Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Что-то шарахнулось на куче, и опять грянул выстрел. Серая тень подскочила в лунном свете, упала и с пронзительным писком поползла по склону кучи, гремя жестянками от консервов. Затаив дыхание, Бенедикт глядел, как она спускается вниз. Снова раздался выстрел. Крыса запищала и поползла быстрее.

Бенедикт с ужасом следил за ее приближением. Он подумал, что сейчас крыса подползет к нему и запачкает его своей кровью. Ее пронзительный писк вдруг загремел у него в ушах оглушительным ревом, в котором потонули все ночные звуки. Спазма сжала ему горло, во рту пересохло, глаза расширились от ужаса. Крыса опять подскочила и кувырком покатилась вниз, а за ней с грохотом затарахтели жестянки. Внезапно все стихло; лишь отдаленное эхо перекатывалось, как барабанная дробь, но скоро и оно стихло.

Бенедикту еще долго казалось, что ему снится страшный сон; он был не в силах вырваться из-под власти злых чар. Тишина притаилась, как кошка с бархатистыми лапами, и равнодушно глядела на него из темноты. Он перестал ощущать себя Бенедиктом. Его не узнавали в темноте, принимали за кого-то другого! Он чуял смертельную опасность; он хотел крикнуть: «Господь бог знает, кто я! Спросите у него!» – но не смог, язык его прилип к гортани. Ему казалось – он слышит знакомые голоса. Эти люди готовы прийти на помощь, заступиться за него, отвести ужасную угрозу; но они где-то далеко, за непроницаемой стеной, и взывать к ним бесполезно... Мальчик оцепенел от страха. Его охватила безграничная усталость, он был близок к обмороку... Отвратительная свалка поймала его в свои цепкие лапы.

Он начал бессознательно молиться:

– Во имя отца и сына и святого духа...

Потом до слуха Бенедикта донесся его собственный шепот, и он окончательно пришел в себя.

Месяц тихонько скрылся. Облака неуклюже переваливались по небу. Тьма сгустилась, и мусорные кучи лежали теперь в густой тени.

Только сейчас Бенедикт понял, что все еще держит в руках канделябр.

Он поднялся сначала на четвереньки, затем встал на ноги. Его шатало, но он перекинул через плечо мешок, в который положил канделябр, и стал пробираться вдоль склона мусорной кучи. Усталость пригибала его к земле, он горбился, как старик, и все-таки продолжал подбирать банки, куски проволоки – все, что годилось на продажу. Только когда мешок был полон, Бенедикт, крадучись, выбрался на дорогу и зашагал следом за своей тенью.

Мужчины уже спешили на работу, хотя рассвет еще еле брезжил. Они торопливо выходили из домов, словно не были уверены, будет ли для них работа, когда они придут на завод. Бенедикту показалось, что среди них он увидел Добрика; человек, похожий на Добрика, быстро шел по улице рядом с каким-то рабочим, несшим под мышкой алюминиевый термос, на котором играл луч месяца. Но сейчас Бенедикту все было безразлично.

Он спрятал мешок за уборной и постоял во дворе, потом открыл дверь в кухню и медленно поднялся наверх.

– Это ты, Бенедикт? – шепнула в темноте мать.

– Мама! – воскликнул он с тоской.

– Шш... все спят, – сказала она.

Он потянулся к ней в темноте, прижался щекой к ее груди. Она погладила его по голове.

– Мама, мама! – сказал он, целуя ее.

– Отец уже заснул, тише, – ответила она.

В комнате слышалось тихое дыхание спящих детей. Бенедикт медленно разделся и постоял, глядя на своего братишку Рудольфа, потом на Джоя – их лица были такими светлыми и спокойными во сне.

Потом он улегся в постель и крепко уснул, храня в душе то прекрасное, что сейчас промелькнуло перед ним.

11

Рано утром в понедельник пришли какие-то люди и стали прокладывать вдоль Рва огромные бетонные трубы. В полдень, продав канделябр и железный лом, Бенедикт пошел посмотреть, что делается у Большого Рва, где, казалось, собрались все обитатели Литвацкой Ямы. Подъезжали грузовики. Длинный подъемный кран стаскивал бетонные трубы, поднимал в воздух и опускал вниз, укладывая их одну за другой в линию, которая коброй вытянулась по дну Рва. Группа рабочих пригоняла секции и скрепляла их цементным раствором.

Человек, глаз которого с детства привык видеть перед собой все тот же пейзаж, крепко привыкает к нему, глубоко запечатлевает его, черточка за черточкой, в своем сердце, сам сливается с ним, и ему начинает казаться, что он чувствует себя такой же неотъемлемой его частью, как и растущая на родной земле трава. Потому-то всякая перемена и заставляет больно кровоточить его сердце.

И вот однажды, неизвестно откуда, вызванные какой-то неведомой силой, появляются чужие люди, а с ними – грузовики, краны, прицепы с цементом и, не спросив вас, не считаясь ни с вашими привычками, ни с тем, что вы кровно связаны с окружающим, – начинают менять все на свой лад. А вы? Вы бессильны, вы ничего не можете сделать и только безмолвно стоите и наблюдаете... С вами творится что-то странное, вам кажется, что в дорогой вам образ вонзают нож. Вы чувствуете, как в вашей душе что-то оборвалось, что вас отчего-то прошиб холодный пот. Сжимая в руках четки, вы стоите в толпе; на груди вашей поднимается и опускается образок, который льнет к сердцу, как трепещущий листок; и вам начинает казаться, будто вы шли с красивым букетом, а он вдруг на ваших глазах превратился в пучок увядшей травы...

Бенедикт глядел на происходящее. Ему не хватало дыхания; в боку у него кололо, как от быстрого бега, хотя он шел сюда не торопясь. Он вглядывался в лица присутствующих: не плачет ли кто. Ему хотелось спросить...

Высокий скуластый человек сплюнул желтую струю табака и, презрительно поджав губы, заметил:

– Кажется, мы наконец избавимся от них навсегда...

Он метнул беспокойный взгляд на лачуги, затем посмотрел на работающих. Тонкие губы его стянулись в ниточку, и он вдруг схватился за бок, словно у него там закололо, как у Бенедикта.

На дороге вдоль Рва скопилось не менее сотни обитателей Ямы. Несколько негров, с окаменевшими лицами, стояли у дверей своих лачуг. Через Ров к ним доносился палящий жар – по ту сторону Рва остывал шлак. Теперь они даже могли разглядеть, как пузырится его застывающая корка. Усеянная осколками камней лава покрыла уже весь склон, ее желтый язык зловеще тянулся к самому Рву. Всем теперь было ясно, что произойдет дальше: когда сточные трубы уложат на дне Рва, шлак продвинется; он покроет эти трубы, засыплет Ров, доберется до лачуг из фанеры, захлестнет их, сотрет с лица земли и поползет через всю долину, пожалуй даже вскарабкается на вершину противоположного холма.

Как во сне люди наблюдали за происходящим. Подъемный кран хватал огромные бетонные секции и, покачав с минуту над остывающим шлаком, осторожно опускал на нужное место. Подъемный кран был совсем новый, ярко-желтый, его будто специально выкрасили для этого знаменательного дня, и грузовики тоже были новые, даже на некоторых рабочих были новые форменные фуражки и новые комбинезоны. Июньское солнце сверкало в небе, как чистое стеклышко. Дети беззаботно радовались чудесной погоде и громкими криками выражали свой восторг. У Бенедикта на минуту поднялось настроение, но тут же упало, – он почувствовал себя предателем.

Он стоял, вытянувшись в струнку, неотрывно глядя на Ров; правая сторона его тела словно окаменела – он не мог заставить себя повернуться в сторону лачуг.

Миссис Тубелис, литовка, которая иногда навещала его мать (и однажды лечила его, когда у него был нарыв на большом пальце ноги, прикладывая к больному месту печеный лук), обратилась к нему по-литовски:

– Что ж это делается?! – Она угрюмо посмотрела на Ров, сплюнула и выругалась.

Бенедикт улыбнулся. Почему-то лишь английские ругательства казались ему отвратительными.

– Как поживает мама? – осведомилась она, как положено, у Бенедикта и ласково улыбнулась ему.

– Очень хорошо, – охотно откликнулся он, хотя прекрасно знал, что она виделась с его матерью, вероятно, не более часа тому назад.

– А отец?

Он пожал плечами:

– Сидит без работы...

– Ах! – вскричала она с трагической ноткой в голосе, покачивая головой, как будто лишний раз убеждаясь в печальной участи трудового человека. Она испустила глубокий вздох. – Может быть, завод закроют? – испуганно спросила она, выразив эту неприятную мысль по-английски, и прищурилась в ожидании его компетентного ответа. Даже высунула чуть-чуть кончик языка.

Он снова пожал плечами.

– Не знаю.

– А что говорит отец?

Обычно все они в заключение спрашивали, каково мнение его отца. Мальчик пожал плечами и нахмурился.

– Отец ничего не говорит, – резко ответил он по-английски.

– А мой муж... – начала она и вздохнула. – Мой муж работы нет со вторника.

– Получили письмо? – почти не разжимая губы, строго спросил Бенедикт.

– От банка?

Он кивнул.

Она тоже кивнула – молча, без слов. Тень глубокого уныния, смешанного с суеверным фатализмом, омрачила ее лицо, взгляд устремился в одну точку, и она стояла поникшая, изможденная, погрузившись в собственные мысли. Потом встрепенулась и, ласково улыбаясь, стала гладить курчавую голову Бенедикта своей тяжелой, жесткой рукой, приговаривая:

– Славный, славный мальчик...

Словно понимая, что ей это приятно, Бенедикт молча терпел ее ласку и спокойно стоял на месте, пока она с протяжным печальным вздохом не опустила руку.

Укладка трубопровода шла устрашающе быстро. К шести часам вечера рабочие уже успели уложить трубу в несколько сот ярдов. Ров тянулся до косогора, затем сворачивал под железнодорожный мост и шел дальше, к реке. Цепь холмов замыкала всю восточную сторону долины, и только к северу холмы немного раздвигались, пропуская железнодорожный путь.

Первым скрылось солнце, за ним неохотно стали расходиться люди. Некоторые еще медлили, а потом ушли вдруг сразу все, словно боялись остаться в одиночестве. Только Бенедикт и несколько мальчишек продолжали стоять у Рва.

Еще немного, и он опоздает в церковь, но Бенедикт все не уходил. Он не мог оторваться от желтого подъемного крана, который уже перестал скрежетать и вздрагивать и, покинутый рабочими, выглядел теперь одиноким и заброшенным.

Наконец Бенедикт повернулся и не спеша пошел по улице. На мгновенье перед ним промелькнула, как в тумане, женская фигура в чепце и с палкой в руке, но он тотчас же забыл о ней. Он шел и безотчетно улыбался.

Отец Брамбо был в ризнице, где, казалось, уже чувствовал себя полноправным хозяином. С ним был какой-то новый мальчик – рыжий, с тусклыми веснушками, – и отец Брамбо тихо и настойчиво втолковывал ему основные правила церковной службы во время обедни. Мальчик слушал его с напряженным лицом и каждый раз, прежде чем ответить на вопрос священника, нервно облизывал губы.

Отец Брамбо молча кивнул Бенедикту и спросил нового служку:

– Ну, а потом что?

Мальчик запнулся.

– Потом... потом я перехожу на другую сторону, где лежат «Послания»...

– Но ведь ты уже перешел!

Мальчик тупо уставился на отца Брамбо.

– Ты перешел – понимаешь?

Бенедикт из-за спины отца Брамбо сочувственно улыбнулся мальчику.

– Я... я перехожу на другую сторону... – пролепетал мальчик.

– Ты уже третий раз это проделываешь, – сухо заметил отец Брамбо.

– Я п-перехожу... – продолжал заикаться мальчик.

– Об этом, – сказал отец Брамбо, – ты мне уже трижды объявлял!

Лицо мальчика пылало. Бенедикт опустился на колени, чтобы подсказать ему, что именно надо делать. Стараясь привлечь к себе внимание мальчика, он то стоял на коленях, то поднимался, а мальчик в отчаянии следил за ним широко открытыми глазами. Отец Брамбо вдруг обернулся.

Бенедикт встал с колен.

– Простите, отец мой, – произнес он, опустив голову.

– Я понимаю, – ответил священник. На его бледное, замкнутое лицо словно легла глубокая тень, глаза были усталые. Он прибавил: – Но пусть этот мальчик учится сам.

– Да, отец мой.

– Мне надо тебе кое-что сказать. Ты подождешь меня? – спросил отец Брамбо.

– Да, отец мой.

Священник снова обратился к рыжему мальчугану, на лбу у которого выступил бусинками пот.

– Ты понял, что нужно делать?

– Встать на колени...

– Да, преклонить колени, когда ты переходишь от евангелия туда, где лежат «Послания», и обратно. Всегда преклонять колени, если только...

Мальчик энергично закивал головой.

– Что «если только»?.. – резко спросил отец Брамбо. Мальчик удивленно вскинул глаза. – Тебе не следовало бы так поспешно поддакивать, – заметил молодой священник.

Бенедикт вышел из ризницы, прошел через сад и постучался в дом священника с черного хода.

Миссис Ромьер впустила его, оглядев с головы до ног сердитым, цепким взглядом, и с ходу оторвала от его рукава болтающуюся пуговицу. Волосы ее были гладко зачесаны и аккуратно уложены в узел на затылке; чистый розовый фартук заботливо прикрывал платье. «О, да она вовсе не так уж стара!» – с удивлением подумал Бенедикт. Какой-то рабочий и его жена сидели возле кухонного стола, ожидая приема у отца Дара. У женщины под глазом был синяк; муж угрюмо сидел рядом с ней, крепко сцепив на коленях крупные мозолистые руки, словно принуждая их к спокойствию. Супруги пришли к старому священнику за советом.

– Где отец... – начал Бенедикт.

– Который? – угрюмо перебила миссис Ромьер.

– Отец... Дар?

– Там, – она дернула плечом. – Погоди, не входи к нему, – прибавила она, – у него кто-то есть. Дай-ка сюда на минутку, – сказала она, сдергивая с него куртку.

Он прошел через кухню в маленькую темную переднюю. Со стены смотрел на него потемневший лик распятого Христа в терновом венце, и позолоченные терновые колючки поблескивали в полумраке.

Священник сидел в качалке у мутного окна, рядом стояла бутылка с лекарством и лежала ложка. У отца Дара был посетитель. Бенедикт узнал этого человека: то был рабочий Георг Паппис, грек. Он стоял на почтительном расстоянии от старика, заложив руки за спину.

– Ты что – ребенок, что ли? – сердито увещевал его отец Дар.

Паппис пожал в ответ крепкими плечами, и лицо его, казалось, потемнело от мрачных раздумий. В комнате остро пахло виски и сладкой лакрицей. Бенедикт заметил, что Паппис сильно возбужден, но, по-видимому, не пьян. Волнение придавало его омраченному лицу выражение решимости, готовности бороться; Бенедикт не мог заставить себя заговорить, и уйти он тоже не мог.

– Так или эдак, не все ли равно? – сурово сказал Паппис.

– Ты рассуждаешь как ребенок! – резко возразил отец Дар и надрывно закашлялся. В груди у него хрипело.

Паппис шагнул к нему и вскричал низким прерывистым голосом:

– Я скорее умру, чем допущу это! – Он сжал дрожащие кулаки, на руках его буграми вздулись мускулы – Вот этими руками разорву их на части!

– Нет, да ты просто сумасшедший! – с досадой произнес отец Дар. В горле у него вдруг захрипело, и с минуту он откашливался, потом сказал: – Вот чтобы жену поколотить, для этого твои руки вполне пригодны. Но то, о чем ты говоришь, это уже убийство! Кого ты хочешь убить? Шерифа? Ты думаешь, все дело в нем?

– Но что же мне тогда делать? – взревел Паппис, уставившись на священника налитыми кровью глазами. – Дрожать, как овца, и ждать, когда они меня слопают?

Паппис трижды с силой стукнул себя кулаком по лбу, голова у него откинулась назад. («Он словно кричит: Грешен, грешен!» – подумал Бенедикт. )

– Что же нам делать? – кричал Паппис. Плечи его поникли.

– Почему ты спрашиваешь об этом меня? – с горечью ответил отец Дар.

– Но ведь вы тоже один из нас, – упрекнул его Паппис.

Отец Дар поежился и погрузился в глубокое молчание. Потом он что-то тихо прошептал себе под нос. Бенедикт не смог различить слов. Глаза Папписа потускнели; от него веяло тяжелым, безысходным горем. Все трое словно оцепенели. Наконец отец Дар качнулся на своей качалке и, на миг появившись из тени, устало сказал:

– Думаешь, я имею хоть какое-нибудь влияние? Я, полупокойник, дряхлый старик? Чего ты ждешь от меня? Чтобы я пошел к ним и пригрозил им? Но чем? Они поднимут меня на смех. Времена грома небесного, ниспосылаемого господом богом, давно прошли... – Он умолк, глядя на оконные занавески. Паппис тоже молчал. Потом отец Дар встрепенулся и снова спросил: – Чего ты ждешь от меня?

– А бог знает... – ответил Паппис, отворачиваясь.

Голова отца Дара дернулась вперед, будто кто-то толкнул ее. Тяжкий вздох вырвался у него из груди.

– Сколько раз я тебя предупреждал? – сказал он, глядя на опущенную голову Папписа.

Паппис с размаху повернулся к нему и закричал:

– Слова! Кому они помогают, ваши слова? Желудку?

– Душе, – спокойно ответил отец Дар.

Паппис поглядел на него пристальным взглядом; казалось, его яростный гнев наполнил всю комнату, потом он глухо, насмешливо засмеялся. Весь дрожа, он упал на колени, сложил на груди руки и склонил тяжелую голову.

– Благословите меня, отец мой!

Отец Дар побледнел и долго смотрел на него скорбным взглядом. Наконец он поднял руку и медленно начертал в сумерках извечный крест.

– А теперь уходи... – прошептал он.

Еще долго после того, как Паппис, не произнеся больше ни слова, спотыкаясь, прошел мимо него, Бенедикт не мог пошевельнуться. В комнате по-прежнему остро пахло виски.

Наконец мальчик собрался с силами.

– Отец мой, – прошептал он. – Отец мой!

Качалка слегка дрогнула; надтреснутый, сиплый, словно заржавленный, голос произнес:

– Входи, я знаю, это ты.

– Да, это я, отец мой, – ответил Бенедикт, стараясь угадать, заметил его отец Дар раньше или нет. Он приблизился к качалке и спросил:

– Вы заболели?

– Нет, нет! – запротестовал старик. – Что ты, вовсе не заболел. Ты про это говоришь? – Он взял в руки бутылку. – А это чтобы глотку прочищать. Старость в ней завелась. – Он тихо рассмеялся и поднял на Бенедикта глаза с пожелтевшими белками. – Как ты себя чувствуешь?

– Я?

– О, – сказал лукаво священник, – после таких испытаний...

Бенедикт покраснел.

– Благодарю вас, отец мой, что вы вызволили меня, – сказал он.

– Не за что, Бенедикт. Но вообще я боюсь тюрем.

– Я тоже, – признался Бенедикт, содрогнувшись.

Старый священник замолчал: разговор как будто утомил его. Он глядел на колышущиеся занавески; когда они слегка раздвигались, виднелась Горная авеню.

– Поланк с женой сидят на кухне. Они ждут, когда вы их примете, – сказал Бенедикт.

Отец Дар махнул рукой.

– Успеется, – промолвил он и усмехнулся. – У меня две исповедальни: одна в церкви, другая здесь. Сюда ко мне приходят, так сказать, за мирским советом. – Он покачал головой. – Вот уже тринадцать лет, как я твержу этому Поланку, что он попадет прямехонько в ад и будет гореть в вечном огне. А он отвечает: «На что ж тогда человеку жена, если он не смеет бить ее?» Я говорю ему: «Бог не велит этого делать». А он смотрит на меня с упреком. Понимаешь... ну, как бы это сказать? – в общем, как будто он нуждается в советах не божеских, а человеческих. – Священник пристально глядел на Бенедикта и, не дождавшись от него ни слова, прибавил: – А за каким советом пришел сегодня ты?

Приступ кашля загасил иронический огонек, мелькнувший в его глазах, и, когда он, обессиленный, откинулся на спинку качалки, снова наступило молчание. Тяжелая атмосфера комнаты соответствовала стоящей в ней темной мебели и картинам в золоченых рамах, – все они были писаны темными, густыми красками, если не считать светлого нимба на одной, а на другой – золотого сияния. В углу, возле окна, стоял большой аквариум; в нем, среди густо сплетенных водорослей, плавала маленькая голубая рыбка. Бедная пленница, она таинственно мерцала, когда на нее падал луч света. На камине лежали не только религиозные реликвии, но и сувениры, вывезенные из Африки: копье, головной убор какого-то негритянского вождя и браслет из зубов льва – память о миссионерстве отца Дара в молодые годы.

– Отец мой, – сказал Бенедикт, – сегодня днем я ходил вниз, ко Рву.

Отец Дар закашлялся, и Бенедикт подождал, пока не прекратился этот мучительный, надрывный кашель.

– Я смотрел, как они работают, – прибавил он.

– Работают?

– Прокладывают сточные трубы.

Отец Дар кивнул, хотя явно не расслышал. Он прикрыл веки и спросил:

– Ну, ты с отцом Брамбо... Вы ладите друг с другом?

– Да, отец мой, – ответил мягко Бенедикт.

– Он прекрасный молодой человек. – Старик задумался на миг, а затем спросил с любопытством: – Тебе хотелось бы быть таким, как он, Бенедикт?

Мальчик вздрогнул всем телом.

– Это невозможно, отец мой! – возразил он краснея.

– Потому что, – начал отец Дар, – потому что, тебе кажется... – Неожиданно улыбнувшись, он замолчал, задумчиво посмотрел на Бенедикта и спросил: – Значит, ты не отказался от своего решения: принять духовный сан?

– Нет, отец мой, – смущенно ответил Бенедикт.

– А почему ты так решил?

У мальчика давно был готов ответ на этот вопрос, но, чувствуя на себе тяжелый, давящий взгляд отца Дара, Бенедикт не сразу нашелся.

– Я хочу служить церкви, отец мой, – неуверенно ответил он, переминаясь с ноги на ногу.

Отец Дар что-то пробормотал и покачал головой. Он пожевал губами, лицо его было бледным до синевы, потом закашлялся, скорчившись в кресле, поднес ко рту большой носовой платок и сплюнул.

– Вестник смерти, – заметил он, задумчиво разглядывая платок. Бенедикт отвел глаза в сторону.

– Да, – подтвердил отец Дар. – Я тоже послужил церкви – полвека ей отдал. – Он поднял голову и тихо спросил: – Ты хорошо меня видишь?

Бенедикт взглянул на него.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил он смущенно.

– Ну, что же ты видишь? – спросил священник.

– Я не совсем вас понимаю. – Бенедикт запнулся. – Вы, конечно, уже старый.

– Старый? – священник задохнулся. Он нетерпеливо махнул рукой. – Конечно, я старый! Но что ты видишь, Бенедикт? Смотри, смотри внимательней!

– Я ничего не вижу, отец мой! – взволнованно вскричал Бенедикт. – Я не понимаю, о чем вы... – Он прислонился к качалке. – Я... – Бенедикт хотел во что бы то ни стало сдержаться, но не смог. – Отец мой, зачем вы задаете мне такой вопрос? – страдальчески воскликнул он.

Старик долго смотрел Бенедикту в глаза, пальцы его больно сжали руку мальчика. Наконец отец Дар разжал пальцы.

– Дай мне ложку! – попросил он.

Бенедикт подал ему ложку и вытащил пробку из бутылки. Старик дрожащими руками налил маслянистое лекарство и начал задумчиво тянуть его с ложки, а затем, закрыв старческие глаза, стал жадно ее облизывать, смакуя лекарство с каким-то расслабленным восторгом.

– Мой отец... – начал Бенедикт. В голосе его прозвучала нотка раздражения.

Старый священник вытащил наконец ложку изо рта и потер ею по щеке.

– Мой отец... – снова начал Бенедикт.

– Слушаю тебя, Бенедикт, – сказал отец Дар. – Твой отец?.. Говори...

– Мой отец получил письмо от Банка, – сказал мальчик, покраснев от смущения. – Банк предлагает продать наш дом. Могут они заставить нас сделать это?

Отец Дар постучал липкой ложкой себе по уху.

– Ты тоже, – пробормотал он, обратив насмешливый взгляд на Бенедикта, – ты тоже пришел за мирским советом. – Лицо его стало серьезным. – Я тоже получил такое письмо, – сказал он сухо.

Бенедикт раскрыл рот от изумления.

– Вы?

– Да, я, – спокойно ответил отец Дар.

– Что же это значит?..

Отец Дар положил ложку на стол. На щеке его блестело маслянистое пятнышко.

– Они хотят скупить всю собственность, землю, понимаешь? Церковь они выстроят новую на том месте, которое мы им укажем, – сказал он. – Они вовсе не хотят ущемлять религию. Кесарю – кесарево, а богу – богово. Им нужна земля, Бенедикт. Их интересует материальное, а не духовное. Церковь им ни к чему. Конечно, они не упоминают о закладной, они ее уже выкупили.

Бенедикт замер от удивления.

– Закладная, – продолжал насмешливо старик, но гримаса отвращения исказила его лицо, – находилась в руках нескольких богатых католиков, проживающих в городе. Они страховали ею свою загробную жизнь. Но теперь, по-видимому, Банк прибрал всех их к рукам, ведь Банк и Заводская компания одно и то же.

Он поглядел на Бенедикта все с тем же выражением и прибавил:

– Компания хочет засыпать Литвацкую Яму. Засыпать доверху, от холма к холму, всю Яму. Компания намеревается построить на этом месте завод. Еще один завод. Что ты на это скажешь?

– Не знаю, отец мой...

– Да, засыпать всю долину, – повторил он. – От шлакового навала до Голодного холма. И церковь тоже. Погребенные...

Бенедикт медленно произнес:

– А люди?

Отец Дар снова закашлялся, пот выступил у него на лбу. Когда приступ кончился, он поглядел отсутствующим, сумрачным взглядом на Бенедикта, но мальчик тронул его за рукав и настойчиво спросил:

– А люди согласны продать?

Старик с раздражением покачал головой.

– Куда они денутся? – вскричал он. – Что они – коровы, чтобы жить в поле? Разве деньги могут заменить дом?

Бенедикт кивнул. У него дрожали губы; он прилагал большие усилия, чтобы побороть волнение и задать вопрос, который жег ему губы.

– Отец мой! – решился он наконец. Губы его побелели, во рту пересохло, последнее слово он прошептал еле слышно: – А церковь?..

Отец Дар сердито уставился на него.

– Что? – спросил он.

Бенедикт растерянно замигал.

– Церковь? – повторил он хрипло.

Священник все хмурился, но вдруг лицо его просветлело, и он воскликнул:

– Ну, а ты? Ты разрешил бы им?

– Я – нет. – Бенедикт даже отпрянул в ужасе.

Отец Дар вздрогнул и простер к нему руки.

– Да, отец мой, – сказал Бенедикт, облегченно вздохнув, – теперь я понимаю. – Он окинул благодарным взглядом комнату и ласково погладил качалку. – Но внизу, у Рва, – начал он, – они...

Старик уронил голову на грудь, потом снова поднял ее. Его затуманенные глаза искали Бенедикта.

– Что? – спросил он.

– Ничего, отец мой, – ответил Бенедикт, собираясь уходить. – Я скоро опять навещу вас.

– Уходишь? – старик заерзал в качалке. – Приходи ко мне, Бенедикт.

– Приду, отец мой, – ответил Бенедикт.

– Завтра?

Мальчик немного замялся, прежде чем ответить, удивившись тому, что старик требует определенного ответа.

– Хорошо, я приду завтра, – сказал он.

– Только смотри, приходи непременно, – сказал отец Дар.

– Приду, отец мой.

– Закрой-ка окно, пока не ушел, – попросил старик и проследил взглядом, как Бенедикт подошел к окну и закрыл его. Непокорные занавески повисли неподвижно.

Проходя через кухню, Бенедикт положил на стол маленький сверток, в котором лежал белоснежный, сильно накрахмаленный воротничок.

12

Они шли по Горной авеню. Его рука мягко покоилась на плече Бенедикта.

– Он простудился, – говорил отец Брамбо, – поэтому я попросил его не выходить из дому несколько дней. Теперь я нуждаюсь в твоей помощи больше, чем когда-либо, – прибавил он с легкой улыбкой. Он выглядел усталым.

– Я постараюсь сделать все, что могу, – с глубокой искренностью ответил Бенедикт.

Отец Брамбо остановился, взглянул на него и сказал серьезно:

– Ты многое можешь, Бенедикт!

И Бенедикт поднял глаза на его тонкое бледное лицо – под цвет его белому воротничку.

– Я чувствую себя таким одиноким с тех пор, как приехал сюда, – уныло продолжал священник. – Мне сказали, что посылают меня в общину, где преобладают немцы-католики, но, очевидно, они там потеряли всякую связь с этой общиной, – немцы давно отсюда уехали.

– Большинство из них переселилось в город, – объяснил Бенедикт.

– Я никогда прежде не встречался со всеми этими национальностями, – продолжал священник с несколько растерянным видом. – А теперь мне придется... – Он пожал плечами, затем повернулся к Бенедикту и внимательно оглядел его. – Вот, например, кто ты, Бенедикт?

Бенедикт сжался.

– Литовец, – сказал он смущенно. На лице священника ничего не отразилось. – Литовец, – повторил Бенедикт громче.

– Литовец?.. – как эхо отозвался священник, и в глазах его мелькнула растерянность. Они прошли несколько шагов в молчании. – Кого только здесь нет, – сказал отец Брамбо, – и болгары, и венгры, и словаки... Они приходят ко мне, и говорят на ломаном английском языке, и машут руками у меня под носом... Почему все они едят чеснок, Бенедикт? – спросил он с затаенной болью. Он снова пожал плечами, нахмурил брови и сказал совсем другим тоном: – Да, ты можешь очень, очень помочь мне, Бенедикт. Мне кажется, ты понимаешь, как тяжело для меня это назначение. Я не привык жить... вот так, – сказал он, недоумевающе разводя руками. – Я не понимаю здешних жителей. Эти голые дымящиеся холмы угнетают меня. Утром, когда я просыпаюсь и выглядываю из окна, я вижу только вот это, – он указал на навалы шлака. – И воздух такой скверный. А какая кругом нищета! О, я всегда думал, что смогу выдержать соприкосновение с ней. – Он усмехнулся. – Но раньше я никогда не встречался с нищетой, никогда не слышал ее запаха. Рабочие приходят в церковь в рабочей одежде, после них остаются пятна на скамьях и грязь на полу... Я никогда не знал, что люди могут так жить, Бенедикт. Всю свою жизнь я жил совершенно иначе.

В его словах прозвучала такая тоска и боль, что у Бенедикта заныло сердце. Он всей душой сочувствовал отцу Брамбо.

– Где же люди другого, высшего класса? – вскричал священник. – Почему они не приходят сюда? Неужели они все посещают церковь святой Марии? Никто ни разу не пригласил меня в гости на чашку чая, никто не позвал к себе домой. А какая здесь вонь! Это несправедливо, что меня сунули в такую дыру! Мне все это не под силу, но я не смею просить, чтобы меня перевели...

Он снял руку с плеча Бенедикта, и мальчику показалось, будто с него упала тяжесть тех слов, которые произнес священник.

– Может быть... – начал Бенедикт, всем своим видом выражая готовность помочь ему.

– О, не страдай так за меня, Бенедикт, – с грустью сказал священник. – Ты, во всяком случае, очень отличаешься от всех них. Ты гораздо более чувствителен, чем... все это... – Он описал рукой круг, включив в него и зловещую трубу мусорной печи, и далекий темный навес обогатительной фабрики. В эту орбиту вошла также и церковь, шпиль которой высился у них за спиной, и Бенедикт улыбнулся его ошибке. – Я и не подозревал о существовании подобных мест, – продолжал священник с простодушным ужасом. – И о том, что люди могут жить в таких условиях, лишенные самых элементарных удобств, самого необходимого, не имея никакого понятия о культуре. Здесь отсутствует то, что я всю жизнь принимал как нечто само собой разумеющееся, – говорил он с широко открытыми глазами. – Никто ничего не читает, в Яме нет ни одного рояля, нет музыки; если не считать песен пьяных, нет ничего – только красная пыль да удушливый дым, а рабочие напиваются по субботам, сквернословят и орут под окнами. – Он смотрел на Бенедикта, перечисляя все это, и в глазах его отражался ужас. – Ты слышал, в прошлую субботу я был вынужден прибегнуть к помощи полиции?

– Нет, – прошептал Бенедикт.

– Как я могу быть пастырем людей, против которых я должен вызывать полицию? – спросил отец Брамбо почти с отчаянием.

Бенедикт, внимательно слушавший молодого священника, содрогнулся. На лице отца Брамбо отразилась острая жалость к самому себе, и мальчик, в свою очередь, пожалел его всем сердцем. Неожиданно Бенедикт воскликнул: