Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Бенедикт обрушился на него:

– Чтобы нас считали ворами? Нет. Надо доказать им, что мы не воры. Мы должны доказать!

Джой бросил на него умоляющий взгляд.

– Ладно, подожди здесь, – сказал наконец Бенедикт.

Он покатил тележку по дорожке, пересекавшей газон. Из окон дома лился мягкий оранжевый свет. Бенедикт обернулся и укоризненно посмотрел на Джоя, который спрятался за большим кустом сирени. Листья на ней торчали, как ушки. Бенедикт дошел до двери и опять остановился. До сих пор он шел вперед машинально, как во сне, ни о чем не раздумывая, а теперь, когда он потянулся к звонку, рука его дрогнула.

А что, если тут живут протестанты? В городе он всегда чувствовал скрытую угрозу, неприязнь к себе и своим землякам, и не только потому, что был католиком, но главным образом потому, что он был беден и жил в Литвацкой Яме. Казалось, горожане узнавали это с первого взгляда. Конечно, в городе его никто не знал, не то что в поселке, и он не мог сказать им, что бедность – это несчастье, а не позор. Город был исполнен гордыни. Несмотря на свою решимость, Бенедикт заколебался. «А что, если...» – подумал он. И тогда ему припомнились влажные от слез глаза отца Брамбо, устремленные на долину.

В доме послышались голоса, и Бенедикт чуть было не обратился в бегство, но потом зажмурился и дрожащей рукой нажал кнопку. Раздался мелодичный звон, и, прежде чем он стих, дверь отворилась.

– Что вам надо?

У человека, смотревшего на Бенедикта, было типичное лицо протестанта, и говорил он «по-городскому», как все англосаксы – враги его отца. В представлении Бенедикта он был одним из тех, кому никогда не приходится своим горбом зарабатывать себе на хлеб.

– Я... – мальчик запнулся. Он силился вызвать в своем сознании образ того Бенедикта, который бесстрашно взошел бы на Голгофу и для которого общение с богом было естественным, как дыхание. Мужчина вышел к двери с трубкой; он был высокого роста, волосы у него были совсем седые, нос длинный и тонкий, губ почти не видно.

– Я вернул вашу тележку! – вырвалось наконец у мальчика.

Мужчина насторожился и сурово посмотрел поверх головы Бенедикта.

– Ада! – позвал он. – Вот тележка Роджера! – И прежде чем Бенедикт угадал его намерение, он схватил мальчика за шиворот и потащил в дом.

Бенедикт не мог выговорить ни слова, ноги отказывались ему повиноваться. Мужчина приподнял его и швырнул в переднюю. Бенедикт услышал над собой его возбужденный голос:

– Вор! Он украл твою тележку, Роджер!

Они окружили Бенедикта. Скорчившись на полу, он поднял голову и посмотрел на них. Вот оно – воплощение гордыни! У всех троих взгляд был исполнен равнодушного презрения к его бедной одежде, к его скуластому лицу, к ломаному языку, на котором обычно говорили все инородцы. Их презрение преследовало его всегда, с раннего детства, с тех пор как он себя помнил. Эти трое презирали его.

– Пустите меня, – сказал Бенедикт, ничего вокруг не различая.

– Значит, это ты украл ее? – спросил мужчина.

Бенедикт не нашелся, что ответить.

– Нет, – наконец с трудом выговорил он. – Я не крал, я привез ее обратно...

Но он и сам чувствовал, что говорит не то, что нужно. Они его не поняли.

– Значит, ты – вор? – закричал мужчина.

– Нет, нет, – ответил Бенедикт. – Я же говорю: я вернул ее...

– Но ты сначала украл?

– Нет!

– Так кто же это сделал?

Наконец-то его спросили об этом, но Бенедикт не ответил.

– Ты откуда?

Бенедикт помертвел.

– Из Литвацкой Ямы, да? Можешь не отвечать: я чувствую по запаху!

Бенедикт потупил глаза и начал молиться. Губы его беззвучно шевелились.

– Мы тебя заставим заговорить! – с угрозой сказал мужчина.

Бенедикт зажмурился. Перед ним возник из тьмы строгий шпиль церкви, на самой его вершине ослепительно сиял крест. И вот он уже в самой церкви, у подножья гигантского алтаря из слоновой кости, усыпанного белоснежными лилиями; на него смотрит страдальческое лицо Христа, и он падает ниц на ступени алтаря. С ковра вздымается пыль, он чувствует ее во рту. Над головой его висит тяжелая чаша со святыми дарами. «Святый боже, помилуй нас!» – слышит он низкий надтреснутый голос отца Дара, но внезапно голос меняется, серебристо звенит, как у того, другого, радостно рвется ввысь: «Kyrie, eleison! Christe, eleison! Kyrie, eleison!»[1]1
  «Господи, помилуй! Христе, помилуй! Господи, помилуй!» (греч.)


[Закрыть]

Мальчик и женщина наблюдали за ним. Он открыл глаза и увидел их любопытные, слегка испуганные лица. «Боятся меня, думают, что я юродивый...» – подумал Бенедикт. Мужчина звонил в холле по телефону. Он успел бы добежать до двери – эти двое не смогут с ним справиться. Надо только закричать, вскочить, оскалить на них зубы, и женщина упадет в обморок, а мальчик убежит со страху...

Вернулся мужчина.

– Я вызвал полицейскую машину, – сказал он. – Итак, у тебя остается ровно десять минут на размышления. – Он высвободил из-под манжета часы.

«Странно, до чего они все похожи друг на друга, – подумал Бенедикт. – У всех одинаковое выражение лица».

– Роджер, это тот самый?

Теперь на него уставился двенадцатилетний мальчишка, разглядывая его со всех сторон; Бенедикт почувствовал, что его оценивают, выносят приговор. Мальчишка был неприкосновенным лицом, одним из тех, кого охраняла Заводская компания. Волна унижения захлестнула Бенедикта.

– Я не уверен, папа, – сказал мальчик на педантично правильном английском языке, на котором они все говорили. – Но он действительно похож на того литвака, который украл тележку.

На улице Бенедикт показал бы ему за такие слова! Он бы ткнул его носом в грязь! Он заставил бы его раз сто сказать: «Ем дерьмо! Ем дерьмо!» А потом бежал бы за ним следом и дразнил: «Эй ты, девчонка, кружевные штанишки!»

– Три минуты прошло, – четко сказал спокойный голос.

Бенедикт не мог заставить себя посмотреть на мужчину, он и сам не знал почему. Глаза не повиновались ему, бегали по сторонам. В голове всплывали бранные слова – их произносил кто-то другой, не он. Сознание его туманилось.

– Он сейчас заплачет, – с тревогой сказала женщина.

Бенедикт вскинул голову.

– Пять минут! – отчеканил мужчина, глядя на часы.

Мальчика охватило отчаяние.

Иногда дети заводских служащих кричали вниз с вершины холма:

 
Эй, уроды, чужаки, голодранцы литваки!
Негры, итальяшки – драные рубашки!
 

А мальчишки из поселка взбегали по лестнице и гнались за ними до самого города, до кустов барбариса и синих колокольчиков, что росли на окраине.

Бенедикт закрыл глаза. «Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem Factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium...»[2]2
  «Верую в единого бога, отца всемогущего, творца неба и земли и всего видимого и невидимого...» (лат.)


[Закрыть]

– Что он говорит? – воскликнула женщина.

– Они все так говорят, мама, – это литвацкий язык, – авторитетно заявил мальчик.

– Осталось три минуты, – объявил голос мужчины.

«Господи, помилуй», – тихо, нараспев повторял Бенедикт. Перед ним высился алтарь. В ушах звучал голос отца Дара: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen»[3]3
  «Во имя отца и сына и святого духа. Аминь» (лат.).


[Закрыть]. Было утро, утро воскресенья. Церковь озарял тихий мерцающий свет; перед Бенедиктом возвышался алтарь, престол был покрыт белым, шитым золотом, покрывалом. Высокие позолоченные подсвечники сияли, отражая пламя свечей. Двери дарохранительницы были плотно закрыты; там покоились тело и кровь господня. Бенедикту свело болью живот, голова его трещала. Ему казалось, он стоит на коленях и если чуть наклонится вперед, то упадет плашмя на пол. Вдруг запах супа, который варила его мать, почему-то проник в комнату, и в удивлении он открыл глаза.

– Отпустите его, пожалуйста, – сказала женщина. – Может быть, они и не приедут за ним, а тележка уже у нас. Разве тебе не хочется отпустить его, пупс?

– Нет, – решительно сказал мальчик.

– Не в тележке дело, – ответил мужчина.

– А может, он и вправду не крал ее, – сказала она.

– Но ведь кто-то ее украл! – раздраженно отозвался мужчина. – Пусть в этой краже он не участвовал, что это меняет? Все равно украл кто-нибудь из Литвацкой Ямы. И если этот мальчишка случайно не участвовал в краже тележки, могу поклясться, что он стащил что-нибудь другое, за что его не поймали. Все они в чем-нибудь виноваты! Мы должны защищать нашу собственность от жителей Литвацкой Ямы, – заключил он. – Понимаешь, от всей Литвацкой Ямы, а не от кого-нибудь из них в отдельности!

Супом больше не пахло. Бенедикту просто показалось.

Он докажет отцу Брамбо свою преданность церкви, верность ее заветам, заповедям, и все они будут потрясены, когда узнают, какую он принес жертву...

«Dominus vobiscum. Et cum spiritu tuo. Oremus... per omnia saecula saeculorum. Amen»[4]4
  «Господь с вами, И со духом твоим. Помолимся... Во веки веков. Аминь» (лат.).


[Закрыть].

– И все-таки, – сказала женщина, – если не он украл тележку...

– Тогда пусть скажет, кто это сделал, – огрызнулся муж.

«Джой еще на улице или нет? – раздумывал Бенедикт. – Если он видел, что случилось, и догадался, что меня схватили, то, наверное, убежал домой. Теперь можно заговорить».

Он открыл глаза и спокойно сказал:

– Вы должны отпустить меня. Я не крал тележку, но не могу сказать, кто это сделал.

Бенедикт говорил как по писаному. Он встал.

– И не называйте нас литваками, – продолжал он серьезно, с достоинством, – пусть мы и живем в Яме. Я церковный причетник.

Зазвонил дверной колокольчик. Казалось, только теперь Бенедикту стало ясно, что все это не сон, – фигуры полисменов за окном вернули его к действительности, он дико закричал. Выскользнув из рук мужчины, который все время посматривал на часы, словно следил за спортивным состязанием, Бенедикт кинулся через холл в кухню. Где-то громко залаяла собака. Он ухватился за дверную ручку и стал изо всех сил толкать дверь, колотить в нее ногами, биться и кричать...

3

Они силком выволокли его из полицейской машины. Двое пьяных лежали там в крови и блевотине, и Бенедикт всю дорогу сидел скорчившись в уголке, молясь с закрытыми глазами. Длинноногий полицейский сторожил их, загораживая ногами выход.

Мальчик был так бледен, что полисмен спросил его, не болен ли он. Бенедикт не ответил; он не слышал. Ему казалось, он где-то глубоко под водой, под огромным океаном, который всей своей тяжестью давит ему на легкие, на глаза и мозг и уносит в горячем, липком, как кровь, потоке. И хотя Бенедикт крепко зажмурился, а вокруг было темно, ослепительный солнечный свет резал ему глаза. Он еще теснее прижался к стенке в углу.

Ноги его вдруг остановились. Кто-то тряс его за плечи. Он открыл глаза. Перед ним на возвышении за перегородкой сидел лейтенант, словно господь бог на небесах.

– Как зовут? – повторил вопрос лейтенант.

– Бенедикт Блуманис, – ответил мальчик, еле ворочая языком. Казалось, большой булыжник лежит у него во рту и язык приклеился к нему. – Б-л-у-м-а-н-и-с, – по буквам повторил он лейтенанту.

– Адрес?

Бенедикт замялся.

– Сэр... – начал он.

– Твой адрес?

Лейтенант был весь розовый, от кончиков пальцев до корней волос.

– Сэр, – повторил мальчик, – пожалуйста, позовите отца Дара из церкви святого Иосифа, что на Горной авеню. Пожалуйста, позовите его.

– Адрес?

Бенедикт задрожал.

– Я не хочу давать вам свой адрес, – сказал он.

Лейтенант посмотрел на него, – в первый раз за все время, как показалось Бенедикту. Глаза у лейтенанта были ярко-голубые.

– Говори адрес, – сказал он.

Бенедикт сжал губы.

– Если ты не дашь нам адрес, – сказал лейтенант, – придется продержать тебя за решеткой до понедельника.

– Восемьсот двадцать два, авеню Вашингтона, – проговорил Бенедикт.

– В чем обвиняется?

– В мелкой краже, – послышался чей-то голос. Говорил тот самый полицейский, который загораживал ногами выход в полицейской машине.

– Пострадавший?

Откуда-то сзади возник мистер Брилл и ясным твердым голосом назвал свое имя, адрес, объяснил, что именно украдено, когда, кем... Бенедикт был не в силах поднять на него глаза. Он дрожал от негодования: при нем произнесли ложь. Мистер Брилл свершил такой страшный грех! Бенедикту стало дурно, его била дрожь, на лбу выступил пот. Ему было ясно, что мистер Брилл бесповоротно погубил себя и теперь проклят во веки веков! А тем временем мистер Брилл невозмутимо объяснял лейтенанту, что он инженер-химик на заводе.

Бенедикт был потрясен страшным грехопадением мистера Брилла и в то же время не мог опомниться от удивления: возле него раздавался спокойный голос навеки погибшего грешника, а громы небесные молчали... Бенедикт закрыл глаза и стал молиться.

– Ладно. Заберите его, – сказал лейтенант.

Чья-то рука схватила Бенедикта за шиворот.

– Позовите отца Дара! – крикнул он, упираясь. – Позовите отца Дара! – Душа его билась в горячей мольбе: «О господи, заступись за меня!»

Мистер Брилл удалился. Вышел и лейтенант. Комната опустела, затихла, слышалось лишь отдаленное бряцанье металлических засовов, да кто-то громко рыдал – так громко, словно это билось в агонии раненое животное или вопил слон в джунглях. Рыдал он сам, Бенедикт, но ему казалось, что это рыдает кто-то другой. Два полисмена подхватили его. Он замолотил в воздухе ногами, раскинул руки, пронзительно закричал. Но они протащили его по коридору, отперли дверь камеры и швырнули его на койку.

Он скатился с нее и упал лицом на бетонированный пол, распластав руки. Он больно ударился лбом, потекла кровь, но он этого не заметил. Кто-то тронул его за плечо, но он сбросил руку и заметался в беспамятстве. Он услышал чей-то голос и снова закричал, прижимаясь к холодному полу.

Потом он вообще перестал что-либо чувствовать; ему только казалось, что морской отлив тащит его за собой в глубину. Зеленые волны бурлили вокруг, по лицу его текли струйки воды и попадали в рот. Вода была соленая на вкус и теплая. Кто-то коснулся прохладной рукой его лба, словно осенил его всепрощающим крестным знамением. Шум волн стих. Теплые губы вдруг прижались к его уху. Он почувствовал чье-то дыхание.

Когда он наконец пришел в себя, то увидел, что в углу на койке сидит человек и озабоченно строчит что-то огрызком карандаша на клочке оберточной бумаги. Человек как бы тянулся всем телом к электрической лампочке под потолком; по-видимому, ему не хватало света. На нем была рубашка цвета хаки, черный галстук и потрепанные серые брюки. Его нахмуренное загорелое лицо склонилось над бумагой. Свет озарял его густые темные брови и темные волосы с легкой проседью, большой мясистый нос, широкие скулы. В спокойных и внимательных серых глазах, окруженных морщинками, вспыхивали веселые искорки.

Он поймал на себе взгляд Бенедикта и в знак приветствия поднял тяжелую сильную руку, а правой продолжал писать, то и дело мусоля кончик химического карандаша, отчего на языке его образовалась клякса. Он писал поспешно, не отрываясь, время от времени шевеля губами.

– Через полчаса выключат свет, – пояснил он, не отрывая глаз от бумаги, и кивнул в сторону электрической лампочки. Карандаш не переставая шуршал по бумаге.

Бенедикт огляделся. В камере была еще одна койка, стульчак без крышки и у стенки умывальник.

– Отец Дар пришел? – спросил он.

Мужчина кивнул Бенедикту, что он, мол, слышит, но ответит потом, и продолжал писать.

Кроме них, в камере больше никого не было. Мальчик только теперь понял, что лежит уже не на полу, а на койке, на голом матрасе, сквозь который проступают железные прутья. Он лежал не шевелясь. В голове монотонно гудело; глаза устали, но уже не болели, словно вся боль вылилась из них. Он повернулся на бок и уставился в пол. Рука его свесилась с койки, он прижался подбородком к жесткому матрасу. Ему хотелось лишь одного – умереть.

Бенедикт и раньше знал, что в городе есть тюрьма: полицейская машина приезжала в Литвацкую Яму почти ежедневно. Как-то раз забрали мистера Петрайтиса за то, что он поколотил жену, потом мистера Гадалиса, – он гнал самогон, а на него кто-то донес. Негра с улочки возле Большого Рва увезли неизвестно за что. А за Антони пришли пешком два полицейских и сыщик в штатском, но его не было дома. Они нашли Антони в курятнике, куда тот спрятался, подвели к дому и спросили его отца: «Что же теперь с ним делать?» – «Посадите его в тюрьму», – ответил отец Антони. Он стоял в дверях в одних кальсонах и глядел на запястье сына, прикованное к руке полицейского. «Я не могу оставить его дома». Все это видели и слышали...

Мальчик представил себе, как его собственный отец входит в комнату, хватает его за руку и кричит: «Значит, ты тоже? – Отец горько, отрывисто смеется. – Ты, святой, попал в тюрьму, как мошенник, как вор!»

Бенедикта захлестнула волна гневного возмущения: все это из-за Джоя! Где он теперь? Наверное, уже дома, радуется, что удрал. А завтра воскресенье!

Бенедикт опустил голову; кровь сильно стучала ему в виски. Отец Брамбо! Бледное лицо молодого священника то возникало перед ним, то пропадало в тумане. Он закрыл глаза, голова его совсем поникла, будто ему сломали шею.

Свет погас.

– Черт подери! – выругался мужчина и выронил карандаш. Но тут же засмеялся, опустился на колени и стал шарить по полу. Так он добрался до койки Бенедикта. Вспыхнула спичка. Бенедикт вздрогнул и открыл глаза.

– Закатился куда-то, – сказал мужчина, тяжело дыша. – Мой бесценный огрызочек! – Он послюнил палец, ухватил спичку за сгоревший конец и снова полез под койку. – Ага, нашел! – радостно воскликнул он, нащупав карандаш. – Вот! – Он поднялся с колен и присел на корточки возле Бенедикта. Из коридора в камеру проникал слабый свет. Откуда-то из глубины тюрьмы смутно доносились странные, непривычные звуки: лязг стальных засовов, звяканье мисок, ругань надзирателя.

– Ты мне что-то сказал? Перед тем как погас свет?

Бенедикт отвернулся к стене.

– Понимаю, понимаю, – удивленно продолжал мужчина. – Такой хороший мальчик, и вдруг здесь!.. – Он помолчал, потом сказал: – Я уверен, ты ничего не стащил, сынок. Нет. Они все ошиблись и скоро это поймут, не беспокойся. Они придут сюда извиняться перед тобой. Я тебе правду говорю, вот увидишь.

– Отец Дар пришел? – по-прежнему лежа спиной к нему, спросил Бенедикт.

– О ком ты говоришь, сынок?

Стены тюрьмы вздрогнули от сильного толчка – заревел заводской гудок. Бенедикт не обратил на него никакого внимания, а мужчина сказал:

– Бессемеровская печь. Верно?

Бенедикт повернулся к нему.

– Вы попросите их позвать отца Дара?

Мужчина подошел к решетке и стал стучать по ней кольцом, которое носил на мизинце.

Надзиратель подошел сразу же.

– А ну отойди от решетки!..

Сосед Бенедикта прервал его весело, с шутливой повелительностью:

– Успокойся, Бустер. Мы хотим лишь чуточку конституционных прав для моего нового товарища. Он просит немедленно позвать некоего отца Дара. Где он живет, сынок?

– Горная авеню, – сдавленным голосом сказал Бенедикт, садясь на койке.

– Горная авеню. Понял? Теперь беги к своему лейтенанту и скажи ему: если он не выполнит этой просьбы, я такой грохот подниму, что весь город сюда сбежится!

И он повернулся спиной к надзирателю, будто не имел ни малейшего сомнения, что тот немедленно его послушается.

– Мы раздобудем твоего отца Дара, даже если для этого нам придется послать за ним всю полицию, – сказал он Бенедикту и рассмеялся, – мальчик не понял, над чем.

Потом мужчина полез к себе за пазуху и вынул аккуратно упакованный сверточек. Он развернул его и протянул Бенедикту кусок ржаного хлеба с салом.

– У тебя такой вид, будто ты пропустил и обед и ужин, – сказал он.

Бенедикт откусил кусочек и тут же выплюнул.

– В чем дело? – удивился мужчина и понюхал свой бутерброд.

– Завтра я причащаюсь, – с грустью объяснил Бенедикт и вернул ему хлеб.

Мужчина взял у него хлеб, осмотрел его и поднял глаза на Бенедикта.

– Завтра я причащаюсь, – повторил тот и вдруг горько заплакал, а мужчина подошел и сел рядом с ним. Растерянно бормоча слова утешения, он обнял его своей большой, сильной рукой.

– Ну, ну, – повторял он. – Скажи мне, что же все-таки случилось?

– Я не крал тележку, – всхлипывал Бенедикт. – Я только привез ее обратно. Я никогда не крал. Я хочу стать священником, я в жизни ничего не крал. Теперь мой отец возненавидит меня, и все станут меня презирать. Отец Брамбо станет меня презирать!

– Нет, никто не станет тебя презирать, – серьезно заявил мужчина. – Все узнают, что ты ни в чем не виноват. Это позор, что они тебя сюда посадили. Классовая справедливость! – сказал он, подмигивая. – Вот она какая – эта справедливость! Говорю тебе: как только они узнают, кто на самом деле украл тележку, они извинятся перед тобой.

– Этого они никогда не узнают! – трагически воскликнул Бенедикт.

– Отчего же?

Бенедикт покачал головой.

– А почему бы тебе не рассказать мне? – спросил мужчина. – Может быть, мы придумаем, как тебе помочь? – Он посмотрел на склоненную голову Бенедикта. – Не хочешь? Нет? Ладно. Будем считать, что и так все понятно.

Он взял Бенедикта за подбородок.

– Не огорчайся, слышишь? Если правда на твоей стороне, держись, мой мальчик. Не падай духом! Но ты должен бороться. Даже осел дает сдачу. Понимаешь?

Бенедикт неуверенно кивнул.

– Но ведь они так и не узнают, кто это сделал на самом деле. Я им не скажу... И будут держать меня...

– А он тебе друг, да? – с лукавой улыбкой спросил мужчина.

Бенедикт кивнул.

– И ты не хочешь на него доносить?

– Мы же вернули им тележку! – закричал Бенедикт.

– И тогда они...

Бенедикт кивнул. Мужчина засмеялся, Бенедикт с упреком посмотрел на него.

– Понятно, – сказал мужчина, хлопая себя по колену. – Ты привез ее обратно, так ведь?

– Мы не воры, – сказал Бенедикт.

– Зачем же ты сам ее привез? Почему не заставил его отвезти?

Бенедикт опустил глаза. Мужчина внимательно наблюдал за ним.

– Значит, ты мученик, – сказал он наконец. Бенедикт не заметил легкой насмешки в его голосе. Он сидел понурившись.

– Но теперь-то тебе придется сказать правду? – спросил мужчина.

– Никогда не скажу, не могу, – глухо ответил Бенедикт.

– Но ведь тот, другой, не пришел заявить, что это он виноват. Он бросил тебя.

– Нет, не могу, ни за что! – повторил Бенедикт с отчаянием.

– Даже если тебя пошлют в исправительную школу?.. – Он положил руку Бенедикту на плечо и добавил ласково и тихо: – А может быть, мы придумаем, как нам выйти из положения, никого не впутывая.

Бенедикт обратил к нему залитое слезами лицо.

– Только отец Дар может помочь мне, – с щемящей грустью сказал он.

Мужчина посмотрел в его замученные, страдальческие глаза и стал задумчиво поглаживать пальцем нос. Затем он снова вытащил свой бутерброд и откусил от него.

– Вот так, – сказал он. – Я ведь не иду к причастию. – Бенедикт понимающе кивнул. Мужчина ел с аппетитом и все поглядывал на Бенедикта, потом спросил:

– А попить у тебя нечего?

Бенедикт с серьезным видом покачал головой.

– Я совсем иссох, – пояснил его собеседник. – Думал, может, у тебя выпивка найдется...

Мальчик слабо улыбнулся. Его новый знакомый внимательно вгляделся в него.

– Вроде полегчало тебе немного, – проговорил он и прислушался к звукам в коридоре. – Твой отец работает на заводе?

Бенедикт кивнул.

– И сейчас работает?

Бенедикт заколебался. Ему не хотелось признаваться, что отец его безработный.

– Не совсем, – с трудом выдавил он.

Мужчина понимающе кивнул.

– Но ведь завод работает на полную мощность. Все время. Почему же твоего отца сократили?

– Не знаю, – поежившись, ответил Бенедикт.

– У вас собственный дом?

– Да, – неуверенно сказал Бенедикт, пытливо глядя в лицо собеседника.

– А как дома? Все в порядке? – поинтересовался тот.

Бенедикту стало не по себе.

– Зачем вам знать? – угрюмо спросил он.

Мужчина улыбнулся и успокаивающе похлопал его по коленке.

– За это самое я и сижу в тюрьме, – сказал он. – За то, что задаю вопросы. Но здесь это не опасно. Я все равно уже под замком. Дальше тюрьмы не упрячут. – Он подождал, чтобы Бенедикт улыбнулся, но тот не улыбнулся.

– Понимаешь?

Бенедикт молча кивнул.

– Ладно. Больше ни о чем не буду спрашивать.

Мужчина покосился на окно, – сквозь решетку просачивался мутный свет фонаря.

– Не сделаешь ли ты мне одолжение? – спросил он, вытаскивая спичечную коробку. – Подержи, пожалуйста, спичку. – Он зажег спичку и подал Бенедикту. Бенедикт взял ее, а мужчина вынул свой клочок оберточной бумаги и, нагнувшись к огоньку, стал поспешно писать. – Ближе, ближе, – командовал он. – Зажги другую! – Бенедикт зажег. Тот продолжал писать. Бенедикт смотрел на него как зачарованный, позабыв свои невзгоды. Спичка обожгла ему пальцы, и он выронил ее, но даже не вскрикнул. Мужчина с нетерпением ждал в темноте, пока Бенедикт зажжет новую, и снова занялся работой.

В коридоре послышались шаги, и мужчина поспешно задул спичку. Шаги остановились у камеры, они услышали звяканье ключа в замочной скважине.

Сосед Бенедикта соскочил с койки и повернулся к двери. На лице у него появилась гримаса отвращения; он несколько раз облизнул губы, вытер о штаны вспотевшие ладони. Однако, когда дверь распахнулась, он улыбался как ни в чем не бывало.

В дверях стояли трое, и, хотя они были в штатском, сразу было видно, что это полицейские. Один был высоченный – футов шесть с лишком, – жилистый и тощий, с маленькой головкой и ввалившимися щеками; двое других – плотные, коренастые; казалось, они состоят из сплошных мускулов. Эти двое улыбались, словно пришли в гости. «Телеграфному столбу» пришлось наклонить голову, чтобы войти в камеру.

– Э-э, да ведь это наш старый приятель Добрик! – сказал один из коренастых. – А я-то считал, что судья Пальмер выслал отсюда всех большевиков еще лет пять тому назад! – Повернувшись к своему высокому спутнику, он добавил: – Видно, Добрику очень полюбился наш город, – его просто тянет сюда.

Высокий засмеялся, покачивая маленькой страусовой головкой. На лице Добрика застыла настороженная улыбка.

– Здорово, ребята! – проговорил он.

– Знаете, Добрик, – продолжал укоризненно первый, – я разочаровался в вас. Какого черта вы все время возвращаетесь, куда вас не просят? Ехали бы лучше обратно в вашу Россию, – ведь вы же большевик!

Все трое медленно продвигались в глубь камеры. Говорили они так добродушно и вежливо, что Бенедикт наблюдал за ними с улыбкой, и в то же время что-то в их поведении настораживало его.

Добрик, по-прежнему улыбаясь, отступал назад, но вдруг лицо его стало серьезным.

– Только не при мальчике! – закричал он.

– Ну что вы! У нас и в мыслях нет, – дружелюбно ответил коренастый.

Бенедикт сначала даже не понял, что случилось: коренастый взмахнул кулаком – и Добрик отлетел к стенке. Куски штукатурки посыпались на цементный пол.

Коренастый укоризненно прищелкнул языком.

– И никак вас, большевиков, не научишь! Ведь прекрасно знаете, что все эти инородцы и грязные негры вполне довольны своей жизнью здесь у нас, – и все-таки сеете смуту! Мало мы тебя и Фостера учили во время забастовки сталелитейщиков? Ты считаешь, что всегда прав?

Подавшись вперед всем телом, он ударил Добрика в челюсть. Удар был такой сильный, что кровь струей брызнула у того изо рта.

– Нет, вы только посмотрите на него, – брезгливо сказал коренастый. – Колошматят вас, колошматят – и никакого толку. Знай возитесь с этими проклятыми неграми! Ну видели вы когда-нибудь такого белого? – с притворным изумлением обратился он к своим дружкам. – А я-то считал тебя неглупым парнем, Добрик! Нет, уж теперь придется тебя хорошенько проучить!

Он отступил, и вперед вышел высокий. С минуту Добрик смотрел вверх на его маленькую покачивающуюся голову, а высокий смотрел на него, затем поднял сцепленные руки и с завидной точностью опустил их на голову Добрику. Колени у Добрика подкосились; он закачался; улыбка его погасла. Кровь лилась по его разбитому лицу, стекала вниз по рубашке. Когда Добрик выпрямился, глаза у него были словно стеклянные.

Трое молодчиков стояли, покачивая головами.

– Ай, что за вид! – неодобрительно сказал тот же коренастый. – Если бы я так заботился о своем здоровье, как ты, Добрик, я бы давно уже был покойником.

Теперь настал черед третьего. Он вразвалку подошел к Добрику. Тот закрыл руками лицо.

– Запомни раз и навсегда: Компания не допустит профсоюзов в этом городе, – наставительно сказал полицейский, будто разъяснял эту истину очень непонятливому человеку. – Мы думали, что научили вас уму-разуму после войны!

Он схватил Добрика за волосы и стал с такой силой бить по лицу, что у Добрика залязгали зубы.

Бенедикт оцепенел от ужаса. Коренастый перехватил взгляд мальчика и спокойно подмигнул ему.

Бесчувственное тело Добрика сползло на пол. Коренастый грустно посмотрел на него, покачал головой и подошел к койке Бенедикта. Мальчик отпрянул к стенке. Коренастый заметил это и жалобно сказал:

– Боишься меня, сынок?

В глазах Бенедикта застыл ужас.

Огромная ручища, которая тянулась к нему, чтобы погладить его по волосам, была вся в крови! Мальчик сжался и закрыл глаза. Рука легла на его голову, и ему показалось, что он разорвется от страха.

– А ты ни на что не обращай внимания, – отеческим тоном сказал коренастый. – В церковь-то ходишь, сынок? – Он опять погладил Бенедикта по голове, и тот судорожно закивал. – Вот-вот, ходи в церковь! Вырастешь богобоязненным христианином, а от этих коммунистов держись подальше, сынок! Ты только погляди на него! – негодующе добавил он. – Какой позор!

Внезапно Бенедикт начал дрожать: дрожь леденящими спиралями поднималась от лодыжек к ослабевшим коленям и выше, потом, словно ножом, резануло нутро. Мальчик беспомощно хватал ртом воздух; он задыхался. Ему казалось, что его окутали плотным покрывалом.

Тень коренастого отодвинулась, и он услышал, что все трое спокойно разговаривают, стоя посреди камеры, а еще немного погодя раздались их шаги, и, наконец, лязгнула дверь. Звук этот показался мальчику небесной музыкой.

Он открыл глаза.

Добрик все еще лежал ничком у стены, там, где его сбили с ног; изо рта у него извилистой струйкой текла кровь. Бенедикт не сводил с него глаз. На сердце тяжелым камнем навалился страх, он не мог его сбросить. Он был бледен, ему было так холодно! Он вздрагивал, обливаясь ледяным потом.

Мальчик с трудом спустился с койки и пополз по щербатому полу к Добрику, стараясь не попасть в лужу крови. С замирающим сердцем заглянул он в полуоткрытые остекленевшие глаза и, сам не зная, зачем это делает, стал дышать на них, словно раздувал потухающие угли. Он увидел, как затрепетали ресницы.

Тело Добрика дернулось, он застонал и, открыв окровавленный рот, испустил тяжелый вздох. Он посмотрел на Бенедикта, и, к ужасу мальчика, губы его скривила все та же нарочитая улыбка.

– Как я выгляжу? – ухмыльнувшись, прошептал он, еще больше перепугав Бенедикта.

Держась за выбеленную стенку, мальчик поднялся. Он стоял, качаясь, и смотрел на спину Добрика, – тот с трудом встал на колени, потом поднялся на ноги и вскинул голову, но вдруг покачнулся и рухнул на Бенедикта, прижав его к стене. От тяжелого, крепкого Добрика, пропахшего табаком, на мальчика веяло странным спокойствием. Добрик, будто он совершил нечто непростительное, извинился несколько раз за свою неловкость, с усилием выпрямился, взял Бенедикта за руку и побрел к койке.