Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Кто-то поцеловал его в щеку. Ему почудился знакомый запах табака и прогорклый запах трудового пота...

13

Отчаянная нужда схватила их за горло... Остановившись на дороге, Бенедикт смотрел на богатейшие залежи свалки, на кучи разной рухляди и лома, среди которых он нашел тогда канделябр. Его оценили совершенно неожиданно в пять долларов. Теперь вся семья существовала только на то, что могла «выжать» из огорода – своего и своих соседей. Люди стали гораздо больше занимать и давать в долг друг другу, чем в обычное время.

Бенедикт нес кролика, которого ему дала матушка Бернс, когда утром он уходил из лагеря. Она хорошо знала лес и умела добывать пропитание такими способами, о которых он даже и не подозревал, – вот поймала в силки этого кролика. Бенедикт подумал, что сам он не станет его есть, но почему бы кролика не съесть Джою и Рудольфу. Сейчас он раздумывал, не совершить ли ему коротенькую экскурсию по свалке, не поискать ли что-нибудь стоящее? Он бросил задумчивый взгляд на огромную темную кучу, над которой курился дымок и мелькали язычки пламени; он был во власти сильнейшего искушения, свалка притягивала его как магнит. Нет, нет, он должен поскорей вернуться в Литвацкую Яму и повидать своего отца, который рано утром ушел из лагеря к себе домой. Бенедикт должен отдать матери кролика. Он чувствовал его тяжесть, ощущал его холодное прикосновение к своей ноге, но смотреть на него не решался.

На гребне хребта не было видно ни одной вагонетки, – шлак не сбрасывали уже целую неделю. Глыбы шлака докатились до определенного места и остановились, словно чья-то рука начертала линию, за которой для них начиналась запретная зона. Дома напротив шлакового отвала обуглились, краска на них потрескалась и взбухла пузырями. Ряд домов, что стояли ближе ко Рву, разрушили, но там до сих пор копошились люди: они разбирали стены и складывали старые бревна на грузовики, чтобы продать их в городе. Ветер, поднявшийся ночью, покрыл шлаковый отвал красной пылью. На крышах, на улицах и даже на людях – на всем лежал красный налет.

Поравнявшись с церковью, Бенедикт перекрестился и с удивлением стал ее разглядывать, словно давно не видел. Двери церкви были наглухо закрыты, ручка сломана; кто-то скрутил крепкую железную проволоку и сделал из нее подобие ручки. Поглядев в мутное окно, он отметил про себя, что на лике св. Петра появилась новая трещина. Старые кирпичные стены потеряли от непогоды свой цвет; какие-то зеленоватые пятна, похожие на тонкий слой мха, уже заполнили расщелины и расползлись дальше. Крест, венчавший церковь, был обломан на углах и потускнел; вокруг него летали голуби. За церковью высился Медовый холм, он был похож на зеленую феску, которую кто-то лихо нахлобучил на шпиль церкви.

Перед домом священника Бенедикт остановился и подумал, что, может быть, сейчас отец Дар сидит в своей качалке за сдвинутыми занавесками, подглядывает в щелку и видит его, Бенедикта, здесь на дороге. Мальчик решительно взмахнул кроликом и зашагал по Горной авеню вниз к Тенистой улице. Из ворот женской общины вышли сестры Урсула и Мария, и, увидев их, Бенедикт перешел на противоположную сторону.

В кухне была одна мать. Когда он вошел, она разрыдалась.

– Где папа? – взволнованно спросил он.

– Зачем ты вернулся домой! – плача, ответила мать.

Он положил кролика на стол и сказал:

– Отец вернулся домой. Я хочу повидать его.

– Он уже ушел, – сказала она.

Бенедикт опустился на стул.

– Я очень устал, мама.

Мать взяла со стола кролика и стала его разглядывать, а Бенедикт смотрел на нее. Ее темные волосы были заплетены в две тугие косы, в серых глазах еще стояли слезы, хотя теперь она была поглощена созерцанием кролика; пожелтевшая кожа на лице блестела так, будто она ее долго терла. Бенедикт глядел на мать с напряженным вниманием, им почему-то овладело чувство мучительной беспомощности.

– Мама, – позвал он.

Она испуганно посмотрела на него.

– Мама! – он крепко сжал губы. – Мама, мама, – повторил он с болью и отвернулся. Но, почувствовав, что она удивлена и встревожена, Бенедикт заставил себя опять повернуться к ней и даже улыбнулся. – Мне дали его в лагере, – объяснил он, указывая на кролика, пялившего на них остекленевшие глаза.

Она села на стул и, рассеянно приглаживая волосы, посмотрела на него потемневшими глазами, в которых затаился суеверный страх, потом вдруг спросила:

– Что случилось с Джоем?

– А что, мама? – в свою очередь спросил он, улыбаясь ей.

– С Джоем, – повторила она и уронила руки на колени, а во взгляде ее появилась такая тревога, почти отчаяние, что Бенедикт наклонился к ней и слегка потряс ее за плечо.

– Ну, мама! – сказал он с упреком и снова улыбнулся. – Где он?

Она стала бить себя в грудь; лицо ее исказилось от боли, но ей было больно не от ударов, которые она себе наносила...

– Под крыльцом, – прошептала она, показывая на дверь. – Он не хочет выходить оттуда. – Она смотрела на сына испуганными, широко открытыми глазами, в полной растерянности.

– Почему? – засмеялся Бенедикт.

Она перекрестилась.

– Он говорит, что не выйдет и даже будет спать там... до тех пор, пока не кончится... – в ее глазах снова мелькнул ужас, – пока солдаты не уйдут совсем. – Она посмотрела на Бенедикта. – Бенедикт, – прошептала она с таким видом, словно за ней кто-то гнался, – ты видел Рудольфа, когда проходил через двор?

– Да, мама, – ответил мальчик. – Он играет с цыплятами.

Она облегченно вздохнула.

Он вышел.

Под крыльцом хранили дрова и уголь. Дощатая дверца была заперта.

– Джой! – позвал Бенедикт, но ответа не последовало. – Джой, – повторил он, – это я, Бенедикт. – И неизвестно зачем добавил: – Твой брат.

Опять никакого ответа, но он различил за стенкой еле слышное дыхание. Бенедикт постучал.

– Что-о на-до?

Это был голос Джоя, послышалось его хныканье, и Бенедикта внезапно захлестнуло такое чувство облегчения, что он прислонился к двери и не смог сдержать слезы. Он улыбался, и слезы катились по его щекам.

– Что ты там делаешь? – спросил он.

– Ничего, – ответил Джой.

– А почему не выходишь?

Тишина.

– Ты что, никогда не выйдешь оттуда?

Снова минута ожидания, и затем рыдающий голос Джоя:

– Не-е-е-т!..

– Джой, – сказал Бенедикт, – ты ведь не можешь оставаться там вечно. Ты проголодаешься. Почему тебе хочется там сидеть?

– Убирайся! – закричал Джой.

– Послушай, Джой, – сказал Бенедикт, – чего ты боишься?

– Ничего я не боюсь! – пронзительно завопил Джой.

– А тогда зачем ты там спрятался? – крикнул Бенедикт.

– Ничего я не боюсь! – опять раздался пронзительный вопль Джоя.

Бенедикт уставился на запертую дверь, нервно закусив губу, потом прислонился к двери и закрыл глаза.

– Тебя никто не обидит, Джой, – убежденно сказал он. – Полицейские ушли, они охотятся за мужчинами. Они не трогают детей. Выходи же! – молил он брата. – Я принес маме кролика, и она уже жарит его. Это для тебя.

– Убирайся! – закричал Джой срывающимся голосом, потом тихо попросил: – Не говори им, Бенни, где я.

Бенедикт беспомощно оглядел двор. Вдруг он задрожал, страх охватил его.

– Джой, – прошептал он. Беспомощный ужас звучал в его шепоте, – выходи оттуда, ты должен немедленно выйти, Джой!

Он смотрел на уборную, на полумесяц, вырезанный в двери. И перед ним всплыло воспоминание: двое мужчин со связанными руками бегут, спотыкаясь, и падают в траву, обагренную их кровью; лошадь повернула взмыленную морду и косится на них, сверкая белком глаза, и яростно бьет копытом о землю... И снова Бенедикта объял холодный ужас, он съежился у дверцы. Он содрогнулся, вспомнив глаза своей матери, в которых застыл суеверный страх... «Джой навсегда останется там! – подумал он, прижавшись щекой к залитой солнцем дощатой дверце. – Останется там навсегда – от страха!» Казалось, над их двором нависла угроза. Бенедикт растерянно огляделся и принялся колотить в запертую изнутри дверцу.

– Джой! – закричал он не своим голосом. – Джой, если ты сейчас же не выйдешь, я выломаю дверь и исколочу тебя в кровь!

Под крыльцом послышались хриплые рыданья. Бенедикт ухватился за ручку двери и стал трясти ее, бить кулаками и ногами, ломать ее, пока наконец тонкие доски не расщепились. Дверка повисла на петле. Джой испустил вопль и, бросившись вглубь, стал карабкаться на груду угля. Бенедикт ворвался в темную, пыльную каморку и, тяжело дыша, стал продираться к Джою. Он нашел его в углу. Джой сидел съежившись, с громадным куском угля в дрожащих руках. Бенедикт так скрутил руки Джоя, что уголь выпал; схватив его за волосы, он поволок его на солнце. Джой упирался и вопил изо всех сил, лицо его, измазанное угольной пылью и слезами, исказилось. Он пытался выскользнуть из рук брата и снова спрятаться в каморку, но Бенедикт стал молотить его кулаками, исступленно, визгливо крича: «Не смей идти туда! Не смей! Не смей!» – пока сам не свалился рядом с ним.

Он лежал, безучастно глядя на пыльный двор; сердце его неистово билось, солнце обжигало глаза. У него дрожал подбородок, а зубы ныли, словно кто-то с силой сжал их. Рыдания Джоя утихли, и он тоже неподвижно лежал на земле, сжавшись в комочек. Взгляд у него был пустой и бессмысленный.

Бенедикт склонился над ним и ласково произнес:

– Джой, это я, твой брат. Полицейские не придут сюда. Я их никогда не впущу!

Но Джой ничего не ответил. Тогда Бенедикт подхватил брата под мышки и потащил на кухню. Здесь он отпустил его, и Джой, спотыкаясь, направился к матери и упал к ней на колени, а она стала вытирать фартуком его измазанное угольной пылью лицо и заметила тонкую струйку крови, которая текла у него из носа. Она повернулась к Бенедикту; он, тяжело дыша, стоял в дверях.

– Бенедикт! – воскликнула она, словно не узнавая его.

– И если ты еще когда-нибудь туда заберешься, я убью тебя! – вскричал Бенедикт грубым, хриплым голосом и, всхлипнув, бросился вон из кухни.

Когда он добрался до лагеря, было уже шесть часов вечера. Ярость его утихла, но осталось чувство горького, мучительного стыда. Ему не хотелось встречаться с отцом сейчас, когда в нем еще не совсем иссякли бешеный гнев и испуг. Поэтому, засунув руки глубоко в карманы, он отправился бродить по лагерю. Вскоре он увидел в отдалении своего отца; тот разговаривал с какими-то двумя мужчинами. И Бенедикт удивился, как это всегда с ним бывало, когда неожиданно для себя обнаруживал, что отец его ведет себя как рядовой гражданин своей страны, а не как жалкий отщепенец. Но мальчик продолжал держаться на расстоянии, отказывая себе в желании подойти к отцу, хотя никогда еще это желание не было столь сильным, как сейчас. Он стоял так довольно долго, пока наконец не решил, что уже достаточно настрадался. Тогда он приблизился к отцу и стал молча прислушиваться к разговору. Да, сейчас он не испытывал ни тени того унижения, которое всегда охватывало его, когда он слышал, как отец на ломаном английском языке разговаривает с теми, кто говорит на родном для себя языке.

Взгляд отца упал на Бенедикта, и сердце мальчика екнуло, словно он и в самом деле боялся, что отец не захочет его знать.

– Ступай домой! – напустился на него отец.

– Но, папа, – сказал Бенедикт, – я ведь только что...

– Ступай, ступай, – нетерпеливо продолжал отец, потом притянул к себе мальчика. – Бенедикт, – сказал он серьезно на своем родном языке, – послушай меня. Здесь тебе не место. Возвращайся назад, домой, к матери, к братьям.

Бенедикту нестерпимо захотелось попросить: «Папа, поговори с Джоем!»

Но отец прибавил:

– Ты же видишь, мы уже здесь, мы благополучно выбрались с завода. Ступай назад, домой.

– Папа, – промолвил Бенедикт, – я передал твое поручение...

Отец посмотрел на него, и выражение лица его смягчилось.

– А разве я в этом сомневался? – спросил он.

Бенедикт просиял.

– Папа, – начал он, понизив голос, – а будет...

Отец пожал плечами.

– Никто не знает, – ответил он. – Но тебе надо идти домой.

– Завтра я должен повидать отца Дара, – заявил Бенедикт во всеуслышанье, хотя это касалось лишь его одного.

– Да, конечно, – быстро согласился отец.

Бенедикт пошел прочь.

– Бенедикт!

Мальчик порывисто обернулся.

– Вот что, – сказал отец, – если они явятся и будут спрашивать обо мне, ты не...

– Папа! – укоризненно вскричал Бенедикт.

Отец улыбнулся и положил руку ему на голову.

– Знаю, знаю, – пробормотал он. – Я вовсе и не думал... – И, подтолкнув Бенедикта, приказал: – А теперь отправляйся.

Бенедикт поднял на него глаза.

– Папа, – спросил он, – ты потерял флейту?

Отец посмотрел на него непонимающим взглядом, затем сказал с нетерпением:

– Ты что, – ребенок?

Бенедикт отошел от него и на этот раз, уже не оборачиваясь, направился домой.

Обратный путь показался ему гораздо длиннее. Он задержался на холмах: прячась в траве, он искал птичьи яйца, но ни одного не нашел. Темнота осторожно нащупывала свой путь, словно когда-то здесь с ней произошло недоброе. Дул горячий ветер, от свалки тянуло зловонием. Бенедикт пошел дальше, отшвыривая ногой камешки, стараясь ни о чем не думать и не мечтать. Он засунул руки в карманы, прикасаясь пальцами к крепким мускулам ног, и шагал, почти не сгибая колени. Один раз он остановился, вынул руки из карманов и прислушался: казалось, откуда-то доносится приглушенный стук копыт. Бенедикт выпрямился, пристально вглядываясь в окружавшую темь. Только сейчас он заметил, что уже спустилась ночь, и вздрогнул, словно она захлопнула его в свою западню. Вокруг было гораздо темнее, чем всегда: ни на заводе, ни на шлаковых отвалах не мерцало ни огонька. Даже звезд на небе не было видно. В обычное время либо пламенеющий бессемеровский конвертер, либо плавка в доменных печах то и дело озаряли небо гигантской аркой света, и тогда позади мальчика вдруг появлялась его длинная, черная тень, – теперь же кругом стояла кромешная тьма.

Он забрел в густую траву. Наверно, здесь было запрятано гнездо, – какая-то птица поспешно захлопала крыльями и взлетела при его приближении. Он обошел это место из опасения раздавить яйца. На него нахлынули непрошеные воспоминания о том, как он искал Винса. Все это время он не переставая думал о старшем брате, был готов к внезапной встрече с ним; казалось, он вот сейчас увидит долговязую фигуру Винса на улице, на пороге дома или даже у своей кровати ночью и услышит шепот: «Отец дома, Бенни?» Винс постоянно снился ему; Бенедикт в сновидениях обошел всю страну в поисках брата. И вот сейчас ему снова мучительно захотелось увидеть Винса, и он мысленно пустился на его поиски; он ходил по бесчисленным улицам, взбирался на холмы, искал в незнакомых городах, в доках, на верфях, в сараях, амбарах, товарных вагонах. Он снова шел в Дымный Лог, бегал там по переулкам, заглядывал в закрытые ставнями окна и вдруг неожиданно увидел брата: Винс сидел, откинувшись в кресле, играя сигаретой, а перед ним, смеясь накрашенными губами, стояла обнаженная девушка. Винс тоже смеялся, только не так весело. Сигарета обожгла ему пальцы, он небрежным жестом протянул руку к девушке, а та разразилась громким смехом. Бенедикт закричал под окном, предостерегая брата: «Винс!» Но окно было закрыто, а тьма глушила звуки. Винс схватил девушку за набухшую грудь и нарочно обернулся к окну, чтобы поймать полный ужаса взгляд Бенедикта. Потом Винс подмигнул ему, оскалил зубы, насмехаясь над ним, и исчез вместе с девушкой.

Бенедикт явственно видел все это, сердце его гулко стучало; он стоял в темноте, напрягая слух. К лицу его прихлынула кровь, он весь натянулся как струна, сжатые кулаки в карманах вспотели. Темнота подошла к нему вплотную, протянула лапы, схватила его и, уже не выпуская из своих объятий, тесно прижалась, лаская и обволакивая его; она проникла в самое его нутро, прильнула прохладными, влажными губами к разгоряченному лбу, впилась острыми зубами в его приоткрытый рот. «Не делай этого, Винс!» – громко крикнул он, но Винса уже не было, – лишь его собственное возбужденное, горячее тело словно набухало во тьме, растворилось в ночи и, спотыкаясь, брело куда-то вниз по длинной лестнице, к наступающему рассвету...

Джой крепко спал и не пошевельнулся, когда Бенедикт, добравшись до кровати, улегся рядом с ним. Бенедикт знал, что на другой кровати лежит один Рудольф, всхлипывая во сне, и что Винса нет. Прижимаясь к костлявой спине Джоя, Бенедикт долго не мог уснуть, – он думал о Винсе. Где он и что с ним? Действительно ли Винс такой скверный и почему он, Бенедикт, как бы ни старался, не может почувствовать, что брат его дурной человек? И снова Бенедикта обожгло видение, посетившее его на холмах; он томился и горел как в лихорадке, а когда заснул, ему приснилась какая-то страшная ведьма.

14

Бенедикт пошел к дому священника кружным путем. Он выбрал этот путь, потому что заметил несколько солдат: они шли через Литвацкую Яму к холмам. Мальчик осторожно пробирался узким переулком, где было мало народу, но и сам не мог бы сказать, зачем ему понадобилось прятаться.

По обе стороны переулка почти сплошной стеной тянулись почерневшие, побитые ветром и непогодой коровники, откуда доносился запах навоза, иногда неприятно резкий, иногда мягкий и успокаивающий. За попадавшимися изредка заборами виднелись тесные огородики с аккуратными грядками. Надувшиеся бумажные мешки, которыми прикрывали рассаду, беспокойно стремились оторваться от веревочек и улететь. На некоторых грядках растения еще были накрыты стеклянными банками, но гряды сельдерея уже находились только под защитой бумажных мешков. В одном огородике деловито размахивала крыльями игрушечная ветряная мельница, хотя ветра как будто и не было. На крышах лежал налет рудничной пыли. Сожженное молнией дерево протягивало к небу свои искалеченные ветви, и солнце грело своими лучами его мертвенносерую, обнаженную сердцевину.

Бенедикт с тяжелым сердцем отворил калитку. Двор был весь в цветах и зелени. Усилием воли мальчик заставил себя подойти к дому. Прежде чем постучаться, он остановился и заглянул под крыльцо в поисках кошки с котятами, которых у него никак не хватало духу утопить. Но он увидел одну лишь паутину. На его стук никто не отозвался, но это его не удивило. Постучав еще раз погромче, он повернул дверную ручку и вошел в кухню. Цветочный горшок по-прежнему стоял на подоконнике, но герани в нем уже не было. Он увидел лужу на полу под холодильником – вода перелилась через край тазика. Бенедикт вытащил его и опорожнил в раковину. В кухне пахло едой, как в любой кухне, однако нельзя было сказать, чтобы дух святости вовсе в ней не присутствовал; нет, он затаился где-то подспудно, этот запах ладана, свечей, книг в кожаных переплетах, пропыленных церковных одеяний и тлеющих фитилей.

Он прошел через темную переднюю, бросив рассеянный взгляд на позолоченное распятье, потом в нерешительности остановился перед дверью в комнату. Его смущала тишина, царившая в доме. Может быть, подумал Бенедикт, отец Дар находится наверху? Наконец он постучал и немедленно услышал ответ – это был голос отца Дара. Бенедикт вошел.

Он ожидал увидеть отца Дара, как обычно, в качалке у окна, но тот стоял в нижнем белье у конторки из темного дерева, которая укромно примостилась в углу, и занимался тем, что рвал какие-то бумаги и письма.

– Отец мой, – начал Бенедикт кающимся тоном и вдруг отступил назад и закончил неожиданно сухо: – Извините, но я не мог прийти вчера.

Бенедикт чрезвычайно смутился при виде отца Дара в одном нижнем белье. Теперь никто не признал бы в нем священника. С неровно подстриженными, взлохмаченными волосами, с обвислыми щеками, испещренными сине-багровыми пятнами, он скорее походил на мясника. Под морщинистой кожей просвечивали кровеносные сосуды, похожие на еле заметные клубочки свившихся синих червячков.

Держа в руке письмо, отец Дар повернулся к нему и, казалось, не сразу смог припомнить, что это за мальчик стоит перед ним. Бенедикт снова ощутил то смутное унижение, с каким он ждал когда-то в исповедальне, чтобы отец Дар узнал его.

– Бенедикт! – воскликнул наконец старый священник, улыбаясь и покачивая растрепанной головой. – Входи, входи!

Бенедикт сделал еще шаг.

– Я рад, что вам лучше, – выдавил он с трудом.

– Лучше? – засмеялся отец Дар, разрывая письмо на мелкие кусочки. – Да, конечно, мне настолько лучше, что я отправляюсь в путешествие!

Бенедикт был далеко не всегда уверен в том, что отец Дар отдает себе отчет в своих словах.

– Вы – в путешествие? – терпеливо, хотя и с сомнением, переспросил он.

Отец Дар повернулся, заглянул ему в глаза, поднял руки и вдруг оглушительно хлопнул в ладоши.

– Ну да! – вскричал он.

Бенедикт окинул взглядом комнату и только сейчас заметил некоторый беспорядок, хотя все вещи были на своих привычных местах.

– Куда же вы направляетесь с визитом? – насмешливо спросил он отца Дара, ожидая, что тот разъяснит ему свою шутку.

– Я в самом деле уезжаю, – угрюмо промолвил отец Дар и, снова повернувшись к конторке, вытянул один из ящиков. Он вгляделся в надпись на каком-то конверте, потом вынул письмо и, прочитав первую фразу, разорвал его в клочки.

– Но, отец мой, – растерянно улыбаясь, сказал Бенедикт, – куда же вы едете?

Отец Дар, не оборачиваясь, спокойно ответил:

– В богадельню.

Бенедикт уставился на него.

– Что? – спросил он.

Отец Дар, охваченный каким-то слепым неистовством, продолжал рвать письма, уже не читая их.

– Отец мой, – сказал Бенедикт, – отец мой, что вы говорите?

– Я еду в богадельню святого Фомы, – сказал отец Дар, разглядывая какое-то письмо. – Ты приедешь меня навестить?

Бенедикт молчал. До него неожиданно донеслись мужские голоса; кто-то разговаривал на улице и громко ругался, видимо, позабыв, что находится возле церкви.

Отец Дар, словно понимая, что убедить Бенедикта не так-то легко, повернулся к нему и резко повторил:

– Да, да, еду.

Бенедикт настороженно прислушивался к голосам. Отец Дар взглянул на него, потом подошел, тяжело ступая опухшими босыми ногами, молча взял его за локоть и подвел к окну. Он раздвинул занавески, чтобы Бенедикт мог лучше видеть.

Да, слух не обманул мальчика, – перед церковью стояла группа мужчин, они смотрели вверх и громко спорили. Взглянув в том же направлении, Бенедикт увидел на скате крыши двух человек. Вооружившись ломами, они вскрывали шифер. Плиты падали со всего размаху на улицу и разбивались на мелкие куски. У обочины тротуара стояли два грузовика; на них грузили обломки шифера.

Бенедикт устремил на отца Дара взгляд, полный ужаса. Тот пожал плечами и кивнул.

– Они чинят крышу? – с мольбой в голосе спросил Бенедикт.

Отец Дар не ответил. Он опять направился к конторке и выдвинул новый ящик.

– Отец мой! – закричал Бенедикт, не отходя от окна и придерживая рукой занавеску. – Вы должны остановить их! – Он глядел на работающих, не в силах оторвать от них взгляда. – Отец мой! – снова крикнул он. – Отец мой, вы знаете, что они делают?

Но, казалось, отец Дар и не слышит его. На полу лежала груда разорванных писем (корзина для бумаг была полна до краев), а он все продолжал подбрасывать новые клочки. Перечитывая письма, он иногда покачивал головой с чуть смущенной, удивленной улыбкой.

Выпустив занавеску из рук, Бенедикт повернулся к старому священнику.

– Отец мой, я не доносил на вас! – воскликнул он, побледнев, сжимая кулаки.

Отец Дар поднял голову, держа в руках надорванное письмо.

– Отец Брамбо просил меня поехать! – кричал Бенедикт.

Отец Дар рассмеялся.

– Что? Что? – спросил он весело. – Что это ты пытаешься мне рассказать?

Бенедикт понизил голос и уставился в пол:

– Он сказал, что меня хочет видеть епископ.

Отец Дар пристально глядел на него.

– Ну, конечно, конечно! – сказал он наконец.

Бенедикт продолжал, не отрывая взгляда от ковра на полу:

– Церковь продана, отец мой. – Он поднял голову и посмотрел в окно на церковь. – Неужели это правда?

– А ты думал, ее не продадут? – сердито заорал отец Дар. – Вся долина продана!

– Нет, дома не проданы! Мой отец не согласился! – гордо, с жаром ответил Бенедикт, но запнулся. Он так хотел добавить, что он точно это знает, знает, потому что видел их всех там, в лесу.

– Все дома будут проданы, – сказал отец Дар и замолчал.

Горячая волна стыда захлестнула Бенедикта. Он дрожал, облизывая влажным языком пересохшие губы.

– Это моя вина, отец мой! – прохрипел он.

Отец Дар удивленно посмотрел на него и рассмеялся.

– Твоя вина!.. – произнес он и снова занялся письмами. Пока он рвал очередное письмо, Бенедикту припомнилось, как отец Дар разорвал письмо Компании на мелкие кусочки и швырнул их, как горсть снега, в молодого священника.

С улицы послышался громкий треск; Бенедикт бросился к окну. На веревке спускали каменное распятие, оно стукнулось о стену церкви; одна из перекладин креста откололась и рухнула на землю. Люди, стоявшие внизу, в испуге отскочили и теперь, задрав головы вверх, грозили кулаками тем, кто работал на крыше. В это время показался полицейский фургон; у двери его сидел полицейский, загораживая ногами выход. Фургон был переполнен; перед Бенедиктом промелькнули серые лица.

Он обернулся к отцу Дару и сказал с горькой укоризной:

– Продали церковь!..

Отец Дар нагнулся и близорукими глазами разглядывал содержимое одного из ящиков своей конторки. Нечесаные волосы его торчали, как петушиный гребень. Бенедикт посмотрел на него, а потом оглядел комнату, – словно теперь он уже не боялся очной ставки с ней, словно только что получил право разглядывать ее глазами постороннего человека, уже не участвующего в ее жизни. Вот старая качалка, в которой столько лет сидел отец Дар; стулья с прямыми спинками, ножки их украшены резными львиными головами; вот сувениры из Африки: два скрещенных копья, браслет из зубов льва. Он смотрел на фиалки на окне, на аквариум с голубой рыбкой, на картины в золоченых рамах, взиравшие на комнату из тьмы времен. Здесь были полки с книгами, к которым годами не прикасалась ничья рука; книги эти содержали историю и законы церкви. У стены стоял секретер в восточном стиле из темного тикового дерева. Все было подернуто тонким слоем пыли... Запустение и распад уже прокрались в эту комнату. Она казалась обреченной, умирающей. Скоро отсюда все вывезут, дом сломают, а фундамент его навеки погребут под грудами камней. И сад там, за окнами, умрет скоропостижно в полном цвету: неведомо откуда ворвется пламя и убьет одним дыханием фиалки и ирисы, кусты с белыми как снег шарами, цветущие лилии и сирень, живые гроздья винограда на заборе; и если никто не удосужится спасти кошку, то погибнет и она. А котят он утопит, сам...

Ему почудилось, что на него надвигается вечное безмолвие. Оно захлестывает его мягкими волнами и увлекает в пучину, мертвую и глубокую, и вот он уже не может ни двинуться, ни подумать. Это не забвение, не светлый покой, а беспощадное жестокое безмолвие, оно сковывает, как чугун, застывший навеки.

И вдруг, в этой приговоренной к смерти комнате, он неожиданно для себя увидел старика, увидел человека, которого, как ему показалось, он никогда раньше не встречал: человек этот каким-то странным, недоуменным взглядом смотрел на очередную пачку пожелтевших писем, одни он рвал, другие – очень немногие – откладывал в сторону, предоставляя кому-то другому возможность уничтожить их; иногда он прерывал свое занятие, чтобы почесать под мышкой, где ему натерло шерстяное белье. Бенедикт понимал, что не должен поддаваться внезапно охватившему его желанию помочь этому старику – хотя бы вымести из комнаты обрывки бумаги – и напомнить, что уже поздно (поздно для всего на свете!). Ему хотелось плакать, но он знал, что, если старик удивленно обернется к нему и ворчливо спросит: «О чем ты плачешь?» – он не сможет ему ответить, потому что он плакал бы о нем... Ему бы надо сейчас же убежать отсюда, не начиная разговора, ведь он понимает, что глубоко виноват перед старым священником, и ему уже ничем не загладить свою вину, и он не смеет даже жалеть отца Дара! Бенедикта охватила грусть, словно он, сам того не желая, овладел чьей-то ужасной тайной, знать которую не имел права. И благодаря проникновению в эту тайну тот, кто стоял сейчас на другом конце комнаты, превратился из священника в простого старика, жалкого и больного, занятого уничтожением своих писем и бумаг. Вот он читает их, покачивая головой над одними и хмуря брови над другими; иногда какое-нибудь письмо надолго задерживает его внимание, и он молча читает, а потом все равно рвет и это письмо, словно отказываясь от попытки вспомнить, кто его написал и по какому поводу. Он только посмеивается про себя, устало удивляясь, что так легко сбросил со счета свою долгую жизнь, ключ от которой утерян теперь навеки. Бенедикт ощутил острую жалость к старому священнику – но это была уже его собственная тайна...

Отец Дар вздохнул.

– Погляди! – сказал он, указывая на груду бумаги. – Погляди-ка на все это!

Бенедикт встрепенулся. Он снова раздвинул занавески и выглянул в окно. Грузовую машину уже нагрузили доверху, и шофер заводил мотор. А те двое продолжали ломать крышу.

– Отец мой, – сказал Бенедикт, – разве вы уже слишком стары?

– Погляди! – повторил отец Дар, ткнув ногой в гору бумаги.

– Но вы можете найти другой приход, – сказал Бенедикт.

Отец Дар засопел и поднес к свету какое-то письмо...

– «... Навещу вас во вторник», – прочитал он и поднял голову. – В какой вторник?

– Ведь вам хотелось бы получить приход? – настойчиво допрашивал Бенедикт.

– Что? – спросил отец Дар.

– Приход, – тихо повторил Бенедикт. – Разве нет?

Губы отца Дара раздвинулись в улыбке, на лице появилось удивленное выражение. Он перечитал письмо и недоверчиво усмехнулся себе под нос, потом протер глаза и опять уставился на бумагу.

– Тысяча восемьсот восемьдесят второй, – пробормотал он.

– Я могу поехать к епископу, – заявил Бенедикт.

Отец Дар снова принялся за чтение.

– А-а... – только и сказал он.

– Отец мой! – вскричал Бенедикт. – Что же мы будем делать?

Услышав этот вопль отчаяния, отец Дар отложил в сторону письмо и поманил к себе мальчика. Когда Бенедикт приблизился, священник обнял его и притянул к себе. Бенедикт почувствовал запах шерстяного белья и немытого старческого тела.

– Что ты порываешься сказать мне, Бенедикт? – спросил отец Дар.

Мальчик понурился.

– Ты уже ничего не сможешь поделать, – сказал старый священник. – Так же, как и я. Скоро здесь будет стоять новая церковь. Ты будешь убирать ее и прислуживать отцу Брамбо. Вот и все.

– Ну, а вы, отец мой?

– Я буду делать то, что делают старики, – нетерпеливо ответил священник.

На улице раздался оглушительный треск.

– Но зачем же они разбивают?..

Священник оперся на плечо Бенедикта, подошел к креслу и с тяжелым вздохом опустился в него.