Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– В чем дело?

Бенедикт различил за его спиной отца Дара – тот низко опустил голову, почти припал к полу. Ухватившись за спинку стула, старик с трудом поднимался с колен.

– Бенедикт! – вскричал он хрипло, задыхающимся голосом. Он протянул руки к Бенедикту и с отчаянием стал манить его к себе.

– Что случилось, отец мой? – спросил отца Дара Бенедикт и повернулся к отцу Брамбо.

Молодой священник отступил от двери. Бенедикт бросился к отцу Дару и помог ему подняться. Капли пота блестели на багровых щеках и желтом восковом лбу старого священника. Он с благодарностью посмотрел на Бенедикта своими водянистыми голубыми глазами.

– Отлично, – выдохнул он.

Отец Брамбо застыл на месте. Бенедикт обратил на него испуганный, умоляющий взгляд.

Отец Брамбо сдвинул брови и сжал губы.

– Что случилось, отец мой? – снова спросил мальчик.

Веки отца Брамбо дрогнули.

– Ты должен убедить его, Бенедикт, – сказал он взволнованно, глухим голосом, хотя внешне казался совершенно спокойным. – Он не должен идти туда; пусть даже не пытается!

– А как же заупокойная служба? – вскричал удивленный Бенедикт.

Отец Брамбо поднял голову.

– Службы не будет! – произнес он.

Бенедикт, от изумления потеряв дар речи, уставился на него. Отец Дар тянулся к мальчику дрожащей рукой, и наконец ему удалось положить свою руку на плечо Бенедикта.

– Сюда приходила полиция, – сказал отец Брамбо спокойным, уверенным, властным тоном. – От меня требовали, чтобы я отменил публичную службу, потому что... – кивком головы он показал в сторону церкви, – эти люди собрались туда вовсе не для похорон. Они воспользовались этим предлогом, чтобы не выйти на работу. Это настоящий заговор. Если я буду служить заупокойную обедню, значит я тоже участвую в заговоре. Поэтому я запрещаю кому бы то ни было служить ее. Мы должны очистить церковь от посторонних. Останутся только самые близкие родственники, и тогда мы отслужим. – Вы слышали? – Вопрос был обращен к отцу Дару. – Вы слышали? – повторил он, повышая голос.

У самого уха Бенедикта раздавалось громкое, свистящее дыхание отца Дара.

– Помоги мне, Бенедикт, мой мальчик, – ласково сказал старый священник. – Позволь мне покрепче опереться на твое сильное плечо.

Он так налег на плечо Бенедикта, что у того подогнулись колени.

– Хорошо, хорошо, – сиплый голос старика звучал спокойно, даже небрежно. Его брови, орошенные капельками пота, были нахмурены, но глаза глядели сосредоточенно, словно перед ним находилось препятствие, которое ему предстояло преодолеть, что он и делал, тяжело дыша, но радуясь, поздравляя себя с успехом и подбадривая Бенедикта. – Вот и прекрасно! Первый шаг уже сделан! Ты сильный и славный мальчуган. Теперь еще один шаг... – Он с трудом тащился к двери. – Смотри, дело идет неплохо, это совсем не так далеко!

Бенедикт остановился, он шатался под тяжестью старого священника и с трудом удерживался на ногах.

Мальчик перевел взгляд на лицо отца Брамбо. Два алых пятна медленно густели на щеках молодого священника, а глаза его так потемнели, что казались почти черными.

– Оставь его, Бенедикт! – вскричал отец Брамбо негодующим тоном. Он весь дрожал. – Ты не должен идти туда!

– Вперед, вперед, – торопясь, упрямо твердил отец Дар на ухо Бенедикту, не обращая внимания на отца Брамбо. Губы старого священника были влажны, и Бенедикт почувствовал слюну на своем ухе. Не отрывая глаз от отца Брамбо, мальчик шагнул вперед. Он побледнел, губы его пересохли, язык прилип к гортани. Он вспотел от напряжения.

– Отец мой! – вскричал он не своим голосом, с мольбой глядя на молодого священника.

А отец Дар все толкал и толкал его вперед.

– Я должен идти, отец мой! – с отчаянием продолжал мальчик.

Отец Брамбо наклонился к нему, глаза его горели.

– Не забывай, что ты ставишь на карту свое будущее, Бенедикт! – предупредил он. – Все свое будущее! Оно зависит теперь от того, пойдешь ты туда или нет. Этих людей ведут за собой коммунисты – осквернители церкви. Ты не должен позволять им использовать тебя для своих целей. Не связывай своего будущего с этими отпетыми людьми – они восстают против закона. Они преступники – полиция охотится за ними!

– Но Петера Яники убила полиция! – вскричал Бенедикт.

– Это было спровоцировано, Бенедикт, – ответил отец Брамбо, гневно сверкнув глазами. – И то, что происходит сейчас, тоже провокация. Я знаю, мне рассказали всю эту историю, и я предупреждаю тебя!

Бенедикт, поддерживая старика, шатаясь, шел к двери; колени его дрожали.

– Я должен идти туда, отец мой! – закричал он, терзаемый мукой. – Они ждут отпевания! Мы не смеем отказать мертвому в слове божием!

– Остановись, Бенедикт! – крикнул молодой священник. – В последний раз я призываю тебя, Бенедикт, не оскверняй святую церковь!

Бенедикт громко всхлипнул и тяжело шагнул вперед.

– Я не могу не идти!

А старик все подталкивал его. Они протащились через переднюю, дверь широко распахнулась, и они чуть не свалились вдвоем на крыльцо. У Бенедикта гнулись плечи под тяжестью старого священника, он с трудом дотащил его до двери ризницы. Старик жадно прильнул к нему. Он находился в какой-то экзальтации и, захлебываясь, несвязно бормотал что-то. Щеки его раздувались, как кузнечные мехи.

– Славный мальчик! – восклицал он, быстро кивая головой и прерывисто смеясь. – Прекрасный мальчик... борец за веру... спаситель... Ну, теперь мы уже близко... С нами бог... Хвала ему... Вот мы и дошли... теперь мы взойдем на нашу голгофу.

Он упал в кресло, стоящее в ризнице, и на секунду прикрыл глаза, но сразу же открыл их снова – они ярко сияли.

– Вы... – начал тревожно Бенедикт.

Старик тяжело вздохнул.

– Помоги мне одеться! – приказал он резким тоном, и Бенедикт кинулся к шкафу за его облачением.

Утирая слезы, он помог священнику облачиться. Нетерпение собравшихся все возрастало. Вокруг церкви появились заводские охранники.

Мальчик и старый священник вместе поднялись с колен. Старик пошатывался. Он снова положил свою слабую руку на плечо Бенедикту, и они перешагнули порог. Зазвенел золотой колокольчик, и по церкви пронесся глубокий вздох собравшихся. Священник и мальчик медленно двигались к алтарю. Лучистые глаза отца Дара снова затуманились; он шаркал ногами, словно нащупывал дорогу; лицо его, изборожденное глубокими морщинами, осунулось. Когда он прикрыл глаза, веки были желтые, словно восковые.

Бенедикт старался ступать как можно осторожнее. У алтаря он с беспокойством остановился и подождал, пока отец Дар, кряхтя, преклонил колена, а потом и сам последовал его примеру. Затем он отнес кадильницу на подставку справа от алтаря. Черный гроб стоял посреди церкви.

Отец Дар с трудом взошел по ступеням, потом повернулся и оглядел церковь отсутствующим взглядом, – казалось, он блуждал в сновидениях. От старика на Бенедикта внезапно пахнуло запахом увядания, запахом табака, виски и нафталина. Отец Дар опустился на колени и низким, скрипучим голосом заговорил нараспев.

– Introibo ad altare Dei[14]14
  Взойду к алтарю божию (лат.).


[Закрыть].

– Ad Deum qui laetificat juventutem meam[15]15
  К богу, который веселит все дни юности моей (лат.).


[Закрыть], – отвечал Бенедикт.

– Judica me, Deus, et discerne causam...[16]16
  Суди меня, боже, и вниди в тяжбу... (лат.)


[Закрыть]

– Отец мой, – взволнованно прошептал Бенедикт, услыхав эти слова, – ведь сейчас идет заупокойная обедня!

Но отец Дар не слышал его. Бенедикт тянул его за рясу.

– Отец мой, – повторил он еще настойчивее, – вы ошиблись...

–...Meam de gente sancta...[17]17
  Со мною о народе святом... (лат.)


[Закрыть]

В церкви началось перешептывание. Это была совсем не та молитва, которую сейчас полагалось читать! Бенедикт нагнулся к уху отца Дара.

– Отец мой, – вскричал он, – вы забыли! Вы совсем не то читаете. Нужно служить заупокойную обедню!

Но старый священник повернул к нему свою тяжелую голову и хрипло сказал:

– Отойди. – Он пожевал губами и громко продолжал: – Emitte lucem tuam et veritatem tuam...[18]18
  Свет твой и истину твою открой... (лат.)


[Закрыть]

– Прекратите надругательство над покойником! – крикнул кто-то из присутствующих.

Отец Дар помолчал. Потом снова начал было читать, но голос его дрогнул, сорвался, он обернулся и посмотрел в ту сторону, откуда раздался возглас. Бенедикт потянул его за рясу и вдруг в ужасе всплеснул руками.

– Что? Что? – задыхаясь, хрипло спрашивал отец Дар.

В церковь, через главные двери, вошли два солдата. Нависло глубокое молчание. Солдаты шли между скамьями, разглядывая собравшихся.

– Вы забыли, отец мой... – шепнул Бенедикт.

Солдаты похлопывали дубинками по плечам сидящих и указывали на дверь. Рабочие поднимали головы, с беспокойством глядя на них. Потом вставали один за другим и направлялись, расталкивая толпу, к двери. Какая-то женщина начала нараспев причитание по покойнику, в голосе ее звучал страх и безысходное горе – горестный протест против смерти и угнетения. Древний, как мир, он заполнил церковь, воскрешая в памяти черные страницы истории.

Отец Дар, шатаясь, поднялся на ноги. Он скрестил руки на груди и закрыл глаза. Внезапно какой-то человек, проскочив между коленопреклоненными молящимися, ринулся к ризнице и перепрыгнул через решетчатую загородку исповедальни. Солдаты закричали ему вслед. Когда человек пробегал мимо него, Бенедикт успел разглядеть побледневшее лицо, на котором застыла напряженная усмешка. Шум поднялся со всех сторон и заглушил причитания старой женщины. Присутствующие вскочили и гурьбой устремились к выходу.

Снаружи, на улице, прогремел выстрел, и вслед за ним раздались пронзительные крики; они смешались с криками людей в церкви. Началась паника. Люди, толкаясь, бросились к выходу, лезли через скамьи, падали меж ними, в страхе жались к стенам. Со звоном посыпались разбитые стекла, и в зияющих окнах показалось голубое небо. Люди бежали из Церкви через главный вход, штурмовали дверь ризницы и выскакивали в сад.

Отец Дар стоял, безмолвно наблюдая за происходящим. Он уронил руки, лицо его было странно спокойно. А Бенедикт так крепко стиснул кулаки, что у него заныли пальцы.

В церкви стоял дикий гам. В ужасе вопили женщины, с плачем визжали дети. Мужчины, стараясь поскорее скрыться, бросались кто куда: одни в боковые приделы, другие – в дверь, ведущую вниз, в подвал, третьи – в окна. К первым двум солдатам присоединились другие, они метались посреди воющей толпы, раздавая направо и налево удары дубинками. Выбравшись из церкви, люди врассыпную разбежались по домам или устремились к холмам.

Все кончилось так же внезапно, как и началось. В опустевшей церкви царил полный разгром: опрокинутые скамьи, на полу разорванные молитвенники, затоптанные шляпы, детские капоры, чей-то башмак, рассыпанная пачка табака... Гроб стоял там, где его поставили – у алтаря, посреди церкви.

В дверях показался отец Брамбо. Он с горькой иронической усмешкой оглядел церковь и скрылся.

Старый священник опустился на ступени алтаря.

Снаружи до Бенедикта слабо доносился топот ног, стук мотоцикла. На красном ковре так четко, словно он был специально отпечатан, чернел след чьей-то ноги...

Казалось, над поселком спустилась ночь, хотя день был еще в полном разгаре. Улицы были пустынны, Литвацкая Яма словно ослепла, погрузилась в глубокий сон... Завод, чье громыханье не смолкало никогда, как и биение сердца, теперь молчал. Бенедикт только сейчас это заметил. Гнетущее, выжидающее безмолвие царило вокруг.

Бенедикт брел по дороге и, дойдя до авеню Вашингтона, свернул на Тенистую улицу.

Он только что отвел отца Дара обратно домой, втащил его по лестнице и уложил в постель. Потом он сходил за доктором, но не стал дожидаться результатов осмотра. Отец Брамбо куда-то исчез. У Бенедикта началась головная боль, в ушах шумело; он прижимал к ним ладони, тряс головой, но ничего не помогало.

Гроб в церкви остался в полном одиночестве.

Мальчик различил вдали всадников. Они скакали через красные дюны к холмам. В воздухе носился дух убийства.

В доме Бенедикта на окнах были плотно задернуты занавески, и все сидели в полумраке вокруг кухонного стола.

Когда он вошел, мать разрыдалась.

– Я цел и невредим, мама, – сказал он устало.

Отец снял с носа очки и стал протирать их. На его посеревшем лице проступили капли пота, – гнетущий страх проник и в эту комнату. Отец вытер лицо платком.

– Я тоже был там, – прошептал он глухо. Бенедикт посмотрел на него и понял, что отец давно беспокоится о нем, с той самой минуты, как началась паника.

– Я проводил домой отца Дара, – объяснил он. Отец кивнул ему в ответ. – И вызвал к нему доктора.

Мать, которая прежде, наверное, отозвалась бы на его слова, теперь только неотрывно глядела на него. Она жадно разглядывала его руки, лицо, словно заново обрела его.

– Со мной ничего не случилось, мама! – повторил Бенедикт.

Она положила руки ему на голову, как бы благословляя его, и прильнула к нему, обливаясь слезами. Он чувствовал, что волосы его стали мокрыми от ее слез. Отец смотрел на них неподвижным взглядом, а Джой, который, казалось, никогда в жизни еще не был так взволнован, как сейчас, побледнел и уставился на них с застывшей, задумчивой улыбкой. Бенедикт потрепал мать по плечу и прошептал ей на ухо:

– Ты видишь, мама, я жив и здоров.

Наконец она оторвалась от него, пошла к плите и вернулась с тарелкой свекольного супа. Он покорно стал есть.

В полумраке кухни все они казались заживо погребенными. Снаружи, словно откуда-то очень издалека, доносились звуки, неясные и зловещие. Один раз они услышали стрельбу, и Бенедикт поднял голову, но тут же снова принялся за суп.

– Как же, папа... – наконец сказал он. Отец взглянул на него.

– Я не знаю, – ответил он и тяжело повел плечами, опустив глаза. Только один отец понял, о чем хотел спросить Бенедикт: о тех обещаниях, которые были даны на митинге в лесу прошлой ночью... Мать, казалось, ничего не слышала, – она сидела напротив Бенедикта и следила глазами за каждым его движением.

Он посмотрел на отца, взгляды их встретились, и в полумраке они поняли, что думают об одном и том же, и вдруг впервые заговорили с неожиданной откровенностью, полностью сходясь в своих убеждениях.

– Почему они явились? – тихо спросил Бенедикт, обращаясь теперь к одному отцу, и в голосе его звучало полное доверие.

Отец заерзал на стуле и, очевидно, по каким-то собственным соображениям, ответил по-английски:

– Чтобы отвести рабочих на завод!

Бенедикт взглянул на него с упреком.

– Папа, – сказал он по-литовски, – говори со мной.. Отец посмотрел на него и упрямо повторил по-английски:

– Чтобы отвести рабочих на завод! Понимаешь?

Бенедикт опустил глаза.

– Обратно на завод? – переспросил он.

Отец утвердительно кивнул. Бенедикт опять поглядел на него, и отец отвел глаза. Приготовившись продолжать разговор на своем «английском» языке, отец надел на себя личину «литвацкого отребья», – он всегда изображал себя таким перед американцами.

– Они пришли спрашивать: «Как имя? Ты зачем не приходишь сегодня работу? Ты хотел работать? Иди со мной».

– Но ворваться в церковь, папа!

Отец снова передернул плечами, насмешливо поглядывая на него.

– Самое хорошее место – церковь! Все рабочий в церкви, они знают. Иди туда, дома искать не надо!

Он покачал головой с горьким смехом, который больно ужалил Бенедикта.

– Не смей выходить на улицу! – внезапно вскричала мать, очнувшись от своего оцепенения, и легонько стукнула Джоя по голове.

Джой соскользнул со стула и забрался под стол, потирая голову.

Мать уткнулась в фартук и заплакала.

– Смотри, пожалуйста, – сказал Джой из-под стола. – Ты же еще и плачешь!

Остаток дня они все провели дома. Поздно вечером Бенедикт пошел справиться о здоровье отца Дара. Доктор, который еще раз пришел навестить старика, сказал Бенедикту, что отец Дар спит; у него был легкий удар, но он поправится. Бенедикт осведомился об отце Брамбо и узнал, что тот с утра не возвращался домой.

В Литвацкой Яме весь день было тревожно и беспокойно. Солдаты ходили по квартирам рабочих и, если заставали кого-нибудь дома, принуждали идти на работу.

В доме Блуманисов так и не зажгли света. На ужин поели супа с хлебом и легли спать.

Бенедикт спал спокойно, прижавшись к теплому, худенькому тельцу Джоя, но вдруг он подскочил на кровати, разбуженный громким стуком в дверь. Неясный свет зари вливался в окна. Бенедикт лежал не шевелясь, чтобы не разбудить брата, который безмятежно спал возле него. Дверь внизу, как раз под его окном, отворилась, и он услышал хрипловатый заспанный голос отца, а затем знакомый ему голос солдата, который спрашивал:

– Ты Винсентас Блуманис?

– Да, начальник, – смиренно отвечал отец.

– Ты знаешь, где находится Добрик?

– Нет, начальник.

– Ты врешь, сукин сын, проклятая деревенщина. Почему ты не на работе сегодня? Болен, да?

– Нет, начальник, – отвечал отец. – Завод выгнал меня.

– Ах, вот что! – сказал солдат. – Ну, так с этого часа ты снова принят на работу...

8

Это была первая поездка Бенедикта по железной дороге. Он еще никогда не ездил в поезде, и все же он совсем не боялся. Когда отец Брамбо сказал ему: «Мы с тобой едем к епископу, Бенедикт!» – мальчик только кивнул в знак согласия и ничего не сказал.

Они выехали в полдень. Пути было на два часа. В предыдущую ночь отец его не пришел домой с работы. Многих рабочих совсем не отпускали с завода, там их кормили, и там они спали. На завод привезли в закрытых грузовиках большую партию рабочих-негров. Их похватали в городе и на окраинах. Они не знали, куда их везут, пока не прибыли на место. Некоторые сумели убежать: они перелезли через высокую, обнесенную колючей проволокой стену, которая отделяла завод от реки, и вплавь, под пулями, добрались до леса на противоположном берегу. Как в Литвацкой Яме, так и в рабочих кварталах города не осталось ни одного взрослого мужчины. Будто повальная болезнь уничтожила все мужское население или началась война.

И вот Бенедикт сидел, задумавшись, на зеленом плюшевом сиденье. Рядом с ним был отец Брамбо. На губах его блуждала взволнованная улыбка, которую он никак не мог сдержать; он то и дело восклицал:

– Посмотри, какая прелестная лужайка, Бенедикт! Это ломбардские тополи – им, должно быть, сотни лет; они словно с картин старых мастеров, не правда ли? Смотри, совсем Старая Англия, – вон тот дом с колоннами, мы как раз проезжаем мимо него. У нас много таких вокруг Бостона...

Бенедикт вовсе не испытывал такого волнения, как отец Брамбо. Перед отъездом он не зашел проститься к отцу Дару, хотя и знал, что старый священник уже выздоровел. Ему не хотелось видеть старика. И с отцом Брамбо ему тоже не хотелось встречаться. Тому пришлось прислать за ним мальчика. Бенедикту почему-то хотелось спрятаться от них обоих, вырваться из-под их влияния.

Воспоминание о черном отпечатке чьей-то ноги, таком ясном и отчетливом, на ковре у алтаря преследовало его: прошлой ночью он видел этот след во сне, тысячи следов; они шли вверх и вниз по ступеням, проходили по самому алтарю. Какое кощунство! Потом ему приснилось взволнованное лицо отца Брамбо, – он стоял в дверях и следил за ними, не замечая черного следа; он уставился на отца Дара с выражением такой торжествующей ярости, что Бенедикт содрогнулся во сне – и проснулся.

Отогнав это воспоминание, Бенедикт с радостью вспомнил о другом: он вновь увидел лицо своего отца в ту волнующую минуту, когда души их раскрылись друг для друга... А может, это только приснилось ему, может, он просто сам это выдумал? Тревожные сомнения охватили его – он пытался обрести уверенность, и не мог.

Теперь его отец не появлялся дома – его держали на заводе. Компания никогда еще не сдавалась и не сдастся забастовщикам. Рабочие не могли обеспечить существование своему профсоюзу, и Компании всегда удавалось с помощью штрейкбрехеров и провокаторов разгонять Союз, как только он возникал. Компания пошлет войска на холмы, в леса, она выловит, одного за другим, всех скрывающихся там забастовщиков и сломает безнадежную стачку, как ломает кости рабочим на заводе.

Он подумал, что, конечно, молодой священник, сидящий рядом с ним, ничего в этом не понимает. Как раз в эту минуту отец Брамбо выглянул в окно и воскликнул:

– Но это же красный клен!

Казалось, чем дальше удаляется отец Брамбо от Литвацкой Ямы, тем он счастливее, и приветствует даже деревья, словно празднует свое возвращение в утерянный им мир.

– Отец мой, – произнес Бенедикт.

Отец Брамбо повернул к нему сияющие глаза. Бенедикт покраснел от смущения. В нем снова вспыхнула искра прежней привязанности к молодому священнику, странной благодарности, которую он испытывал к нему за его безукоризненную чистоплотность, за то, что он совсем не похож на жителей Литвацкой Ямы, – за то, что у него такие плавные движения, такой певучий голос и он привык ко всему красивому. Все это в глазах Бенедикта сближало отца Брамбо с религией, с ее непорочной чистотой и благородством, но одновременно делало его беззащитным и слабым, и Бенедикт чувствовал, как в нем снова просыпается желание защищать его, заботиться о нем.

– Отец мой, – сказал он с глубоким чувством, – когда кончатся беспорядки, я хотел бы прийти с вами в церковь, чтобы больше ее никогда не покидать.

Отец Брамбо оторвал зачарованный взгляд от видневшейся вдалеке усадьбы – такие усадьбы, окруженные высокими елями и кленами, изображали на рождественских открытках – и улыбнулся мальчику одобрительно и несколько удивленно.

– Я открою тебе секрет, Бенедикт, – сказал он. – Для того-то мы и отправились в это путешествие.

У Бенедикта екнуло сердце.

– Вы хотите сказать?.. – Он не осмелился продолжить.

Отец Брамбо радостно кивнул и вытащил письмо.

– Епископ просил, чтобы я привез тебя. Он хочет поговорить с тобой, задать тебе кое-какие вопросы.

– А потом я смогу...

– Поступить в семинарию? Да, – подтвердил отец Брамбо с милостивой улыбкой. – Как только ты достигнешь нужного возраста.

Бенедикт прислонился к спинке сидения. Ему казалось, что его попеременно окатывают то холодные, то горячие волны, что громыхает не поезд, а его собственное сердце, – оно вырвалось на свободу и с шумом колотится у него в ушах. Слезы подступили к глазам, но усилием воли Бенедикт сдержал их. Он чувствовал, что начинает дрожать всем телом, и не мог унять эту дрожь. Ослепительный свет залил весь вагон, словно к потолку привинтили солнце. Бенедикт закусил губы, уткнулся мокрым лицом в спинку дивана. Потом он почувствовал на своем плече ласковую руку отца Брамбо.

И Бенедикту пригрезилось, что все свершилось и он снова едет в этом поезде, теперь уже в семинарию. Мать, Джой, Винс, Рудольф, отец Дар, старая церковь, запах Литвацкой Ямы, солдаты, выстрелы, матушка Бернс – всё это осталось позади, отошло в далекое прошлое, он уже от всего освободился. А когда он возвратится, в его власти будет сделать так, чтобы всем было хорошо. Прислонясь мокрым лицом к пыльной спинке сидения, он молился... Вот он идет среди молящихся, благословляя склоненные головы рабочих и служащих Компании. И те и другие опустятся перед ним на колени. А когда они поднимутся, то станут братьями. Церковь будет полна народу; он видел яркие огни, слышал музыку, слова молитвы. «Kyrie, eleison! – звучало у него в ушах, – Christe, eleison!» [19]19
  «Господи, помилуй! Христе, помилуй!» (греч.).


[Закрыть]

– Мне бы хотелось вернуться в Яму, когда я получу сан священника, – сказал Бенедикт. Глаза его были полны слез.

Отец Брамбо, на лицо которого легла легкая тень, ответил:

– Ты, Бенедикт, вышел из низших классов, а низшие классы нуждаются в священниках, выходцах из их среды, способных понимать их потребности. Епископ будет доволен, если ты скажешь ему, что хочешь вернуться в Яму. – Глаза его затуманились. – О, эти последние дни! – вскричал он.

– Я бы не сбился с пути, как отец Дар! – с болью сказал Бенедикт.

Маленькие голубые морщинки вокруг губ отца Брамбо обозначились резче, и он сдержанно сказал:

– Отец Дар за многое в ответе!

– Смогу ли я научиться, отец мой, – спросил Бенедикт, пытливо глядя на священника, – смогу ли я научиться, как работать среди... среди моего народа, отец мой? Будут ли этому обучать в семинарии?..

– Да, именно этому, – радостно ответил отец Брамбо, решительно кивнув головой.

Бенедикт молчал. Он взглянул в окно на проплывающий мимо пейзаж, потом тихо спросил:

– Вы хотите попросить епископа... – он замялся.

Отец Брамбо пристально смотрел на него.

– Попросить епископа, – продолжал Бенедикт, – послать... послать вас куда-нибудь... в другое...

– Нет, – твердо ответил отец Брамбо, сжав губы. – Раньше я думал об этом, но теперь... теперь – нет!

Бенедикт глубоко вздохнул, теперь в глазах его уже не было тревоги.

– Отец мой, – робко произнес он, разглядывая свои пальцы. – Я очень обрадовался, когда вы приехали к нам в Яму.

Священник с удивлением посмотрел на него.

– Правда, Бенедикт? – растроганно спросил он.

Бенедикт кивнул.

– Я думал, вы покинете нас, – продолжал он, с трудом подбирая слова, – когда увидите, как... – он облизнул пересохшие губы, – как мы живем. Понимаете ли, все городские ненавидят нас...

– Нет, они просто боятся вас, Бенедикт, – мягко сказал отец Брамбо.

Бенедикт в недоумении посмотрел на него.

– Почему? – спросил он.

На лице отца Брамбо изобразилось удивление: ведь это было так понятно!

– Ну... – засмеялся он, немного смутившись, – я даже не знаю точно, почему. Мы всегда почему-то боялись бедных, я имею в виду – у нас дома, все мои родные и друзья. Почему, я и сам не знаю. Не то чтобы мы действительно боялись их, нет конечно, – ведь существует полиция и тому подобное; мы боялись другого... – Он задумчиво пожевал нижнюю губу и нахмурился. – Подумай только, вспомни, что произошло у нас за последние несколько дней. Беспорядки! Насилие! Стачка! – вскричал он. – Люди из высших слоев общества не ведут себя таким образом, Бенедикт. Они, естественно, пришли в ужас, они жаловались, они требовали увеличить полицейские силы. – Он нервно дернулся. – Это было страшным испытанием... – сказал он.

– Но, отец мой... – у Бенедикта перехватило дыхание.

– Сопротивляться полиции! – продолжал отец Брамбо. – Они как анархисты в Бостоне! Ты слышал о Сакко и Ванцетти?

Бенедикт покачал головой.

– Тоже инородцы. Если бы ты был тогда в Бостоне! А теперь здесь...

– Но, отец мой, – с болью сказал Бенедикт. – Рабочие вынуждены бастовать!

– Вынуждены, Бенедикт? – спросил отец Брамбо с укором. – Все рабочие?

Бенедикт запнулся.

– Все рабочие? – в раздумье повторил он. – Но ведь если они не будут бастовать, тогда завод...

– Кто вбил им это в головы, Бенедикт? – продолжал отец Брамбо мягко. – Разве они собственным умом дошли до этого? Ты же знаешь, что это неправда. Там был агитатор – агитатор-коммунист! Я ведь знаю про этот митинг на холме.

Бенедикт побледнел. Потом он вспыхнул и виновато опустил глаза. На какое-то мгновение ему показалось, что его страшно изобличили, заглянули ему в самую душу. Он крепко стиснул руки и уставился на них. А поезд уносил его вперед, и время стремительно мчалось вместе с ним.

– Отец мой, – не поднимая глаз, сказал мальчик после долгих, томительных минут. – Отец мой, если бы вы знали что-нибудь... ну, например, где прячутся гла вари стачки, было бы грехом не сообщить об этом полиции?

Отец Брамбо быстро повернулся к нему.

– Ты знаешь? – возбужденно спросил он и нагнулся, чтобы заглянуть Бенедикту в глаза.

Бенедикт еще ниже опустил голову.

– Нет, – сказал он. – Но это грех?

– Конечно, – вскричал священник. – Ты знаешь, кто такой Добрик? Коммунист! Преступник, враг церкви! Ведь укрывать преступника – это не только гражданский грех, но и грех против церкви.

Бенедикт кивнул. Его терзала мука.

– А мой папа... – начал он и осекся.

Отец Брамбо снова удивленно поглядел на него.

– Твой отец тоже бастует? – спросил он с недоверчивой улыбкой.

Бенедикт не мог ответить.

– Не знаю, – пробормотал он.

– Ну, конечно нет! Ведь твоего отца уволили с завода: значит, он не может участвовать в забастовке, – сказал отец Брамбо, довольный, что вспомнил этот факт и имеет возможность доказать Бенедикту, что никогда не сомневался ни в нем, ни в его семье.

Он обнял Бенедикта и прошептал:

– Я ведь знаю, как тебе было тяжело, Бенедикт. Я же не слепой. Тебе приходилось и голодать, ведь правда? Вот почему мне так хотелось, чтобы ты возможно чаще ел со мной.

Бенедикт вспомнил пирог на столе в кухне и отца Дара, застывшего в дверях. «Я так и не попробовал этого пирога», – подумал он.

– Нет, мы едим, – ответил он резко.

Отец Брамбо успокоительно похлопал его по плечу.

– Я понимаю, – ласково сказал он и снова начал созерцать пейзаж за окном.

Бенедикта вдруг охватила дрожь. «А что, если полиция знает? – со страхом подумал он. – Неужели я совершил грех?..» Он закрыл глаза ладонями, и тут же перед ним возникло смуглое лицо Добрика, он услышал его спокойный голос: «Какого цвета кровь?» – «Красная!» – торопливо ответил мужской голос. «Если у вас есть мужество идти по нашему пути, если вы вступили в Союз, помните: я буду бороться за то, чтобы все мы были братьями».

Бенедикт содрогнулся, только теперь по-настоящему осознав, как близок он был от страшного поступка: под действием колдовских чар он чуть было не назвал имя Добрика! Он почувствовал, как струйка холодного пота потекла у него по спине.

Порывисто повернувшись к окну, Бенедикт вскричал:

– В этих домах живут богатые люди, не правда ли, отец мой?

Отец Брамбо с улыбкой вгляделся в проносившиеся мимо усадьбы.

– Пожалуй, не такие уж богатые. Мы могли бы жить в любом из них.

– Ваша семья? – поразился Бенедикт.

Отец Брамбо снисходительно кивнул.

– О да, – небрежно обронил он. – Наш дом был гораздо красивее... – При воспоминании о родных местах в глазах его появилась тоска.

– Чем вот эти? – с недоверием переспросил Бенедикт, не отводя взгляда от домов, которые казались ему волшебными замками.

– Ну да, конечно, – кротко ответил отец Брамбо.

Бенедикту вдруг вспомнился негодующий голос Джоя: «Какое вранье!»

– Но... – хотел было возразить Бенедикт и остановился, не зная, против чего, собственно, он намеревается возражать.

– Мой отец, – начал отец Брамбо с затаенной горечью, чуть прищурив глаза, – мой отец был в свое время влиятельным человеком. Когда ты, Бенедикт, думаешь о Бостоне, – продолжал он с немного смущенной улыбкой, – тебе, наверно, представляются бобовые консервы или Бонкер Хилл. Но когда бостонцы думают о своем городе, им прежде всего приходит на память торговый дом Брамбо «Красивая мебель». Действительно, – произнес он с извиняющимся смешком, – таков был торговый девиз моего отца. Он распорядился, чтобы на здании его фабрики огромными буквами было написано: «Для бостонца «Брамбо» означает «красивая мебель». Моя мать, конечно, этого не одобряла, – добавил молодой священник. Он осторожно приложил пальцы к своим губам, словно хотел потрогать игравшую на них слабую улыбку. – Мой отец не хотел, чтобы я шел в священники, – признался он, – а мать хотела. – Он снова повернулся к окну. – Да, конечно, – сказал он небрежно, – наш дом был несравненно красивее.