Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Они вместе тяжело опустились на нее, и опять Добрик чуть не задавил Бенедикта. Мальчик высвободился и сел возле Добрика. Тот уронил голову на грудь. Оба молчали. Наконец Бенедикт вытащил из кармана носовой платок и прошептал:

– Хотите?

Добрик поднял голову и долго смотрел на платок, словно пытаясь понять, чей он, а потом, как будто ничего особенного и не случилось, вежливо ответил:

– Нет, нет, я воспользуюсь моим собственным. – Он начал шарить по всем карманам, но ничего не нашел, и

Бенедикт вложил ему в руку свой платок. Добрик вытер лицо и долго старался оттереть пятна на рубашке. Засунув палец в рот, он потрогал зубы и сказал с горечью:

– Если я не образумлюсь, то потеряю все зубы.

Он поднялся с койки и пошел за водой, но в умывальнике ее не оказалось. Взяв жестяную кружку, Добрик проковылял к стульчаку, встал на колени, несколько раз спустил воду и, зачерпнув кружку, начал поливать себе на голову. Потом встряхнулся, как собака, и посмотрел на Бенедикта. Все лицо Добрика было в кровоподтеках.

– Заметил того верзилу? – спросил он с кривой усмешкой. – Похож на страуса, правда? – На этот раз Добрик прошел по камере уже более уверенно и со вздохом опустился на койку. – Они никогда не поймали бы меня, если бы я дождался темноты. Не гожусь я в конспираторы! – Он вздохнул, повернулся к Бенедикту и сказал, сухо улыбаясь: – Знаешь, я все смотрел на этого длинного парня, и мне хотелось ему сказать: «Нагни башку, когда будешь выходить, а то стукнешься о притолоку». – Добрик улыбнулся, покачал головой, будто удивляясь самому себе, и умолк.

Бенедикт сдвинул колени и обхватил их руками. Страх его начал проходить, он и сам не знал почему. В груди отпустило, смягчилось; ему стало тепло. Сердце словно только того и ждало, оно начало биться ровнее. В камере было жарко. Лицо у Бенедикта разгорелось, из глаз медленно покатились слезы. Они текли по щекам, мальчик чувствовал во рту их соленый вкус. Он машинально перекрестился.

– Я знаю, кто вы, – сказал Бенедикт, не глядя на Добрика, – тот сидел в глубоком раздумье, почти совсем закрыв узкие глаза. На его широких скулах запеклась кровь. – Вы из профсоюза.

Казалось, Добрик не расслышал.

– Правда ведь? – спросил мальчик. – Я слышал о вас.

– Что? – спросил Добрик, поднимая глаза.

– Я слышал, как говорили о вас.

– Кто? – спросил Добрик. – Ты имеешь в виду рабочих?

Бенедикт кивнул.

– Мой отец, – сказал он и тревожно взглянул на Добрика. – Но почему вы не ходите в церковь?

Добрик долго, пристально смотрел на него.

– В церковь? – переспросил он.

– Почему вы не просите бога о помощи? – Мальчик заглянул Добрику в лицо и горячо прошептал: – Это правда?

Добрик нагнулся к нему.

– Что «правда»?

– То, что говорили полицейские? – Бенедикт передернул плечами и добавил: – Зачем вы дали им бить себя?

Добрик улыбнулся и подождал, пока Бенедикт взглянет на него.

– Все равно я не сказал бы им того, что они хотели от меня узнать, – объяснил он.

– Имена...

– Да, – сказал Добрик. – Имена людей...

Бенедикт кивнул.

– Членов профсоюза, да? Понимаю, – быстро проговорил он и страдальческим тоном добавил: – Но если вы не любите бога, как же можно...

Он не смог докончить. Воцарилось молчание. Добрик и не собирался отвечать; он только наблюдал за ним. Так они просидели молча около часа. Только раз за это время Бенедикт поднял голову и испуганно сказал:

– Коммунист! Они сказали, что вы коммунист!

Но Добрик уже спал и ничего не услышал.

4

А Бенедикт не мог заснуть. Он встал и начал ходить по камере, каждый раз останавливаясь возле спящего Добрика, и однажды тайком, словно кто-то мог увидеть, поднял руку и благословил его. Он нашел половинку бутерброда, которую Добрик предлагал ему, и, вспомнив, с каким аппетитом тот ел, почувствовал смутные угрызения совести. Он даже опустился на холодный пол, закрыл лицо ладонями и стал молиться, горячо, самозабвенно. И вдруг он вспомнил, как те, трое, вошли в камеру, и, вздрогнув, замотал головой, отгоняя ужасное видение.

Мучимый болью и леденящим душу страхом, он еще теснее припал к каменному полу, прислушиваясь к тюремным звукам и далекому скрежету завода, терзаемого железом и огнем, прислушиваясь к самому себе.

Он совсем замерз, но продолжал стоять на коленях, хотя они болели, и смотрел в окно, за которым изредка проплывали облака, – пламя бессемеровской печи отбрасывало на них оранжевые блики. Голова Бенедикта клонилась все ниже и ниже, он задремал, но вдруг проснулся от лязга ключа в замке.

Он вскочил и с ужасом уставился на дверь. Добрик тоже проснулся, с трудом слез с койки и стоял весь поникший, согнувшись от боли. Но в дверях появился только надзиратель со связкой ключей в руке.

– Выходи-ка, Добрик, – сказал он. – Пришли провожатые, они покажут тебе дорогу.

Добрик криво усмехнулся.

– Ладно, – сухо ответил он и протянул руку мальчику. – Придется идти. А ты не горюй. – Он повернулся к надзирателю. – Вы сделали то, о чем я просил, – позвали отца Дара?

– Да, да, – ответил тот. – Поторапливайся, конвой ждет.

– Кто же это распорядился? – спросил Добрик.

– Сам майор заинтересовался твоим делом, – многозначительно ответил надзиратель.

– Вы знаете, что это нарушение конституции Соединенных Штатов? – заметил Добрик с иронией.

– Конституции? – с безразличным видом переспросил надзиратель. – А что это за штука? Что-то не слыхал. Ну ладно, пошли!

Он шагнул вперед, но Добрик поднял руку.

– Одну минуту, – сказал он и повернулся к Бенедикту. – Не падай духом, не теряй мужества. Это самое главное! – Он ласково дотронулся до груди Бенедикта. – Помни, ты сын рабочего. – Бенедикт молча кивнул. Добрик задумчиво смотрел на него. Потом он взял Бенедикта за подбородок и заглянул ему в глаза. – Я вынужден покинуть тебя, но не бойся одиночества. Если правда на твоей стороне, ты будешь не один. – Он засмеялся и потрепал Бенедикта по плечу. – Понял?

Бенедикт снова кивнул.

Но казалось, Добрик хочет еще что-то сказать. Он озабоченно посматривал то на мальчика, то на надзирателя. Вдруг он повернулся так порывисто, что надзиратель отпрянул от него.

– Скажи майору, что я еще вернусь! – крикнул Добрик. – Скажи ему – в городе будет профсоюз!

– Сам скажи, – буркнул надзиратель.

Добрик засмеялся и пожал плечами.

– Я напишу ему письмо.

Он еще раз обернулся и в последний раз потрепал Бенедикта по плечу.

– Мы вернемся – даю слово! – Он подмигнул.

– Умойся, прежде чем выходить, – услышал Бенедикт голос надзирателя. – Люди подумают, что мы с тобой плохо обращались!

В ответ раздался насмешливый хохот Добрика.

Затем наступила тишина. И хотя Добрик говорил Бенедикту, чтобы он не боялся, сердце мальчика ледяными тисками сдавило одиночество. Он лежал на койке, окаменев от страдания. Благодать молитвы не согревала его больше, лицо застыло, дыхание обращалось в пар. Ему казалось, что он прижался лбом к стеклу аквариума, за которым замерзшая, с остановившимися глазами, лежала мертвая голубая рыбка...

Ночь глядела в решетчатое окно камеры.

Была в Городе могучая Власть, движимая, как машины на заводе, собственными неумолимыми законами. Пока рабочий держался в стороне от нее, Власть его не трогала. Но в Городе, как и на Заводе, при малейшей неосторожности его ждала неминуемая гибель. Стоило ему чуточку ослабить внимание, – и его мгновенно втягивало в машину и измалывало в порошок.

Каждый знал про заводские машины и про городскую Власть и старался обходиться с ними как положено...

Бенедикт был потрясен случившимся, но не удивлен. Он был схвачен по собственной неосторожности, согласно законам Власти, которой совершенно не касалось, были ли его помыслы хорошими и чистыми или же греховными. Этой Власти было безразлично, кто он, собирался ли он стать святым мучеником, ходил ли к причастию... Едва он посмотрел в глаза мистера Брилла, он сразу увидел в них эту равнодушную жестокость.

А вот церковь никогда не спрашивала у человека, кто он, – богатый или бедняк. Власть должна склониться перед церковью – единственным прибежищем слабых и бедных...

Жить еще более праведно и благочестиво, во всем следовать законам божеским, помнить о них каждое мгновение – только так можно спасти свою душу, победить страх и научить своих ближних любить друг друга. Ведь можно вести такую смиренную и добродетельную жизнь, которая не затронет ни машины, ни Власть, и тогда наконец люди перестанут испытывать тайный страх. Вот ради чего он ежедневно ходил за десять миль в католическую школу в Делрое. Тамошние священники и монахини относились к нему с большим уважением – они знали, что ему предназначено стать священником. (И святым! Но об этом они не могли знать.) Отец Сканлон однажды спросил его, когда именно он впервые почувствовал свое призвание, и Бенедикт ответил так убежденно, что весь класс в благоговении замер: «С той минуты, как я родился, отец мой!» Даже епископ знал о нем. В четырнадцать лет Бенедикт стал церковным причетником, и епископ написал об этом его отцу, но тот прочитал письмо и только пожал плечами.

Бенедикт не любил вспоминать об этом. Небритое, заросшее рыжей щетиной лицо отца, светлые брови, серые глаза, в которых застыла усталость, насмешливый голос...

Мальчик застонал, приложил руку ко лбу и почувствовал под пальцами запекшуюся корку. Из-под н ее сочилась кровь.

«Только бы отец ничего не узнал!» – молился Бенедикт.

Он не находил себе места, голова горела. На минуту он задремал, но тут же вскочил: «Ах, не делайте этого!» – закричал он, простирая руки. Широко открытыми глазами глядел он в холодное пространство. В его памяти всплыло страшное видение. Вдруг он затряс рукой и громко сказал: «Ой, жжется!» – и засмеялся. «Что вы там пишете?» – спросил он окружающий его полумрак. Он улыбнулся... «Confiteor Deo omnipotenti, beatae Mariae semper Virgini, Beato Machaeli Archangelo...»[5]5
  «Исповедуюсь богу всемогущему, святой Марии приснодеве, святому Михаилу-архангелу...»(лат.)


[Закрыть] Он попытался вспомнить свои грехи – и сердце его упало. В полном отчаянии он закрыл глаза.

– Нет, сынок, – пробормотал он, – святая троица – это бог отец, бог сын, бог дух святой.

... Мысленно он погладил какого-то ребенка по взъерошенным волосам и торжественно направился по выложенной красным кирпичом дорожке к церкви. Орган гремел: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen. Introibo ad altare Dei»[6]6
  «Во имя отца и сына и святого духа. Аминь. Войду в алтарь господа»(лат.).


[Закрыть]. И его собственный голос вторил: «Ad Deum, qui Laetificat juventutem meam...»[7]7
  «К богу, который веселит все дни юности моей...»(лат.)


[Закрыть]

Перед ним было море человеческих лиц, он благословил их всех, а в окно ворвался широкий луч света, и ангелы запорхали в нем, как мотыльки. Опять послышалась музыка, она лилась за окно и поднималась к небу, как дым.

Он сжался в комочек на своей койке, спрятал ладони между коленями, прижимаясь к тощему матрасу в поисках тепла, – ему казалось, что в камере очень холодно. Его одолевал сон, тишина гудела вокруг, как мохнатая пчела, описывала бесконечные круги. Голова его кружилась, в надвигающейся темноте возникли какие-то неясные очертания: словно разматывалась с катушки длинная желтая лента, а он блаженно плыл вдоль нее. Но вдруг Бенедикт начал ворочаться и стонать, метаться на койке; он весь горел. На лбу у него выступили капли пота. Он закричал во сне и открыл глаза, потом лег на бок и зарыдал, уткнувшись лицом в жесткий матрас.

5

– Отец Дар пришел за тобой.

Бенедикт не слышал, как отперли дверь, как подошел надзиратель и стал его расталкивать, но эти слова сразу пробудили его.

Он вскочил качаясь, – надзирателю пришлось поддержать его. Глаза у него покраснели, губы опухли, лицо пожелтело.

Спотыкаясь, шел он по коридору вслед за надзирателем, перешагнул порог канцелярии и зажмурился. Отец Дар, с засаленными седыми волосами, которые торчали во все стороны, как солома, в черной сутане, с воротником, одетым задом наперед, бледный, с трясущейся челюстью и слезящимися близорукими серыми глазами, раскрыл свои объятия, и Бенедикт, сотрясаясь от слез, кинулся ему на грудь.

– Ах, отец мой, я думал – вы никогда не придете! – воскликнул мальчик.

– Ну что ты, что ты, – успокаивал его старик, гладя по плечу и утирая слезы. – Я сразу же пошел сюда.

Бенедикт почувствовал слабый запах виски, пропитавший одежду старого священника, но сейчас этот запах был ему приятен.

Отец Дар отстранил от себя мальчика, чтобы взглянуть на него. На лице его отразился ужас.

– Что они сделали с тобой, дитя мое? – воскликнул старик и повернулся к лейтенанту, который перебирал бумаги на столе. – Если вы тронули хоть волосок на голове этого мальчика, я доберусь до самого папы! – загремел он, словно провозглашал анафему. – А душа ваша попадет на съедение к адским псам! – Он помолчал и сурово спросил: – Вы католик?

– Мы до него пальцем не дотронулись, – спокойно ответил лейтенант, поднимая от стола розовое лицо и переводя взгляд с одного на другого. – А я католик.

– Это я сам ушибся, – пробормотал Бенедикт.

– Скорее уйдем отсюда, – сказал отец Дар и, вздрогнув, огляделся вокруг. – Держать ребенка в таком ужасном месте!

– Мужская тюрьма у нас общая: для взрослых к для подростков, – ответил офицер. – Кстати, мы могли бы отправить его в Морганцу. И не торопитесь, я должен задать ему несколько вопросов. – Он достал какую-то карточку и стал читать ее. – А не был ли ты здесь раньше? – подозрительно спросил он Бенедикта. – Тебя зовут Винсент?

– Нет, – вспыхнув, ответил Бенедикт.

Отец Дар нетерпеливо махнул рукой.

– Я хочу поскорей отвести мальчика домой, – сказал он. – Это было для него страшным испытанием. Что вы задаете ему нелепые вопросы? Отпустите нас.

– Как же я могу вас отпустить? – спросил тот. – Он обвиняется в краже тележки.

– Я не крал ее! – Бенедикт стиснул зубы.

– А кто же ее украл? – допытывался офицер.

– Этого я не могу сказать!

– Вот видите? – сказал офицер, пожимая плечами. Отец Дар перевел взгляд с него на Бенедикта, потрепал мальчика по густым волосам и прохрипел:

– Что? Какую тележку? Кто украл?

– Тележку, – повторил лейтенант.

– Он говорит, что я украл ее, – прошептал Бенедикт.

– Нет, это не я говорю, а мистер Брилл, – заметил лейтенант. – Мистер Брилл с Арбор авеню, четыре тысячи двести восемьдесят семь. Что ты там делал? Зачем пришел из Литвацкой Ямы?

– Чтобы вернуть тележку хозяину, – сказал Бенедикт. Он повернулся к отцу Дару. – Отец мой, я привез ее хозяину. Это не я украл тележку. Но я не могу сказать вам, кто ее украл. Не скажу, даже если мне придется остаться в тюрьме. – Ему почудилось, что Добрик искоса смотрит на него прищуренными глазами. – Ведь я же привез ее обратно! – крикнул он. – Чего же им еще надо?

Отец Дар повернулся к офицеру.

– Да, действительно, – проворчал он, – что вам еще надо?

– Залог, – вздохнул лейтенант.

– Залог? – Отец Дар удивленно заморгал. – Какой залог?

– Залог за мальчика.

Отец Дар развел руками, потом порылся в карманах и вытащил шестьдесят пенсов. – Вот все, что у меня есть.

Офицер покачал головой.

– Этого недостаточно.

Отец Дар опустил голову и задумался. Наконец дрожащей рукой он достал из кармана четки и положил рядом с монетами.

– Теперь достаточно? – спросил он.

Офицер уставился на него, потом покраснел. Густой румянец залил ему лицо и шею.

– Отец мой, я освобожу его под ваше поручительство. – Лейтенант поставил печать на бумаге. – Не вылезай из Ямы, знай свое место! – сказал он, сердито глядя на Бенедикта.

Когда за ними закрылась тюремная дверь и они вышли на тихую, обсаженную кленами улицу, мальчик задрожал от радости. Тюрьма отбрасывала такую огромную тень, что казалось, она покрывает весь город и преследует Бенедикта. Он шел быстро, почти бежал.

– Сбавь-ка шаг, – сказал, задыхаясь, старик.

Каким бесконечно далеким казалось Бенедикту вчерашнее утро – словно оно было в другой жизни. Ему не верилось, что всего лишь вчера он не спеша шел на исповедь, а потом познакомился с отцом Брамбо... А сейчас он так торопился, будто боялся, что тюремщики переменят свое решение и кинутся за ним вдогонку.

Старик кашлял и задыхался.

– Тише, тише, – взмолился он наконец. Бенедикт пошел медленнее. – Вот лицемер! – зло проговорил священник. – Я сразу понял, что этот офицер вовсе не католик, но креста он испугался – креста дьявол боится. Ты заметил, как он покраснел? – Старик положил руку на плечо Бенедикта. – Тише, – прохрипел он, задыхаясь, и затем спросил: – Кто этот человек, которого ты послал ко мне?

Бенедикт резко остановился.

– Какой человек?

Отец Дар обрадовался передышке и начал вытирать вспотевшее лицо.

– Ну да, кто-то постучался ко мне, а потом спрятался и стал звать меня. Напугал меня так, что я до сих пор дрожу. Больше я никогда не отважусь выйти во двор ночью, – сказал он.

Бенедикт уставился на него в полном недоумении.

– Он сказал, что ты в тюрьме. Сказал, что ты послал его ко мне. «Уйди, сатана!» – крикнул я, а он опять: «Бенедикт в тюрьме!»

Мальчик вздрогнул и отвел глаза.

– Потом он исчез, как привидение. Мне казалось, я вижу дурной сон. И только позже я понял: плохие вести всегда приносит дьявол.

– А он... – удивленно начал Бенедикт и смолк. Сердце его застучало. Бенедикту показалось, что у него вдруг выросли крылья. Он снова пошел вперед.

– Я схватился за карман, где лежали мои шестьдесят три цента, – драматически продолжал отец Дар, – и зашептал молитву, когда он вдруг вылез из-за куста сирени и двинулся на меня...

– Это, верно, кто-нибудь из тех, кого я встретил в тюрьме, – коротко ответил Бенедикт.

– В тюрьме? – Отец Дар остановился и схватил Бенедикта за плечо. – Вор?

– Нет, – твердо ответил Бенедикт. – И не дьявол. – На мгновение ему показалось, что все на свете переместилось: хорошие люди сидели в тюрьме, а плохие были на воле... – Нет, не дьявол, – повторил он резко, как будто отец Дар сомневался в этом.

Но отец Дар метнулся в сторону.

– Гляди в оба! – шепнул он и исчез в боковой улочке. Бенедикт, глубоко раскаиваясь в том, что он мог плохо думать о старом священнике, остался стоять у телеграфного столба. Он чувствовал себя обиженным, но тем не менее послушно ждал и следил, не появится ли кто на улице.

– Уф, – облегченно вздохнул отец Дар, возвращаясь к нему. – Как, ты сказал, его зовут?

– Я не говорил, как его зовут! – буркнул Бенедикт и отвернулся. Он пошел впереди. Все тело у него ломило, словно его переехали, оно болело и ныло, как больной зуб. Мальчику хотелось поскорее выйти из города, убежать подальше от тюрьмы, забыть о ней, и в то же время он боялся возвращения домой. Услышав тяжелое дыхание отца Дара позади, Бенедикт нехотя замедлил шаг.

– Говорят, ты уже познакомился с нашим новым... с отцом Брамбо? – небрежно спросил отец Дар, догнав Бенедикта.

– Да, сегодня утром. То есть вчера утром, – сказал Бенедикт. Лицо его омрачилось: снова перед ним возник образ молодого священника – тот стоял на стертых ступеньках лестницы, стройный и бледный, с растерянным, страдальческим выражением лица и глядел вниз, на долину. Сердце мальчика устремилось к нему. Казалось, после пережитых им самим страданий скорбь отца Брамбо стала ему понятнее.

– Да, я видел его, – повторил Бенедикт. – Я показал ему нашу Яму.

– Ну, и что он сказал? – нетерпеливо спросил старик.

Бенедикт шаркал подметками по тротуару.

– Сказал, что ему тут нравится, – ответил он, уклоняясь от пристального взгляда отца Дара.

Старик старался не отставать от мальчика.

– Да, да, – деловито сказал он, кивая косматой головой. – Отец Брамбо будет мне хорошим помощником. Ведь я уже стар, Бенедикт, – продолжал он жалобно, с укоризненным смешком, словно Бенедикт убеждал его в обратном. – Мне нужен молодой помощник. И вот епископ послал мне этого Давида, чтобы я мог опереться на него. Да, опереться, как на посох. Теперь мне станет легче. Этот молодой человек обладает всеми достоинствами. Но он молод, а знаешь ли, молодые... – Он посмотрел на Бенедикта и прищурился. – А он не говорил, что все здесь слишком убого?

– Что убого? – недовольно буркнул Бенедикт.

– Ну, Литвацкая Яма, город, церковь. Он ведь из Бостона, – сказал отец Дар.

– Нет, не говорил.

– Да, он мне очень поможет, – закивал головой старик. – Мне было тяжело последнее время... – Он покосился на Бенедикта. – Очень тяжело.

Бенедикт не отзывался на его слова. Старик опустил руку ему на плечо.

– Как ты думаешь, а зачем он приехал на самом деле? – испуганно зашептал вдруг отец Дар.

Бенедикт с изумлением посмотрел на него.

– Что, отец мой? – вскричал он.

Старик поднял дрожащую руку.

– Ничего, ничего, – быстро проговорил он и огляделся вокруг. – Так ты сказал, что он не вор?

– Кто? – резко спросил Бенедикт.

– Человек, которого ты прислал ко мне, – с упреком ответил отец Дар. – Тот, кто поднял меня с постели, чтобы передать твою просьбу.

Бенедикт вспыхнул.

– Утром я буду прислуживать вам за ранней обедней, – горячо сказал он, поднимая на старого священника ясные, честные глаза. Старик заморгал; он перегнал Бенедикта и пошел впереди.

– Отец Брамбо попросил меня дать ему отслужить эту обедню, – сказал священник.

Бенедикт долго глядел на спину отца Дара, потом тихо спросил:

– А отец Брамбо знает...

– О тебе? – Старик покачал головой. – Нет. Ты будешь служить раннюю обедню вместе с ним, – сказал он, оборачиваясь и лукаво улыбаясь Бенедикту.

Дойдя до лестницы, оба остановились поглядеть на Литвацкую Яму. От завода по-прежнему бежали вагонетки, груженные горящим шлаком. Пока они стояли и смотрели, небо озарилось трепещущим пламенем, гигантский огненный шар выскользнул из опрокинутой вагонетки и покатился по откосу. Вдруг он высоко подпрыгнул в воздух, рассыпался на тысячи кусков и огненными брызгами посыпался вниз. Шлаковый отвал лежал в тени, а позади него, там, где начинались пыльные дюны, темнота поблескивала, как черная шкура в отсветах пожара. Завод, не знающий ни сна, ни отдыха, содрогался вдали. Кончилась смена. Рабочие возникали из мрака и спускались по лестнице, стуча своими тяжелыми башмаками.

У подножья холма Бенедикт попрощался с отцом Даром.

– Спи спокойно, – сказал старик, сворачивая на свою улицу.

Он еще раз обернулся и помахал вслед Бенедикту,

Мальчик дошел до своего дома. В окне горел свет. На здании школы глухо пробили часы. Пахло свежевскопанной землей. Из канавы за домом несло гнилью и сыростью. В хлевах, что лепились вдоль улицы, глухо мычали коровы.

Бенедикт долго стоял у двери, вслушиваясь в окружающий его сумрак. Двор дремал под лунным сиянием, вдали трепетали отсветы горящего шлака: город притаился на холме, словно раскрытый капкан. Мальчик медленно повернул дверную ручку.

Они сидели в желтом свете керосиновой лампы. Мать вскинула на него глаза. Отец, сгорбив широкие плечи, сидел за столом в овчинной безрукавке и синей рубашке; в руке он держал бутылку самогона. Бенедикт остановился в дверях. Отец поднял голову и тяжело повернулся. Взгляды их встретились. Бенедикт вспыхнул и с минуту не отрываясь смотрел в мрачные глаза отца, потом потупился.

– Святой лодырь вернулся! – грубо, насмешливо пробасил отец. Казалось, глаза его еще глубже запали в орбиты, на побагровевшем лбу выступили капли пота. Он поднял тяжелый кулак и с силой ударил по луже, расплывшейся на столе. – Эх! – крикнул он, не спуская глаз с Бенедикта, и заговорил на ломаном английском, чтобы еще больше подчеркнуть свое презрение.

– Священник сказал – ты в тюрьме? Что это? Отвечай! Что говоришь на это?

Перед отцом на столе лежал вчерашний конверт и сложенное пополам письмо. Бумага промокла, на нее что-то разлилось. Отец мрачно, осуждающе смотрел на мальчика, качая головой, потом медленно перевел глаза на письмо, словно между Бенедиктом и этим письмом была какая-то связь.

В комнате воцарилось молчание; казалось, ему не будет конца. Но вот отец заговорил. Его косматые, широкие брови зашевелились, как гусеницы.

– Поди сюда, – приказал он своим густым басом.

Бенедикт стоял в нерешительности.

– Поди сюда! – Отец поднял руку, но тут же тяжело уронил ее. – Слышишь, я говорю: «Поди сюда»! – грозно крикнул он.

Мать сделала мальчику знак подойти. Бенедикт шагнул к столу...

Христос, пригвожденный к кресту, смотрел на него со стены страдальческими глазами. Он был из фарфора, ноги его были пробиты гвоздями, грудь и распростертые руки – в крови; на голове терновый венец. Ниже на стене висел синий календарь – реклама Первого Национального банка. Заводские платежные дни были напечатаны красными цифрами. Беспокойно тикали стенные часы.

Отец, погруженный в невеселые думы, смотрел на сына невидящими глазами.

– Где ты был весь день? – спросил он.

Бенедикт не мог на это ответить и сжал губы.

– И ты тоже как Винс! – закричал отец. Бенедикт вспыхнул: он знал, что отец считает Винса, его старшего брата, отъявленным бездельником и тунеядцем. – Где ты был весь день? – повторил отец, обрушивая на стол свой каменный кулак. Стакан, стоявший перед ним, подпрыгнул, упал набок и медленно покатился по столу. Мать с беспокойством следила за ним и, когда стакан докатился до нее, быстро схватила его и спрятала в складках юбки.

Мальчик опустил голову, губы его дергались.

Лицо отца побагровело, он беззвучно захохотал.

– Сюда приходила полиция, – крикнул он, вскинув голову; в его серых глазах блеснули слезы. – Стали стучаться. Я открываю дверь, говорю: «Зачем пришли? Я рабочий человек, я не картежник, не вор – у вас неверный адрес». Но нет, нет! Они говорят: «Нет, мистер, мы по верному адресу, у нас правильный адрес!» – «Опять Винс? – говорю я. – Что он еще наделал?» Но нет, качают головой, на этот раз не Винс, на этот раз – ты! – Отец потянулся к Бенедикту, вздернув брови, сверкая глазами. – Ты! – повторил он грозно и поднял кулак. – Говори, что ты сделал, или я тебе голову оторву! – Он тяжело рассек кулаком воздух. Мать подбежала к раковине, налила себе стакан воды и выпила ее залпом, поглядывая на них через край стакана расширенными от ужаса глазами. Ее влажные губы блестели.

– Я ничего не сделал, – сказал Бенедикт. Он смотрел на отцовские грубые рабочие ботинки. Сам он правильно говорил по-английски, а отец так и не научился. – Это была ошибка. Они меня отпустили, как только все выяснили.

– Ошибка? – повторил отец в мрачной задумчивости, опустив голову. – Что за ошибка – попасть в тюрьму?

Но голос его прозвучал неуверенно, и Бенедикт поднял на него глаза. Отец снова глядел на стол. Он положил тяжелую с растопыренными пальцами руку на письмо. Рука была такой большой, а бумажка такой маленькой! Отец легко мог скомкать ее. Но в этом письме крылась великая сила – ведь оно было от Заводской компании, из Города. Можно было изорвать эту бумагу, затоптать в грязь, но на следующий день пришла бы другая, а еще через день появился бы полицейский.

У мальчика вырвался вздох.

Отец что-то пробормотал и уставился на него. Теперь на лице его отражалась лишь тяжкая забота.

– Ты хорошо читаешь? – задумчиво спросил он.

Бенедикт кивнул.

– На, читай! – Отец, не повернув головы, схватил письмо своими огрубелыми пальцами и протянул его Бенедикту.

Бенедикт взял у него смятую бумажку и расправил ее. Это было то самое письмо, которое мать показывала ему днем.

«Уважаемый сэр, – начиналось письмо, – согласно договору от 19 сентября 1913 года, который вы заключили с Первым Национальным банком... – Бенедикт бросил взгляд на календарь, – на приобретение собственности под номером 822 авеню Вашингтона, мы ставим вас в известность, что держатели закладной на названную собственность в настоящее время желают расторгнуть это соглашение...»

– Что там пишут? – спросил отец.

Мальчик продолжал читать про себя. Оконце высоко в стене окрасилось в бледно-оранжевый цвет, – значит, снова подошли вагонетки с завода и начали сбрасывать шлак под откос. Где-то прокукарекал петух, приветствуя эту обманчивую огненную зарю. В хлеву замычала корова; ей в ответ хрипло залаяла собака.

Письмо было написано скучно и непонятно, буквы расплывались; мальчик с трудом разбирал их. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд отца, который понимал все без слов, видел испуганное, горестное лицо матери. Воздух в кухне был пропитан алкоголем, и от этого сознание его туманилось.

Бенедикт опустил письмо и, не глядя на отца, проговорил:

– Банк хочет вернуть себе дом, купить его обратно. Вот о чем они пишут, как я понимаю.

Он подал письмо отцу.

– Я отвечу им завтра, что мы не можем продать дом, – пообещал он матери.

Отец держал письмо в руке.

– Что они еще пишут?

– Что следующий взнос следует заплатить не позднее пятнадцатого июля. А проценты – первого августа.

Отец кивнул.

– Благодарю, – проговорил он церемонно.

На минуту они замерли в молчании – трое в полутемной комнате. Потом Бенедикт зябко поежился.

– Пойду спать, – сказал он. – Разбуди меня в четыре, мама. Я должен прислуживать при ранней обедне.

Мать кивнула, не взглянув на него. Ее рука лежала на столе; казалось, она хочет дотянуться до отцовской руки, но что-то ее останавливает.

Мальчик вышел из кухни и по темной крутой лестнице поднялся в спальню. Он горбился от усталости. Пробравшись между кроватями, он опустился на колени перед домашним алтарем и начал молиться. Сон одолевал его. Перекрестившись, он забрался в постель, где уже лежал Джой, свернувшись калачиком в теплом гнездышке. Джой пошевелился и сонно спросил:

– Бенни?

– Спи, спи, – ответил Бенедикт, скользнув под старое стеганое одеяло и мирясь с его несвежим запахом.

– Я ждал тебя, – невнятно пробормотал Джой.

– Спи, – повторил Бенедикт.

Наступила тишина, затем голос Джоя снова произнес:

– Бенни, разбуди меня. Я пойду вместе с тобой в церковь.

Бенедикт хотел было ответить, но сон уже завладел им, голос ему не повиновался.

– Бенни! – опять раздался настойчивый сонный шепот Джоя. – Спасибо тебе, что ты вернул тележку!

Бенедикт еле различал его слова сквозь сон, но Джой добавил откуда-то совсем издалека:

– Я знал, что они не сцапают тебя, Бенни!

Бенедикт не ответил ему.

6

Заря еще не занялась, а Бенедикт уже поднялся с постели. Проснулся он сам. Проходя через кухню, он увидел отца, – тот спал, прижавшись щекой к столу, а рядом лежало письмо. Мальчик остановился. Фитиль керосиновой лампы был прикручен. Отец дышал неслышно и, казалось, совсем обессилел. Выражение лица его смягчилось, рот слегка приоткрылся. Бенедикт долго смотрел на него; на душе у него было смутно, он с тревогой вспомнил библейскую историю про Ноя и его сыновей, а потом задумчиво вышел из дома.

На северной стороне небо пылало. Шлак сбрасывали всю ночь. Мальчик быстро пошел по Тенистой улице к Большому Рву, под мышкой он нес стихарь, который мать постирала и отгладила. От голода у него бурчало в животе, и на мгновение он ужаснулся, представив себе наступающий день: сначала ранняя, затем поздняя обедня. Сколько ему предстояло дел!