Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Ступай, ступай! – нетерпеливо закричал отец.

– Папа, – жалобно сказал Бенедикт, – ты, наверное, голоден?

Отец снова оттолкнул его, и Бенедикт печально побрел прочь. По дороге он опять увидел во дворе компанию игроков, склонившихся над картами, словно карты горели живым огнем, вокруг которого они сгрудились в поисках тепла.

Когда Бенедикт выходил из ворот, часовой угрюмо поглядел на него, но ничего не сказал. Бенедикт пересек железнодорожные пути и стал подниматься вверх по неровной извилистой дороге, направляясь домой через город. Только пройдя половину дороги, он вспомнил, что забыл взять флейту.

10

С прекращением работ на заводе ко Рву перестали прибывать вагонетки, груженные горячим шлаком, и сброшенный ранее шлак постепенно затвердевал, превращаясь в кремнистые скалы и поблескивая под лучами солнца серебряными искорками стали, укрывшейся в его недрах. Огнедышащее чудовище поглотило и Ров, и все пространство вдоль него, где некогда стояли дома; оно буйно разлилось по дну Литвацкой Ямы, уткнулось в горный хребет на восточной окраине, а на западной медленно вскарабкалось на холмы и подступило к лесу.

Еще много домов погибло в огне, их уничтожило налетевшее на них адское пламя; к утру на том месте, где они стояли, осталось лишь пустынное пепелище; серая поверхность слабо пульсировала, по ней пробегали злые огоньки, а под пепелищем навеки покоились покореженные железные балки да фундаменты бедных домов.

На западе шлаковые скалы стеной подошли к красным дюнам. Ранее здесь протекал ручей. У раскрытой пасти дренажной трубы, специально построенной для его принятия, он образовывал небольшое стоячее озерко. Теперь ручей скрылся под шлаком, а озерко у входа в бетонную трубу не высыхало.

Бенедикт и не подумал идти домой. Когда завод остался далеко позади, он прошел окраиной города и направился через дюны в лес. Он шел той же дорогой, что и в памятную ночь, когда ему довелось вновь увидеть Добрика. В ту безлунную ночь он с трудом различал дорогу, но теперь хорошо видел все выбоины и бугры. Вздымавшаяся летучая пыль душила его. Он очень торопился и то шел, то бежал.

Ему можно было и не объяснять, каким важным было поручение, которое он должен передать. Если бы он мог летать, он полетел бы. Труба печи для сжигания мусора служила ему ориентиром; она высилась как смертоносная стрела, ее зловонный дым отравлял воздух, но благодаря ей он знал, где восток и где запад.

На вершине ближайшего холма, откуда ему открывались склоны других холмов, уходивших грядами вдаль, он остановился, охваченный страхом. Опасаясь, что кто-нибудь его заметит, он упал ничком в мягкую, волнистую траву. Невдалеке он увидел солдата верхом, который волочил за собой на веревке двух мужчин. Очевидно, эти мужчины скрывались здесь, и солдат поймал их. Они были привязаны веревкой к его седлу и, спотыкаясь, еле поспевали за лошадью, с трудом передвигая одеревеневшие ноги. Их связанные руки были вытянуты вперед; они как бы молили о пощаде. Бенедикт с ужасом глядел на них. Вдруг один мужчина наткнулся на другого, оба не удержались и рухнули на землю Ло шадь волочила их по дороге в течение нескольких минут, пока солдат не обернулся к ним. До Бенедикта донеслись ругательства, которыми он их осыпал. Взмыленная лошадь повернула морду, раздувая ноздри. Бенедикт из своего укрытия видел ее дико косящий глаз; лошадь стала яростно бить копытом о землю. Двое несчастных с трудом поднялись на ноги, оставляя за собой кровавые следы. Лошадь снова понеслась вперед, а они побежали за ней.

Но даже это жуткое зрелище не смогло остановить Бенедикта. Он испытывал страх и одновременно жгучее нетерпение. Едва солдат и его жертвы исчезли из виду, мальчик сбежал с холма и стал пробираться дальше через дюны. Пыльная фабрика дремала среди красной пыли, словно в паутине гигантского красного паука. Бенедикт цеплялся за стебли травы, карабкаясь наверх. Пыль облаком носилась вокруг него, забивалась ему в нос и рот, оседала на ресницах. Он видел все окружающее как бы сквозь багряную дымку. Снова взобравшись на холм, он огляделся – кругом не было ни души. Даже у пруда, красного, как лужа крови, было пустынно. Сейчас он закричал бы от восторга, если бы увидел, как в пруду барахтается худенький Джой.

На некотором расстоянии от красных песков начинались темно-зеленые, казавшиеся почти серыми леса. Бенедикт с ног до головы был покрыт красной пылью. Но теперь ему уже никто не встречался; он больше не видел солдат, хотя они постоянно рыскали по холмам, пытаясь найти место, где прячутся бастующие рабочие. Бенедикту необходимо было как можно скорей добраться до лагеря в лесу, передать поручение и успеть по возвращении в поселок навестить отца Дара. Он так и не зашел проведать старика, хоть обещал ему, а ведь отец Дар хотел его видеть и справлялся о нем!

Там, где кончались красные дюны, росла небольшая рощица барбариса. Бенедикт пересек ее и стал продираться сквозь густую заросль бузины, которая позднее покроется белыми опахалами цветов (отец делал из них наливку, а мать варила из этой наливки желе). За бузиной шли кусты черной смородины с розоватыми колючими побегами, цеплявшимися за его одежду. В лесу сплошь да рядом попадались темные глубокие ямы: это были старые, теперь заброшенные разработки. Иногда их прикрывал кустарник или какие-нибудь ползучие растения, поэтому идти нужно было осторожно. Нащупывая ногами проржавевшие рельсы, Бенедикт шел по старой узкоколейке, которую провели в былые времена к шахтам; теперь она заросла густой травой. Где-то за кустами смородины среди травы пробивался ручеек, беспечно журча, будто над чем-то посмеиваясь: вода в нем была кислая, ни одно живое существо не обитало в нем, даже змеи не пили из него. Кустарник уступил место деревьям – ясеню, клену, золотисто-коричневой шелковице, ярко-зеленому американскому лавру. Тропинка внезапно оборвалась прямо у ног Бенедикта. Перед ним зияло отверстие старой шахты, откуда поднималась нестерпимая вонь, – может, туда упала лисица или один из тех немногих оленей, которые бесстрашно подходили близко к городу. Теперь стало труднее отыскивать дорогу. Неожиданно из зеленой чащи леса поднялась крутая сланцевая гряда, и он на четвереньках полез вверх. Из-под его ног сыпались куски сланца и, крошась, летели по склону к подножью гряды. Когда он забрался наконец на вершину, то услышал чей-то возглас.

– Какого черта ты пришел сюда, Бенедикт? – раздраженно окликнул его кто-то. Тяжело дыша, весь потный, Бенедикт поднял голову. Он так обрадовался, услышав этот грубый «литвацкий» голос, что засмеялся; ему хотелось потрогать этого человека руками, убедиться, что он видит его наяву. Часовым оказался девятнадцатилетний парень, один из молодых рабочих завода, Петер Гразускус. Бенедикт никогда раньше не видел, чтобы тот занимался чем-нибудь полезным. Этот парень вечно играл то в кости, то в карты где-нибудь под забором. Долговязый и костлявый, он с презрительным видом опирался сейчас на свою винтовку. Прядь желтых волос свисала ему на глаза.

Бенедикт, улыбаясь, остановился перед ним; он запыхался и выбился из сил. Наконец он выдохнул:

– Мне нужно видеть мистера Типа!

Но на Петера это не произвело должного впечатления.

– На что он тебе? – спросил он. Даже здесь, в лесу, на нем была чистая рубашка, волосы аккуратно причесаны, а вокруг шеи завязан красный платок.

– Мне необходимо его видеть, – повторил Бенедикт.

– Вот как? – сказал Петер. – А для чего?

– Этого я не могу тебе сказать, – ответил Бенедикт.

– Не можешь? – спросил парень. Он сощурил глаза, взгляд его стал острым и подозрительным. – Кто тебя прислал? – набросился он на Бенедикта.

– Мой отец, – ответил Бенедикт, начиная сердиться.

– Отец из церкви? Священник? – вскричал Петер Гразускус. – Отец Брамбо?

– Нет! – Бенедикт в ужасе отпрянул. – Он и не знает, что я пришел сюда. Мой отец – мой родной отец, – он там, на заводе.

– Он что – штрейкбрехер? – презрительно спросил Петер.

Бенедикт упрямо поджал губы. Лицо его пылало.

– Отведи меня к мистеру Типа, – потребовал он.

Постовой поднял ружье и похлопал рукой по прикладу.

– Видишь? – спросил он и прибавил: – Если только попробуешь дурака валять, я из тебя решето сделаю!

Бенедикт насмешливо фыркнул:

– Смотри не дай деру, когда охранников завидишь.

– Не беспокойся я-то сумею их встретить, – мрачно ответил Петер, повернулся и стал осторожно спускаться по другую сторону сланцевой гряды. Бенедикт следовал за ним. «Был бы я взрослым – я бы ему показал!» – с обидой думал он.

Снова пошли бугры и ямы. Узкая железнодорожная колея вилась меж ними, то появляясь, то исчезая. Юный постовой молчал, но так быстро шагал вперед, что Бенедикту пришлось поднажать, чтобы поспеть за ним. Наконец они вышли на большую площадку. Ее как будто выжгли на лице земли – только маленькие бородавки камней и сланца торчали на поверхности, а из расщелин поднимался ядовитый рудничный газ. Бенедикту всегда казалось, что именно под такой землей должен находиться ад; он бы не удивился, если бы в дыму и огне из расселины выскочил дьявол. Площадка была горячей и твердой, и они поспешно прошли по ней, ступая на цыпочках, как танцоры. Вокруг них были бугры раскаленной докрасна земли, а где-то в глубине год за годом еще пылала старая шахта.

Но вот они опять вошли в лес. На этот раз лес был темнее и гуще. «Солдаты здесь никогда никого не найдут!» – ликуя, подумал Бенедикт. Ни одна лошадь не смогла бы продраться сквозь эти заросли и обойти все эти предательски прикрытые провалы в почве. А между тем Литвацкая Яма находилась всего в нескольких милях отсюда; забастовщики проскальзывали ночью домой, чтобы увидеться с женами и поесть, а иногда оставались дома переночевать и ранним утром снова убегали в лес. Некоторые за это поплатились.

И вдруг совершенно неожиданно за навалом шлака Бенедикт увидел несколько хижин, прятавшихся в тени кленов и ясеней, и людей возле них. Бенедикт сразу узнал их. Это были те, кого выселила Компания из домиков, стоявших вдоль Большого Рва, теперь уже не существующего. Они первыми переселились сюда и выстроили эти хижины. Бенедикт вглядывался в лица людей, словно искал кого-то.

Петер провел его мимо наспех сколоченных хижин, напоминающих скорее курятники, чем жилища, и снова они углубились в лесную чащу. Вскоре показались убогие бараки из сырых бревен. Их, видимо, поставили позднее, когда началась забастовка. Они были сколочены из свежесрубленных молодых деревьев; на многих остались ветки с сухими листьями, и ветер шелестел ими. Сверху эти бараки были прикрыты выпрямленными жестяными канистрами. Выкорчеванная почва сильно и терпко пахла дождевыми червями и личинками насекомых. Перед этими жалкими жилищами сидели мужчины на грубых скамьях, которые они уже успели сколотить; двое из них играли в «подковы»[21]21
  Американская игра: «подковы» бросают на колышки, вбитые в землю.


[Закрыть], остальные наблюдали. Трое итальянцев утаптывали ногами длинную полоску земли, видимо, намереваясь превратить ее в площадку для игры в «боче». А вокруг сонно гудел лес, приглушая людские голоса, навевая дремоту. Б енедикт молча пошел дальше.

Под густым ореховым деревом, ветви которого были усыпаны зелеными, незрелыми орехами, забастовщики соорудили длинный стол, как для пикника. Скамьи из гладко обструганных досок были вкопаны в землю. За столом сидело пятеро: трое белых и два негра. Перед ними стоял большой коричневый кувшин с пенистым пивом, а дальше на столе были разложены газеты и большая карта, которую кто-то нарисовал карандашом на грубой оберточной бумаге. Присутствующие внимательно изучали ее.

Спутник Бенедикта остановился в нерешительности и поглядел на мальчика, словно прикидывая в уме, стоит ли из-за него прерывать совещание; затем сплюнул и направился к сидевшим. В это время один из них заговорил, и Бенедикт даже мог различить отдельные слова. Он и Петер подошли ближе.

– Поглядите сюда внимательнее, – говорил широкоплечий негр, указывая длинным пальцем на какую-то точку на карте. – Здесь стоят только два солдата, да и те почти всегда пьяны. В глухую, темную ночь я могу проползти мимо них и... – Бенедикт разглядел наконец его лицо, и как раз в эту минуту негр поднял глаза, посмотрел на него и даже подмигнул ему. Бенедикт вздрогнул: эти руки с длинными пальцами однажды держали его за горло, эти глаза свирепо смотрели на него, а голос – теперь такой спокойный – был полон ярости!

– Но, Клиф, – перебил его один из сидевших, – даже если ты проберешься в это проклятое место, что дальше? Брось ты это, оставь их там, где они есть! Пусть государство их кормит! – говоривший ядовито рассмеялся, откинулся назад и поднес ко рту кружку с пивом.

Клиффорд еще ниже склонился над картой.

– Мы выведем наших оттуда! Мы должны показать, что умеем действовать, что им не остановить нас! Мы выведем наших людей оттуда, – и никто больше не пойдет работать на завод...

– Ты беспокоишься о людях там, на заводе? А как же с нами, с теми, которые здесь? – снова прервал его тот же мужчина. – Что нам делать, как продержаться? Представь, что нас найдут?

– Но пойми же, – ответил возбужденно Клиффорд. – Мы должны вывести оттуда всех рабочих, и белых и негров, – надо им показать, что мы можем это сделать. Послушай, ведь они хотят уйти с завода!

– Откуда ты это знаешь?

Клиффорд взглянул на говорившего.

– Знаю! – тихо, с горечью ответил он. – А ты, Типа, – продолжал он, – что скажешь ты?

Бенедикт посмотрел на человека, которого ему поручили найти. Типа был приземистый, темноволосый, с прямыми усиками над верхней губой. Он затряс головой, явно не одобряя план Клиффорда.

– Ты за слишком многое ручаешься, – быстро и резко ответил Типа. – Не суди о тех неграх по себе, Клиф, – сказал он. – Не поверю я, что они хотят уйти оттуда. Они хорошо устроены, им платят. Им обещали постоянную работу...

– Подумай, что ты говоришь, дружище, – страстно перебил его Клиффорд. – Их привезли туда в наглухо закрытых грузовиках, а ты говоришь – они хотят там остаться? Ведь, Типа, возможно они совсем не такие, какими тебе кажутся! Разве они не вступили в бой с этими негодяями, когда те явились, чтобы сжечь их дома? Они дрались за свои бедные лачужки, словно это были дворцы! А шериф думал, стоит ему только сказать им «кш» – и они убегут. Как бы не так! Думаешь, если негры улыбаются, – значит, они счастливы? Да, мы расплываемся в улыбке, Типа, но мы несчастливы! Да, когда появляется Большой Босс, у нас становятся такие же умильные рожи, как у новоприбывших литовцев, – но мы хорошо знаем, почем фунт лиха. Слушай, я готов поставить последний доллар, которого у меня нет, готов поспорить, что негры там, на заводе, за последние дни много о чем передумали. Теперь надо только повести их за собой!

– Нет, тебя самого схватят. – Типа пожал плечами. – Предположим, ты найдешь способ проникнуть туда, но, если тебя оттуда не вышвырнут, я сочту, что тебе здорово повезло!

– Я готов биться об заклад на собственную шкуру! – вскричал Клиффорд.

Петер наконец решился подойти к столу. Он нагнулся и что-то шепнул. Сидящие за столом подняли головы и посмотрели на Бенедикта. У мальчика перехватило дыхание, он в страхе старался вспомнить слова, которые должен передать Типа. Один из мужчин поманил его рукой, и он, напряженно ступая, будто шел по узкой жердочке, направился через расчищенную площадку.

– Что ты хочешь нам сказать? – резко спросил его Типа.

Бенедикт глотнул и ответил:

– Мой отец – на заводе. Он послал меня сказать вам...

– А как ты попал на завод?

Кое-кто из мужчин засмеялся. Краска залила лицо Бенедикта, – ему явно не доверяли.

– Я... я носил моему отцу завтрак.

– Как зовут твоего отца? – снова спросил Типа, нахмурив густые черные брови.

– Блуманис, – отвечал Бенедикт.

И тогда поднял голову мужчина, который до тех пор не отрываясь читал. Он посмотрел на Бенедикта; его широкое, скуластое лицо расплылось в улыбке, и он коротко сказал:

– Я знаю этого мальчика, Типа!

Бенедикту показалось, что произошло чудо, – Джо Магарак! Сидевшие за столом поглядывали то на него, то на Бенедикта, и с их лиц исчезло напряженное выражение, все засмеялись.

– Кажется, я тоже его знаю! – Бенедикт обернулся на голос. Клиффорд хитро смотрел на него, а потом разразился звонким хохотом. – Это же тот мальчик, который бывал у старой матушки Бернс! – сказал он, а Бенедикт застенчиво улыбнулся ему в ответ. Петер, его страж, с облегчением рассмеялся; он выглядел сконфуженным. У Бенедикта отлегло от сердца. Погруженные в дремоту лес и хижины будто пробудились от человеческих голосов; тягостной, сонной тишины как не бывало! Руки и ноги его опять обрели способность свободно двигаться, он больше не испытывал никакой скованности. Скуластое, загорелое «литвацкое» лицо, повернутое сейчас к нему, было открытым и честным, как дневной свет. Казалось, при первом же взгляде на этого человека все сразу становится на место.

– Как вы думаете, где я с ним встретился? – спросил Добрик, оглядывая всех с широкой, добродушной улыбкой. Он немного помедлил, словно ждал, пока они отгадают, а затем, всплеснув руками, воскликнул: – В тюрьме, в нашей тюрьме! – Он пожал плечами, как бы говоря: «И чего только не случается на этом свете!» Бенедикт и краснел и сиял. Добрик поднялся и обошел вокруг стола. – Садись, – сказал он Бенедикту и, положив руки ему на плечи, усадил на скамью. – Пиво пьешь? – спросил он.

Бенедикт что-то пролепетал и отрицательно покачал головой.

Добрик налил себе полную кружку я, смакуя пенистое пиво, стал пить. По подбородку его потекла узкая струйка. Добрик смахнул с усов белую пену и воззрился на Бенедикта. Мальчик зарделся, а Добрик вдруг хлопнул ладонью по столу и захохотал.

– Ну и напугал же я старого священника! – вскричал он. – От страха он чуть штаны не потерял! – И Добрик так заразительно засмеялся, что люди за столом тоже рассмеялись, хотя еще и не поняли, в чем заключается шутка. Только Типа по-прежнему хмурился.

– Сижу я, значит, в кустах. – Добрик отступил от скамьи, чтобы получше показать, как все происходило. – Они только что вытурили меня из города, но я вернулся, – пояснил Добрик зрителям. Он присел на корточки, приставил руку козырьком ко лбу и стал озираться по сторонам. – Смотрю направо, налево, – ни души; полицейские машины уже уехали в город. Они решили, что я подался в Дравосберг, и устроили мне там засаду. Как бы не так! Я сижу себе в садике у священника, притаился в кустах. – Кое-кто из слушателей прыснул со смеху, и Добрик строго посмотрел на них. Увидев, что он что-то рассказывает, подходили все новые и новые зрители. Теперь у него была уже большая аудитория. – Я выскочил из-за кустов, постучал в дверь – и снова прыг обратно. Вскоре слышу, кто-то гремит ключом в замочной скважине, наконец дверь открывается и, споткнувшись о порог, на крылечко выходит старик. – Добрик зашатался, чуть не упал, потом остановился и поглядел вокруг, что-то сердито шепча себе под нос. Люди смотрели на него с зачарованной улыбкой, у иных даже рот приоткрылся. Перед Бенедиктом как живой предстал отец Дар, и он тоже невольно улыбнулся.

– Стоит старикан в одном исподнем и не знает, стучался кто к нему или нет. Заглянул за дверь, нет ли кого, а я издали чую – несет от него, как от пивоваренного завода! Не вылезая из кустов, я спрашиваю, – тут Добрик понизил голос до хриплого шепота: «Это вы, отец Дар?» – Он ткнул пальцем в сторону Бенедикта. – Так ведь его зовут, правда? – Бенедикт молча кивнул. – Старик как прыгнет назад, словно его укусили! – Добрик отпрянул, будто в испуге, подпрыгнул, взметнул руками и осенил себя крестным знамением, потом оступился и плюхнулся на воображаемое крыльцо, не переставая креститься. – Я, конечно, сами понимаете, выскочил, чтобы помочь старику подняться, а он как завопит – и тык меня в глаз пальцем!

Добрик замолчал, чтобы вытереть выступившие на глазах слезы. Зрители, схватившись за животы, бессильно стонали от хохота. Добрик сидел на земле, тыча в воздух пальцем. Те, что стояли у дальнего конца стола, взобрались на него, чтобы видеть его. Бенедикт старался удержаться, и не мог не смеяться. Добрик перевел дух, но вдруг загрохотал снова:

– Старик сказал, что у него всего шестьдесят три цента, он готов мне их отдать, только бы я не губил его душу!

Раздался новый взрыв хохота, а Добрик, поднявшись на ноги, продолжал:

– Я все-таки помог ему встать, а он все колотил меня по башке. И тут мы споткнулись о кошку, которая вдруг вылезла откуда-то из-под крыльца. Она завизжала как бешеная, а старик ухватил меня за ухо и заорал: «Пресвятая матерь божья, чья это проклятая душа взывает из ада?» – «Кошкина, старина!» – отвечаю я. Но он не поверил и воззрился на меня, – верно, думал, что увидит черта рогатого!

– Ну и как, увидел? – пошутил кто-то.

– Мне удалось усадить старика на крылечко, и я не отпускал его, пока не уговорил пойти выручить из тюрьмы церковного служку, – объяснил Добрик собравшимся. – Вот этого мальчишку! – Добрик со смехом запустил свои большие руки в волосы Бенедикта и ласково пригнул его голову к столу. Зрители тоже смеялись. Потом совсем другим тоном Добрик спросил: – Ну, рассказывай теперь, в чем там дело с Винсентасом?

Бенедикт удивленно уставился на него. Добрик кивнул головой.

– Да, да, я хорошо знаю твоего отца!

И Бенедикт рассказал обо всем, что случилось, чувствуя, что все его слушают с неослабным вниманием.

Пока Бенедикт говорил, Добрик кивал, повернув к нему свое широкое, загорелое лицо, а когда Бенедикт замолчал, снова отхлебнул из кружки, отер с губ пену и сказал:

– Вот как! А ну покажи-ка нам. – Он придвинул карту к Бенедикту и ткнул в нее своим толстым пальцем. – Вот домна номер два. О каком месте говорил твой отец? Покажи, где это?

Бенедикт закусил губу.

– Отец сказал, что здесь к реке выходит труба, – начал он, и все наклонились над картой, а Добрик взял карандаш и начертил на ней линию от завода к реке.

– Здесь? – спросил он, но не Бенедикта, а других, Клиффорд кивнул.

– Можно и здесь... – сказал он.

Добрик вертел карандаш в руке, внимательно изучая карту, потом пробормотал:

– Ну что ж, отлично.

Глаза Добрика хитро сверкнули, и Бенедикт вздрогнул, ибо только сейчас понял, какое важное сообщение он передал.

– А как ты нашел нас? – вдруг спросил его Добрик.

– Я... – начал Бенедикт и, смутившись, осекся. – Я был на митинге в лесу, – сказал он. – Я увидел вас там и узнал: ведь это вас я встретил в тюрьме!

Добрик не спускал с него глаз.

– А откуда ты узнал о митинге?

– Узнал, – многозначительно ответил Бенедикт, – я пошел за отцом.

Добрик взглянул на товарищей.

– Ну, а теперь как ты нас нашел?

– Я хорошо знаю здешние леса, – с уверенностью ответил Бенедикт.

– «Хорошо знаю здешние леса!..» – передразнил его Добрик. – Значит, ты сам догадался, как нас найти, так, что ли? – Он кинул беглый взгляд на остальных и сказал вполголоса: – Хорошо, что он свой человек, хорошо, что он с нами.

Бенедикт покраснел.

– Я шел и шел лесом, пока не встретил Петера, – сказал он.

– Только и всего?

– Да.

– Ты знал, где Петер...

– Нет, – ответил Бенедикт. – Но я решил, что буду идти до тех пор, пока кого-нибудь не встречу.

Добрик задумался.

– Видел ты на холмах солдат или полицейских? Бенедикт утвердительно кивнул. Люди подались к нему.

– Где? – спросил Добрик.

«Надо быть точным», – решил Бенедикт и, подумав, сказал медленно:

– Ярдах в стах к западу от обогатительной фабрики.

Добрик усмехнулся.

– Сколько их было?

– Один, – ответил Бенедикт. – Он поймал двух мужчин.

– Рудника и Пьета, – заметил Типа.

– Рудника и Пьета, – как эхо, печально повторил Добрик, но тут же улыбнулся и вдруг спросил: – Ну разве он не умник, этот мальчик?

Бенедикт вздрогнул, побледнел, потом весь вспыхнул, а люди смотрели на него. Одни улыбались ему, другие хмурились, – видно, из головы у них не шли Рудник и Пьета.

Темные глаза Типа сверкнули, когда он спросил:

– Что же ты скажешь отцу Дару и другому, молодому, – отцу Брамбо?

Все смолкли, и Добрик поглядел на Типа. Вьющиеся волосы веером окружали голову Типа; темные брови казались живыми на его лице; они двигались при каждом слове, которое он произносил, и «слушали», когда он слушал других.

Бенедикт вспомнил свое путешествие в поезде с молодым священником, вспомнил он и вопрос, который задал тогда отцу Брамбо: «А это грех – не сказать?» Молодой священник тогда так на него посмотрел, словно это был не только смертный грех, но и страшное преступление – не сказать властям, где скрывается агитатор, заговорщик и безбожник – коммунист Добрик! На лице отца Брамбо отразилось тогда страстное, нетерпеливое желание все о нем выведать, и точно с таким же выражением на лице произнес он имена Сакко и Ванцетти, – ведь они были не только анархистами и преступниками, но и вдобавок иностранцами!

Бенедикт тихо ответил, глядя на Типа:

– Я ничего не скажу отцу Брамбо! – И прибавил срывающимся голосом: – Даже на исповеди не скажу! – Руки его дрожали, но у него хватило сил крикнуть: – Это не грех!

– А разве ты не собираешься стать священником? – спросил Типа.

– Мне еще мало лет, – ответил Бенедикт. Типа нетерпеливо отмахнулся.

– Я имею в виду – позже. А сейчас разве ты не собираешься учиться в семинарии?

Бенедикт заколебался; он кивнул, не поднимая глаз.

– А знаешь ли ты, – жестко сказал Типа, – что этот отец Брамбо имел в городе свидание с полицией и с шерифом и пообещал им сообщить имена наших товарищей, а также место их пребывания? Знаешь ли ты об этом?

Бенедикт отрицательно покачал головой и поднял на него полные слез глаза.

– Не знаешь? – пронзительно закричал Типа, наклоняя к Бенедикту смуглое лицо и подозрительно вглядываясь в него блестящими глазами. – На чьей ты стороне?

– На нашей! – Добрик поднялся из-за стола и сильной рукой обхватил Бенедикта за плечи. Мальчик весь просиял, душа его потеплела – словно раскрылась под лучами солнца. Голос Добрика прозвучал спокойно, уверенно.

– А теперь тебе нужно поесть! Матушка! – закричал он.

Из-под навеса на зов вышла старая негритянка и сказала:

– Обед уже готов!

Он сидел с ними за одним столом и ел, не слыша, о чем они говорят, готовый вот-вот заплакать от благодарности.

Только позднее, когда тарелки уже убрали, до его сознания дошло, что он ел какое-то хорошо ему знакомое кушанье и что он, кажется, знает женщину, которая подавала им обед.

11

После того как Бенедикт ушел с завода, взяв с собой пустые судки и забыв взять флейту, отец его еще долго сидел в раздумье. Рабочим, запертым на заводе, Компания раздавала виски. По правде сказать, выпить не предлагали, а скорее приказывали. Он уже давно понял, как надо себя вести, чтобы ладить с «американцами», а потому и не отказался от бутылки. Покосившись на нее, он хлопнул себя по ляжке заскорузлой рукой и вскричал: «Наконец-то дождался. Спасибо, хозяин!» – и растянул рот в глуповатую улыбку, как и подобает «литваку».

Мастер, раздававший выпивку, потрепал его по спине и, вернувшись к себе в контору, заявил: «За глоток самогона эти дураки на все пойдут!»

Но Винсентас Блуманис и не попробовал виски. В его представлении выпить хозяйское виски означало не только выпить отраву, но и дать себя вовлечь в предательство. У него, правда, пересохло в горле, но не от жажды... Когда ушел Бенедикт, он долго с грустью смотрел ему вслед и до самого вечера просидел на бревне, погруженный в невеселые думы. Двор домны, столь же хорошо ему знакомый, как собственная кухня, сейчас выглядел чужим и враждебным. Ему казалось невозможным сидеть здесь вот так, сложа руки, среди ржавеющих болванок, и наблюдать, как спускаются сумерки, прокрадываясь во все щели. У него никогда не было иллюзий, он гораздо лучше местных уроженцев понимал, что труд его – подневольный и принудительный. Но знал, что выбора у него нет. Американские боссы немедленно, как только он сошел с парохода, дали ему понять, что он для них рабочая скотина, и ничего больше. Набраться сил и терпеть, стараться не попасть на глаза своему боссу и притеснителю, – к этому свелась вся его жизнь. Но, очевидно, все попытки укрыться от хозяйского ока, как и от ока божьего, обречены на неудачу: все равно его разыщут, куда бы он ни спрятался, да и жизнь заставит его снова взяться за работу...

Негров привезли глухой ночью, в запертых товарных вагонах, как тайный груз. Вагоны открыли на заводском дворе, затихшем и безлюдном, и поместили негров отдельно от всех, в складском помещении. Негры, увидев, куда их завлекли обманным путем, попробовали протестовать, однако их быстро усмирили, и теперь все было тихо, но к виски они так же, как и остальные, не притрагивались.

А солдатам ни до чего и дела не было. Вот уже несколько дней, как они начали пить и с увлечением продолжали это занятие. Заводская компания послала грузовики в Дымный Лог за девицами, которые прибыли и тут же принялись развлекать солдат.

Винсентас вспомнил, с каким ужасом он заглянул в подведенные глаза «красотки», которую ему с чрезвычайной предупредительностью доставила Заводская компания, вспомнил, с какой злобой поднял было руку, чтобы ее ударить, но остановился, заметив слезы, готовые брызнуть из ее подведенных глаз.

Он давно знал, что американские боссы – бессердечные варвары. Они шатались по заводу, отпуская «забавные» шуточки в адрес рабочих: «Эй ты, простофиля, наваливайся сильней, небось на свою миссис умеешь наваливаться!» Или: «Эй, литвак, что это с тобой? Сил, что ли, не стало? Уж очень ты, видно, растрачиваешь их на свою старуху!»

Рабочие в ответ ухмылялись, радуясь, что хозяева в хорошем настроении, но как тяжело и мучительно было это постоянное унижение.

Винсентас постарался отогнать мрачные мысли. Он подошел к играющим в карты и присоединился к игре, чтобы поговорить с людьми, – он немного умел говорить по-польски и по-словацки. Из сарая, где расположились солдаты, временами доносился визгливый смех, похожий на рыданье. Каждый раз, когда слышался такой крик, игроки замирали с картами в руках, а когда он стихал, снова принимались за игру.

Вдруг в той стороне, где находился склад, послышался револьверный выстрел: руки сидевших за игрой дернулись. Минуту спустя по двору, дико озираясь, пробежал негр-рабочий; он нырнул, спасаясь от пуль, под железнодорожные вагоны. Часовые забавлялись, упражняясь в стрельбе, и целились рабочим под ноги...

Винсентас покачал головой.

– Нельзя здесь больше оставаться, – сказал он, стукнув кулаком по скамье. – Мы должны придумать, как выйти отсюда!

Никто не ответил; игра вяло продолжалась.

Затем Джо Порвазник, пожилой рабочий с подстриженными на военный образец седыми волосами и серыми слезящимися глазами, глядя в свои карты, сказал: