Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Пройдя несколько кварталов, Бенедикт немного успокоился. В каком бы он ни был настроении, он всегда испытывал затаенную гордость, когда в предрассветной прохладе спешил в церковь по молчаливым улицам, – спешил исполнить благочестивое, богоугодное дело. Все еще спали, а он бодрствовал и служил богу. Чувство исполненного долга было ему глубоко приятно. Он прошел до Горной авеню, но, вместо того чтобы свернуть на нее, направился к домам, протянувшимся вдоль Большого Рва. Здесь тоже еще никто не проснулся, вокруг царила тишина, и Бенедикт невольно пошел осторожнее, держась середины улицы.

Кроме него самого да матушки Бернс, никто не знал об этой предрассветной миссии, которую он добровольно выполнял каждое воскресенье зимой и летом, в жару и в холод.

Старая негритянка поджидала его. Сидя у окна, она созерцала маленький мирок, лежащий перед ее глазами. На голове у нее был кружевной чепчик, на плечах черная шаль. Она всегда была уже одета к его приходу. Завидев Бенедикта, она постучала кольцом по оконному стеклу, а он приветливо помахал ей рукой. Дверь была не заперта. Надо было только повернуть дверную ручку, оттолкнуть кота Тома, и вот он в одной из двух ее комнат.

Привел его сюда отец Дар. Матушка Бернс намеревалась принять католическую веру, и Бенедикт с огромным увлечением стал подготавливать ее к этой торжественной церемонии. Раньше ему не приходилось встречать негров-католиков, и благочестивое намерение матушки Бернс служило ему доказательством неограниченной, безбрежной власти католицизма. Истинная вера завладевала людьми даже в таком маленьком местечке. Когда-то сын матушки Бернс служил привратником в церкви. В католическую веру его обратил отец Дар, который сам до сих пор не переставал искренне этому удивляться и считал почти чудом: молодой негр был единственным человеком, которого отец Дар привел в лоно церкви. Бенедикт обучал тогда сына матушки Бернс катехизису, истории церкви и другим религиозным предметам, читал ему библию и хорошо его подготовил. Мальчик присутствовал при обряде крещения, во время которого отец Дар сильно волновался. Но затем Сэм Бернс уехал в Детройт, чтобы никогда больше не возвращаться в домик у Большого Рва.

Матушка Бернс жила на деньги, которые посылал ей сын. Она и прежде внимательно прислушивалась к тому, как Бенедикт продирается с Сэмом сквозь дебри катехизиса, и, когда сын уехал, попросила Бенедикта продолжать занятия с ней. Мальчик был далеко не уверен, умеет ли она читать, но у него не хватало смелости спросить ее об этом.

Бенедикт вошел с деловым видом, слегка нахмурившись. Положив стихарь на стол, покрытый пожелтевшей от времени, искусно связанной кружевной скатертью, он сказал:

– Надеюсь, матушка Бернс, вы выучили за эту неделю все, что я вам рассказывал.

– Да, да, мастер Бенедикт, – ответила она и, опираясь на палку, встала со стула. Волосы у нее были белые как снег. Она пошарила в кармане, нашла очки и медленно, с трудом подошла к столу.

– Болят у меня кости сегодня, – объяснила она, добродушно поглядывая на улицу через полуоткрытую дверь. – Утро довольно прохладное.

– Я должен быть в церкви к началу службы, – строго сказал Бенедикт и открыл катехизис. Он зарделся от слова «мастер», – уж очень почтительное обращение. «Но ведь вы еще не «мистер», – объяснила ему как-то раз матушка Бернс.

Она со вздохом села рядом с ним.

– А я целый час сидела ждала вас, да все смотрела через Ров, как вспыхивает пламя, – сказала она. – Боюсь, что когда-нибудь огонь перебросится сюда и уничтожит все наши дома.

– Ну что вы, матушка Бернс, – этого никогда не случится, – успокоил ее Бенедикт, и ему показалось, что она полностью верит ему.

Старушка достала из буфета, стоявшего в маленькой комнате, тарелку с домашним печеньем. В этой же комнате помещались темно-красная кушетка, два плетеных стула, качалка и круглый стол, за которым сидел Бенедикт. Затем она скрылась на кухне, а он закричал ей велел:

– Не надо мне чаю, матушка Бернс! Вы же знаете: мне нельзя пить чай, я и раньше вам это говорил!

Ответа не последовало, и через минуту она вернулась с двумя чашками чаю, над которыми колыхались два облачка пара, как души, возносящиеся к небесам. Он понял, что безнадежно объяснять ей, что ему нельзя ни пить, ни есть перед причастием. Она поставила перед ним чай и печенье, замешанное на патоке. Бенедикт закрыл глаза, перекрестился и поднес чашку к губам. Во время короткой молитвы он постарался объяснить Иисусу Христу, почему он вынужден нарушить свой пост. Горячий чай проник в его пустой желудок, и по всему телу разлилась приятная теплота.

Затем Бенедикт открыл катехизис в серой обложке, на которой был изображен Христос с воздетыми к небу руками, и выжидательно посмотрел на матушку Бернс.

Но ей еще не хотелось начинать урок. Сначала ему пришлось ответить на несколько вопросов.

– Как здоровье вашей бедной мамы?

– Она понемногу поправляется, – ответил Бенедикт.

– А ваш папа?

– Очень хорошо, матушка Бернс, очень хорошо.

Она тихо кивала, как бы заранее соглашаясь со всеми ответами. В глазах ее виднелись красноватые прожилки. Бенедикт поспешил опередить ее дальнейшие вопросы:

– Джой тоже в порядке, хотя немного простудился.

– Немного простудился? – переспросила она с интересом.

– Да, и Рудольф здоров, только он ушиб большой палец на ноге.

– Ушиб большой палец, – повторила она и снова покачала головой.

– И у Винса все в порядке, – сказал он.

– А, это ваш непутевый брат, – заметила она и снова покачала головой.

Потом он открыл книгу и вопросительно посмотрел на нее.

– Урок восемнадцатый, – начал Бенедикт. Он был очень терпелив с ней, и иногда в ее глазах зажигались лукавые искорки. Склонив голову, она с восхищением смотрела на него своими умными глазами, словно наилучшим учеником являлся он сам. Заря, как кошка, подкрадывалась к порогу. Долгая, полная опасностей ночь миновала. – Урок восемнадцатый, – повторил Бенедикт. – Я объяснил вам о святых и реликвиях еще в прошлое воскресенье, – начал он несколько торжественно. Она энергично закивала, чтобы уверить его, что помнит урок. – Теперь мы поразмыслим о третьей заповеди господней. – Он остановился, чтобы убедиться, что она внимательно слушает. – Какая вторая заповедь господня? – спросил он.

– Вам удобно сидеть? – поинтересовалась она.

– Вторая заповедь господня: не поминай имя господа бога твоего всуе, – проговорил он строго.

– Это было у нас на прошлой неделе, – напомнила она.

– Я знаю, – еще строже сказал он. – Какая третья заповедь господня? – сказал он и сам же ответил: – Третья заповедь господня: не нарушай день субботний. – Он посмотрел на нее. – Что это означает?

Это она знала.

– Отдыхай раз в неделю, – пояснила она.

– Правильно, – подтвердил он. – Что запрещает третья заповедь господня?

– Работать по воскресеньям, – ответила она.

– Верно, – сказал он. Чайная чашка вдруг задребезжала на столе – хрипло взревел заводской гудок. Они рассеянно прислушались. – Третья заповедь господня запрещает всякую рабскую работу в воскресенье, – сказал он. – Что такое рабская работа? – спросил Бенедикт и сам же ответил: – Это такая работа, которая требует одних только физических усилий, а не умственных.

За окном послышались шаги, люди торопились на работу. Некоторые, проходя мимо лачуги, громко здоровались: «Доброе утро, матушка Бернс!» И она, даже не взглянув в окно, приветливо кричала в ответ: «Доброе утро, мистер Дрю!» – различая знакомых по голосу.

– Рабская работа, – объяснял Бенедикт, – это такая работа, которую делают руками.

Она утвердительно кивнула.

– Вроде той, что я делала всю жизнь...

– Ну... – неуверенно начал он.

– А в воскресенье, – сказала она, качая головой, – человеку полагается отдыхать.

– Правильно, – отозвался он.

– У мистера Чарлея не было воскресных дней, – сказала она и задумчиво уставилась в пол.

– У кого? – спросил Бенедикт, придвигаясь к ней.

Но она не ответила.

До них долетел с улицы какой-то лязг.

– Отдыхать надо и белым и черным. И тем и другим, – протестующе сказала она.

– Конечно, конечно, – ответил Бенедикт и опять пригляделся к ней. Губы у матушки Бернс были плотно сжаты; она ударила палкой об пол один раз... другой..

– Что дальше? – спросила она с выжидательным видом, сложив руки на коленях.

Он хмуро посмотрел на катехизис, потом на остальные свои книги.

– Давайте займемся библией, – сказал он, открывая большую книгу, лежащую перед ним на столе. Библия была в переплете из грубой кожи, с медной застежкой, внутри нее на заглавной странице стояла дата 1845.

На чистом листе в начале библии красными чернилами была нацарапана вся история жизни матушки Бернс и ее близких. Таинственная история – записаны были лишь даты рождения и смерти, как будто больше ничего и не случалось, а если случалось, то не имело ровно никакого значения. Но перед датами 1845-1864 стояло чье-то имя и кто-то написал: «Он так и не увидел свободы...»

–... Но змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал господь бог, и сказал змей жене: «Не ешьте ни от какого дерева в раю...» – Здесь Бенедикт остановился и закашлялся. – Я закрою дверь, – сказал он, вставая. Снаружи был густой туман, в воздухе пахло серой и горелым шлаком.

– Закрой, закрой, – сказала матушка Бернс, с беспокойством поглядывая на свои кружевные занавески.

Когда Бенедикт вернулся к столу, она склонилась над книгой.

– Это здесь написано «змей»? – спросила она и указала пальцем на строчку.

Бенедикт посмотрел.

– Нет, – ответил он, – вот здесь.

Матушка Бернс долго с любопытством рассматривала печатные буквы.

– Я никогда не забуду, как это слово выглядит, – сказала она наконец.

Едкий запах горелого шлака проник в комнату. Бенедикт снова начал читать, но ему помешал приступ кашля. Где-то в предрассветной мгле раздался звук сирены; он нарастал. Оба не сговариваясь молча подошли к окну. Мимо проехала полицейская машина и остановилась чуть подальше перед одним из домов. Из машины выскочил полицейский, он громко заколотил в дверь. Слегка раздвинув занавеску, матушка Бернс и Бенедикт спрятались в тени.

– Может быть, мне лучше уйти? – тихо спросил Бенедикт.

Но матушка Бернс, казалось, не расслышала. Прищурившись, она вглядывалась в пелену тумана.

– В следующее воскресенье я опять приду, – сказал Бенедикт.

Он взял свой стихарь и направился к двери, но в эту минуту послышался тихий стук в окно. Мальчик остановился. Матушка Бернс сдвинула занавески и быстро прошла мимо него к двери; в глазах ее светилась тревога. Она приоткрыла дверь, и в комнату вместе с туманом проскользнул высокий негр. Он бесшумно метнулся к окну и, прижавшись к стенке, стал глядеть на улицу. Слабый свет зари падал через кружевную занавеску на его лицо. Напряженная поза вошедшего выдавала его тревогу, но в глазах светились насмешливые искорки, будто он один знал о какой-то забавной шутке.

Вдруг он тихо рассмеялся.

– Они с ума сойдут от злости... – начал он и вдруг остановился, увидев Бенедикта.

– Кто это? – резко спросил он.

У Бенедикта пересохли губы, он облизал их, а у матушки Бернс затряслись руки.

– Он мой хороший знакомый... – начала она.

Но мужчина вдруг бросился вперед и больно вцепился в плечо Бенедикта своими сильными пальцами. Бенедикт побледнел.

– Ты знаешь меня? – спросил он, поворачивая его к себе.

Бенедикт отрицательно покачал головой.

– Клиф! – закричала матушка Бернс.

– Никогда меня не видел?

Бенедикт посмотрел в красновато-карие глаза, из которых исчезло все озорство, и тряхнул головой. Пальцы негра так больно впились в плечо, что ему трудно было двинуть шеей.

– Нет! – сказал он, задыхаясь.

– Запомни, тебя здесь сегодня не было!

– Клиффорд! – крикнула снова матушка Бернс, и глаза ее гневно сверкнули. – Сейчас же отпусти мальчика!

Отпустив Бенедикта, молодой негр повернулся к ней с коротким смешком.

– Что вы с ним делаете, с этим мальчиком? – спросил он.

Она сердито посмотрела на него и отрезала:

– Тебя это не касается!

Опять послышались гудки сирены. Мужчина шагнул к окну и прижался к косяку, чтобы видеть, что происходит на улице. Матушка Бернс повернулась к Бенедикту.

– Мне надо спешить! – воскликнул Бенедикт. Он был очень бледен.

– Я буду ждать вас в следующее воскресенье, в обычное время, – спокойно сказала она, бросая взгляд на своего посетителя, по напряженному лицу которого снова пробежала лукавая усмешка. Бенедикт пошел к двери, но матушка Бернс вдруг всплеснула руками и сказала:

– Ах, чуть было не забыла спросить!

Бенедикт остановился. Матушка Бернс порылась в складках юбки и вытащила из кармана длинный белый конверт со знакомым обратным адресом в уголке, – при виде этого конверта сердце мальчика упало.

– Матушка, я не могу остаться! – испуганно вскричал он.

– Да, тебе пора, – быстро проговорила она и сунула письмо обратно в карман. Потом она оглянулась на человека, стоявшего у окна, и тихо шепнула:

– Не сердись на него. Его ищет полиция, но он не преступник. Просто он член профсоюза, вот и все.

Бенедикт даже открыл рот от удивления и повернулся, чтобы посмотреть на негра. Притаившись у стены, тот осторожно отводил кружевную занавеску своей длинной рукой с тонкими пальцами.

Бенедикт тяжело вздохнул.

– Мне пора! – сказал он и вышел на улицу.

Загоралась заря, пронизывая туман зеленоватыми лучами. С воем промчалась обратно полицейская машина. Прижавшись к стене, Бенедикт смотрел ей вслед. Красные фары мигали сзади, как чьи-то злые глаза. Гигантский ком раскаленного шлака скатился под откос, высоко подпрыгнул и взорвался. Осколки разлетелись далеко вокруг, а несколько с оглушительным шипением упали в Ров. На этот раз раскаленный шлак добрался до самого Рва – это случилось впервые! Бенедикт бросил последний взгляд на бедные, крытые толем лачуги и свернул на Горную авеню к церкви. В голове у него беззвучно гудел колокол, он шел понурившись, и ему казалось, что на голову ему сыплются, как снег, зловещие белые конверты.

7

Когда Бенедикт вошел в ризницу, там еще никого не было. Больше всего он любил именно эти минуты: он был один в преддверии святилища, среди немногих знакомых вещей: тут были два стенных шкафа со священными облачениями, стальные ящики, где хранилась церковная утварь – кадила, дарохранительница, кропильница, ладан, свечи, сияющая золотом чаша, которую священник так часто поднимал над его склоненной головой, старые церковные книги... Он надел свой стихарь и сутану (сутана висела в шкафу, – его собственная!) и почувствовал, что наконец успокаивается, освобождаясь от всего, что произошло с ним в городе и дома, забывает мучительные минуты леденящего ужаса, Большой Ров, голод... В этом облачении он был под надежной защитой от всего мирского, оно соединяло его с извечной верой, вливало в него неодолимую силу.

Движения Бенедикта стали четкими и уверенными: он взял сосуды с вином и водой и вышел из ризницы. В церкви уже молились несколько прихожан. Женщины в черных платках прижимали к груди худые, огрубевшие от работы руки; губы их шептали слова молитвы. Мужчины пришли сюда в рабочей одежде, чтобы сразу по окончании обедни отправиться на работу. На скамьях подле них стояли небольшие термосы с горячим кофе на завтрак, напоминая им о покинутой теплой постели и жене.

Круглый купол церкви нависал над ними, как гигантское ухо; молитвы вместе с дыханием медленно плыли вверх. Бенедикт преклонил колено, встал и понес сосуды к алтарю. Он взял из ризницы чашу для омовения рук и полотенце, потом зажег две свечи по обе стороны дарохранительницы.

Когда Бенедикт снова вернулся в ризницу, входная дверь отворилась.

– О! – удивленно воскликнул отец Брамбо. Он стоял на пороге, высокий и стройный, в сиянии бледно-розовой зари, и улыбался, глядя на Бенедикта. – Ты будешь помогать мне, – спокойно сказал он.

Бенедикт слегка закусил губу, чтобы сдержать радостный трепет. Он принес молодому священнику ризу и потир и стал наблюдать, как тот готовится к службе. Священник на минуту закрыл глаза, тонкие губы его шевелились. Потом он начал облачаться. Бенедикт подал ему пояс, проверил, на какой стороне кисточки, одернул стихарь, чтобы он нигде не висел. Отец Брамбо облачился в епитрахиль; глаза его были опущены, длинные ресницы отбрасывали тень на щеки. Одевшись, он молча взглянул на Бенедикта.

– Все в порядке, отец мой! – прошептал Бенедикт.

Отец Брамбо кивнул. Он опустился коленями на скамеечку и, закрыв глаза, начал читать про себя молитву, которую надлежало читать перед ранней обедней. Бенедикт наблюдал за ним со щемящей сердце гордостью; ему казалось, что он призван охранять молодого священника, вместе с которым в их церковь вошла божественная благодать. Чуть ли не с досадой он отогнал все воспоминания о том, что случилось ночью и утром: он хотел лишь покоя, красоты и благоволения, – всего того, что наполняло эту тихую комнату, где слабо пахло ладаном и душистым мылом. Здесь все и навсегда принадлежало ему. Взгляд Бенедикта остановился на мягко изогнутой шее отца Брамбо. Но даже сейчас, когда он смотрел на коленопреклоненного молодого священника, на его красивую голову и опущенные нежные веки с синими прожилками, он не мог забыть отца Дара. Сколько раз он наблюдал, как тот пошатывался на этой самой скамеечке; от него пахло затхлостью, немытым телом, и он рассеянно почесывался, потому что его кусало зимнее шерстяное белье, а над косматой его головой витал запах табака и прогорклого пива.

На глаза мальчика навернулись слезы: ему хотелось тронуть молодого священника за локоть и сказать: «Спасибо, что вы приехали к нам, отец мои!» В предвкушении той минуты, когда они вдвоем будут стоять у алтаря, мальчика охватила трепетная радость. Он, Бенедикт, – надежная опора отца Брамбо! Сердце его наполнилось блаженным смирением, он закрыл глаза. В его представлении святой Августин или святой Бенедикт выглядели совсем как отец Брамбо: светлые волосы красивыми волнами ниспадают на плечи... Бенедикту больше не придется краснеть перед прихожанами за старого отца Дара. Теперь пришел другой – его прекрасные синие глаза излучают сияние, а бледное лицо и тихий голос свидетельствуют о благочестивых помыслах. Перед мысленным взором Бенедикта возник как бы по контрасту его собственный облик: смуглое, скуластое лицо с приплюснутым носом, похожие на материнские, серые, с желтым отливом, глаза, грязные, светлые, как солома, волосы, воспаленные ноздри...

После этого сравнения отец Брамбо показался ему еще красивее.

Бенедикту всегда чудилось, что церковь – это огромная звучащая раковина, погруженная в безбрежное море святости. Сквозь закрытые двери доносилось глухое бормотание, – казалось, отзвуки давних молитв, витавшие среди пыли и теней, сливались все с новыми и новыми молитвами. Здесь царил глубокий покой; за этими стенами мальчик забывал о крытых толем лачугах, ютившихся вдоль Большого Рва, о красной летучей пыли, о навалах шлака, о мусорной печи и мистере Брилле: все это было преходящим и бренным. Незыблемой, вечной была только церковь.

Сюда он стремился, смиренный, но сильный духом, смертный и бессмертный. Здесь было его царство. Здесь утолял он таящуюся в его сердце жажду гармонии и веры, непоколебимого постоянства и вечности, святой справедливости законов, предначертанных богом. Здесь, в этой церкви, где отзвуки молитв как птицы взлетали под купол, было сосредоточено все искусство, которое он знал, вся музыка, вся любовь, и душа его оживала.

Он увидел, как отец Брамбо перекрестился – сейчас он поднимется с колен, но в эту минуту дверь ризницы распахнулась, и на пороге, на фоне мутноватого неба, заполняя собой весь дверной проем, появился отец Дар. У Бенедикта екнуло сердце. Отец Брамбо не поднял головы, глаза его были опущены.

Неуклюже качнувшись, отец Дар схватился за косяк и увидел Бенедикта.

– Ты опоздал! – требовательно прохрипел он, протянув к нему руку. – Я тебя ждал, ждал!

Отец Брамбо обернулся, руки его все еще были прижаты к груди.

– Ну ладно, на этот раз я тебя прощаю, – с трудом выговаривая слова, продолжал отец Дар. – Подай мне скорей облаченье! – Он шагнул в ризницу и снова пошатнулся.

Бенедикт бросился к нему и взял его за руку.

– Идите домой, – зашептал он, сгорая от стыда. – Уходите, отец мой.

Отец Дар ринулся к шкафу и распахнул его.

– Сынок, – приказал он, – поди-ка сюда!

Отец Брамбо побледнел, на его губах застыла натянутая, болезненная улыбка. Он молча наблюдал за Бенедиктом и стариком; голубые его глаза потемнели.

– Сядьте, отец мой! – срывающимся голосом бормотал Бенедикт, подводя старика к табуретке и стараясь усадить его.

– Нам надо служить обедню! – сердито кричал отец Дар.

– Нет, отец мой, – ответил Бенедикт. – Служить будет отец Брамбо. Все в порядке.

Старик уставился на Бенедикта тяжелыми воспаленными глазами, на голове его вздыбилась косматая грива.

– Отец Брамбо... – забормотал он. – Отец Брамбо...

Он погрузился в долгое раздумье, потом наконец очнулся и доверительно шепнул Бенедикту:

– Они выгнали меня, мой мальчик. Выгнали меня. Теперь ты меня уже тут не увидишь...

– Да, отец мой, – сказал Бенедикт. – Служить будет отец Брамбо.

Старик посмотрел на Бенедикта.

– Разве ты не хочешь мне помочь? – спросил он.

– Хочу, отец мой, конечно хочу, – серьезно ответил Бенедикт. – Но вы больны, а отец Брамбо...

Он бросил умоляющий взгляд на молодого священника, но тот молчал, наблюдая за ними с горькой, слабой усмешкой.

– Отцу Дару скоро станет лучше, – вскричал Бенедикт, – только бы отвести его домой!

Старик опустил на плечо Бенедикта тяжелую руку.

– Уже поздно, – строго сказал он. – Пора начинать. Идем...

– Пожалуйста, отец мой, – Бенедикт чуть не плакал, – позвольте мне отвести вас домой. Отец Брамбо...

Старик так сжал плечо Бенедикта – то самое, в которое утром вцепился посетитель матушки Бернс, что мальчик вскрикнул и колени у него подогнулись, а в глазах потемнело.

– Вы делаете мне больно, отец мой! – сказал он с болезненным смешком.

Отец Дар посмотрел в его расширенные глаза – рука его медленно разжалась, он отпустил плечо Бенедикта. Голова старика упала на грудь, словно тяжелые космы волос тянули ее вниз, из груди его вырвался стон. Бенедикт взял его за руку и повел к двери. В эту минуту на пороге вдруг появилась миссис Ромьер. Она деловито схватила отца Дара под руку и потащила вниз с крыльца.

– Теперь он у меня не вырвется, – приговаривала она. – Начинайте обедню. Ну и вид у вас, отец мой! – принялась она отчитывать своего хозяина.

После того как дверь за ними закрылась, Бенедикт и молодой священник долго молчали. Бенедикт не мог заставить себя поднять глаза. Его словно жгли на медленном огне. Едкий запах тумана, казалось, сгустился вокруг него. Из церкви доносились приглушенные звуки. Бенедикт медленно поднял голову и протянул дрожащие руки к отцу Брамбо, который словно застыл посреди ризницы, бледный, с красными, как от укусов, пятнами на щеках.

С опущенной головой молодой священник прошел в церковь. Позванивал маленький колокольчик. Бенедикт последовал за отцом Брамбо. В памяти медленно всплывали латинские слова: «Ad Deum qui laetificat juventutem meam...»[8]8
  К богу, который веселит все дни юности моей (лат.).


[Закрыть]

Их встретила волна тихих вздохов, шарканье ног. Бенедикт не глядел на прихожан. Он механически выполнял свои обязанности, отвечая молодому священнику тихим, напряженным голосом. Лицо у него горело так, словно ему надавали пощечин.

Голос отца Брамбо был чист и сладостен. Преклонив колени, Бенедикт следил за мягкими движениями молодого священника, и, по мере того как продолжалась обедня, он позабыл и об отце Даре, и о матушке Бернс. Снова он был во власти света и красок, во власти тишины, наполненной еле слышным бормотанием, снова на него снизошли покой и глубокое удовлетворение, а по телу разлилась приятная истома. Бенедикт слышал у себя за спиной дыхание людей: он ощущал глубокую нежность к ним, ему казалось, что он старше их всех. Он любил их за то, что они пришли сюда в это раннее утро и, смиренно склонив головы, шептали те самые молитвы, на которые так горячо откликалась его собственная душа.

– Misereatur vestri omnipotens Deus...[9]9
  Да помилует вас всемогущий бог (лат.).


[Закрыть] – звучал голос отца Брамбо.

Мерцали огни свечей, бросая отсветы на позолоту подсвечников.

– Amen, – произнес мальчик.

Он перекрестился, стараясь попадать в такт движениям отца Брамбо, и снова повторил:

– Amen.

На мгновение перед мысленным взором Бенедикта вдруг возник спотыкающийся, пьяный отец Дар, и сердце его болезненно сжалось. Раздался заводской гудок; он словно понимал, что проник в церковь, и тоже приглушил голос, призывая к труду нерадивых рабочих, заснувших в церкви с именем Христа на устах. Вой сирены тоже прозвучал здесь тише, не так зловеще; Бенедикт вскинул голову, но сирена уже стихла вдали. Зато он услышал чей-то громкий храп. Он украдкой посмотрел на священника и убедился, что тот тоже слышал. Отец Брамбо начал запинаться и внезапно умолк; в глазах его был ужас. Бенедикт проследил за его взглядом: сквозь кружевной покров дарохранительницы просунула свою острую мордочку мышка. С минуту она оглядывала церковь, а потом юркнула вниз и исчезла.

Бенедикт видел напряженную спину отца Брамбо, его профиль, белую щеку. Крупные капли пота выступили у него на лбу и покатились по щеке; плечи задрожали, как будто он сдерживал рыдания; лицо напряглось; из груди вырвался слабый стон.

Позади них слышалось бормотание – люди продолжали молитву. Бенедикт ждал, но молодой священник не шевелился. Мальчику казалось, что вот-вот случится страшная катастрофа: рухнут колонны, стены и своды, погибнут города...

– Domine, exaude orationem meam[10]10
  Господи, услыши молитву мою (лат.).


[Закрыть], – раздался наконец прерывистый голос отца Брамбо.

– Et clamor meus ad te veniat[11]11
  И вопль мой к тебе да приидет (лат.).


[Закрыть], – отозвался Бенедикт.

– Dominus vobiscum[12]12
  Господь с вами (лат.).


[Закрыть].

Пламя свечей вдруг заколыхалось, будто кто-то пытался их погасить.

– Et cum spiritu tuo[13]13
  И со духом твоим (лат.).


[Закрыть].

8

Отец Бенедикта ходил в церковь только на похороны, но никогда не отказывался помочь общине, и если надо было починить крышу церкви, поштукатурить потолок или даже покрасить алтарь, то звали его. В то утро он рано ушел из дому, чтобы сколотить столы для пикника в ореховой роще, где листва, несмотря на налет красной пыли и копоти, все еще была зеленой. Обитатели Литвацкой Ямы решили отпраздновать прибытие отца Брамбо в их приход. Задумано было гуляние и благотворительный базар. Мать Бенедикта заранее насобирала в лесу и на холмах полные корзинки зелени и поймала в силки двух диких кроликов.

Бенедикт помогал отцу мастерить столы. Он держал доски, а отец распиливал и прибивал их. Мальчик краснел от радости, когда отец бросал ему грубовато, но с приметным уважением, как равному: «Подай-ка мне доску... Молоток!.. Принеси гвоздей!» Окружающие шли со всеми вопросами к его отцу, они, не сговариваясь, признавали его своим вожаком. С ним советовались, куда поставить киоски, как развесить фонари, где утрамбовать площадку для танцев. Отец всегда знал, что и как следует делать.

Они даже сложили печь на склоне холма. Протянули проволоку от дерева к дереву и развесили бумажные фонарики. Как по волшебству роща преобразилась, расцвела яркими красками. Вот удивится отец Брамбо! Наверно, глаза молодого священника засияют, когда он придет сюда и увидит, как качаются разноцветные фонарики, пенится в бочках золотистое имбирное пиво, а столы ломятся от кушаний и сладких пирогов. И все это для него! Бенедикт с нетерпением ждал этой минуты, с его губ не сходила легкая улыбка.

В рощу стали сходиться женщины с провизией. Они несли домашние кексы, печенья, блины, пироги, разные колбасы, маринады, прихватили и кислую капусту с тмином в глиняных кринках. Чтобы зажарить козленка, развели костер. Увидев издали свою мать, Бенедикт побежал ей навстречу. Она тащила две больших кастрюли.

– Что там, мама? – осведомился он.

Она бросила на него торжествующий взгляд.

– Я приготовила двух кроликов, – шепнула она. Он улыбнулся ей и взял одну из кастрюль.

– Посмотри-ка, – сказал он, подходя к отцу и приподнимая крышку.

Отец курил крепкую папиросу-самокрутку и, казалось, не расслышал его. Он рассеянно кивнул, глядя куда-то вдаль. Лицо его горело.

– Ступай, – резко сказал он Бенедикту. Мальчик обиженно отошел и понес кастрюлю к столу.

Вся роща наполнилась восхитительными запахами. Маленькие костры горели на склоне холма, над ними вились курчавые дымки. Дети затеяли шумную игру, теперь они будут бегать до самого вечера, пока не свалятся с ног и не заснут, усталые, с разгоревшимися щечками. Пока что они с веселыми криками и смехом сновали среди взрослых. Бенедикт заметил, что его братишка сидит на корточках под столом.

– Что ты там делаешь, Джой? – спросил он.

Джой сердито взглянул на него.

– Сижу! – отрезал он.

Бенедикт оставил его в покое.

И вдруг грянула музыка. Два аккордеона хрипло и призывно заиграли плясовую, старый мистер Гражулис не вытерпел и пустился вприсядку. Он с трудом выбрасывал вперед негнущиеся ноги. Все начали хлопать в ладоши и притопывать по твердой земле. Бенедикт, безотчетно улыбаясь, смотрел на старика, а у того седые волосы разлетались над головой во все стороны, лицо раскраснелось, но ноги ни разу не сбились с ритма. Вдруг аккордеоны перешли на тихую, рыдающую песню, то ли русскую, то ли словацкую, и женщины вокруг Бенедикта начали утирать глаза фартуками. Но вот раздались оглушительные аккорды, и понеслась вихрем бешеная полька. Взрослые оживились, встрепенулись, будто их кто-то укусил; сначала это даже смутило Бенедикта, но скоро он стал покатываться со смеху: его тетка с мужем как угорелые носились по полянке и наконец остановились, выбившись из сил.

Вокруг него все что-то жевали, но Бенедикту не на что было купить еду. Вырученные деньги предназначались для церкви – их передадут отцу Брамбо.

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел перед собой отца.

– Возьми-ка! – сказал тот, протягивая ему несколько монет. – Купи что-нибудь для Джоя.

– А для мамы?

Отец молча поглядел на него и ничего не ответил. Опустив голову, Бенедикт взял деньги и отправился искать Джоя, но тот куда-то исчез. Он подошел к матери.

– Мама! – сказал он, протягивая ей деньги.

Она спрятала монетки в коробку из-под сигар и положила ему в миску порцию тушеного кролика. Она все время улыбалась. Он отошел от матери, обмакнул хлеб в соус и съел, умиляясь при мысли о том, что это вкусное кушанье приготовила его мать; у него даже слезы на глаза навернулись. Бенедикт отыскал отца.

– Попробуй-ка, папа, – сказал он.

Но отец сердито оттолкнул его.

– Ешь сам... слышишь!

Бенедикт отправился искать брата. Он увидел его издали: Джой играл с козленком, привязанным к дикой яблоне, и Бенедикт не решился подойти к нему, – ведь скоро этому козленку перережут горло. Бенедикт чуть не заплакал при виде оживленной рожицы Джоя, разговаривавшего с козленком.