Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Он поднял палец и медленно им погрозил. Его голубовато-серые глаза сверлили Бенедикта.

– Он еще придет назад! Ты думаешь, он находит хлеб на дороге? Идет, подбирает? Просто так – подбирает? Нет, нет! Работай, работай, работай! Всегда работай за хлеб! – Он широко взмахнул рукой, как бы охватывая весь мир. – Везде работают за хлеб! Он узнает – хитрый американец! – придет домой, скажет: «Папа, дай мне поесть. Я голоден». Увидишь, так я говорю!

– Мне нужно идти, – сказал Бенедикт. – Мама, – обратился он к матери, вернувшейся в комнату с пучком зеленого лука, – мне пора в церковь.

– Бенедикт, – продолжал отец, – что говорит священник?

– Поешь что-нибудь перед уходом, – упрашивала мать.

Мальчик отрицательно покачал головой.

– Что он говорит? – повторил отец свой вопрос.

– О чем, папа? – терпеливо спросил Бенедикт.

– Что Компания скупает дом и выбрасывает всех?

С гордостью и легким презрением в голосе Бенедикт ответил:

– Отец Дар говорит, что никогда не продаст церковь. Значит, – он пожал плечами, – людям тоже незачем продавать свои дома.

– Ах, вот? – вскричал отец, повышая голос. – А что говорит молодой священник?

Бенедикт удивился.

– Что? – переспросил он и медленно ответил: – Я не спрашивал его, папа. – Он уверенно добавил: – Но он, конечно, думает так же, как отец Дар. Разве можно продать церковь?

Отец передернул плечами.

– Да? – вскричал он и, вскинув голову, постучал себе по лбу. – Как ты знаешь?

Он с понимающей улыбкой покачал головой и заговорил, будто что-то припоминая. Мать стояла, прислушиваясь к разговору; она вытерла руки о фартук, лицо ее потеплело от зазвучавших в его голосе ноток.

– Бенедиктас, – говорил отец на своем родном языке, – я хочу рассказать тебе одну историю, о тебе самом. Ты ее не можешь помнить. Давно это случилось. – Он поправил на носу очки и улыбнулся печальной и мудрой улыбкой. – Я помню этот день, тебе тогда исполнилось пять лет. Я шел после работы домой с завода, лил дождь. И вот я иду и вижу: какой-то малыш стоит под дождем и горько плачет. «О чем может так горько плакать малыш?» – думаю я и подхожу к нему ближе. И тут я увидел, что это ты.

Он остановился и поглядел, скорей не на Бенедикта, а на его мать. А она задумчиво смотрела на кухонную плиту, и в глазах у нее стояли слезы. Джой с удивлением и трепетом слушал рассказ об этих далеких, сказочных событиях. Какое-то отсутствующее выражение появилось у него во взгляде, рот слегка приоткрылся. Кошка спряталась под стул, а Рудольф тянулся к ней пухлой ручонкой.

Отец снова улыбнулся мягко и спокойно.

– «Почему ты плачешь?» – спрашиваю я; ты поднял на меня глаза, полные слез, и показал на лужу перед собой. «Она грязная», – сказал ты. «Да, – ответил я тебе, – она грязная». Тогда ты показал на свои новые красивые белые башмачки, которые мы купили тебе для заводского пикника, и всхлипнул: «Если я пройду через эту лужу, они запачкаются!» Ах, какой умный маленький мальчик! – вскричал отец с иронией, и Бенедикт почувствовал, как сердце его забилось быстрее. О, хороший малютка – американский мальчик! – отец вдруг вернулся к своему ломаному английскому языку, но дальше продолжал по-литовски: – И ты был прав! Но пока ты стоял так, и плакал, и все думал, как быть, идти ли тебе по луже и испортить новые башмаки или нет, – дождь превратил в лепешку твою хорошенькую новую соломенную шляпу...

Отец потянулся, расправил плечи, поднял голову, потом склонил ее набок.

– Это притча, – сказал он спокойно.

Мать улыбнулась с какой-то жгучей печалью и, протянув руку, погладила отца по голове.

Джой так и сидел с открытым ртом и пристально смотрел на Бенедикта, словно узнал о брате что-то такое, о чем и не подозревал. А Бенедикт стоял перед ними с пылающим лицом.

– Я не помню этого, – пробормотал он.

– Конечно нет, – охотно согласился отец. Глаза его затуманились, он отвернулся почти враждебно от Бенедикта и, погрузившись в раздумье, снова принялся строгать деревяшку.

Рассказанная отцом история уязвила Бенедикта, он и сам не знал почему. Он недоумевающе пожал плечами. Каким манящим и близким – как будто он был совсем рядом, в соседней комнате, – показался ему теперь тот, другой мир – мир церкви, в котором, стоит ему только войти, он чувствует себя преображенным. Ему показалось, что он глядит оттуда, издалека, где рядом с ним добрые благословляющие руки и набожно склоненные головы, – глядит на эту комнату, на эту кухню с крошечным окном, на Джоя, разглядывающего кровоточащую бородавку, на Рудольфа, ползущего за кошкой, которая фыркает на него, на мать, – вот она с озабоченным лицом направилась к плите, чтобы снять крышку с кастрюли, в которой кипит суп. Но и себя он вдруг увидел там, в церкви, увидел глазами своей матери. Высокий и худенький, он стоит в черной рясе, отрешенный от всего земного, одинокий, задумчивый, чистый и безгрешный...

Как он тосковал по этому видению, как стремился к нему; он мысленно простирал руки и жаждал, чтобы этот темный силуэт поднял лицо и улыбнулся ему. Тоска по Этому своему образу стала в нем еще более острой после событий последних дней. «О господи, – молил он, – сделай, чтобы время шло быстрее! Чтобы скорей наступил тот заветный день!»

– Нет, – внезапно прервал молчание отец, оглядывая их всех. – Нет, мы никуда отсюда не двинемся, потому что мы не можем этого сделать. Нам некуда идти. Мы останемся здесь.

Затем он посмотрел на Бенедикта каким-то далеким взглядом.

– Что будем делать, добрый учитель? – спросил он. – Скажи, наш пастырь, что будем делать?

– Никто и не собирался заставлять нас переезжать, – ответил Бенедикт, понурившись.

– Кто это тебе говорит? – с мрачной иронией спросил его отец. – Хозяева тебе пишут письмо?

Бенедикт покачал головой.

– Мама, – сказал отец, подходя к плите и глядя на мать с чуть смущенной и серьезной улыбкой. – Мама, – повторил он по-английски, – ты хочешь здесь остаться?

– О чем ты все болтаешь? – ответила она на их родном языке, настороженно поглядев на него и избегая взгляда Бенедикта. Она повернулась к кастрюле с супом и сказала: – Я живу только сегодняшним днем. А сегодня я здесь. – Она стукнула деревянной ложкой по кастрюле. – Зачем ты пугаешь детей? – бросила она сердито.

– Джой, – вдруг обратился отец к Джою, который о чем-то раздумывал и теперь, очнувшись, подпрыгнул от неожиданности, – ты хочешь уехать?

Джой утвердительно закивал.

– Погляди-ка на него, – сказал насмешливо отец. – Джой не прочь уехать! – Он оглянулся, ища глазами Рудольфа, но того нигде не было видно. Тогда он снова повернулся к Джою и сказал: – Ты идешь к хозяину и говоришь: «Джой готов ехать н овый, красивый дом», а босс тебе дает хорошего пинка!

Джой окончательно растерялся.

Отец повернулся к Бенедикту и мягко спросил его:

– А ты, ты хочешь уехать отсюда?

Бенедикт устремил на него напряженный взгляд и ответил:

– Нет, папа.

Отец резко мотнул головой:

– Ты не хочешь уехать? Ответь мне, как можешь остаться? Как можешь помешать Компании вышвырнуть тебя?

Бенедикт пристально поглядел на отца и сказал так проникновенно, как только мог:

– Папа, если церковь скажет Компании: «Не делай», – Компания не сделает. Ведь они тоже христиане и католики, папа. Церковь запретит им выбрасывать на улицу людей, лишать их крова...

Мальчик чувствовал на себе тяжелый взгляд отца, и голос его сорвался; он побледнел и отвернулся. В комнате воцарилось молчание. Наконец отец заговорил, и в голосе его звучала, как прежде, церемонная насмешливость.

– Миссис, – обратился он к матери, – говори мне, миссис, сколько лет мы живем здесь?

Она взглянула на него и на этот, раз еще более сердито:

– Ступай спать. Ты выпил, что ли?

Отец засмеялся, обернулся к Бенедикту и, улыбаясь, сказал:

– Нет, не такие уж они были несчастные – эти первые годы. – Он улыбнулся, как будто Бенедикт не соглашался с ним. Мягкость, даже какая-то примиренность, прозвучавшая в его голосе, прервала ход мыслей Бенедикта – он думал о пылавших лачугах – и заставила его прислушаться. Голос его отца стал ласковее, и речь его на родном языке, по волшебному контрасту с его английской речью, текла плавно и свободно. Бенедикту опять показалось, что когда отец говорит на своем родном языке, то преображается и становится совсем другим человеком, полным странной чужеземной мудрости, умеющим глубоко чувствовать.

– У нас были и счастливые дни, – продолжал отец. – Работал я, правда, по десять – двенадцать часов в день, но скопил денег и женился. – Он протянул руку, чтобы показать, на ком он женился. – Я заплатил первый взнос за этот дом. – Он шлепнул ладонью по стенке, и звук этот больно отозвался в душе Бенедикта. – Вскоре у меня было уже двое детей. – Он помолчал и поглядел на Бенедикта, словно ожидая, что тот освежит его воспоминания. – Ты родился почти без дыхания, – сказал он спокойно. – Я оживил тебя своим дыханием. – Глаза его заволоклись. Бенедикт взглянул на мать, ожидая подтверждения, и она утвердительно кивнула. Джой жадно смотрел на отца и ловил каждое его слово. – Нет, первые наши годы не были несчастливыми. Я был молод, я мог стол зубами поднять! – Он сделал движение, как бы приподнимая воображаемый стол. – Во время эпидемии гриппа у всех умирали дети, а у меня нет. Я благодарил за это бога, но еще больше я втайне благодарил самого себя. – Отец посмотрел на Бенедикта, но тот ничем не выдал своего отношения к его рассказу. Отец поправил на носу очки и, глядя сквозь стекла затуманенным взором, продолжал: – В те дни у меня была одна тайная мысль – она касалась меня самого. Я думал: что бы ни случилось, где бы я ни был, если даже обрушится дом, или сгорит завод, или взорвется бомба – я, Винсентас Блуманис, останусь цел и невредим. Вот в чем я был тогда втайне уверен!

Его глаза сверкнули, и он сжал кулак. Мать с горечью покачала головой и сказала почти про себя:

– Да, так, так...

– Откуда пришло ко мне это чувство, – продолжал он с удивлением, – я и не знаю. На заводе вокруг меня вечно происходили несчастные случаи: одни обжигали себе ноги, другим начисто отрывало руки, – какое это ужасное бедствие! – только с одним со мной ничего не случалось. – Его лицо вдруг озарилось невинной, сияющей улыбкой, поразившей Бенедикта. – Война, – воскликнул он, и его голос зазвучал, как голос Рока, – она кончилась как раз в тот момент, когда дошла очередь до меня; имя мое уже было внесено в списки, но, конечно, меня так и не призвали. – Он снова широко развел руками. – Да, тогда я чувствовал, тогда я думал только так: что бы ни случилось, какое бы несчастье ни свалилось на моего ближнего, оно меня не коснется!

Он поглядел на жену. Лицо ее было ясно и спокойно, но она покачивала головой, подперев щеку рукой, поникнув, словно в глубокой печали. Она закрыла глаза, и, когда открыла их вновь, на ресницах ее дрожали слезинки.

– Я не могу объяснить вам, почему я так чувствовал, – продолжал отец тихо, приглушенным голосом. – Я был молод и кулаком мог свалить с ног быка. – Джой поглядел на его кулак, и отец, перехватив его взгляд, поднял кулак и потряс им. Его кулак показался огромным даже Бенедикту. – О чем были мои думы в те дни? – вскричал отец со страдальческим выражением. Он поднял глаза к потолку и затаил дыхание, как будто силясь что-то вспомнить. – О чем были тогда мои думы? – повторил он шепотом. – Теперь трудно вспомнить. У меня был дом, жена, дети; у меня была работа – такая работа теперь в неделю прикончила бы меня. На заводе в глазах хозяев я был новичком, но я-то сам хорошо знал себе цену. А думать мне никто не мог помешать. Я знал, что у меня есть самое главное – моя сила. – Он вытянул руку, напряг мускулы. – А это значило – работа. В моих руках, спине, ногах была сила, а значит – у меня была и работа. С ней я имел все. Без нее... – Он остановился, снова поднял глаза к потолку и заморгал. Внезапно взгляд его опустился на Бенедикта, и он вскричал: – Ты! Ты ничего не помнишь! Разве ты знаешь, как я жил? Откуда появился этот дом? Ты думаешь, он вырос сам собой? Кто содержит его? Нет, я расскажу, как он появился, я скажу, кто содержит его!

Мать помешивала суп. В комнату ворвался дребезжащий гудок завода, и одновременно с ним они услышали резкий свисток паровоза, тянувшего состав вагонеток с горячим шлаком. Мать зачерпнула полную ложку супа, дала попробовать Джою и ждала, приподняв брови, пока он вдумчиво не распробует и не кивнет в знак того, что суп готов.

– В первые годы, – продолжал отец почти про себя, прикрыв глаза, – в первые годы я все прикидывал и подсчитывал: если я работаю целый год, – а в день мы зарабатывали четыре доллара при шестидневной неделе, сколько же я зарабатываю?

Но прежде чем Бенедикт успел ответить, он ответил сам:

– Значит, я зарабатывал в год тысячу двести сорок восемь долларов. – Он кивнул Бенедикту. – Да, да, – сказал он уверенно, – это правильно. Я сам научился считать. Сначала на пальцах. Гляди, Джой! – отец легонько толкнул локтем в бок подошедшего Джоя и вытянул вперед свои крепкие, сильные пальцы, почерневшие на концах. – Сколько? – спросил он, и Джой прошептал: «Пять». – Хорошо, – похвалил отец, похлопав его по руке. – Тебя научили считать в школе, а я научился сам! А потом я научился писать. Знаешь, как? – спросил он отрывисто. Джой недоуменно пожал плечами. Отец показал на календарь, Бенедикт следил глазами за его пальцем, а затем поднял взгляд выше, к распятию. – А вот как: садился к столу с карандашом и оберточной бумагой из мясной лавки, как маленький мальчик, как Джой, – он подтолкнул Джоя, – и срисовывал буквы и цифры, и надоедал людям на заводе. Я говорил: «Мистер...» – и тут он не только перешел на ломаный английский язык, нарочно утрируя его, но и лицо его приняло заискивающее полутупое, полусмиренное выражение, которое бывает у новичков, изо всех сил старающихся понравиться начальству. «Мистер, – сказал он жалобным голосом, в котором, однако, сквозила издевательская нотка. – Мистер, помогать мне, мистер босс». Он опустил плечи и сгорбился, лицо его расплылось в простодушную, глуповатую улыбку. «Мистер, я забывать очки, не могу читать это. Вы сказать новый рабочий, что это написано, какая буква?» – Он посмеивался себе под нос, и Джой смеялся тоже, и мать засмеялась. Все, кроме Бенедикта. – И я показывать ему мою бумагу, – продолжал отец по-английски. – И он говорить, где какая буква, и я слушаю и помню. – Он обратился к обоим мальчикам: – Вот как я учился читать!

Потом отец помолчал немного, подумал и сказал уже по-литовски:

– Как красиво тогда было в долине! Сюда отовсюду приезжали художники рисовать. Все было совсем иначе, не так, как теперь. Я скопил деньги, купил этот дом. Я сделал погреб, покрасил его, зацементировал; я вскопал землю под огород. И я платил за дом. Каждый год я вовремя вносил плату и проценты платил. Я платить, платить, все время платить, – прибавил он по-английски. – Благодарить вас, благодарить вас, – мне сказал Банк, – благодарить....

Он уронил руки на колени и, словно устав от собственного рассказа, сказал по-литовски:

– А теперь Банк говорит: «Убирайся вон!»

На кухне воцарилось молчание. Бенедикт обернулся к матери.

– Мне нужно идти, – сказал он. – Я опаздываю.

Отец кивнул ему.

– Да, ты опаздываешь, – проговорил он. – До свидания, – добавил он церемонно. – Благодарить вас тоже. – И поклонился.

Когда Бенедикт подошел к двери, отец сказал:

– Спроси своих священников, что мне теперь делать?

– Я вернусь к ужину, мама, – пообещал Бенедикт.

3

Бенедикт пошел в церковь не сразу. С того дня как исчез Винс, он никогда не забывал о нем и не переставал его искать. Ему казалось, что, если бы только ему удалось найти Винса, он сумел бы растолковать ему, как установить мир в доме, что нужно сделать, чтобы хоть как-то поладить с отцом, или же, в случае неудачи, как найти утешение в церкви по его, Бенедикта, примеру. Так или иначе, но он чувствовал, что мог бы приобщить Винса к тому, что обрел сам. Он привел бы его как-нибудь вечером в пустую церковь, где не было бы никого, кроме них двоих. И в молчании, коленопреклоненные перед образом Христа, они дождались бы прихода отца Брамбо. И он пришел бы, чтобы поведать Винсу своим тихим, серебристым голосом о боге и о его сыне Иисусе Христе, который родился в семье плотника и жил среди простого люда.

Отец Брамбо разъяснил бы Винсу, что все они сыны божии, иисусы христы, сочетающие смертную природу с бессмертной, обреченные прожить на земле положенное время, прежде чем вознестись на небеса и предстать перед лицом господним. Ведь дело господа бога и его сына Иисуса Христа было делом церкви здесь на земле, а также и его, Бенедикта, делом. Он жаждал рассказать Винсу о своих самых сокровенных мечтаниях и стремлениях, чтобы Винс понял, как он был не прав, насмехаясь над ним; он указал бы Винсу, как надо жить, чтобы оба они могли ладить со своими домашними, повлиять на отца, облегчить судьбу всей семьи и снова обратить их всех к богу, а тогда в доме установится мир и все они станут любить друг друга. Винс, конечно, отзовется! Узрев величие деяний господних, он пожалеет о жизни, которую вел; он вернется в лоно церкви, станет еженедельно исповедоваться и причащаться, отречется от тех, кто будет тянуть его назад, к прежнему образу жизни. Все изменится к лучшему. Бенедикт твердо верил в это: ведь он так хотел этого и так горячо об этом молился!

За старым сараем, там, где Бенедикт продал двум старьевщикам, занимавшимся сбором и продажей лома, свой канделябр и остальную рухлядь, он наткнулся на компанию парней, игравших в кости. Они толпились позади сарая, некоторые из них сидели на корточках, другие стояли. Вид у всех был настороженный, – шла незаконная игра. Среди этих юнцов были и взрослые мужчины, в хорошо сшитых костюмах и элегантных шляпах; золотые часы поблескивали у них на запястьях. Голоса собравшихся звучали хрипло и приглушенно; казалось, при первом же знаке тревоги они исчезнут, как тени.

Бенедикт, робея, направился к ним. Он долго колебался, прежде чем принял решение поискать брата в разных злачных местах, где, как ему было известно, бывал Винс. Сердце Бенедикта учащенно забилось, когда он приблизился к игрокам. Из глоток сих великовозрастных детин непрерывно вырывались ругательства, от сигарет, которые они не выпускали изо рта, вился дым. Разговор их то и дело сворачивал на скабрезные темы, и Бенедикт весь сжался, будто вступил в запретную зону. Вся компания с величайшей внимательностью, словно загипнотизированная, глядела туда, где на голой земле ловко отплясывали белые игральные кости.

Если бы в этот момент Бенедикт увидел среди них Винса, он страшно огорчился бы. Он подошел ближе и стал молча наблюдать. Он увидел друга Винса – Поджи. Это был парень с переломанным носом, немного старше Винса, с раскосыми, бегающими глазками и пухлым, как у ребенка, ртом. Он упрашивал хриплым голосом: «Ну же, мои малютки, слушайтесь меня, будьте умницами!», дул на кости, перекатывал их в ладонях.

– Восьмерка! Черт побери! – воскликнул он и потер кости меж ладонями.

– Этот пижон думает, что выиграет, – бросил парень постарше, не вынимая изо рта сигареты.

Поджи заметил Бенедикта.

– Поди-ка сюда, мальчуган, – приказал он, гремя костяшками около своего уха.

Бенедикт неохотно подошел к нему; он чувствовал на себе взгляды этих «отпетых».

– Где... – начал было Бенедикт.

Поджи вдруг прижал игральные кости к его губам и завопил:

– Черт возьми! Теперь дело пойдет на лад!

Он бросил кости – выпали две четверки. Окружающие что-то забормотали, бросая на Бенедикта взгляды, в которых светились и вражда, и суеверный страх. Поджи заграбастал деньги и осклабился, поглядывая на Бенедикта.

– Теперь уж не проиграю! – радостно сказал он. – Ты снял с них проклятье, – пояснил он доверительно. – Ну-ка поцелуй их еще разок!

Бенедикт испуганно отпрянул.

Поджи снова бросил кости и проиграл. Он орал, ругался, потом растолкал обступивших его парней и, схватив Бенедикта за руку, прошипел:

– Видишь, что ты наделал?! – Его раскосые глаза метали искры. – Всю игру мне портишь! Заворожил меня!

– Я брат Винса, – сказал Бенедикт дрогнувшим голосом.

– Знаю, – ответил Поджи. – Потому-то я и дал тебе поцеловать кости!

– Я ищу Винса, – Бенедикт потупился. – Ты знаешь, где он?

– Нет, – ответил Поджи.

– Ты его лучший друг, – в голосе Бенедикта звучал упрек, – ты знаешь, где он!

– Я понятия не имел, что Винс ушел из дому! Куда же он девался?

– Об этом я тебя спрашиваю.

Поджи с ожесточением поскреб живот, потом заметил:

– Винс сказал – ты хочешь податься в священники? – В голосе его послышались скрытые нотки уважения, и Бенедикт вспыхнул.

– Может быть, – буркнул он.

Поджи вытащил из кармана кисет с жевательным табаком и так набил себе рот, что щека у него вздулась, как от опухоли.

– За кого ты меня принимаешь? – спросил он. – Я тебе что – доносчик?

– Винс не сделал ничего плохого, – ответил Бенедикт. – И я его брат. Я хотел сказать ему, что он может вернуться домой. Мы все ждем его.

Желтые глаза Поджи на минуту приняли задумчивое выражение и остановились на игроках. Потом он сплюнул и решительно заявил:

– Ничего не знаю. Винс мне ни черта не говорил. Сейчас моя игра. – Он повернулся и пошел к своему месту. Бенедикт последовал за ним.

В круг посыпались деньги. Поджи потер игральные кости меж ладонями, перекрестил их и кинул. Выпала пятерка. Снова посыпались деньги. Он снова кинул. Выпала семерка. Он громко выругался.

– Иду ва-банк! – заявил он с яростью и швырнул на землю пять долларов.

Парень, стоявший с ним рядом, подхватил деньги и утвердительно кивнул.

Поджи метнул кости – выпала тройка. Снова посыпались деньги. Он метнул опять – выпала пятерка, метнул еще: девятка. Поджи исступленно ругался. Схватив кости жесткими пальцами, он повернулся к Бенедикту и поднес их к его рту.

– Ну, живо, поцелуй их! – сказал он. – Сукин сын! Винс спутался с Голди Перкач. Ступай туда через железнодорожный путь. Вызови его. Ему там не очень-то по нутру.

Бенедикт уставился на белые костяшки, поднесенные к его губам. Он поглядел в злые, настойчивые глаза Поджи, содрогнулся, затаил дыхание, зажмурился и поцеловал кости.

Когда он стал проталкиваться, чтобы уйти, до него донесся радостный голос Поджи. Кровь прихлынула к голове мальчика, а губы похолодели так, будто к ним приложили кусок льда.

– Семерка! – услышал он. – Черт побери! Я выиграл!

Бенедикт бросился прочь; он бежал до тех пор, пока играющие не остались далеко позади. Его бил озноб. «Мне все равно!» – твердил он, задыхаясь. Когда он поднимался по улице, ведущей в город, за спиной у него загромыхал грузовик, доверху нагруженный скарбом, и Бенедикт свернул на обочину, уступая ему дорогу. Накануне Дусексы покинули Литвацкую Яму, и рабочие из ремонтной бригады уже принялись за разборку их дома. Бенедикт видел обнажившиеся балки и облупленные стены; он наблюдал с чувством холодящего душу отчаяния, как фут за футом открывается длинный, скрытый в стене дымоход. Ему хотелось, чтобы грузовик скорей скрылся из виду! Ему так хотелось, чтобы развалины исчезли – и Винс по возвращении увидел бы все таким же, каким оставил, – Литвацкая Яма должна остаться на месте!

Но грузовик медленно тащился по дороге, и мальчик тоскливо шагал за ним. Машина с натугой поднималась на холм, взметая пыль; какой-то горшок выпал из груды наваленных вещей и покатился вниз по дороге, пока не застрял в канаве, укрывшись в густой дикой ромашке. Никто из сидевших в грузовике и не заметил, что он свалился.

Бенедикт в конце концов остановился. Он подождал, пока грузовик не скрылся из глаз. Сердце его сжалось: казалось, вместе с грузовиком исчезли и все доводы, которые он приготовил для Винса, – значит, и другие тоже покидают Яму! Но ведь Бенедикт знал, что Дусексы и еще кое-кто давно стремились уехать и просто воспользовались представившимся им случаем. Они продали Банку свои дома, которые никто, будучи в здравом уме, не купил бы у них. Но ведь и сами они под нажимом купили эти дома у Банка, только это было много лет назад; а часто ли в жизни человеку выпадает такая удача: продать что-нибудь Банку на подходящих условиях. Те, кто почти полностью выплатили за свои дома, охотно продавали их и покупали себе новые – в городе. Ежедневно кто-нибудь покидал Яму, а через несколько недель на месте дома, служившего кому-то кровом, стоял лишь остов, и затхлый запах брошенного жилья, отсыревшей штукатурки, ветхих обоев, старой краски, открытого погреба, развороченного цемента и известки долго носился вокруг зияющего углубления в земле. Мало-помалу, как тихо подкрадывающаяся болезнь, в Яму стал проникать дух запустения. На улицах появлялось все больше и больше разрушенных фундаментов, а дома словно начисто выгрызало какое-то страшное чудовище. Утром, вместо того чтобы застать мистера Петрониса в его огороде и увидеть, как он нагибается над грядкой с крошечными зелеными ростками, которые вылезли из глинистой почвы, его сосед обнаруживал на том месте, где было жилье мистера Петрониса, лишь огромную пустую яму – такое может привидеться только в кошмаре! – и грязную мутную лужу, которая с каждым днем растекалась все шире.

Грузовик, ехавший из Литвацкой Ямы, свернул направо, а Бенедикт – влево, по направлению к заводу и железной дороге. Огромное красное облако вдруг поднялось к небу и поплыло, разрастаясь, к горизонту. То была рудная пыль из доменной печи. Над заводом длинной грядой клубились облака дыма; они протянулись на целую милю и недвижно висели в воздухе. Улица Конституции проходила между двумя заводскими дворами и вела прямо к реке. Между рекой и заводом расположился перерезанный железнодорожными путями поселок Дымный Лог.

Бенедикт молил бога, чтобы никто из его городских знакомых не увидел его здесь.

Он рыскал по улочкам и переулкам поселка, перепрыгивал через канавы, избегая встреч с мужчинами, которые, шатаясь, выходили из кабаков. Иногда он натыкался на тела пьяных, распростертые посреди улицы. Он шел от дома к дому – и почти из каждого к нему доносился или воющий, отчаянный вопль женщины, или громкий, хриплый крик мужчины. И Бенедикт, спотыкаясь, брел все дальше, как побитая собака. Казалось, ни в одном доме не сохранилось целого стекла в окне. Они были заткнуты тряпьем или бумагой или зияли темными глазницами. Двери некоторых домов были приоткрыты. Из одной торчали чьи-то ноги: казалось, их владелец кое-как дотащился до дому и в изнеможении свалился на пороге, вытянув ноги наружу.

Будто чувствуя, что Бенедикт не принадлежит к обитателям Дымного Лога, какой-то пес выскочил из боковой улицы, бросился на него, сильно куснул за ногу и побежал бочком по дороге, истерически скуля. Бенедикт побледнел и опустился на землю, крепко сжав колени. Укушенное место горело, как ожог. На несколько секунд у него перехватило дыхание; он молча корчился от боли на обочине дороги, выпучив глаза и вбирая воздух широко раскрытым ртом. Затем воздух с шумом вырвался из легких Бенедикта, и он, будто переломившись надвое, уткнулся головой в колени.

Бенедикт сидел так несколько минут, а когда наконец поднял голову, в глазах у него было темно. Он закатал штанину и взглянул на укус. Нога покраснела. Поднявшись, он, прихрамывая, побрел вдоль улицы.

В конце концов Бенедикт остановил какого-то негра, который спешил на работу.

– Где живет Голди Перкач? – пробормотал он.

Негр серьезно посмотрел на него.

– Тебе не следует туда ходить, мальчуган, – сказал он, положив руку на плечо Бенедикта и глядя ему в глаза.

– Мне надо, – ответил Бенедикт, отводя глаза.

– Ты еще слишком мал, паренек, – сказал человек, резко толкая его назад, в сторону города.

Бенедикт сбросил его руку со своего плеча.

– Мне необходимо пойти туда, мистер! – вскричал он; бледное его лицо было мокро от слез.

Мужчина указал ему дорогу, и Бенедикт заковылял к дому на углу. Вьюнок обвивал крыльцо до самой крыши. Ставни на окнах были закрыты; дом казался необитаемым. Бенедикт уверенно постучал в дверь и замер. Минуту спустя хриплый голос проскрипел за дверью:

– Иди с черного хода!

Он спустился со ступенек, – ноги его словно одеревенели, колени не сгибались, – обогнул дом и пошел по узкой дорожке, по обеим сторонам которой за низенькой деревянной решеткой росли белые и желтые ирисы. За домом был двор, скрытый от взоров большими кустами бирючины и «снежных шаров». Дверь дома, выкрашенная потрескавшейся светлой краской, казалась обтянутой старой кожей. Она была неплотно прикрыта, и он потянул ее к себе, повторяя вполголоса: «Эта я, я!»

Он очутился на кухне; на плите кипел чайник; дверца холодильника была открыта, и он увидел полки, заставленные бутылками с пивом; рядом лежали куски бекона. На стене в золоченой раме истекал кровью Христос. За раму были засунуты крест-накрест две ветки пасхальной вербы. На веревке, протянутой через всю кухню, висело несколько пар длинных, сморщившихся шелковых чулок; рядом с ними – желтые и розовые женские сорочки и трусики. Приторно сладкий запах лекарства, смешанный с ароматом крепкого чая, наполнял кухню. Бенедикт уселся на стул, выкрашенный белой и красной краской, и стал ждать.

Он сидел напротив двери, которая вела в комнаты. Дверь была закрыта. Бенедикт напряженно вытянулся на стуле, словно в приемной учреждения; руки его непроизвольно сомкнулись – ладонь с ладонью – и лежали на коленях. Он закрыл глаза и бессознательно молился без слов, крепко стиснув зубы, тяжело дыша. Казалось, он не сидит на стуле, а бежит.

Хлопнула парадная дверь, – видимо, кто-то ушел, – и он услышал высокий и звонкий женский голос и приближающиеся легкие шаги, но продолжал сидеть не шевелясь, крепко сцепив на коленях руки. Дверь отворилась, и в кухню непринужденно, словно собираясь выпить утренний кофе, вошла совершенно голая рыжая девушка.

Она еле взглянула на него.

– Как ты попал на кухню? – спросила она сердито.

Лицо ее еще хранило сонное выражение, глаза слегка припухли. Она подошла к веревке, сдернула с нее два чулка, обернулась и вдруг возмущенно завизжала:

– Что ты здесь делаешь?

Бенедикт закрыл лицо руками, весь сжавшись.

Лицо девушки стало пунцовым от гнева, она подошла к нему, размахнулась и ударила его по щеке, а потом с плачем выбежала за дверь. Стоя в коридоре, она всхлипывала.

– Убирайся отсюда, мерзкий, грязный мальчишка? Я сейчас позову полицию! Голди! – закричала она. – Голди!

У Бенедикта лицо покрылось испариной, он утерся потными руками. Девушка за дверью впала в истерику. Она вопила, осыпая его бранью:

– Ты заплатишь за это, грязный оборвыш, вонючий литвак! Ты мне заплатишь за это! – И снова принялась звать: – Голди!