-то числа, то есть именно сегодня. Закон есть закон, – чем раньше ты это поймешь, тем лучше для тебя. Вся здешняя земля принадлежит Компании, и она может делать на ней все, что ей заблагорассудится. И если ты немедленно не уберешься отсюда ко всем чертям, я арестую тебя за нарушение запретной зоны. Ты по-английски понимаешь? Ну, сматывайся, да поживей!

И он так сильно толкнул Бенедикта, что тот пулей отлетел к двери и ударился о косяк.

– Спросите отца Дара! Он меня знает! Я прислуживаю в церкви!

– А мне плевать, будь ты хоть сам папа римский! – Шериф сгреб Бенедикта за шиворот и выбросил его за дверь. Бенедикт упал плашмя в шлаковую золу. Медленно поднявшись, он стал счищать с себя грязь и вдруг услышал звон колокола в церкви святого Иосифа. Звуки доносились слабо, как будто из другого мира. Он стоял, нахмурив брови, прислушиваясь. И вдруг, неизвестно почему, без всякой на то причины, ему на ум пришли стихи, которые он сочинил, когда учился в седьмом классе церковноприходской школы, и которые затем напечатали в католической листовке:

 
Атеисты законов божьих не чтут,
За это в ад они попадут.
Но у католиков вера крепка —
В рай попадут наверняка.
 

Бенедикт дрожал всем телом. Во рту было горько, язык щипало. Он вспомнил про дурноту, охватившую его у дороги среди толпы, и к нему вернулось прежнее ощущение: казалось, почва ускользает из-под его ног. Он ухватился за рукав шерифа и забормотал скороговоркой:

– Вы должны мне верить: ведь я никогда не лгу; не будьте таким жестоким! – Удар наотмашь сбил его с ног, он кубарем отлетел в сторону и упал ничком на дорогу. Он долго лежал недвижимо, – рот его набился кислой золой, руки раскинулись, колени подвернулись, – а потом вскочил на ноги весь в грязи и как безумный помчался по улице, натыкаясь на столбы, деревья, стены. В ушах отдавался его собственный плачущий голос. Голова его отяжелела и свесилась, глаза болели от набившейся в них золы...

И вдруг он увидел ее. Она толкала перед собой большую ручную тележку, и ее темное, гневное лицо было напряжено от усилий. Тяжело дыша, она прошла мимо него, а он даже не мог ее окликнуть. Спрятавшись в дверях чьей-то лачуги, он смотрел, как она медленно шла по дороге к своему дому, как колыхались на ходу складки ее старой юбки. У Бенедикта начали дрожать руки и заныло во рту оттого, что зубы выбивали дробь. Он опустился на порог и закрыл лицо руками.

Колокол святого Иосифа прозвучал в последний раз, и над долиной нависло свинцовое молчание.

Немного погодя он побрел вверх по улице и спрятался в укромное местечко, откуда мог наблюдать за тем, что делается внизу. Ручные тележки, фургоны и грузовики подобрали и увезли последние пожитки. Часть имущества свезли в лес, где изгнанные из своих домов жители разбили палатки. Спускалась ночь. Вдалеке из-за гребня холма показались вагонетки с раскаленным шлаком. Они как-то неуверенно двигались вперед и остановились, покачиваясь. Внезапно одна из пылающих глыб заколебалась и стала медленно наклоняться. На мгновение она предстала взору, как гигантский раскаленный глаз, затем лениво вывалилась из вагонетки и медленно покатилась вниз. Огнедышащая глыба уже проделала половину пути, когда вдруг от нее откололся громадный багровый кусок и отлетел в сторону. Вертясь, как огненное колесо, он набирал все большую скорость и выбрасывал гигантские снопы искр, освещая темноту. Затем он скакнул к небу и, перепрыгнув через свежую насыпь Рва, с грохотом обрушился на темную лачугу. В небо взметнулся сноп огня, он объял всю лачужку, которая на мгновение обозначилась с необыкновенной четкостью, еще совершенно нетронутая среди бушующего огненного потока. Затем пламя поглотило ее. Из этого жертвенного костра вырвался дым и стремительно помчался вверх, к небу, завиваясь длинной искрящейся спиралью.

Не успела лачуга догореть, как накренился борт второй вагонетки и выкатился новый огненный шар. Он сразу рассыпался, но его длинные щупальца протянулись за Ров и коснулись хижин. Вслед за ним еще один шар помчался с холма и, наскочив на хижины, взорвался, как бомба, извергая пламя и лаву. Домики запылали, повалили густые клубы дыма. А раскаленные шары один за другим неслись под откос на лачуги. Бушующий огонь мгновенно поглотил опустевшие жилища и засыпал их горящим шлаком.

Долина пылала. Со склонов холмов, расположившихся амфитеатром, люди безмолвно наблюдали за происходящим. Ночная темнота робко боролась с заревом. Убогие лачуги будто плавились в огне одна за другой, пока наконец пламя не охватило разом всю улицу вдоль Рва. Поезд с пустыми вагонетками покинул холм; ему на смену появился другой, нагруженный до краев. И вновь раскаленные шары, подпрыгивая, помчались вниз. Как по волшебству, от лачуг не осталось и следа, даже пепла не осталось, – он весь как бы растворился в огне. И там, где еще так недавно вдоль Большого Рва стояли, выстроившись в ряд, бедные домишки, теперь виднелась лишь дымящаяся лава, огненные шары пролетали над ней уже без всяких помех.

Затем, столь же внезапно, как они приехали, все вагонетки исчезли, и над долиной воцарилась ночь. А люди все еще недвижно стояли на холмах. Потом, точно очнувшись от тяжелого сна, они медленно потащились вниз, натыкаясь в темноте друг на друга. Захлопали двери, и по улицам Литвацкой Ямы пронесся последний, такой привычный крик матерей: они сзывали детей домой:

– Альберт! Бе-ла! Джо-о!

14

Всю неделю Бенедикт не мог отделаться от тяжелой грусти, которая камнем лежала у него на сердце. Воспоминание о происшедшем у Рва вызывало ощущение не физического, а нравственного страдания – гораздо более глубокого. Прежде в глубине души он всегда надеялся на небесное заступничество и верил, что господь бог внемлет его молитвам. Но теперь «времена грома небесного прошли» – как сказал отец Дар...

А еще сильнее, чем эта душевная боль, еще сильнее, чем скорбь мученика, его терзало чувство... унижения. К этому он не был подготовлен.

Обездоленные люди разбили палатки или сколотили деревянные хибарки в глубине леса. Бенедикт был уверен, что там находится и матушка Бернс. Он помогал своей матери присматривать за близнецами миссис Кэролл, которые прожили у них два дня, прежде чем их мать смогла найти для них пристанище.

Когда в тот вечер он пришел домой, отец его сидел на кухне, держа на каждом колене по близнецу, по маленькой двухлетней девочке, и объяснял матери, что до приезда в Америку он провел год в Африке в поисках работы и там-то в первый раз увидел человека с черной кожей. Он тогда не мог оторвать глаз от негров, словно завороженный цветом их кожи, но работы в ту пору там уже поубавилось, а платили сущие гроши, вот он и направился в Америку. Он очень авторитетно утверждал, что кожа чернеет от знойного солнца, а девочки в это время ели из деревянной чашки жидкую овсяную кашу, обливая его жилет и штаны.

– Солнце там такое горячее, – объяснял отец.

Мать близнецов, вдова, – муж ее погиб на заводе, – ухаживала за маленькими белыми детьми в городе. У нее была довольно светлая кожа и очень благообразная внешность, поэтому богатые горожане нанимали ее в няньки к своим детям. Бенедикт считал, что все дети богачей, за редким исключением, больные и поэтому нуждаются в няньках и постоянном уходе.

Для своих близнецов эта женщина нанимала старуху, а сама нянчила чужих детей. Но теперь эту старуху тоже выселили, и на время, пока их мать искала жилье в городе, близнецы попали к матери Б енедикта.

Бенедикт нисколько этому не удивился: его мать любила детей и, если бы могла, развела бы их у себя в доме, как цветы. Он поднялся наверх, в спальню, где застал Джоя, сидящего на корточках в углу. Джой глядел на змею: на маленькую, безобидную зеленую змейку, какие водились у них во дворе. Джой ждал, когда она высунет язычок, чтобы узнать, действительно он у нее раздваивается или нет.

– Иди вниз, Джой, – сказал Бенедикт.

– Мне пора ложиться спать, – возразил Джон, не поднимая глаз.

– Иди вниз, – приказал ему Бенедикт.

Джой, ворча, поднялся с пола, запрятал змейку в большую коробку из-под спичек, укоризненно покосился на Бенедикта и стал спускаться по лестнице.

– Джой! – окликнул его Бенедикт.

– Что-о? – с опаской спросил Джой.

– Вы с Бони здорово шумели в церкви в воскресенье. Священник жаловался мне!

– Ничего подобного! – яростно отрезал Джой.

Бенедикт вперил в него осуждающий взгляд. Веки Джоя затрепетали, он перевел глаза на кровоточащую бородавку на суставе пальца и осторожно ее потрогал.

– Думаешь, бог не знает, что ты делаешь? – спросил Бенедикт.

Джой вздрогнул и хотел было снова начать отпираться, но так и замер с открытым ртом, не произнеся ни звука.

– Я помолюсь за тебя, – предупредил его Бенедикт и отвернулся. Джой еще довольно долго стоял на пороге комнаты, потом перевел дух и тихо прикрыл за собой дверь.

Бенедикт преклонил колени перед домашним алтарем, но молитвы почему-то не шли ему на ум. В комнате стоял несвежий запах. Уныние овладело мальчиком. На лице саднили царапины, во рту все еще держался привкус золы. В смирении своем Бенедикт всю свою сознательную жизнь стремился к высшему благу, – он хотел, чтобы разрушился барьер между мечтами и действительностью. Христос на веки вечные благословил всех тех, кто стремится достичь этой высшей благодати, этой сокровеннейшей мечты. Он благословил всех бедных, скорбящих, кротких, справедливых и добрых, чистых сердцем, миротворцев и гонимых, – а Бенедикт был одним из них. Сколько раз в своих мечтаниях Бенедикт с готовностью подставлял плечи под удары судьбы во имя спасения человечества, и ему казалось, что Христос глядит на его раны ласковым взглядом...

Никогда раньше Зло так не смущало его. Раньше это было самое обычное зло, хотя часто скрывалось под соблазнительной личиной. Но Зло, которое делалось с разрешения Государства, ошеломило его. Он представил себе свое страстное, вдохновленное верой лицо, поднятое к шерифу Андерсону, – ведь при взгляде на не го, Бенедикта, каждому должно было стать очевидным, что он не способен ни на что дурное, что ему чужды греховные помыслы и поступки! Он так ясно увидел самого себя, что содрогнулся и снова почувствовал кислую золу во рту, скорчился от боли в животе. «Убирайся отсюда!» – звенел в его ушах окрик шерифа.

Бенедикт даже не мог почерпнуть сладостного утешения в мысли, что пострадал во имя справедливости. Полицейские быстро отделались от него. Точно так же, как и мистер Брилл, с тем же выражением скуки и презрения на лице.

На минуту вид маленького алтаря, украшенного сегодня жалкими букетиками фиалок, со сломанными головками и увядшими лепестками, вернул его к действительности. Он огляделся вокруг. Мысли его вернулись к дому, к этой комнате с резким запахом керосина, – сегодня морили клопов. Он слышал, как разговаривал внизу его отец; снаружи доносился тяжелый гул завода, как удары переутомленного сердца. А где-то там, во тьме, десятки семейств лежали в палатках, ожидая рассвета. Он не пошел за матушкой Бернс, потому что понял, что ничем не может ей помочь, абсолютно ничем. Она попросила бы его помолиться за нее, подумал он, а по некоторым причинам сегодня он не хотел, чтобы его об этом просили.

Никогда раньше Бенедикт не чувствовал себя таким беспомощным, таким неуверенным, – никогда, даже в тюрьме, хотя и она была частью того же чуждого мира. И еще он не мог понять: почему они не признали его, не почувствовали, какая у него душа, – ведь он же похож на святого, высеченного из камня в церковной нише; он так же близко связан с богом и окружен божественным сиянием. Они ведь верят в бога и в церковь! Почему же они тогда не заметили печати глубокого благочестия на его челе? Почему не затрепетали от прикосновения его пальцев, которые он сотни раз погружал в сосуды со святой водой? А его чистые помыслы? Его молитвы? Неужели они ничего не почувствовали? Неужели они вечно будут видеть в нем только бедного мальчишку-инородца из Литвацкой Ямы, в старой куртке и дырявых башмаках, у которого на лице написано, что отец его работал на заводе, а теперь уволен и что мать его не умеет ни говорить, ни писать по-английски.

Но гордость его восстала, и он отогнал от себя эти мысли.

«Разве господу богу нужны такие, как они? – презрительно сказал он себе. – Они попадут в ад, эти подлые... – Он ужаснулся собственным мыслям, зажмурился, зарылся лицом в ладони и стал исступленно молиться: – О господи, укажи мне путь! Помоги мне! Дай мне силы. Помоги мне, о господи!» Ему казалось, будто черная пелена окутывает его сознание. Он простер руки ввысь, в темноту, взывая к тому, кого, может быть, вовсе и не было...

Знакомые шаги на лестнице вернули Бенедикта к действительности. Он быстро перекрестился, встал с колен и хотел было сделать вид, что ложится спать, но тут же, устыдившись собственного малодушия, снова опустился на колени, закрыл глаза и склонил голову над молитвенно сложенными руками. Однако молиться он не мог. Он ждал, когда дверь комнаты распахнется и хриплый, жесткий голос его брата произнесет: «Выговоришь ли ты когда-нибудь все свои молитвы, Бенни?»

Подавляя дрожь, он перекрестился и встал с колен. Винс, его семнадцатилетний брат, который обычно спал дни напролет, уселся на кровать напротив него – длинноногий, в выцветших штанах и свитере, лицо худое, скуластое, на загорелой шее родимое пятно, как большая ягода, из-под светлых выцветших прядей волос смотрят желтоватые глаза. Он вытащил сигарету.

– Нет! Я не буду курить! – сердито сказал Бенедикт.

Винс рассмеялся. Он выпустил изо рта колечко дыма, с наслаждением потянулся всем телом, погладил себя по бокам, зевнул и насмешливо вздохнул. Бенедикт вспыхнул. Винс посмотрел на него своими желтыми; крокодильими глазами и протянул сигарету. Бенедикт с негодованием отвернулся. Винс опять засмеялся.

– Какой ты теленок, Бенни, – сказал он снисходительным тоном. – Не мешало бы спуститься маленько с облаков! Господи боже мой, я никогда не видел, чтобы парень был так помешан на религии, как ты.

Он вытащил из заднего кармана игральные кости, подул на них и погладил, любовно посматривая на них.

– Видишь, – сказал он таинственно. Он погремел кубиками у своего уха и, вкрадчиво проговорив: «Иди к папе, деточка!» – бросил их на стол. Выпала семерка. – Сыграем? – спросил он с невинным видом.

Бенедикт ничего не ответил.

Винс снова погремел костяшками, громко чмокнул их и кинул. Снова вышла семерка. Красные блестящие кубики казались Бенедикту воплощением греха, но он чуть не засмеялся, глядя на фокусы, которые проделывал с ними его брат.

– Заметь, выпадать всегда будет семерка, – многозначительно произнес Винс, – даже если кости будешь бросать ты. Хочешь попробовать? Нет? Это обученные костяшки. Они посещали школу. Гляди. – Он снова метнул их, на этот раз небрежным взмахом руки, как бы давая им полную свободу лечь как они захотят, и снова вышла семерка.

– Меня чуть не убили вчера, – сказал он, рассматривая игральные кости и прикладывая одну к другой. – Какой-то молокосос усомнился в моих костяшках и захотел их проверить.

– Ты пойдешь на исповедь в субботу? – угрюмо спросил Бенедикт.

– Обязательно, – не задумываясь, ответил Винс.

– Ты обещал маме. Хоть ее не обманывай.

– Ладно, ладно! – Винс питал к матери суеверную любовь. Я ведь не сказал тебе, что не пойду. Нечего язвить и все время колоть меня. Ведь ты еще не загнал меня в ад!

– Ты туда обязательно попадешь! – вскричал Бенедикт.

– Эх! – ответил, поеживаясь, его брат. – Умру, так стану покойником, вот и все.

– Откуда ты знаешь? – настойчиво спросил Бенедикт.

Винс поднял на него блестящие узкие глаза.

– А ты небось был бы доволен, если бы узнал, что меня уже поджаривают в аду, да, Бенни?

– Нет, – ответил Бенедикт.

– Так почему же ты все время твердишь мне...

– Потому что ты родился католиком, – страстно вскричал Бенедикт. – Ты был на конфирмации, ты исповедовался, ты посещал католическую школу! Вот почему! Потому что ты становишься бродягой и в конце концов угодишь в тюрьму или еще куда-нибудь похуже!

– В тюрьму? – с хитрой усмешкой спросил Винс. – Я слышал, ты был в тюрьме, Бенни? Но, конечно, это вранье!

Бенедикт багрово покраснел и сжал губы.

– Вот те крест! – побожился Винс. Бенедикт вздрогнул. – Когда я услышал это, я чуть было не помер тут же на месте! Исполнилось бы твое желание – я чуть не отправился прямиком в ад! Бенни в тюрьме?! Наш Бенни? Невероятно! Клянусь богом, это так меня испугало, что я чуть было сам не ударился в религию. Я сказал Поджи: если в тюрьму сажают таких людей, как Бенни, а таких ни к чему не пригодных ублюдков, как ты и я, оставляют шататься на свободе, – значит, началось светопреставление! Поджи даже позеленел от страха, когда вдумался в это. – Винс перестал улыбаться и уже серьезным тоном спросил: – Почему они тебя засунули туда, Бенни?

Покраснев еще гуще, Бенедикт стал нехотя объяснять:

– Кто-то подумал, что я стянул тележку. Они выпустили меня, когда узнали, что это сделал не я.

– Черт побери! – сказал Винс, искренне возмущенный. – Разве они не знают, кто ты? Ты стащил тележку! Да ты к чужой пылинке не притронешься! Если эти олухи посадили тебя, – значит, они не могут отличить дыру в земле от дырки... сам знаешь где! Твое место в церкви, а мое – в тюрьме. Кутузка – вот мой дом родной. Там место для таких, как я, а вовсе не для таких, как ты!